Оглавление

61. 1. 1
    2. 2
    3. 3
    4. 4
    5. 5
    6. 6
    7. 7
    8. 8
    9. 9
    10. 10
    11. 11

У кого океан?

…хоронили как-то скромно, без почестей, даже странно, что сын вождя — и хоронили без почестей, даже пылких речей не было, хоронили в полном молчании. Так бывает, когда случается что-то ужасное — нет, не чья-то смерть, а еще ужаснее, что-то такое, о чем даже не говорят вслух. Горели факелы по всему замку, стояли люди на коленях перед гробом, посматривали в лицо вождя — бескровное, бесстрастное, пытались разглядеть хоть что-нибудь, хоть какую-нибудь разгадку, — не могли. За окнами летел неизменный снег, бушевала метель, билась о стены, пыталась проникнуть в тепло.

— А ведь он не сошел с ума, — сказал мне врач за нашим скромным ужином из жареной луны, приправленной звездами.

Врач не сказал — кто он, но я сразу понял, что речь идет о вожде. Поговаривали — не вслух, а как-то вообще полумысленно, полунамеками, полу-как-то-еще — что обезумевший от горя властитель лишился рассудка, бесповоротно, безвозвратно, не выдержал потери сына, — бесповоротной, безвозвратной, — что вот так объявил награду, сколько-то там чего-то там — тому, кто найдет, почему его сын утонул в океане. Мы молчали, мы боялись сказать то, что вертелось у всех на языках, о чем вы говорите вообще, ваше превосходительство, какой океан, не было здесь отродясь никакого океана. Сколько мы себя помнили, мели снега, снега, снега, прерываемые коротким летом, чуть поросшим ягелем, — и снова нескончаемые снега, гонимые метелями.

— А ведь он не безумен, — сказал врач, сухой, как палка, как догорающая лучина.

Сказал тоже не вслух, а полумысленно, полу-как-то-еще, что я даже толком не понял, что именно услышал, а когда понял — вздрогнул.

— Вы полагаете… — я взял себе еще кусочек луны.

— Я уверен. Я же осматривал тело…

Меня покоробило.

— …у него в легких была вода, морская вода, понимаете? — хрипловатый голос врача рассыпался по комнате сухим шорохом, — и в волосах… было что-то вроде водорослей…

Я молчал. Водоросли, океан — все это было слишком далеко от нас, от вечных снегов и неутихающих метелей.

— У кого океан? — спросил вождь, обвел тяжелым взглядом нас всех, сидящих в большом зале, — у кого океан?

— Вы хотели спросить — где океан? — осторожно поправил я.

— Нет, — оборвал меня вождь, — у кого… у кого из вас океан?

Люди молчали, кто-то даже смущенно отводили глаза, как будто каждый чувствовал про себя, что это вот как раз у него-то и спрятан где-то океан, — где-нибудь под подушкой, или в сундуке, или в какой-нибудь шкатулке — но он об этом никому не рассказывает…

К пятнице награда за океан достигла немыслимых высот — за такие деньжищи можно было купить себе целые хоромы в несколько комнат, и в каждой комнате будет очаг. Мы искали океан — вернее, делали вид, что ищем — потому что никто из нас и понятия не имел, что нужно искать.

Впрочем, в субботу мы ненадолго забыли об океане, когда младший сын советника сильно обжег себе руку. Удивительно, что это случилось, когда его везли на учебу в маленьком экипаже через заснеженный лес — где уж никак нельзя было обжечься обо что бы то ни было.

— Это моя вина, — сказала та, которая собирала хворост.

Стыдно сказать, я даже не знал её имени, для меня она была просто той, которая собирала хворост. Так вот, та, которая собирала хворост, вот она и сказала:

— Это моя вина.

И это было тем более странно, потому что когда она шла в лес собирать хворост, у неё не было с собой ни огонька.

— У меня с собой был очаг, — ответила та, которая, — я всегда беру с собой очаг, полный пламени, и комнату, наполненную теплом и светом. А сын советника, видно, продрог в повозке, увидел мое пламя, решил согреться…

— Так и было, — сказал сын советника, еще совсем юнец, — я увидел тепло очага, хотел согреться, но это было какое-то не такое тепло, я прямо здорово обжегся…

— Я виновата, — сказала Та, Которая, — мне надо было предупредить его… я никак не думала, что кто-то подойдет к моему очагу.

«Моему» она сказала с какой-то особенной интонацией, «её» очаг значило что-то большее, чем очаг в её комнате.

— Вы всегда берете с собой очаг? — спросил я.

— Всегда, — ответила она чуть смущенно.

На следующей неделе сборщица хвороста крепко повредила спину, отпиралась, толком не могла ничего объяснить, говорила что-то, что упала с дерева.

— А ведь она врет, — заметил врач, когда мы ужинали вместе, ели ночь, запеченную в январе, — нет в округе таких высоких деревьев, неоткуда было ей падать… надо будет расспросить её хорошенько, здесь все не так просто, как кажется.

— Сударыня, вы что-то скрываете, — начал врач, когда мы поднялись по изогнутой лестнице и постучались в покои пострадавшей, — даже не пытайтесь кого-то обмануть, я же вижу, что ни с какого дерева вы не падали.

Сборщица хвороста густо покраснела, — весь её вид показывал, что она не умела лгать, не хотела лгать, но что-то мешало ей сказать правду, признаться, что произошло на самом деле.

Разгадка пришла, откуда мы не ждали — сын советника распахнул дверь, вбежал в покои, кричал что-то, мы не могли разобрать, что именно. Наконец, мы поняли по сбивчивым фразам, что… да ничего мы не поняли, потому что этого просто не могло быть, не было здесь никаких драконов, не существовало ничего подобного.

