Оглавление

«Врачу, исцелися сам!»

Март 2015 года

Приступ острого аппендицита скрутил Сашу настолько неожиданно, что он, опытный хирург, диагностировавший и оперировавший такие случаи сотни раз, далеко не сразу осознал, что с ним происходит.

Проводя абсолютно штатную, теперь уже и не припомнить, какую именно, операцию, он вдруг почувствовал себя плохо: лоб покрылся ледяной испариной, ладони тоже похолодели, а в глазах как будто бы даже потемнело. «Что это еще, — тревожно подумал он. — Давление, что ли?»

Саша, как многие хирурги, был здоровым, спортивным мужиком, и ему всегда казалось, что люди сами придумывают себе болячки. Безусловно, всю жизнь работая в отделении неотложной хирургии, он прекрасно понимал, что с человеком может произойти все, что угодно: авария, несчастный случай, в конце концов, воспаление аппендикса и, как следствие, не дай бог, его разрыв — чисти потом всю брюшную полость пациента, а, почистив, жди с замиранием сердца, когда бедняга сначала самостоятельно пукнет, а потом случится с ним прекрасное событие — стул. Значит, все хорошо, кишечник заработал, не перфорирован, не воспален. Значит, хирург Корольков сделал свою работу правильно и чисто. А во всякие там болезни типа гипертонии Саша не то чтобы не верил — все-таки он был врачом, — но тем не менее считал, что в его возрасте давление может повыситься, скорее, от неправильно образа жизни, нежели вследствие какого-нибудь серьезного заболевания. Ввиду того, что накануне Корольков неправильный образ жизни не вел, у него возникли сомнения по поводу возможного приступа гипертонии.

Велев сестре промокнуть ему лоб, Саша закончил операцию, усилием воли затолкав внутрь себя и подступившую дурноту, и тревогу: он очень хорошо чувствовал свой организм, поэтому сразу понял, что с ним что-то не так. Однако погрешил на вирус гриппа: на дворе начало марта, стояла оттепель, и в городе уже несколько дней назад официально был объявлен «превышенный порог заболеваемости». Где этот самый порог находится, никто не знал, СМИ захлебывались этой информацией, на разные лады проговаривая и прописывая ее по много раз на дню, нагнетая обстановку и нагоняя ужас на горожан. Толку от этого было ноль, зато из аптек моментально исчезли медицинские маски и оксолиновая мазь.

В одной из больниц Бердска и вправду умер от последствий гриппа какой-то бедолага, но, насколько было известно в медицинском сообществе Новосибирска, этот человек не обращался к врачам десять дней. Потом, когда его все-таки доставила в больницу скорая, написал отказ от антибиотиков, столь необходимых ему в этот момент, а также от проведения курса поддерживающей терапии посредством капельниц. Причину объяснил: он являлся адептом некоего учения, пропагандирующего невмешательство в организм человека каким бы то ни было способом, будь то инъекция, капельница, забор анализов или операция.

Антибиотики же, по словам допрошенного полицией верховного жреца той самой секты, суть порождение дьявола, поскольку разрушает мозговую оболочку, вследствие чего разрушается также и оболочка души. Полицейский капитан, проводивший допрос, скрипнув зубами, подумал: «Ну вот что с этим придурком делать? Секта существует абсолютно официально, под видом благотворительной организации, и чтобы закрыть ее, надо еще очень и очень постараться». Да и не его это, капитана, собственно говоря, был уровень.

В общем, власти Бердска дело закрыли, решив обойтись малой кровью и, совместив, так сказать, приятное с полезным, уговорили-таки под белы рученьки главврача той злополучной больницы, даму весьма преклонных лет, на пенсию. В результате этого, казалось бы, обычного и одновременно далекого события Саша неделю назад занял пост заведующего отделением неотложной хирургии городской больницы номер четыре, в которой работал с институтских времен по сю пору. С уходом главврачихи произошли множественные кадровые перестановки, и Корольков, исполнявший обязанности завотделением уже несколько месяцев, был официально назначен на эту должность.

Ничего особенного не произошло: они с Лёхой выпили по стакану вискаря вечером, коллектив же Сашу, конечно, поздравил, но не централизованно, как это любят представлять в кино, а, так сказать, в рабочем режиме: каждый, здороваясь со свеженазначенным заведующим, добавлял еще и «поздравляю с новой должностью». Вот, собственно, и все, поскольку устраивать общее торжественное собрание коллектива или, пуще того, застолье было некогда: людей везли бесконечно, больница день-через день была дежурной по правому берегу, и говорить о том, чтобы все или хотя бы большинство сотрудников отделения могли собраться одновременно в одном месте, дабы, надув шары, дуя в дудки и заказав пиццу на всех, весело поздравить его с назначением, не приходилось. Кто-то был на операциях, кто-то отсыпался дома после ночного дежурства, чья-то смена еще не началась, кто-то в малой операционной делал перевязки или снимал швы, а кого-то вызвали на операцию в другую больницу.

