Сергей Степанов-Прошельцев

17 мгновений из жизни Горького

Штрихи к портрету «Буревестника»

Шрифты предоставлены компанией «ПараТайп»

© Сергей Степанов-Прошельцев, 2019

О Максиме Горьком написано много книг. Автор пытается найти какие-то новые детали, которые более полно обрисовывают личность «Буревестника». Личность, надо сказать, неоднозначную.

18+

ISBN 978-5-0050-0777-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Оглавление

1. 17 мгновений из жизни Горького
2. Сергей СТЕПАНОВ-ПРОШЕЛЬЦЕВ
   1. ТЮРЕМНЫЕ УНИВЕРСИТЕТЫ
   2. КАК «БУРЕВЕСТНИК» ВРУБЕЛЯ В ДУРДОМ СПРОВАДИЛ
   3. ЕГО ЛЮБИМЫЕ
   4. КРАСНОЗНАМЕННЫЙ ДРУЖБАН
   5. ДОМ «ПРОКУРАТОРА»
   6. ВЫСОКИЙ БАС
   7. ДВЕ ДУШИ «БУРЕВЕСТНИКА»
   8. ДВОЕ ПОД НОМЕРОМ ОДИН
   9. МОТЯ-МИЛИЦИЯ
   10. РОМАН С ЯГОДОЙ
   11. ВОСХВАЛЕНИЕ РАБСТВА
   12. СЛОВНО ВОЖДЬ С ВОЖДЯМИ ГОВОРЯ
   13. ПАВЛИК — ЭТО ГОРЬКИЙ, ГОРЬКИЙ — ЭТО ПАВЛИК
   14. ВРАГ НОМЕР ОДИН
   15. ГОРЬКИЙ И ЧЕРТИ
   16. ЗНАК БЕДЫ
   17. ВИРАЖИ ЗОЛОМОНА
   18. ПОСЛЕДНИЙ ВИЗИТ
   19. «ОТРАВИТЕЛИ»
   20. МОЖЕТ БЫТЬ, ПАПИРОСА?
   21. НЕХРЕСТОМАТИЙНЫЙ БУРЕВЕСТНИК»
   22. ОНИ БЫЛИ УДИВИТЕЛЬНО ПОХОЖИ
3. Иннокентий Аннинский
   1. НЕСКОЛЬКО СЛОВ НАПОСЛЕДОК

Сергей СТЕПАНОВ-ПРОШЕЛЬЦЕВ

17 МГНОВЕНИЙ ИЗ ЖИЗНИ ГОРЬКОГО

КАК ОДНАЖДЫ «БУРЕВЕСТНИК» СТАТЬ ПЫТАЛСЯ ФИЛАНТРОПОМ

Лучшее наслаждение, самая высокая радость жизни — чувствовать себя нужным и близким людям.

Максим Горький

Что побудило «основателя социалистического реализма», заняться благотворительностью, сегодня сказать трудно. «Буревестник» не любил меценатов. До тошноты. Считал их деятельность показухой. Однако порой наступал на горло собственной буревестниковской песне.

Нижегородские благотворители

Плеяда нижегородских благотворителей — Башкировы, Блиновы, Бугровы, Рукавишниковы и другие — когда-то была вписана золотыми буквами в историю губернии. Но и сегодня их вспоминают. Вспоминают и купеческую династию Бугровых.

Основатель этой династии, Петр Бугров, вырос в крестьянской семье в Семеновском уезде. «Петруху-балалаечника помнили купцы-старожилы или приказчики их как бойкого, но трезвого и смирного бурлака, — писал Владимир Даль в своем очерке «Дедушка Бугров. — Смекнув, что промысел соленосцев хоть и тяжел, да выгоднее простого бурлачества, он ёк этому делу». Потом он стал торговать хлебом, проявил недюжинную смекалку при ликвидаций последствий оползня на Волжском Откосе: срыл часть горы и уложил на глину бревна таким образом, что вода из многочисленных родников стала стекать, не размывая грунта.

Николай Бугров

Немало талантов унаследовал от деда и его внук, Николай Бугров, главный мукомол губернии. Он тоже был щедрым филантропом. Выстроил в Нижнем ночлежку, 300-квартирный дом для вдов и сирот, отремонтировал городской водопровод, подарил городу здание, где разместилась самоуправление, жертвовал крупные суммы школам, богадельням.