- У вас нет, а у меня есть, — не сдавался сын советника, — это был мой дракон, совсем мой, я никого не хотел к нему пускать, ну разве что хворостницу, она разрешает мне погреться у своего очага… но я её чуть-чуть пускаю, совсем немножко, а она взяла, и множко, и упала.

Теперь вы понимаете, сказал мне врач, ну теперь-то вы все понимаете, что это за океан, который надо искать, и мы найдем его, обязательно найдем, верно?

— Верно, — ответил я, хотя и представить себе не мог, где мы будем искать этот океан.

Рассуждая так, я вышел на улицу, миновал маленький городок, который ютился у подножия замка, — мне нужно было идти по зимней дороге к городу Таймбургу, где я учился на часовщика. Океан уже ждал меня — он всегда ждал меня, когда я выходил на улицу, и вместо белых сугробов я вижу вспененные ветром волны океана, которые вздымаются все выше, накатывают, обволакивают, снова ускользают прочь. Это не снег хватает меня за ноги, а теплая ласковая вода, и это не метель бросает мне в лицо крупицы снега, а ласковый южный ветерок овевает брызгами моря. Вспоминаю, как я хотел намекнуть океану, что надо бы подождать ну хотя бы пару недель, когда в замке улягутся страсти, перестанут искать, где утонул сын вождя, о проклятом мальчишке поплачут и забудут, а то ишь, возомнил о себе черт знает что, с какой это радости младший сын станет наследником престола, папочкин любимчик, это я должен занять трон, и больше никто, мы с океаном должны были быть на троне, — а у него даже океана не было, вообще ничего не было, вот он и ходил, и клянчил, ну пожа-а-алуйста, ну еще разо-очек, ну я никому не скажу, честно-пречестно, ах, не дашь океан, а я тогда всем расскажу, что у тебя океан, и тебя казнят, потому что… потому что… ну, потому, что не положено так, чтобы у кого-то был океан, и кто-то рассекал сугробы которые для него одного превращались в шумящие волны… Я хочу сказать океану затаиться на пару недель — и понимаю, что не смогу, он даже не поймет меня, не говоря уже о том, чтобы спрятаться…

…я поднимаю голову, слышу океан. Здесь. Совсем рядом. Соленый морской воздух вперемешку с грохочущими волнами, которые лижут песок и ускользают прочь, оставляя обломки ракушек. Океан движется в сторону Часограда, или, как его здесь называют, Таймбурга, — значит, где-то там же и его человек…

Я прислушиваюсь, еще раз, как следует, — безошибочно чувствую пламя очага у сборщицы хвороста, мягкую постель у извозчика, летящего дракона — у сына советника, сборщицу хвороста — у самого советника — я ловлю каждый мимолетный штрих. Иногда я ныряю в пелену метели (ох уж это некстати вынырнувшее «ныряю»), я уже безошибочно знаю, куда плыть по воле волн, держаться вдоль берега, обязательно вдоль, искать, не мелькнет ли в волнах голова того, в чьей голове живут эти волны. Я окликаю его, стараясь перекричать шум прибоя — стой, остановись, еще можно все исправить, ты сам не понимаешь, с чем имеешь дело, во что ввязался. И когда я узнаю лицо плывущего, это старший сын вождя, с которым мы вечерами ели запеченную луну и обсуждали, кто же прячет океан — я даже не удивляюсь, я как будто ждал именно этого. Он слышит меня, я знаю, слышит, он только делает вид, что не замечает моих криков в шуме прибоя, плывет прочь и прочь от берега…

…прочь и прочь от берега, и я знаю, что чертов костоправ сейчас кинется за мной, захлебнется в волнах, потому что не умеет плавать, потому что кто здесь вообще умеет плавать, в краю вечных снегов, прерываемых коротким летом, поросшим ягелем — только я, потому что у меня есть океан, а больше ни у кого нет. Я взращивал его год за годом, я заботливо превращал ледяные сугробы в мягкие обволакивающие волны, крохотные рощицы на заснеженных равнинах становились вечнозелеными островами. Я падал в снег, и передо мной расступалась шумящая вода, я шагал не по колючему мокрому снегу, а по мягкому теплому песку. Я слишком долго создавал свой океан, чтобы теперь вот так просто отдать его кому-то. Проклятый эскулап кричит мне взять правее, к берегу, к берегу — я не вижу этот берег, я не хочу его видеть, я не знаю это берег, я не хочу его знать…

..хоронили молча, без почестей, даже странно как-то — младший сын вождя, и без почестей, жгли факелы, сидели перед погребальным костром, смотрели в пламя…

— …тысяча золотых, — сказал вождь.

Я не спросил, — за что, я уже догадывался — тому, кто найдет океан, в котором утонул его сын.

— Не надо тысячу золотых, ваше превосходительство, — ответил я, — я знаю, где океан… вернее, где был океан… но теперь его нет.

— Нет?

— Он утонул… океан утонул сам в себе вместе с вашим сыном. Боюсь, мне придется поведать вам немало таких вещей, о которых вы даже не имеете представления…

…медленно догорал огонь в камине, вождь смотрел на меня оторопело, будто видел первый раз в жизни, и не знал, верить мне или нет.

— Немыслимо, просто немыслимо… но послушайте… ведь это может быть опасно…

— Не может быть.

— Вы думаете?

— Это просто… опасно.

— Но тогда такие вещи нужно запретить повсеместно… и немедленно.

— Не получится, ваше превосходительство.