В общем, прошла уже неделя с тех пор, как Саша был назначен на должность, а по сути ничего не изменилось — жизнь в отделении кипела, как в маленьком бурлящем котелке, а за стенами больницы кипела своя жизнь — на дорогах каша из снега и грязи, пробки, выматывающие нервы и вытягивающие жилы, серое небо и серые дома, грипп.

В этот день вышло так, что после обеда, когда Саша вышел из оперблока, закончив ту операцию, последнюю, кстати, из неотложных, в отделении из свободных хирургов остались только он и Света.

Лето 1993 года

В то достопамятное раннее утро в конце августа 1993 года профессор Мусин вышел на лестничную клетку с мусорным ведром в одной руке и овчаркой Вестой на поводке в другой и увидел сидящего на ступеньках молодого человека в синих трико с характерными трехполосными белыми лампасами и белой же майке. Молодой человек имел спортивное телосложение и был наголо бритым, но с отросшей черной щетиной на подбородке и щеках. Он сидел, опершись спиной о стену подъезда, сложив руки на груди, и спал.

Профессор Мусин был мужчина не робкого десятка, да и Веста тихо заворчала, учуяв незнакомца, поэтому он воскликнул, обращаясь к молодому человеку:

— Ты что здесь делаешь?

Тот вздрогнул, открыл глаза, вскочил на ноги и ответил:

— Ничего. Извините, Семён Маркович! Моя фамилия Корольков, хочу к вам в ординатуру. Не могу застать вас на кафедре, вот, решил подождать здесь.

После чего в упор уставился на профессора. Мусин внимательно посмотрел в его невероятно черные выразительные глаза, сразу срисовав в них и ум, и глубину мысли, и даже некий оттенок страдания, будто парень пережил недавно что-то трагическое, и спросил совершенно неожиданно:

— Эвхей?

Молодой человек не сразу, видно, и понял, о чем его спрашивает великий хирург Мусин. Но, надо отдать ему должное, соображал всего долю секунды:

— А… Никак нет, русский я.

— С армии, что ли, недавно?

— Так точно, Семён Маркович, — ответил парень. — Два года медсанбата.

— Ну и где же ты служил? — спросил профессор.

— Сначала полгода в учебке был, в Питере…

— Ну? А потом-то?

— Потом в госпитале на Северном Кавказе…

— Там… — Мусин неопределенно повел рукой, — пришлось побывать?

— Да.

— Поня-я-я-ятно… — протянул профессор.

Молодой человек воспринял его «понятно» по-своему и воскликнул:

— Вы только не подумайте, у меня крыша не поехала! Я там всего-то два месяца был, в командировке в полевом госпитале. А потом только сопровождал тяжелых до Пятигорска!

— До Пятигорска? — заинтересовался профессор. — А не полковник ли Сергеев там начальник госпиталя?

— Да, он. Валерий Палыч меня к вам, собственно, и отправил…

— Та-а-а-к! А почему он тебя ко мне отправил? А? Ты еще скажи, что на операциях стоял?

Парень удивленно вскинул черные брови и ответил:

— Конечно, Семён Маркович. И не просто стоял, у меня четыре курса на тот момент было и полгода на скорой, поэтому я был медбратом.

— А делал что еще? Сам что-нибудь делал? — Мусин явно проникся к утреннему посетителю интересом и симпатией.

— Ну так… Всяко приходилось, Семён Маркович, — парень смущенно потер подбородок. — Не всегда, конечно, по уставу… Как бы это сказать-то… Хирургов не хватало, мне в поле и шить самому приходилось, и осколки вытаскивать. Ну не из брюшной полости, конечно, а из руки там, из ноги. Когда в мышечной ткани застрянет.

— Так-так-так… И?

— Ну, пару раз пулевые приходилось ушивать.

— И как же ты ушивал?

— Делал скальпелем надрез и извлекал пулю, — по-военному доложил молодой человек. — А потом, ясное дело, шовный материал там, повязку…

— Чем? — перебил его профессор Мусин.

— Что — чем? — не понял парень.

— Ну пулю-то, пулю чем извлекал?

— Так это… Видите ли, профессор… Как бы объяснить… Нет там ни… черта. Рукой, соответственно, пальцами и извлекал.