Ночлежку Бугрова Горький описал в своей пьесе «На дне». В эту ночлежку, рассчитанную на 700 человек, набивалось иногда до тысячи. Выпивох не пускали. Выдавали фунт хлеба и кружку кипятка. Спали вповалку, не раздеваясь. Но даже таким условиям нищие и убогие были рады.

А вот чайная «Столбы», которую открыл Горький, вскорости прогорела. Собственно, идея открытия «Столбов» принадлежала не «Буревестнику». «Дмитрий Сироткин, — писал он, — пароходовладелец, нижегородский городской голова, умница и честолюбец, бойкий, широкий человек, предложил мне устроить для безработных дневное пристанище. Зимою из ночлежного дома выгоняли людей в 6 часов утра, когда на улицах ещё темно и делать нечего, «босяки» и безработные шли в «шалманы» — грязные трактиры, соблазнялись там чаем, водкой, напивали и проедали за зиму рублей на шестьдесят. Весною, когда начиналась работа на Оке и Волге, трактирщики распоряжались закупленной рабочей силою, как им было угодно, выжимая зимние долги. Мы сняли помещение, где люди могли сидеть в тепле, давали им порцию чая за две копейки, фунт хлеба, организовали маленькую библиотеку, поставили пианино и устраивали в праздничные дни концерты, литературные чтения… Разумеется, всё это стоило немалых денег, и я должен был просить их у Бугрова.

— Пустяковина всё это, — сказал он, вздохнув. — На что годен этот народ? Негодники все, негодяи» (Горький М. Н. А. Бугров. Собоание сочинений, т.18).

Бугров действительно обладал даром предвидения. «Столбы» закрылись. И писатель был зол на весь белый свет. А тем более на Бугрова. Он ужасался, что тот на «ты» не только с тогдашним губернатором Николаем Барановым, но и с многими царскими министрами, «дружески хлопал по животу Витте (в 1896 году Сергей Юльевич Витте был министром финансов России, — С.С.-П.) и, топая ногою, кричал на министра двора Воронцова» (там же).

Горький обвинял Николая Бугрова во многих грехах. В том числе и в том, что он якобы покрывал фальшивомонетчиков, грабителей и убийц, что свои миллионы Бугров умножил на голоде в Лукояновском уезде и Самарской губернии.

Писатель часто встречал этого человека на торговых улицах города: «большой, грузный, в длинном сюртуке, похожем ни поддевку, в ярко начищенных сапогах и в суконном картузе, он шёл тяжёлой походкой, засунув руки в карманы, шёл встречу людям, как будто не видя их, а они уступали дорогу ему не только с уважением, но почти со страхом» (там же).

Более того. «Буревестник» обвинял купца в тех грехах, которые ему не инкриминировались. «Моя вражда к Бугрову возникла за несколько лет раньше… человек этот брал у бедняков родителей дочь, жил с нею, пока она не надоедала ему, а потом выдавал её замуж за одного из сотен своих служащих или рабочих, снабжая приданым в три, пять тысяч рублей, и обязательно строил молодожёнам маленький, в три окна, домик, ярко окрашенный, крытый железом. В Сейме, где у Бугрова была огромная паровая мельница, такие домики торчали на всех улицах» (Горький М. Н. А. Бугров).

Но сегодня всё можно объяснить. Писатель, похоже, завидовал Бугрову: слишком разительно он отличался от него, босяка по натуре. А главный мукомол сказал однажды, прочитав роман «Фома Гордеев», дескать, надо таких сочинителей в Сибирь ссылать за то, что они позорят купечество.

Знакомство Горького с Бугровым состоялось в конце девятнадцатого века. А потом виделись они довольно часто. В основном это тоже было связано с выдаиванием денег. «Буревестник», конечно же, не был рэкетиром — то, что он выпрашивал у купцов, расходовалось, как сейчас принято говорить, на социальные нужды. Но были встречи и без повода:

Горький был не прочь отведать всяких деликатесов, особенно икры, и выпить на халяву. Но при этом проявлял меркантильность. Заставлял, к примеру, фотографа Максима Дмитриева платить ему за каждый свой снимок. Однажды на пикнике, устроенном другим меценатом, Иваном Бубновым, устроил форменный скандал. Когда вино оказалось в бокалах, и кто-то начал произносить тост, как вспоминала дочь Бубнова, Мария, Дмитриев «приник к окуляру, готовясь снимать. Увидев это, Горький неожиданно скатился с пригорка и сильным ударом ноги опрокинул громоздкую камеру. Компания, как громом пораженная, застыла на месте» (Игорь Макаров, Карман России, Нижний Новгород, издательство «Книга», 2006).

