Я себе хорошо представлял хозяина этих книг – разочарованного во всем филолога-латиниста, ставшего охранником или торгашом.
У кровавой истории – кровавые дети.
По частичке мать разъялась, и теперь везде. Она мне говорила, что грустить не надо. Что она в этом мире, и я в нем, и никто никуда не уходит.
А моя мамка ко мне ночами приходила, мертвая, не разъятая. Я не знал, во что лучше верить.
Я только потом в одной книжке прочитал, что саркофаг переводится с греческого как пожиратель плоти. А тогда я уже об этом догадался.
– Послушай, Боречка, однажды ты встретишь девочку и у вас с ней сердца будут так близко…
– Как близко?
– Слушай-слушай, очень близко, так близко, что ты как звать тебя позабудешь, проснешься с мыслью о ней и уснешь с мыслью о ней, и это будет много-много раз. Тогда ты, Боречка, поймешь, что не зря жил на свете, и что оно все стоит смерти, и что после такой любви умирать не страшно.
И поэтому поймите, что не важен меда цвет, а важны любовь и дружба, доброта и солнца свет!
в жизни иногда есть сказочные начала, и их даже много, но вот с чем туго, так это со сказочными концами (тут оставим место для шутки, чтобы не при дамах).
Мой отец говорит, что русский человек должен жить так, чтобы перетерпеть любую ядерную войну, а потом вылезти из бункера, но обязательно с томиком Достоевского в руке.
Родственники, конечно, его всячески этим давили. Надо же продолжить род, ответственность есть перед миром и все такое прочее, делай-ка крысят, да побольше, пооперативнее.
На что Миша отвечал:
– Я люблю своих детей. Я люблю самую идею своих детей, каждого из возможных, и только поэтому я никогда не дам им родиться.
чтобы случайно не показать: я знаю, вижу, запоминаю, какой ты слабый.