— Ну а, допустим, хотя бы пинцетом? А, молодой человек? — удивился профессор.

— С пинцета соскальзывает.

— А обезболивание раненому? — Мусин явно хотел подловить парня на названии препарата.

— Так, опять же, нет там ничего, Семён Маркович. Не хватало обезболивающих. В лучшем случае лидокаин. А одному спирта полстакана налил да палку деревянную в рот сунул. Это мне еще дед рассказывал, что на фронте так даже ампутации проводили. Я и подумал, что, если людям ноги и руки при таком, с позволения сказать, наркозе отпиливали, то уж пулю-то из трицепса я как-нибудь вытащу.

— И что? Вытащил? — недоверчиво спросил профессор.

— Конечно, вытащил! — немного, как показалось Мусину, хвастливо ответил молодой человек.

— Пациент жив?

— Жив.

— А палку-то ему в рот зачем?

— А… Так чтобы он, значит, грыз ее и от боли не орал.

Мусин неожиданно приоткрыл дверь своей квартиры и крикнул:

— Суламифь! Душа моя, дай мне ежедневник!

Через полминуты из двери показалась женская рука в рукаве шелкового ярко-красного кимоно, держащая черный задрипанный ежедневник, за обложку которого была зацеплена пластмассовая шариковая школьная ручка.

— Слушай, — задумчиво произнес профессор Мусин, забрав у красного кимоно ежедневник. — Пошли на улицу, а? А то собака обделается.

Парень сбежал вниз по лестнице, открыл дверь в подъезд (ведро выбросить не предложил, отметил про себя Мусин), пропустил профессора с рвущейся с поводка Вестой и спокойно пошел следом за ним во двор.

Семён Маркович отпустил, наконец, истомившуюся собаку, и, зажав подмышкой ежедневник, вытряхнул в помойку содержимое ведра. Молодой человек спокойно стоял рядом и наблюдал за манипуляциями профессора внимательными черными глазами.

Мусин поставил ведро у входа в подъезд, обтер руки об штаны и сел на скамейку. Молодой человек замер рядом.

— Садись, чего стоишь? — сказал Мусин.

— Ничего, я постою, Семён Маркович, — ответил черноглазый.

Профессор усмехнулся и раскрыл ежедневник:

— Та-а-а-к… Что тут у нас… А вот давай-ка прямо сегодня приходи на кафедру часика этак в три. Сойдет?

— Конечно, — с готовностью ответил парень.

— А ты мне еще вот что скажи, герой. В какую ты собрался ординатуру, если, как ты говоришь, у тебя четыре курса? А?

Парень улыбнулся, но, как успел заметить профессор, одними губами — в глазах все так же стояла затаенная боль.

— Так это я на будущее, Семён Маркович. А пока возьмите меня медбратом к себе в отделение. Готов на ночные дежурства, — ответил он и вдруг тихо добавил слегка в сторону и словно про себя: — Все равно мне больше ночами делать нечего…

«Так-так, — отметил мысленно многоопытный Мусин. — Видать, девчонка бросила или, того пуще, из армии не дождалась…»

Вслух же спросил:

— А с институтом-то у тебя что на сегодняшний момент? Ты же понимаешь, что должен восстановиться? Или уже?

— Я все пересдал за четвертый курс, Семён Маркович. Осталось только то, из-за чего меня тогда отчислили.

— Ну и?

Парень откашлялся и снова смущенно потер подбородок:

— Так это… Аллергология же…

— Кому не сдал?

— Так Шибасовой не сдал.

Теперь настала очередь профессора Мусина как-то слишком уж громко откашливаться и тереть небритый по причине раннего утра подбородок.

Доцент Шибасова была знаменита на весь институт тем, что с первого раза ее предмет не удавалось сдать никому. Со второго раза она принимала экзамен только у беременных, и то, если срок был уже столь явным, что живот лез на нос.

С третьего раза экзамен по аллергологии сдавали круглые отличники, далее же шла очередность, понятная только самой мадам доценту. Однако всем было известно, что самые красивые и тренированные студенты мужского пола не сдавали ее предмет никогда, за исключением тех, кто ради, так сказать, любви к искусству, а вернее — к медицине, соглашался на некоторые нюансы. Говорить впоследствии о нюансах они отказывались даже в состоянии сильного алкогольного опьянения в кругу ближайших друзей.

На момент описываемых событий доцент Шибасова уже встретила свою сороковую весну, и можно было себе представить, что сия цифра не добавила и без того похожей на, прямо скажем, Бабу-Ягу Инессе Петровне ни красоты, ни белизны зубов и кожи, ни стройности фигуры.