Первым пришел в себя Шаляпин.

— Алексей, ты что — рехнулся?! — сказал он. — Дмитриев что пить тебе мешает?! Человек делает своё дело.

— Нечего ему на нас наживаться, последовал угрюмый ответ.

После этого инцидента Бубнов попросил Горького в его доме больше не появляться.

Горьковское спасибо

В 1901 году «Буревестника» приговорили к ссылке в Арзамас. Но в связи с обострением туберкулеза дали отсрочку и разрешили поправить свое здоровье в Крыму. Среди нижегородской интеллигенции сразу же объявили сбор средств на подарок Горькому и на организацию банкета в ресторане Пермякова, который располагался в Блиновском пассаже.

К ноябрю в качестве подарка было приобретено несколько картин известных российских художников, их упаковали в красивый ящик, сочинили приветственный адрес. А через неделю состоялся долгожданный банкет.

Горький и раньше любил эпатировать своих почитателей и недругов какой-нибудь экстравагантной выходкой. А в этот раз превзошел сам себя. Выпив и закусив, выслушав хвалебные речи в свой адрес, он процитировал почти дословно написанный несколько ранее рассказ «О писателе, который зазнался». Это звучало примерно так: «Товарищи говорят мне, что публику уважать нужно, но никто не мог объяснить, за что. Ну, много ли среди вас настоящих-то людей? Может быть, человек пять на тысячу найдётся таких. Большинство из вас — рабы жизни или наглые хозяева её, и все вы — кроткие мещане…» (Газета «Русский Туркестан», 1900, №18).

Народ был шокирован. Загремели стулья, люди стали уходить один за другим. Кончилось это тем, что в ресторане остались только самые преданные Горькому люди: Яков Свердлов, который на следующий день был арестован за организацию антиправительственной демонстрации, Генрих Ягода, да будущие сормовские боевики. Люди, себя уважающие, не могли стерпеть таких оскорблений.

Ёлки «Обывателя»

Мысль организовать рождественские ёлки для бедных ребятишек посетила «Буревестника» в ноябре 1899 года. В «Нижегородском листке», с которым сотрудничал Горький, была напечатана его статья с призывом помочь неимущим. Вскоре в редакцию газеты «Нижегородский листок» стали поступать деньги, продукты, вещи. Но откликнулись далеко не все состоятельные горожане. «Было собрано 303 рубля, 500 аршинов разной материи, 80 пар валенок, 100 носовых платков, 500 калачей, 50 фунтов чая и 86 детских книжек» (Позднин Е. Н. Горький в 1900 году. Записки краеведа, Горький, Волго-Вятское книжное издательство,1981).

Супруга Максима Горького, Екатерина Пешкова, села за швейную машинку. Но рубашек и детских платьиц все равно на всех не хватило.

Ёлку установили в зале городской думы. Духовой оркестр играл веселую музыку, хор мальчиков исполнял народные песни. Но когда ёлка засверкала огнями, дети испугались. Шестилетняя девочка заплакала. Как писали В. Блохина и, Л. Либединская в книге «Горький в родном городе», «не все остались и довольны подарками: кому-то достались валенки, а кому-то — только носовой платок». Одному мальчику, «оторвали ухо… у шапки, — вторил стоявший у истоков создания водородной бомбы Николай Тремасов. — Шапку дали новую, но мальчишку навсегда прозвали карноухим» (Н. З. Тремасов. Назначение отменяется, позвоните по телефону… Нижний Новгород, Нижполиграф, 2000).

Раздосадованный тем, что праздник оказался с горчинкой и даже клюквенный морс его не подсластил, Алексей Максимович, позабыв про детей, стал лихорадочно создавать различные благотворительные общества. Начал он с «Общества поощрения высшего образования». Затем возникли «Общество любителей изящных искусств», «Секция гигиены воспитания и образования», «Общество любителей физики и астрономии», «Общество распространения начального образования» и «Общество дешевых квартир».