Вождь посмеивается в густую бороду, которую с годами все больше укрывает снег:

— Кажется, вы забыли, с кем имеете дело… и забыли, что моя власть безгранична…

— Нет, разумеется, в вашей власти запретить все это… Но скажите, как мы тогда будем жить?

— Что вы имеете в виду?

— Этот замок… это пламя очага… даже вот это вот жаркое из молодого ягненка… где вы видели здесь ягнят? Сыр, молоко… где вы видели здесь хоть одну корову? А чай с молоком есть… и жаркое…

— Из молодого месяца…

— Вот-вот, где вы видели, чтобы из молодого месяца делали жаркое? Ведь это же кто-то придумал… да кто — кто-то, мы все… Наш замок, наш огонь в очаге, наш ужин, наш ужин… а вы говорите… запретить…

Пламя в очаге медленно догорает, я живо представляю себе ярко пылающий камин, — огонь вспыхивает ослепительно, с треском пожирает хворост, облизывает поленья…

Очередной Куу

Прихожу новый я — когда прихожу новый я, это, конечно, всегда радостно, все-таки новый я, все-таки меня станет немножко больше — и в то же время тревожно, мало ли какой окажусь вот этот вот новый я, — а если беспечный мечтатель, который может только смотреть на луну, но ничего не делать, или человек, склонный к такому унынию, что хочется прибить его на месте. А ведь принимать себя придется какого угодно, тут уж ничего не попишешь, самого себя не выбирают…

Итак, прихожу новый я — сначала, конечно, просто восторженный, восхищенный, безумно счастливый, что добрался до Луны, готовый до бесконечности ходить по улицам лунных городов. Я позволяю себе пройти по улицам, посмотреть на остроконечные шпили, — я еще успею узнать нового себя, еще будет время. Иногда приходится водить много новых себя, особенно в разгар туристического сезона. Это не сложно, ведь поначалу новые я все сплошь одинаковые, просто счастливые, что добрались до Луны. А вот потом да, потом начинается: этот горит желанием бурной деятельности, тот хочет уютный домик где-нибудь на берегу Моря Спокойствия, а этому и вовсе подавай роскошный дворец, а то и что покруче.

Итак, прихожу новый я. новый я оказываюсь каким-то непонятным — восторг от Луны быстро сменяется чем-то другим, в чем я безошибочно угадываю разочарование. Я даже выискиваю туриста, который привел этого меня — вот он, щупленький, неприметный, глаза и правда как две луны.

Я уже понимаю, что случится дальше — остальные я тоже это понимают, иронично поддакивают, — знаем, знаем, уже проходили. Но мы-я как ни в чем не бывало идем по лунным улицам, поднимаемся по изогнутым лестницам, ведущим в бесконечность — идем так, как будто ничего не произойдет. Мы-я не ошибаемся, — новый я разочаровываюсь в Луне, в её городах, в её пустынных морях, в её восходах Земли в полнеба. Я уже знаю, что новый я уеду вместе с лунноглазым туристом — я даже провожаю себя на вокзал, смотрю, как поезд скользит по рельсам от Луны до Земли.

Я не люблю таких я, которые разочаровываются и уезжают — как правило, скоро они тают, сходят на нет где-то в земной суете — но все это время, пока они не исчезают до конца, я чувствую себя разорванным на куски. Хуже всего, когда они возрождаются на неделю-другую, а то и на месяц, если на туриста нахлынут воспоминания. Тогда я вообще не понимаю, хоронить мне тех, уехавших, или считать их живыми. Не могу же я в самом деле попросить самого себя исчезнуть совсем и больше не появляться…

— Вы снова его видели?

— Да.

— Вы уверены, что это был именно он?

— Ну что я, не знаю, как он выглядит?

— Так вот то-то и оно, что все мы прекрасно это знаем, и немало туристов приходят одетыми точь-в-точь как он…

— Нет, знаете, тут другое… совсем другое. Уж я-то хорошо могу отличить этих, которые одеты, как он… цилиндр, украшенный шестеренками, очки-авиаторы, сюртук с миллионом застежек… но есть его копии, почти точные копии, а есть он сам.

— Ну и где именно вы его сегодня заметили?

— На мраморной площади… Но нам это ни о чем не скажет, потому что он неуловим, понимаете, секунду назад он был здесь, и вот уже разгуливает в другом конце города… А зачем вам вообще понадобилось его ловить? По-моему, он никому не причиняет вреда, хотя в его биографии… гхм… встречаются не очень-то красивые моменты… Он своего рода городская достопримечательность, туристы даже что-то вроде охоты устраивают, делают снимки… хотя на снимках его не запечатлеть, это да…

Старый следователь смотрит на своего молодого начальника, ишь, мальчишка, возомнил о себе черт знает что, устроил охоту на городскую легенду…

— Скажите… — юнец настораживается, — а было такое… чтобы он преследовал кого-то?

— Преследовал? Ну что вы говорите, такого быть не может.

— Ну, например… чтобы он заставил кого-то прочитать какую-то книгу…

— Ну что вы говорите такое, о чем вы…

— О книге.

— …Вы прочитаете книгу.

— А?

— Вы прочитаете книгу. До конца.

Он просыпается, долго не понимает, где он вообще, все вокруг такое незнакомое, это что за тип в комнате, гнать его отсюда, хотя, кто его знает, может, он вообще тут живет… Хотя нет, не может он тут жить, это не его гостиничный номер… а, вот да, гостиничный номер, «Артемида» какая-то или «Диана», или еще там что-то такое в честь богини Луны…

— Вы прочитаете книгу до конца.