Профессор Мусин не сдержался, все-таки хмыкнул и спросил:

— А пытался хоть сдать-то?

Парень сверкнул на него полными ужаса глазами и тихо сказал:

— Ну она же старая…

Мусин с ног до головы окинул взглядом своего нежданного посетителя и подумал: «Да уж, могу себе представить, что с таким красавцем планировала сделать Инессочка Шибасова… Бедолага, наверно, готов был не то что в армию от нее скрыться, а к самому черту на рога…»

Снова прочистив горло, дабы не засмеяться, он спросил:

— Сколько раз ходил сдавать?

Молодой человек содрогнулся и так же тихо ответил:

— Восемь раз я ходил сдавать!

И поспешно добавил:

— На кафедру.

— Да я понял, понял, что на кафедру! — Мусин уже не мог сдержать смех. — Ясно все с тобой, страдалец. Ладно. Давай так. Ты ее знаешь, аллергологию-то эту, будь она неладна?

— Конечно, знаю, — ответил его собеседник с тоской в голосе. — Наизусть… Два года из-за нее потерял.

— Ну, ты сдавать-то ее готов? — не отставал профессор.

— Кому?!

Мусин засмеялся:

— Да найдем, кому! Тебя как звать-то, Корольков?

— Саша.

— Стало быть, Александр… А по батюшке?

— Леонидович.

— А говоришь, не эвхэй! А?

— Семён Маркович, — Саша приложил ладонь к груди. — При всем уважении… Не еврей я. Папка с мамкой всю жизнь на Чкаловском, по семь классов церковно-приходского. Какие из них евреи, сами подумайте.

— Ну да, ну да… А ты-то в кого такой грамотный и образованный?

— Не знаю, я сам по себе.

— А глаза-то, глаза какие черные! Может, согрешила все-таки бабушка с водолазом?

— Простите?

— Читай Булгакова, Саша! Он, кстати, тоже был врач. А Валерка ничего не велел передать?

— Валерий Палыч? Велел, конечно, — улыбнулся Саша, явно польщенный словом «тоже». — Привет вам велел передать и вот еще, — он вынул из кармана несколько замызганный бумажный треугольник, — записку.

— Так чего ж ты молчишь-то? От молодежь, ос-с-с-спади… Давай уже.

Мусин развернул листок и увидел знакомый с детства косой почерк. Написано было следующее. «Сёма! Пацан офигительный! (слово было более экспрессивное, так как друг Валера в выражениях никогда не стеснялся). Отвечаю. Возьми его к себе, не пожалеешь! Готовый хирург! Как вы там? Привет Сулико (так он с детства называл Суламифь, жену Мусина). Мой телефон в любое время суток…» Далее шел длинный и странный набор цифр, словно звонить полковнику Сергееву следовало как минимум на Марс и в конце приписка: «Как только получишь эту записку, сразу же позвони». А далее уж совсем несусветное, хотя для профессора Мусина совершенно обычное: «Целую крепко, ваша Репка».

Профессор Мусин зашел в приемную ректора, приветливо кивнул пожилой секретарше и спросил:

— У себя?

— У себя, у себя, заходи, Семён Маркович!

Мусин потянул тяжелую дверь и оказался в кабинете:

— Лёва, привет!

— Сёмушка! — обрадовался ректор, бывший мусинский одногруппник. — Ты уже вышел из отпуска?

— Пока нет, Лёва, пока нет. Но я к тебе по делу.

Рассказав институтскому товарищу историю отчисленного мальчишки, Семён Маркович завершил свою речь словами:

— Лёва, надо восстанавливать этого студента! Такие парни на дороге не валяются! Валерка пишет, готовый хирург. Да вот она, записка-то Валеркина, на, почитай.

Лев Самуилович нацепил очки, тряхнул развернутый Мусиным листок и, начав читать, крякнул:

— Ну Сергеев в своем репертуаре!

— Лёва, репертуар — это одно, а пацана надо на пятый курс принимать. И вообще, Лёв, она что, до пенсии планирует над студентами измываться, эта б… старая, а?

— Ну, а что я ей скажу? Как ты себе это представляешь, Сёма? «Не спите со студентами, Инесса Петровна», так, что ли?

— Лёва, слова всегда можно подобрать! Ну, это же ни в какие ворота!

— Ни в какие, Сёма, это верно, — уныло согласился ректор.

— Ладно, Лёва, это лирика. Пусть у него Ведешкин примет аллергологию эту, ты ж не против? А, Лёвушка? И приказик сразу на зачисление, да?