Но больше всего благоволил «Буревестник» представительницам прекрасного пола. С его легкой руки путевку в жизнь получили «Общество вспомоществования учительницам Нижегородской губернии» и «Общество помощи нуждающимся женщинам». Сам он был почетным членом этих организаций. Умудрился вступить писатель и в «Экономический союз», председателем правления которого был вице-губернатор Константин Платонович Фредерикс, а его Горький страшно не любил. Как, впрочем, и Фредерикс Горького.

Такая «благотворительность» денег не стоила. Показательно в этом плане письмо Горького Шаляпину: «Дорогой мой, мой славный Федор! Спасибо за телеграммы! Прости, я должен обратиться к тебе с просьбой. Писательница Вербицкая просит меня уговорить тебя, Шаляпина, дать концерт в пользу учащихся женщин. Есть общество помощи учащимся женщинам, оно содержит два общежития для курсисток, три столовых, и требуется ему на это — до 6000 рублей в год, а средств, кроме членских взносов — нет. Да еще это общество выдает пособия по 5 рублей в месяц двумстам курсисткам, причем прошений о пособиях ежегодно поступает до 500. Голубчик, если ты можешь — помоги им!» (Е.Н.позднин. Горький в 1900 году. Записки краеведов. Нижний Новгород, Волго=Вятское книжное издательство, 1991).

Нижегородцы ждали от Горького большего. И «Буревестник» наконец-то решился отстегнуть в пользу бедных малую толику от своих гонораров. 14 ноября 1900 года газета «Волгарь» в разделе «Хроника» сообщала: «Писатель М. Горький пожертвовал в городскую библиотеку значительное количество различных книг». Назвать их общее число «Волгарь» постеснялся. Всего книг было 75 — в основном произведения самого Горького, выданные ему как авторские экземпляры.

Несколько раньше писатель вновь обратился к горожанам через газету «Нижегородский листок» с призывом собрать средства для проведения еще одной новогодней ёлки для бедных. Задумывалось собрать тысячу, по другим, — почти две тысячи ребятишек. «Хочется всем им дать какой-либо существенный подарок и устроить хороший, радостный день для них, — писал Горький. — Нет сомнения, что добрые люди города отнесутся к этой затее хорошо и горячо».

Однако нижегородцы не спешили демонстрировать свою доброту. И не потому, что были скупы. Метания Горького от одного благотворительного общества к другому, его стремление прослыть благодетелем бедных детей за чужой счет нижегородцы расценили как погоню за дешевой популярностью.

Средства поступали плохо, и Горький не на шутку рассердился. Он разразился статьей в «Нижегородском листке», но подпись свою поставить под ней поскромничал, спрятался в очередной раз за псевдонимом: «Один из устроителей елки в прошлом году». Взывая к совести горожан, «Буревестник» писал, что «Жаль, что учебные заведения, за малыми исключениями, так равнодушно относятся к делу устройства праздника для обездоленной городской детворы. А между тем обратить внимание учащихся детей и юношей на это дело, вызвать в них сочувствие к их менее счастливым, а иногда и очень несчастным сверстникам было бы не бесполезно в воспитательном отношении».

Но и это не возымело действия. Пришлось Горькому обращаться к своим московским друзьям. 14 декабря на его имя пришел перевод от Константина Станиславского, который прислал 25 рублей. Артисты этого театра собрали еще 47 рублей, 18 шарфов, 10 кушаков, три пары перчаток и разное ношеное белье и платье. 100 рублей прислал Савва Морозов, а также несколько тюков ситца. Сколько пожертвовал писатель Николай Телешов, неизвестно. Известно только, что Горький посылал ему письмо следующего содержания: «Николай Дмитриевич — спасайте! Ибо — погибаю!.. Прошу, молю, кричу — помогите оборванным, голодным детям — жителям трущоб!» (В. Блохина, Л. Либединская. Горький в родном городе,

издательство «Детская литература», М., 1972).

Нашлись добровольцы, которые искренне хотели помочь Горькому. «Студенты и учащиеся разбили город на участки и обходили квартиры, углы, лачуги, — писали В. Блохина и Л. Либединская. — Они наводили справки о заработке родителей, спрашивали, какие вещи больше всего нужны детям Там же). Но переписчикам не доверяли, думали, что это — мошенники. Горького, который вместе с писателем Антоном Скитальцем, пожаловал на Миллионку, тоже не признавали за писателя.