— Я не…

…это еще что такое, псих какой-то, откуда у него мушкет, целится в лежащего на постели, руки трясутся, глаза бешеные… Лучше не шевелиться, не делать резких движений, тихохонько, тихохонько, спокойно, спокойно, нажать кнопку тревоги, или нет, уже не нажать, он уже её загородил, глаза бешеные…

Вы прочитаете книгу.

Соглашаться, на все соглашаться, вообще на все, хоть книгу прочитать, хоть на Луну лететь, хотя нет, он уже на Луне, а вот книгу…

— Да, конечно… как скажете.

— Так читайте же! — срывается на крик, — читайте!

Что читать, что читать, понять бы еще, что читать, — турист хватает какие-то правила гостиницы, добро пожаловать в наш отель, лампы не бить, посуду не бить, стекла не бить, а-а-а, вот оно что, не иначе как нарушил что-нибудь такое, улыбнитесь, это был розыгрыш, сейчас этот псих выпишет штраф за разбитую чашку…

— Да не эту же, — он вырывает книгу из рук, швыряет через всю комнату, — не эту!

— А… какую?

— Как будто сами не знаете, какую!

— Простите… и правда не знаю…

— Ну как же, — он приближается, в груди разливается вечная мерзлота, — не узнаете меня?

— Вы… но… это… это же невозможно… вы не существуете…

— Не существую.

— И в то же время…

— И в то же время существую. Так вы прочтете книгу?

— А… а где она?

— А у вас что… с собой нет?

— А что… это обязательно, чтобы с собой была?

— Нет, но… черт, какая жалость… черт, черт, черт, — швыряет оружие об пол, оружие тут же исчезает, — какая жалость, какая досада… я и не подумал… А ведь книжица эта здесь не в ходу…

— Ну… я поспрашиваю в книжных магазинах… знать бы еще, как поспрашивать, я в лунном-то не силен…

— Вот-вот, обязательно поспрашивайте… и я тоже… я, кстати, тоже не знаю, как это по-ихнему будет…

Мне страшно.

Вот теперь мне по-настоящему страшно, потому что это что-то новенькое, потому что раньше такого не было никогда. Мне попадались всякие я — восторженные, разочарованные, деятельные, расслабленные, счастливые, что цель достигнута и можно отдыхать, растерянные — потому что опять же цель достигнута и непонятно, что делать дальше — но такой я пришел впервые. Я еще не видел себя, которому… хочется убивать. Самое главное, я не понимал, откуда мог взяться я, которому хочется убивать…

…воздушный шар раскачивался все сильнее и сильнее, подхваченный порывами ураганного ветра — маленькую корзину раскачивало все сильнее и сильнее. Куу уже понимал, что если они с Холдом останутся здесь вместе, то корзина налетит на скалы, и путешествие кончится, так толком и не начавшись. Холд тоже видел и понимал это, но к своему несчастью он соображал не так быстро, как его спутник — и когда Куу что есть силы толкнул своего попутчика в спину, тот никак не ожидал такого стремительного и безумного маневра. Куу упал на дно корзины, и еще успел заметить, как в воздухе взметнулись длинные ноги Холда, и сам незадачливый покоритель небес исчез в бушующих волнах, казалось, достигавших самой луны. Куу замер, ошарашенный тем, что только что сделал, — впрочем, ему некогда было думать над своим чудовищным поступком, потому что воздушный шар, влекомый ветром неведомо куда, уже собирался налететь на очередную скалу, и только исключительно умелые маневры Куу помогли избежать столкновения. Страннику, наконец, удалось поймать нужный поток ветра, который стремительным вихрем поднял воздушный шар в невообразимую вышину, откуда земля казалась совсем крохотной. Шар завертелся в воздухе, и Куу понял, что Луна притягивает его к себе все сильнее…

…я помню этот отрывок, как и любой другой, как мне не помнить себя самого — но мне даже и в голову не могло прийти, что кто-то из всей книги прочтет именно эти строки — а может, даже и не прочтет, услышит краем уха где-нибудь по радио, запомнит, уронит в глубину памяти, чтобы создать меня, который хочет убивать…

…многие попытки героя достичь Луны сейчас кажутся просто смешными, — например, его афера с дирижаблем, с воздушным шаром или одномоторным кукурузником. Сейчас научно доказано, что добраться до Луны такими способами невозможно, но в те времена, когда была написана книга, об этом не знали. А вот попытка перепрыгнуть на Луну с вершины самой высокой башни в Таймбурге вполне возможна — хотя и смертельно опасна. К сожалению, среди похождений Куу не встречается даже идеи построить хоть какое-то подобие лунных рельсов — поэтому роман не может претендовать на звание научно-фантастического. Однако, это не мешает ему занимать почетное место в списке мировой литературы…

— Это… это немыслимо… это просто кошмар какой-то… — Куу обреченно смотрит на туриста, — быть не может, чтобы во всем городе… ни в одном магазине… ни в одной библиотеке… Ни в одном доме, ни у одного человека…

— В смысле… вы были в домах у людей?

— Да, знаете ли, пришлось заглядывать в дома… Ну что вы на меня так смотрите, мне доводилось вытворять и более дерзкие вещи… Чего не сделаешь, чтобы добраться до Луны, это у вас сейчас все так просто, сел в вагончик, поехал по рельсам, через сутки уже там… А я, знаете ли… А да, вы не знаете, вы не читали…

— Читал.

— Простите?

— Читал.

— Ну, вы имеете в виду этот отрывок, эту чудовищную сцену… Автор хотел вычеркнуть её, вырезать… — Куу хрустит длинными пальцами, — не успел…

— Нет-нет, я читал все.