Уловка хитреца Мусина удалась как нельзя лучше: Инесса Петровна Шибасова давно была для ректора бельмом на глазу. Однако будучи человеком деликатным и мягкотелым, Лев Самуилович и в кошмарном сне не мог себе представить, каким образом составить с ней разговор на столь интимную тему. В ситуации, сложившейся со студентом Корольковым, он готов был сам принять у него эту проклятую аллергологию («На кой черт она хирургу-то нужна?» — подумал заодно ректор), лишь бы Семён отстал от него.

— Конечно, Сёма, раз ты считаешь, что…

— Лёва, да. Я считаю, что, — твердо произнес Мусин.

— Полина Иванна, — позвал в селектор Лев Самуилович. — Приказик надо.

— Слушаю, Лев Самуилович, — появилась с блокнотом в руках секретарша.

— На зачисление, значится, н-да… Как там бишь его, Сёма?

— Корольков Александр Леонидович, — ответил Мусин.

— Та-а-а-к… Записала. А на какой курс, Лев Самуилович? Мы же его вроде на четвертый курс восстанавливаем, если мне память не изменяет?

— Не изменяет, не изменяет, Полечка, — ласково проговорил Мусин. — И все-то вы у нас помните, рыбка вы моя золотая!

— Работа такая, — зарделась Полина Ивановна.

— Так на пятый курс, на пятый! — продолжал разливаться соловьем Семён Маркович. — Вы, Полюшка, пока ни номер, ни дату не ставьте. Он у нас сегодня аллергологию сдает…

— Кому, Семён Маркович? — еще больше раскраснелась секретарша. — Шибасовой?!

— Не-е-ет, золотце мое, не Шибасовой. Ведешкин примет, и все, нет больше долгов у нашего парня!

— А-а-а… Ведешкину! — словно бы даже с облегчением выдохнула Полина Ивановна. — Все, поняла, сделаю.

— А я ближе к вечеру, — Мусин подмигнул секретарше, от чего деликатный Лев Самуилович только покачал головой. — К вам, Полечка, загляну с его документиками, да? И мы приказик-то и шлепнем с вами! Лев Самуилович, ты уж, будь ласков, подпиши!

— Подпишу, подпишу, Сёма, раз такое дело, все подпишу!

— Вот и славненько все у нас с вами и сложилось, дорогие вы мои!

Ректор скрылся в своем кабинете, сославшись на занятость, а Мусин, как клещ, вцепился в секретаршу, пока та не напечатала приказ. Освободив листы от копирки, Семён Маркович снова зашел к Льву Самуиловичу и повис над ним дамокловым мечом, для ускорения процесса снова начав разговор о Шибасовой.

Ректор, разбрызгивая чернила, торопливо подписал все три экземпляра, после чего Семён Маркович убрался, наконец, из его кабинета, чем доставил Льву Самуиловичу несказанное облегчение.

— Полина, — серьезно сказал Мусин секретарше. — Береги этот приказ как зеницу ока!

— Хорошо, Семён, я поняла.

— Как только все бумажки оформим, Поля, — продолжал Мусин. — Я сразу к тебе. Этот студент должен учиться!

— Сёма, а это какой мальчик? Черноглазенький такой? Я помню его, хороший мальчишка, вежливый всегда.

— Да, черноглазенький. Утверждает, что не эвхэй, хотя лично у меня на этот счет большие сомнения, — улыбнулся Мусин и вышел из приемной.

Доцент Ведешкин расписался в зачетке неведомого ему студента, лишь мельком взглянув на допуск из деканата.

— Ну, друг мой, вы же, как я полагаю, аллергологию знаете? Времени подучить было вполне достаточно, верно?

— Да, конечно, — несколько напряженно ответил Корольков.

— Ну что же, вот и чудненько, вот и славненько, — Ведешкину было жарко, хотелось холодного пива и на воздух. — Троечка, надеюсь, вас устроит?

Королькова в сложившейся ситуации троечка, вне всякого сомнения, устроила бы более чем, однако откуда ни возьмись в аудитории появился профессор Мусин:

— Ди-ма, — Ведешкин аж вздрогнул: Семён Маркович возник словно из воздуха. — Какая троечка, Дима?

— Э-э-э-э, Семён Маркович?

— Ни э-э-э-э, а четыре, Дмитрий Владимирович, — в упор глядя на Ведешкина, проговорил Мусин. — Остальные условия нашей договоренности я, между прочим, выполнил!

