Море кричало, пенилось и вышвыривало на берег огромные седые волны. Волны, падая в объятия береговых камней, с отчаянными воплями умирали, разбиваясь вдребезги.
и улыбнулся доброй, детской улыбкой. Рыжик ответил ему такой же улыбкой и как-то мгновенно заснул, растянувшись на наре возле Герасима. Как раз в это время сторож ночлежки, хромой и жалкий мужичонка в ярко-красной рубахе навыпуск, принес небольшую зажженную лампочку и повесил ее над дверьми. Тусклый, слабый свет разлился по комнате. В ночлежку вошел хозяин и стал с ночлежников взимать пятаки. Послышался звон монет, говор, спор и просьбы. — Прохор Степаныч, будь отцом родным... Вот те Христос, принесу завтра! — Ступай вон, у меня не богадельня! — слышался сухой, отрывистый голос хозяина. — Голубчик, благодетель, Прохор Степаныч!.. Ведь холод, холод-то какой... Пропади я пропадом, ежели не принесу завтра... — Да что вы насели на меня! — закричал хозяин. — Какой я вам благодетель?.. Пятака нет, а прет сюда, что в общественный дом... Вон, говорю, а то полицию позову! Герасим видел, как с нар сошел тот самый старик, который в столовой рассказывал о том, как он навозом питался, и тихо направился к дверям. — Злодей! Изверг! — закричал он, остановившись на мгновение перед хозяином. — Ты человека, как пса, на улицу выгоняешь... Так будь же ты проклят! Старик взмахнул руками и вышел. А Прохор Степаныч вытер рукою бороду, усмехнулся и продолжал обходить голытьбу
плохо остаться... — Вот-вот, — перебил Санька. — Вчера, к примеру, я всю ночь по улицам шатался... Думал, пропаду... — Неужто всю ночь? — Всю! — Да, горемыка и ты, я вижу... — Здравствуй, Герасим! Что сегодня так рано пожаловал? С таким приветствием обратился к соседу Рыжика вошедший мужик с окладистой русой бородой и бритым жирным затылком, хозяин ночлежки, как потом узнал Санька. — Холодно, Прохор Степаныч, да вот еще товарища нашел, — виноватым голосом проговорил Герасим и указал на Рыжика. — Что ж, и для него места хватит... Да вот с полицией мне беда: не позволяет днем пускать вашего брата, хоть ты что тут, — не позволяет, да и только. Говоря это, хозяин подошел к наре и получил с Герасима гривенник. Потом он тяжко вздохнул, почесал затылок и ушел. — Я в Питере когда бываю, завсегда тут ночую. Хозяин здешний мне сродственником приходится, — сказал Герасим, обращаясь к Рыжику. — Каким? — заинтересовался Санька. — Он брат моей маменьки, а мне, стало быть, дядя. Этот дом его собственный. — А с тебя за ночлег берет! — воскликнул Рыжик, и нотка возмущения прозвучала в его голосе. — Эх, милый мой, молод еще ты и многого не знаешь, — тихо и вдумчиво проговорил Герасим. — Ты думаешь, он гривенник сейчас взял с меня? Нет, голубчик, он человек добрый, только в нем лукавый сидит и мучит его. Вот этот-то лукавый и толкает его к деньгам, и сердце жиром заволакивает, и доброту от него отнимает. А человек без доброты что? Хуже скотины, можно сказать. Вот мне и жаль дядю-то: этакий славный человек, а погибает через богатство... — А почему ты ему не скажешь об этом? — Кому? — Да дяде! Он бы с тебя за ночлег не брал... — Голос у меня, голубчик, слабый, — грустно усмехнулся Герасим, — не услышит он меня. Рыжик ничего на это не возразил. Наступило
Гляди-ка, какие Родоканаки[3] экстренной машиной по шпалам прикатили! — проговорил один из биндюжников, указывая на Спирьку и Рыжика. — Это не Родоканаки, а жуликанаки, — заметил другой возчик и громко засмеялся.