— Горький? — переспрашивали его. — Так Горький — это какой-то миллионщик.

Собранных средств хватило только на 1200 детей из 1965. И после этого «Буревестник» как-то охладел к благотворительной деятельности. Его увлекла другая идея — идея революционной борьбы.

ТЮРЕМНЫЕ УНИВЕРСИТЕТЫ

В тюрьму не в церкву, никогда не опоздаешь.

Максим Горький

Горький не оставил воспоминаний о своих острожных приключениях. «Каждый русский, посидев „за политику“ месяц в тюрьме или год в ссылке, считает священной обязанностью своей подарить России книгу воспоминаний о том, как он страдал», — писал «Буревестник» в очерке «В.И.Ленин. Собрание сочинений, т.19». Но в этом молчании писателя проявляется стремление выделиться из общей массы, быть непохожим на других, единственным и неповторимым.

Кровавое воскресенье

В первых числах января 1905 года Максим Горький приехал в Петербург. Чувствовал: здесь вот-вот произойдет что-то непоправимое.

Основания для таких предположений были. Ещё в 1904 году молодой священник Петербургской пересыльной тюрьмы Георгий Гапон при содействии полиции и городских властей создал в городе вроде бы лояльную по отношению к властям организацию «Собрание русских фабрично-заводских рабочих Санкт-Петербурга». К началу 1905 года членами «Собрания» были уже около 9 тысяч человек. Рабочие устраивали танцевальные вечера, открыли кассу взаимопомощи. Политикой поначалу и не пахло.

Все изменилось, когда на Путиловском заводе были уволены четверо членов «Собрания». В знак протеста их товарищи прекратили работу. 2 января (даты приводятся по старому стилю, — С.С.-П.) бастующие потребовали от администрации введения восьмичасового рабочего дня и повышения зарплаты. Эти требования поддержали и на других предприятиях. 5 января в стачке участвовало в общей сложности 150 тысяч человек.

Гапон призвал рабочих идти к царю, чтобы вручить петицию. Она была написана им самим. «Мы обнищали, нас угнетают, — говорилось в ней. — В нас не признают людей, к нам относятся как к рабам… Нет больше сил, Государь… Для нас пришел тот страшный момент, когда лучше смерть, чем продолжение невыносимых мук. Взгляни без гнева… на наши просьбы, они направлены не ко злу, а к добру» (Красная летопись. Ленинград, 1925, №2).

Мирное шествие назначили на 9 января. Но царя в этот день в Петербурге не было. О возможном кровопролитии предупреждали как полиция, так и большевики. Впрочем, существует версия, что именно большевики и организовали эту грандиозную провокацию, в результате которой по толпе был открыт прицельный огонь.

Как вспоминал впоследствии рабочий Алексей Карелин (его рассказ о Кровавом воскресенье напечатан в первом номере журнала «Красная летопись» за 1922 год), «Гапон очень уважал Горького. Часто он нам советовал: „Если что вам говорит Горький, слушайте его“. Но у Горького с Гапоном дело как-то разладилось, случайно, по пустякам. Когда устраивали ему свидание с Гапоном, как рассказывал он нам, то вышло так, что всё никак не могли встретиться друг с другом: то Горького к нему возили, то Гапона к Горькому, а встретиться не удалось».

Они действительно не встречались, но переписывались. А то, почему теплых отношений не сложилось, объяснял сам Гапон. По его утверждению, Горький обещал пожертвовать «Собранию русских фабрично-заводских рабочих» сто тысяч рублей, но потом отказался от этой идеи.

Мирное шествие, как известно, закончилось расстрелом. Точное количество жертв до сих пор неизвестно. Называются разные цифры — от 130 до тысячи человек. Трупы убитых полиция отказалась выдать родственникам. Их хоронили тайно. С ранеными вышла большая путаница — их намеренно распределили по разным больницам.

Накануне Кровавого воскресенья, вечером 8 января, восемь видных представителей интеллигенции, в том числе и Максим Горький, попросили аудиенции у министра внутренних дел Святополк-Мирского. Они хотели предотвратить репрессивные меры со стороны полиции по отношению к демонстрантам. Но министр в приеме отказал. И случилось то, что случилось.