Договоренность ждала Диму Ведешкина в холодильнике на кафедре и состояла из ящика хорошего пива и бутылки армянского коньяка, пожертвованной Мусиным из личного бара. Вспомнив о пиве, Дима написал: «4 (четыре)» и отдал зачетку остолбеневшему студенту Королькову:

— Все, друг мой, вы сдали, поздравляю от души! А теперь позвольте откланяться, — Ведешкин опасался, что профессор Мусин увяжется за ним, чтобы вместе распивать его пиво, поэтому вылетел из аудитории, на ходу запихивая в портфель ручку и ежедневник.

Мусин, видевший его насквозь, усмехнулся: пить он не собирался, особенно с этим слизняком Ведешкиным. Вот если бы Валерка Сергеев приехал, тогда другое дело!

— Ну шо окаменел, Александр? Пошли дальше тебя оформлять. Надо сегодня этот вопрос закрыть.

Вечером, выйдя из душа и удовлетворенно раскупорив припасенную для себя бутылочку пива, Мусин набрал, наконец, странный телефонный номер, по которому, как утверждал в своем пламенном послании друг детства Валера Сергеев, его можно было застать в любое время суток.

Семёну Марковичу было чем порадовать друга: все документы на студента Королькова были готовы, а послезавтра парень должен был в качестве медбрата выйти на первое дежурство в отделение неотложной хирургии четвертой городской клинической больницы, которым руководил профессор Мусин.

Ответили сразу — связь была отменной.

— Полковника Сергеева, пожалуйста.

— Кто спрашивает? — поинтересовался голос в трубке.

— Профессор Мусин из Новосибирска.

— Одну минуту, — деликатно, но твердо сказал голос. — Полковник только вышел из операционной, размывается, придется обождать.

В течение некоторого времени Мусин слышал на том конце провода какие-то пощелкивания и приглушенные разговоры явно негражданского содержания, а потом в трубке заорал знакомый голос:

— Сёма-а-а-а! Ну наконец-то! Дорогой ты мой! Как дела?

— Валерка! Привет! — радостно воскликнул Мусин.

— Сёма, как вы там?

— Валерик, да все нормально, вот в отпуске были с Суламифью, ездили в санаторий…

— Органы движения лечили? — захохотал собеседник. — Не рановато ли, Семён?

Обоим было чуть за пятьдесят.

— Да ну тебя, — слегка смутился профессор. — Как сам-то?

— Да что мне сделается, Сём? Работаю, как собака, пукнуть некогда. Раненых до х…

— Все так серьезно, Валерик? — осторожно спросил Семён Маркович, помнивший и соседскую бабу Фиру, появившуюся в пятьдесят четвертом невесть откуда, у которой под порогом всегда стоял узелок со всем необходимым для этапирования, и то, как в их семье говорили на подобные темы — тихо и аккуратно.

— Да, Сёма, очень серьезно, — ответил полковник. — Нас ждет огромный пожар. Эти масштабы трудно даже представить.

Мусин только охнул в ответ и перевел разговор на другую тему:

— Валера! Ну, я докладываю: парня сегодня восстановили, сразу на пятый курс.

— Сёма! Молодец! Спасибо тебе, родной! Я тебе говорю, пацан отличный просто! Все на лету схватывает. Я ему, конечно же, предлагал на сверхсрочную и все такое, только нахрена ему это надо? Ему учиться надо, да поскорее!

— Ну все, Валер, все, будет учиться и у меня в отделении работать! Согласен, говорит, на ночные дежурства.

— Он такой, Сашка-то, да! — снова экспрессивно воскликнул полковник. — Уехал, так я без него, как без рук, ей-богу! Привет ему от меня передай обязательно!

— Передам, передам, Валер, — вставил Мусин.

— Как решили проблему с этой вашей старой б…? Это что же такое там у вас на гражданке-то творится, а? — возмущенно продолжал Сергеев. — Всякая б… такому парню чуть всю жизнь не переломала! Ты бы пошел, что ли, сам ее… — тут полковник выдал столь откровенную тираду, что у профессора Мусина, слывшего в узком мужском кругу преподавателей мединститута пошляком и циником, зарделась обширная лысина. — А то что же, пацану двадцатилетнему ее…, что ли? Сам подумай, Сёма!

— Валерик, Валерик! — перебил разошедшегося полковника Мусин, увидев стоящую в дверях супругу и испугавшись, не слышно ли оттуда Валеркиных воплей, явно не предназначенных для ее ушей. — Шо ты таки орешь, как на Привозе? Вот Суламифь тут рядом, трубку из рук рвет…

— А-а-а-а! Сулико моя!!! Дай я с ней почирикаю!

Сёма Мусин был сыном знаменитого одесского гинеколога Марка Израилевича Мусина и вырос в одном дворе с Валерой Сергеевым. Будущая жена Сёмы Суламифь Гольденберг жила в соседнем доме и была самой красивой девочкой в их классе.