Куу так и подскакивает на месте:

— Все?

— Ну да.

— Но почему же вы представляете меня… таким… таким?

— Ну, знаете, эта сцена… она такая мощная, так западает в душу…

— Вот уж не знаю, кому эта сцена может запасть в душу, — Куу хмурится, — разве что какому-нибудь отъявленному маньяку… который и сам не прочь столкнуть кого-нибудь в шумящие волны…

— А знаете, иногда представляю себя… на вашем месте…

Куу смотрит на него, сидящего за столиком…

— А знаете, иногда представляю себя… на вашем месте…

Я смотрит на него, сидящего за столиком на веранде на самом краю луны, я чувствую себя, который хочет убивать, я понимаю, что мне придется держать его в узде до конца моих дней, который никогда не наступит. Я смотрю на него, сидящего на самом краю, в моей памяти снова вертится бешеный ураган, бушующие волны…

…упал с Луны, предположительно в состоянии легкого алкогольного опьянения, возможно, подошел слишком близко к краю веранды. Свидетели уверяют, что в этот вечер в ресторане отеля видели призрак Куу, если можно назвать призраком человека, которого никогда не существовало. Однако, вряд ли он имеет какое-то отношение к произошедшему, в конце концов, не мог же бесплотный дух столкнуть туриста…

Когда появляюсь новый я, это всегда тревожно, хотя и радостно, конечно, что пришел новый я. потому что совершенно неизвестно, какой он окажется, новый я, и что мне с ним делать, а то попадаются такие я, к которым приходится притираться довольно долго. Этот я оказываюсь сложноватым — тем я, который добрался до луны, и теперь мечтает уйти на покой, отдыхать всю оставшуюся жизнь. Но, скорее всего, моя беспокойная душа снова потянется к приключениям: меня одолеет скука, и что я буду делать дальше, вообще неизвестно — может, захочу вернуться на землю, может, потянусь к новым приключениям куда-нибудь на Марс или еще дальше — и от этого мне тревожно и неспокойно пускать к себе нового себя.

Я даже вижу туристку, которая привела этого нового меня: вот она сидит за столиком на веранде на самом краю луны, пьет что-то лунное, серебристое, сияющее. Мне не по себе, меня охватывают воспоминания, которых у меня как будто бы нет и не было — я подкрадываюсь, толкаю её что есть силы, перебрасываю через перила — в бездну…

…наваждение уходит так же быстро, как и появляется, туристка идет с веранды куда-то в залы кафе, в лабиринты отеля, в фантасмагории лунных городов, оставляя меня наедине со мной, с новым мной, к которому мне еще предстоит привыкнуть…

Обратная сторона обратной стороны

— Покажите мне обратную сторону.

— Что, простите?

Снова обращаюсь к Луне:

— Пожалуйста… покажите мне свою обратную сторону.

Луна смеется, подмигивает единственным глазом (а вы что, не знали, у Луны один глаз, еще после Путешествия на Луну):

— Это что, флирт такой? А вы оригинал…

Понимаю, что всерьез меня тут не принимают — делать нечего, достаю удостоверение:

— Покажите мне свою обратную сторону.

Луна бледнеет, хотя казалось бы, куда бледнеть еще больше.

— А… я… у меня… нету… а…

— У вас нет обратной стороны?

— А, правда… а нет…

— Ну, хорошо… извините за беспокойство.

— Простите, а это плохо очень, да? Меня арестуют теперь, да? — не унимается Луна, видно, и правда не на шутку я её перепугал.

— Да нет, нет, что вы… все хорошо.

— А что… теперь обязательно надо обратную сторону?

— Нет, что вы, вовсе не обязательно.

— Или… или наоборот, не надо?

— Да как вам будет удобно, хоть с обратной стороной, хоть без обратной стороны.

— А… а как вы думаете, как лучше?

— Да я думаю… и так, и так… в конце концов, обратной стороны у вас все равно нет, так что выбирать не из чего. Не волнуйтесь, почтенная Луна, вам ничего не грозит… всего вам хорошего…

Кажется, я все-таки не смог её успокоить, ну еще бы, накинулся тут какой-то, подавай ему обратную сторону, и все тут.

Оглядываюсь в поисках очередной жертвы — очередная жертва не находится, все куда-то рассасываются, ну еще бы, кому захочется отвечать на вопросы психа. Наконец, натыкаюсь на одиноко стоящий дом, вежливо откашливаюсь:

— Будьте любезны… покажите мне свою обратную сторону.

— Чаво?

— Свою… обратную сторону.

— Мил чел-ловек, да у меня отродясь обратной стороны-то не было! Что ж вы так, старый дом, сколько веков стоит, а вы тут требуете…

— Да что вы, что вы, ничего не требую… просто спрашиваю…

Спешу ретироваться, тем более, тут уже и другие начинают возмущаться, да как не стыдно, старый дом, а вы с него чего-то требуете, непонятно чего.

— Позвольте, позвольте… — дом многозначительно покашливает, старый викторианский дом, еще помнящий парламентскую реформу, — мне кажется… у Собора Святого Стефана была обратная сторона…

Меня коробит, вот только не хватало еще сейчас идти к Собору Святого Стефана за тридевять земель до самой Австрии. Спохватываюсь, что думаю это вслух, уже ожидаю очередной вспышки гнева, — на мое счастье дом меняет гнев на милость, вежливо поясняет, поскрипывая старыми стенами, что что вы, что вы, не нужно никуда идти, вот же он, совсем рядом.

