старики и дети всегда рядом, они похожи, и любовь меж ними бестревожная, неспешная, не как у расцветших, заняты́х людей
слова, простые, как гвозди
Жизнь начала править сама. Я растворился в этой жизни, в ее переменчивости, я стал ею самой. И не то чтобы все складывалось благополучно и весело, просто прибавилось сил; перемены, даже несчастные, казались только к лучшему, надежды не были пустыми и глупыми, как в молодости, — они становились настоящими шагами, движением; я увидел, что иду, и хотелось идти дальше.
«Миг» — когда хорошо, и грусть его ухода восполняет лишь надежда на другой миг, будущий.
Я не стесняюсь говорить о таких элементарных открытиях, потому что сегодня вижу, как они опровергаются на каждом шагу, в прессе и в «откровенных» разговорах: например, один человек уверял меня, что в Европе совсем нет коррупции, потому что там «принципиально другие люди»…
И когда меня спросят: что бы я взял из той страны, в которой родился? — я бы ответил: бумагу. Ту самую, на которой мы писали друг другу письма. Длинные, душевные, с помарками. По ночам, шариковой ручкой за 35 коп. И считали дни — нет, недели, — пока почтово-багажные поезда везут эти письма от одной души до другой по бесконечной, как океан, стране.
Может быть, это покажется смешным, но то детское ощущение чуда не покидало меня очень долго — когда летишь больше 12 часов и, где бы ни приземлился, везде ты свой, везде говорят на твоем языке. Даже если не очень хотят на нем говорить.
По ночам я шептал благодарность неизвестному мне существу — наверное, Боженьке — очень доброму существу. Ведь оно могло бы родить меня где-нибудь в Канаде или в Америке: там нет ни «Аэрофлота», ни Молдавии, и дети голодают… Но оно родило меня в Советской стране. Как Чука и Гека. И как я счастлив.
Наверное, это и есть та самая «пушкинская осень», которую я не понимал в школе. Тем не менее и сейчас я не могу похвалиться открытием, потому что понимать не значит пережить — моя осень еще не наступила.
Осень — ясность. Да, ясность, хотя это слово трудно применить к поре, когда преобладает серое небо, но это та ясность, которая сама — свет.