С самого детства Валерик, Сёма и Суламифь дружили, вместе играли, а потом, держась за руки, пошли в первый класс: нарядная черноглазая Суламифь в белом фартучке, вся в бантиках — посередине, Валерик в новой, с иголочки, школьной форме — слева от нее, и Сёмочка, наряженный бабушкой в черный пиджачок и белую рубашку с «бабочкой» — справа.

Их тройственный союз вызывал жгучий интерес всего населения многонационального одесского дворика и массу рассуждений о том, кого же выберет дочка инженера Гольденберга: докторского сынка единоверца Сёму Мусина или русского мальчишку, безотцовщину Валерика Сергеева, чья мамка работала дворничихой тут же, в их квартале.

Однако друзьям было плевать на пересуды, и до поры до времени они, учась в одном классе, практически все время проводили втроем. Все мечтали стать врачами, только Валера все метался: врачом или все-таки офицером, пока мудрый дедушка Яков, отец инженера Гольденберга, не рассудил ребят:

— Таки поступай в Военно-медицинскую академию, сынок, — произнес он. — Будешь военный врач. Достойная профессия для еврея, хоть ты и русский.

Валерик, чья дилемма решилась так просто, обрадовался и поблагодарил:

— И то, дедушка Яков! Спасибо за совет!

Так все и вышло в жизни друзей. Втроем поехали они из дома, сразу поступили, куда хотели: Валерик, перебрав баллы, в Военно-медицинскую академию в Ленинграде, а Суламифь и Семён — в Сеченовку в Москве.

Соседки, так до окончания ребятами десяти классов и не прознавшие, кого из парней выбрала-таки черноглазая красавица Суламифь, остались с носом.

А случилось все уже вдали от неусыпного ока соседей. Между Сёмой и Валерой состоялся мужской разговор, принесший обоим огромную радость. Семён, давно влюбленный в Суламифь, подозревал, а можно сказать, был практически уверен в том, что друг испытывает к девушке те же чувства. А поскольку черноглазая красавица не отдавала явного предпочтения ни одному из них, решился на откровенный разговор с Валерой. Дескать, пусть она сама выберет, а мы с тобой в любом случае останемся друзьями на всю жизнь, потому что нет ничего более святого, чем мужская дружба…

Валерик, хлопнув Семёна по плечу, со смехом прервал его выстраданный несколькими бессонными ночами монолог:

— Сёма! Да забирай свою Сулико! Хочешь, заверну красиво и ленточкой повяжу?

Семён остолбенело уставился на него, потом медленно и с великим удивлением произнес:

— Как?! Разве ты не…

— Нет, Сёмушка, я не… — весело ответил Валера. — Я очень люблю Сулико, но только как сестру. Сестренка она мне, понял, дурачина?

И это было правдой. Валера потом всю жизнь дружил с обоими: Суламифь была для него сестрой, а Семён кем-то вроде зятя. У них на самом деле сложились такие отношения, какие бывают между родными людьми. После получения дипломов разъехались они в разные концы Советского Союза: Семён и Суламифь, уже к тому времени муж и жена — в далекий Новосибирск, а холостой лейтенант медицинской службы Сергеев — в военную часть в городе с пугающим названием Завитинск.

«Лучше быть старлеем в Минске, чем майором в Завитинске», — гласила армейская поговорка. И верно, Завитинск Амурской области был такой дырой, что добираться туда даже из Новосибирска нужно было чуть ли не на оленях.

В 1966 году у Семёна с Суламифью родился первенец — Марик. Валера женился на медсестре Машеньке и собирался в ближайший отпуск привезти ее в Новосибирск знакомиться с друзьями. Однако нежданная трагедия, случившаяся в жизни старшего лейтенанта Сергеева, переменила не только его планы, но и всю жизнь. У Маши раньше срока начались роды, акушеры в Завитинском роддоме неверно определили ее состояние, потом, пока военным вертолетом везли ее в Благовещенск, время было упущено, и Маша умерла. Новорожденную Леночку удалось спасти.

У Валеры из родных осталась только теща: мамку его, Клавдию Петровну, похоронили, еще когда он учился в академии. Татьяна Степановна сразу же выехала к зятю в Завитинск, чтобы взять на себя заботы о внучке.

Узнав о горе, постигшем друга, Семён невероятными усилиями смог выбить себе несколько дней без содержания и тоже поехал к Валере, чтобы хоть как-то его поддержать. Суламифь же с полугодовалым Мариком на руках поехать не смогла — не с кем было оставить ребенка.