Горький принял участие в демонстрации. «Казалось, что больше всего в груди людей влилось холодного, мертвящего душу изумления, — писал он потом в очерке „9 января“. — Ведь за несколько ничтожных минут перед этим они шли, ясно видя перед собою цель пути… Два залпа, кровь, трупы, стоны и — все встали перед серой пустотой, бессильные, с разорванными сердцами». И дальше: «Люди падали по двое, по трое, приседали на землю, хватаясь за животы, бежали куда-то прихрамывая, ползли по снегу, и всюду на снегу обильно вспыхнули яркие красные пятна. Они расползались, дымились, притягивая к себе глаза».

В советское время утверждалось однозначно: Георгий Гапон был агентом охранки. Но это было не так, хотя Гапон контактировал с высшими чинами полиции. Тут же была совсем другая подоплёка. А 9 января священник произнёс: «Нет больше Бога, нету больше царя!». Очень уж как-то подозрительно искренне для агента охранки.

И ещё. За все эти годы историки не нашли ни одного документа, подтверждающего предательство Гапона. Да и не мог агент царской охранки писать такие оскорбительные для Николая II публичные письма. Вдобавок ко всему в 1908 году на сторону революционеров переметнулся ответственный сотрудник полиции Леонид Меньшиков, который вывез за границу копию всей картотеки тайных агентов полиции. Среди них фамилии Гапона тоже не значится.

А «Буревестник» от Гапона дистанцировался — его популярности он просто завидовал. И обрисовывал его в «Книге о русских людях» карикатурно: «В комнату сунулся небольшой человечек с лицом цыгана, или барышника бракованными лошадьми, сбросил с плеч на пол пальто, слишком широкое и длинное для его тощей фигуры, и хриплым голосом спросил:»

Рутенберг здесь?» И далее: Ноги его шагали точно вывихнутые, волосы на голове грубо обрезанные, лицо мертвенно синее, и широко открытые глаза — остекленели подобно глазам покойника. Бегая, он бормотал: «Дайте пить! Вина. Всё погибло…» М. Горький. Гапон)

Но Горький неискренен. Во-первых, Гапон был красив, во-вторых, не труслив. Он писал в своём воззвании к рабочим: «Невинная кровь всё же пролилась… Пули царских солдат… прострелили царский портрет и убили нашу веру в царя. Так отомстим же, братья, проклятому народом царю, министрам, всем грабителям несчастной русской земли. Смерть им всем!» (К. Пятницкий. Из воспоминаний о январских событиях 1905 года, Ленинградская правда, 1927, №18 (22 января).

А «Буревестник» в это время сочинял свое воззвание: «Ко всем русским гражданам и общественному мнению европейских государств», обвиняя министра внутренних дел Святополк-Мирского и царя «в предумышленном, не вызванном положением дела, в бессмысленном убийстве множества русских граждан» (Новый мир, 1928, книга 3).

Арест

Ночью с 10 на 11 января полиция арестовала семь из восьми просителей, добивавшихся приема у Святополк-Мирского. Горького найти не могли. Он уехал в Ригу. И туда была отправлена телеграмма с требованием задержать Алексея Максимовича Пешкова. Основанием для этого являлось его воззвание, в котором, как усмотрели министерство внутренних дел и прокуратура, содержался призыв к ниспровержению государственного строя. Горькому светил трехлетний срок пребывания в крепости.

Жандармы нашли его в полдень 11 января. Как вспоминал театральный режиссер Константин Марджанишвили, на квартире, где остановился Горький, был произведен обыск. Но красное знамя Выборгского района, который Алексей Максимович привез с собой как реликвию, слуга его гражданской жены Марии Андреевой успел бросить в печь.

Горького под охраной отправили в Петербург. Это был уже пятый по счету его арест. Первый раз он угодил за решетку в 1889 году, когда ему было всего 20 лет. Во второй раз — в 1897 году, а в 1901 году — дважды. И каждый раз за разные прегрешения: за укрывательство революционера, за участие в кружке пропагандистов среди рабочих, за приобретение мимиографа для издания листовок и, наконец, за организацию демонстраций и недозволенных сборищ. Успел похлебать тюремную баланду и в своем родном Нижнем, и в Тифлисе, в печально известном своим крутым режимом и экзекуциями Метехском замке.