Я настораживаюсь. Я предупреждал себя, что если какие-то вещи находятся близко, когда им положено находиться далеко, — мне тут делать нечего, и все-таки не могу так просто отступить, уйти, я должен искать собор, тем более, что он в двух шагах…

— Уважаемый Собор…

— Слушаю вас.

— Уважаемый Собор, не могли бы вы показать мне вашу… — давлюсь словами, — обратную сторону?

— С удовольствием, мой неизвестный друг, — Собор любезно показывает мне фасад со стороны дома-музея Вены. Ёкает сердце, вот оно, не может быть…

— Только, уж простите, вам я эту сторону не дам, она мне сама нужна, сами понимаете…

— Да-да, разумеется… — говорю так, даже не знаю, надо ли просить у него обратную сторону или нет, мало ли зачем послал меня сюда я…

Выхожу на связь, ну только попробуй не ответить, только попробуй сказать, что вообще первый раз меня слышишь — после всего, что я перенес…

— Слушаю…

Узнаю свой голос, непростительно юношеский.

— Я… я нашел.

— Где?

Тот я даже не спрашиваю — что нашел, значит, помню…

Диктую координаты.

— Что именно?

— Собор Святого Стефана…

— Сколько нашел сторон?

— Две…

— Не то.

— А?

— Не то. Двух сторон мало…

Не выдерживаю:

— А… а сколько надо?

Ожидаю ответа — три, четыре, пять…

— …бесконечное число… сейчас скажешь, что так не бывает?

— Ну, весьма сомнительно…

— Ты мне не веришь, я знаю… — тихий смешок, — интересно так, не веришь самому себе…

Нас двое: я и я.

Раньше нас было больше, я это… не то, чтобы знаю, я это чувствую, и даже не чувствую, не могу выразить словами, просто — раньше нас было больше. Но сейчас остались только двое, или по крайней мере двое, иногда мы пытается найти еще какого-нибудь меня — но не получается.

Итак, нас двое, я и я, один совсем юнец в каком-то понаворочанном прикиде, который он когда-то считал крутым, и за который теперь стыдно ему самому. А второй я посолиднее, при погонах и удостоверении, мне уже лет тридцать. И все-таки так получается, что первый я знает больше, хотя сам толком не может объяснить, что знает, и второй я ему подчиняюсь — какого черта подчиняюсь, почему не пошлю самого себя далеко и надолго с вещами, у которых бесконечное число сторон…

— …это знал еще один я… — говорю я, который совсем юный.

— Еще один я?

— Да… его больше нет…

Я даже не спрашиваю себя другого, что случилось со мной третьим, мне не хочется спрашивать, не хочется это знать. Я даже не спрашиваю себя первого, какого черта я слушаюсь себя второго, терпеливо ищу обратную сторону чего бы то ни было.

Обратная сторона есть у экранов, это да. Только это неинтересно, это и так понятно, что у экранов есть обратная сторона. Есть еще несколько штук с другой стороной, тот же Собор — только юному мне неинтересно, юный я хочу не две стороны, и не три, и не десять, а бесконечность.

Покорно плыву над землей, напоминающей черное оплавленное стекло, которое тускло светится, указывая путь в никуда, иногда перебивая свет парящих экранов. Кое-где экраны собираются в стаи, в скопища, — видимо, вдохновленные моими вопросами о той, о другой, о третьей стороне, ищут свои стороны, пытаются сложиться во что-то многостороннее, и, черт возьми, у них это здорово получается. Я вижу Вестминстерский дворец — со стороны Темзы, со стороны Вестминстерского Аббатства, со стороны Вестминстер-Брижд-Роуд, со стороны Садов Виктории, сверху, в разных ракурсах. Я вижу Пирамиду Луны — сверху, с боков, с углов, снизу, еще с какого-то ракурса, не пойми откуда. Кусочки, фрагменты ищут друг друга, стараются притянуться, а иногда наоборот, какая-нибудь сторона хочет остаться просто стороной, больше ничем — и вырывается из нагромождения экранов, которые гонятся за ней. Экраны атакуют, сторона не поддается, разгораются нешуточные войны — поговаривают, где-то уже убили несколько непокорных сторон, а где-то вроде бы наоборот, сторона разбила целую стаю экранов, которые хотели сделать её своей частью, ну еще бы, там собор какой-то был, а та сторона была как раз главным фасадом…

Люди тоже собираются — сторонами, сторонами, только у людей все намного сложнее, потому что профиль человека в семнадцать лет не клеится к анфасу человека в сорок лет, а если еще добавить три четверти, снятые лет в шестьдесят, получается и вовсе полнейшая несуразица, семнадцатилетний рвется покорять мир и все знает, сорокалетний только и думает, как лечь и отдохнуть, шестидесятилетний сожалеет о чем-то, сам не понимает, о чем… Кое-где уже звенят осколки экранов, какой-то парень в двадцать лет убивает себя самого в пятьдесят, потому что на что ты жизнь свою про… протратил, на что, я спрашиваю, ты себя предал, меня предал…

Я не понимаю этого, да никто из нас не понимает, почему мы молодые ненавидим себя старых, почему мы старые стараемся чему-то учить молодых, ведь я молодой и я старый — это два разных я, и мало ли, какую там жизнь прожил старый я, и какое дело старому я, как будет жить молодой я, это же его жизнь, а не его…

…он говорил, что все я — это на самом деле один я, — говорю я в понаворочанном прикиде, за который до сих пор стыдно, — он… тот я… которого больше нет…

— Как он это объяснял?

— Да он сам толком не мог объяснить…

— Бредил?