Тогда об этом мало кто знал. Но в этот раз слухи об аресте известного писателя распространились повсюду. В Нижнем Новгороде «горячую речь о начавшейся в России революции произнес с галерки Нижегородского театра» Яков Свердлов“. Такого же рода выступления прозвучали в Кишиневском, Двинском, Киевском и Казанском театрах. Анатоль Франс писал Геккелю: „От всего сердца присоединяюсь к великодушному Вашему движению в пользу Горького. Люди просвещенные, люди науки России, Германии, Италии, Франции, соединимся! Дело Горького — дело наше общее… Весь мир заинтересован в его освобождении“ („Литературная газета, 1938, №33 от 15 июня).

Трубецкой бастион

Тюрьма Трубецкого бастиона, куда доставили Горького, была местом предварительного заключения. Несмотря на это, подследственных сразу же переодевали во все арестантское. Их одежда и обувь хранились в цейхгаузе и выдавались только на время прогулок и при свиданиях с родственниками.

Горького это переодевание сразу же настроило на минорный лад. Он пожаловался своей законной супруге Екатерине Пешковой (они не были официально разведены и до конца дней писателя сохраняли дружеские отношения), и Екатерина Павловна обратилась с заявлением к тюремному начальству. «При состоянии его здоровья, — писала она, — ношение арестантского костюма в комнате с холодным полом может вызвать новый приступ болезни». И добавляла: так как Алексей Максимович находится на положении подследственного, то «применение к нему мер, имеющих характер наказания, совершенно незаконно (Интернет-портал «Юрист», параграф 18 «В Трубецком бастионе»).

Но администрация тюрьмы носить свое бельё, обувь и костюм Горькому не разрешила, хотя, надо сказать, в камере было более чем прохладно. И, разумеется, совсем не комфортно. Железный табурет намертво приварили к полу, кровать — к стене. Сквозь решётку нельзя было увидеть Неву и Зимний дворец. В этом полумраке Горький назло всему и всем (так он поступал весьма и весьма часто) писал пьесу под символическим названием — «Дети солнца». Но письменные принадлежности выдали ему только 25 января, книги еще позже — 31 января.

Шесть раз Горького допрашивали жандармы. Он хорошо продумал свое поведение. Сразу же признал свое участие в шествии к Зимнему дворцу, подтвердил, что воззвание написано именно им «под впечатлением всех ужасов, виденных им по пути от Знаменской улицы до Академии Художеств, у Дворцового моста и у Полицейского моста» (там же). Не отрицал своего общения с рабочими, но назвать какие-то имена отказался, сославшись на плохую память и на свое «нежелание вмешивать их в это печальное дело» (там же).

Вместе с тем Горький отрицал, что занимался пропагандистской работой, хотя на самом деле это было не так. Однако доказать, что Горький вводит их в заблуждение, жандармы не смогли. В общем, выудить из допросов писателя какую-то информацию, которая бы помогла раскрыть дело достаточно быстро, у дознавателей не получилось.

И обвинение Горького рассыпалось по всем пунктам. Провалилась и попытка жандармерии и прокуратуры представить членов депутации 8 января к министрам как организаторов и руководителей преступного сообщества для ниспровержения существовавшего государственного строя. Арестованных пришлось выпускать одно за другим.

Но Горького, несмотря на обострение его болезни, притормозили. Тут медвежью услугу оказали ему как члены «Общества пособия нуждающимся литераторам», так и Екатерина Пешкова, которые направили министру юстиции соответствующие ходатайства по поводу освобождения писателя. Не помогло даже то, что тюремный врач признал, что состояние здоровья Алексея Максимовича оставляет желать лучшего. Ходатайства были рассмотрены не сразу — тут виноват был извечный российский бюрократизм. Только 9 февраля начальник Петербургского губернского жандармского управления принимает решение заменить арест Горького денежным поручительством в 10 тысяч рублей. После того, как деньги были внесены, «Буревестника» выпускают из клетки.

14 февраля он уезжает в Ригу. Как писал Михаил Гернет в «Истории царской тюрьмы», хотя обстановка Трубецкого бастиона и сказалась на здоровье писателя, «душевная бодрост