— Да нет, тут другое что-то… — я в прикиде пытаюсь вспомнить что-то бесконечно далекое, — он… он как будто сам этого толком не понимал, он говорил, был когда-то я, который совсем я, я со всех сторон, а мы все я, которые… ну как бы не совсем я… потому что только с одной стороны…

— …и если мы все соберемся, все стороны, то получится этот самый — настоящий я?

— Не получится… надо искать меня, который со всех сторон… ну или хоть что-то, которое со всех сторон…

Сигналю самому себе, что вот, есть, нашел, шлю самому себе координаты скопищ бесчисленных экранов — я отвечаю себе, что это не то, не то, и вообще чтобы я отстал от самого себя с этими экранами, потому что там не экраны, там другое… Окончательно сбиваюсь с толку, что может быть кроме экранов — мертвая пустыня, что ли, больше-то ничего нет…

…задумываюсь — так крепко, что не сразу понимаю, что меня атакуют, еще до последнего какие-то наивные чаяния, что это они между собой, это не меня, не меня, не меня, а меня-то за что, а я не ваша часть, уважаемый Эверест, что вы на меня напали, и не ваша часть, Ваше Величество, и не…

И все-таки — атакуют, будто бы все разом, бей его, бей, бей, бей, это все он, он, он, он, а что он — черт пойми, я, что ли, виноват, что вы готовы разбить друг друга на осколки, не можете договориться, кому быть в кластере сторон, кому — стороной самой по себе…

Чер-р-р-т…

…а я-то еще думал, что у меня экран не бьется, ну еще бы я так не думал, я же еще никогда его по-настоящему не бил, мне бы и в голову не пришло стрелять в экран, нет, все-таки хороший экран, что не совсем разлетелся на осколки, я еще могу что-то видеть, я еще могу парить над пустыней, быстрее, быстрее, стремительнее, чер-р-рт, нет, все-таки экран не такой уж и отличный…

Кто-то вдребезги разбивает моего преследователя, одного, другого, третьего, — понимаю, что кроме врагов у меня есть еще и сторонники, а как им не быть, учение о сторонах набирает обороты, может, кто-то укроет меня… хотя нет, исключено, я же не их сторона…

— Не бойтесь…

Кто-то прикрывает меня, кто-то прячет меня, даже сразу не понимаю, кто. Вижу грани, грани, грани, их число кажется бесконечным, но что-то безошибочно подсказывает мне — это только кажется…

— Не бойтесь…

Кто-то выводит меня из безумной бойни, кто-то ведет меня в бескрайнюю даль пустыни, кто-то белый, ажурный, воздушный… долго не решаюсь поверить, что все позади, долго не решаюсь сказать:

— Спасибо… большое спасибо.

Он смотрит на меня торжествующе:

— Наконец-то вы меня нашли…

— Я… вас?

— Да… вы меня.

— Вы… храм?

— Белый Храм, с вашего позволения…

— Очень… приятно…

— Вы нашли меня…

Вертится на языке окаянное — а почему вы решили, что я искал именно вас — и почему я не могу спросить это вслух, чего я боюсь, чертова вежливость, в который раз ты меня подводишь…

— И все-таки…

— Я искал вас?

— Ну, конечно же… настоящего… который со всех сторон…

Оглядываю стороны, стороны, стороны, ажурно-воздушную крышу, причудливые фигуры, нагромождение рук, тянущихся из ниоткуда, отчаянно пытаюсь понять, правда ли это тот, которого я искал, или нет…

Шлю сигнал, осторожно, неуверенно, как будто надеюсь, что я этот сигнал не поймаю…

— Ну что такое? Нашел?

— Нашел…

— Показывай… со всех сторон показывай…

Показываю со всех сторон, прямо чувствую, как он думает, к чему прицепиться, чтобы сказать, что это не то, не то, в который раз — не то…

— Стой… ты говоришь… Белый Храм?

— Ну…

— В Таиланде?

— Ну да… — задумываюсь, почему говорят — в Таиланде, в Африке, в Париже, — когда они все здесь, в бескрайней пустыне…

— Ват Ронг Кхун?

— Э-э-э…

— Посмотри его изнутри.

— Из…

— …изнутри. Ну, давай…

— Уважаемый храм…

— Да?

— А разрешите взглянуть на вас изнутри…

— Это еще как?

Понимаю, что не понимаю, это — как. Понимаю, что он сам не понимает, как это, а значит, нет у него ничего внутри…

— Он ненастоящий, — говорю я себе.

— Он ненастоящий, — повторяю я вслух, сам не знаю, зачем, — вы ненасто…

— Да как вы смеете?

Только сейчас понимаю, что я натворил, что он не простит мне этого, что он будет атаковать так же рьяно, как до этого защищал меня. Еще успеваю поймать сигнал от самого себя, ну что ты хочешь, там же внутри снимать было запрещено, что снимать, да не знаю я, так говорят — снимать, а что не снимали, того не осталось, понимаешь? Вот и я не понимаю, но это вот так…

Лететь.

Скользить над миром.

Стремительно.

Оставляя позади себя осколки и стороны…

…замереть там, где мертвая равнина светится тусклее всего, — это плохо, что тусклее всего, заряд скоро иссякнет, — зато здесь в полумраке меня не увидят, не найдут, — приглушаю свет, так тем более не заметят. Пытаюсь представить себе какую-то другую равнину — не могу, нет никакой другой равнины, и быть не может, этот исчезнувший я был просто сумасшедшим, ну а что делать, не все я нормальные, бывают и вот такие, бредящие что-то про другую землю, которая была когда-то, про бесконечное число сторон…

Что-то мерцает там, бесконечно далеко на горизонте, что-то слишком маленькое, слишком неподвижное, чтобы причинить мне вред, — и все-таки зачем я плыву туда по воздуху, что я ищу, почему я ищу то, чего нет, и не может быть…

Замираю перед яблоком, парящим в пустоте, яблоко молчит, ну еще бы оно говорило, где вы видели, чтобы яблоки говорили. Огибаю яблоко, ищу его обратную сторону — скорее по привычке, обратная сторона показывается неожиданно легко, и боковая тоже, и еще какая-то там, не пойми какая, и сверху выемка, откуда растет черенок, и…

Сообщаю — куда-то в никуда через тусклое мерцание пустыни:

— Нашел… нашел.

Жду ответа, ответа нет, вместо ответа от меня лезут какие-то сигналы из ниоткуда, Обратная Сторона Британского Парламента объявила о своей независимости от необратной стороны, необратная сторона не признает независимость обратной стороны… Статус Луны находится под особым вопросом, потому что у неё отсутствует внутренняя сторона… На севере континента выделяется регион сторонников многосторонности, в то время как на юг континента устремляются стороны, которые хотят быть свободными…

…наконец, прорываюсь через многоголосое безумие, слышу свой ответ:

— Рассеки его… рассеки его пополам.

— Но…

— Рассеки пополам… просто… попробуй…

Рассекаю своим экраном нагромождение чужих экранов, что я делаю, зачем я это делаю, бред какой-то, да не какой-то, а самый настоящий бред…

Ничего не происходит — я так и думал, что ничего не произойдет, и все-таки ждал чего-то, сам не знаю, чего, чуда какого-то, как будто здесь может быть какое-то чудо…

Ускользаю в темноту — понимаю, что надо выбираться из темноты, и чем скорее, тем лучше, пока не разрядился окончательно. Выискиваю хоть какой-то свет на горизонте, свет есть, бесконечно далекий, но такой свет, что лучше бы никакого, туда идти нельзя, там сторонники сторон, не то свободных, не то несвободных, которые только и ждут момента, чтобы на меня наброситься, а-а-а, это все ты-ы-ы…

…все я.

Вернее, я, который юнец в дурацком прикиде.

Вернее, я, которого уже нет, который наговорил юнцу непонятно чего про непонятно что, вот теперь и мучаемся с этим непонятно чем, ищем, не находим…

…даже не понимаю сразу, что я вижу, даже не понимаю сразу, что вижу самого себя, идущего через пустыню, какого-то непонятного себя, с закрытым лицом, почему я закрываю лицо респиратором, это еще дурнее, чем мой дурной прикид у молодого меня… этот я какой-то старый, потрепанный жизнью, даже не видя своего лица, я чувствую, что я стар…

Тот я узнаю себя, приветственно машу рукой, кричу что-то, издалека не разобрать, что. Не понимаю, почему я кричу, почему не пошлю сигнал, ну мало ли, у всех свои причуды…

Сближаемся.

Он смотрит на меня, он бросается ко мне, как бросаются не к старым знакомым, а к самим себе, ты не торопись так, друг сердечный, еще неизвестно, какой ты, какой я, может, еще успеем возненавидеть друг друга…

Оглядываю себя, со всех сторон, отчаянно пытаюсь найти хоть какое-то доказательство, что у меня нет какой-нибудь стороны — не нахожу…

— А у тебя… все стороны?

— Какие стороны?

— Какие-какие, обыкновенные…

Смотрю на него, не верю себе, быть не может, чтобы не знал про стороны, а ведь правда не знает, разглядывает меня недоуменно, это еще про какие такие стороны я говорю…

Пытаюсь понять, что именно я вижу, а ведь в жизни не видел ничего подобного, а ведь я не понимаю, где кончается одна грань, начинается другая, хоть убей, не могу понять…

Вот оно, — еще не говорю я себе, но уже понимаю, вот оно, бесконечное число сторон, и обратных, и необратных…

Мне страшно, я понимаю, что боюсь этой бесконечности, потому что никогда не смогу её понять, это что-то… что-то… за пределами… за пределами нашего, привычного, и никакое скопище сторон не заменит этого… этого…

Что-то еще…

Что-то…

А.

Ну да.

— Покажи себя изнутри.

— Что?

— Покажи себя изнутри.

— Не… не понял…

Я рассекаю себя пополам — одним ударом, половинки падают в пыль, я заплевывает мой экран чем-то густым, непрозрачным, я понимаю, что я злюсь, что я защищаюсь, и все-таки неприятно это, когда вот так яростно отбиваюсь от самого себя, снова и снова плюю в экран мутно-красным, когда я рассекаю себя, чтобы увидеть, что внутри…

Вот оно, говорю я себе.

Вот оно.

Со всех сторон.

Изнутри. Снаружи. Со всех обратных сторон…

Сигналю себе, через пустыню, в бесконечность:

— Я нашел себя.

— Еще себя? А, ну хорошо… и как там я насчет тех сторон, верю, не верю, хочу искать, или сто лет мне это не надо?

— Я себя проверил… я нашел все свои стороны… и снаружи… и внутри… вот… смотри… смотри сам…

Показываю самого себя самому себе, не понимаю, почему я в ярости, почему я срываюсь на крик, почему я готов убить себя, почему я ору, да ты сам хоть понимаешь, что наделал-то…

Автор приходит не через дверь

— Па-ап, ну скажи ей!

— Мэг, не балуйся, — смотрю, как Мэг поливает брата из брызгалки, машинально говорю — Мэг, не балуйся.