Пока Семён почти двое суток добирался до Завитинска, Суламифь с Валерой плакали по телефону: Суламифь, у которой от переживаний в пять минут поднялась температура и пропало молоко, — в Новосибирске, а Валера — в кабинете командира части в Завитинске.

— Ах-ах-ах, Валерочка! — рыдала Суламифь, качая ногой коляску и путая русский и идиш. — Какое горе, ой-вэй, какое горе свалилось на нас!

— Сулико-о-о-о, — всхлипывал в ответ Валера. — Сулико, как я буду теперь жить…

Как только она прекращала качать коляску, Марик, чувствовавший состояние матери, заходился криком, поэтому на исходе вторых суток у нее начало так сводить судорогой ноги, что прибежавшая соседка вынуждена была вызвать скорую.

Врач ввел успокоительное, и только тогда ребенок тоже немного затих.

Теща осталась жить с Валерой и единственной внучкой: так они и тянули втроем армейскую лямку, переезжая из одного военного городка в другой. Валера называл Татьяну Степановну мамой, и сослуживцы даже не догадывались, что между ними нет кровного родства.

Вдового военврача, конечно же, обхаживали многие женщины, но он больше ни разу не женился — не хотел расстраивать Леночку и ее бабушку, считая, что они этого не заслужили. Гулял на стороне, не приводя никого в дом.

А когда спустя двенадцать лет после смерти Машеньки Татьяне Степановне понадобилась операция на сердце, вопросов, где ее делать, не возникло. В те времена подготовка к оперативному вмешательству проходила очень долго — порой нужно было в течение нескольких месяцев проходить различные исследования, сдавать анализы, а также лечить сопутствующие заболевания в стационаре. Валерина теща в полном смысле слова переехала к Семёну и Суламифи на целый год из крошечного городка в Красноярском крае, где в то время служил ее зять. Леночка, не пожелавшая бросить бабушку одну в такой сложный период, тоже поселилась в их доме и пошла в шестой класс вместе с Марком. Тот представлял ее всем как свою двоюродную сестру и всячески оберегал и опекал. Детскую в четырехкомнатной квартире делили девочки — Леночка и младшая сестра Марка Мира. В кабинете обустроили комнату для Татьяны Степановны. Марик же переехал в гостиную.

Операцию провели в областной больнице, и, безусловно, Татьяне Степановне был обеспечен самый лучший уход и реабилитация: Семён и Суламифь сделали все, чтобы она поправилась. Через год, провожая Лену и ее бабушку обратно к Валере, рыдали все: за время, проведенное вместе, сроднились. Лена после школы приехала в Новосибирск и поступила в медицинский. Жила, правда, в общежитии (сама так решила, хотя тетя Сулико и дядя Сёма звали ее к себе), но все выходные проводила у Мусиных.

Март 2015 года

Саша вошел в ординаторскую. Света подняла голову от бумаг и спросила:

— Все, Санюшка? Закончили?

Саша не любил, когда его называли Санюшкой, поэтому передразнил:

— Все, Митюнюшка, закончили!

Света засмеялась и снова подняла на него глаза:

— О! А ты чего такой зеленый весь? Устал?

— Да что-то плохо мне, Светик, — пожаловался Корольков. — То ли грипп подцепил…

— Саша, какой, нафиг, грипп! Ты прекрасно знаешь, что это все СМИ раздувают! — возмутилась Света.

— Ну не знаю, — снова заканючил он. — Что-то аж мокрый весь, еле операцию закончил.

— А ну ляжь на кушетку! — скомандовала хирург Гулькина.

Саша снова передразнил:

— Ляжь! Тьху, дер-р-р-евня!

— Ложись давай, деревня! — рявкнула Света. — И штаны спускай!

— Ой, Вась! Прям щас, что ли? — веселился Саша. — Увидю-ю-ют…

Однако на кушетку улегся, кряхтя, словно старый дед. Света с тревогой посмотрела на него:

— Чего стонешь? Больно где-то?

— Да вроде не больно, а ломает всего… — Саша приспустил штаны синей хирургической пижамы, а подол рубахи задрал вверх, открыв мускулистый живот.

— Ниже спускай, — ругнулась Света. — Чего как девочка?

— На, на тебе ниже, — обреченно простонал Корольков. — Мегера!

— Ой, Санек! — всплеснула руками Гулькина. — А ты что, без трусов, что ли, ходишь?

— Щас прям, без трусов, — отмахнулся Саша. — Размечталась! Вон они, на мне, трусишки-то мои…

Света села рядом на стул и потрогала его лоб:

— Ого! Так у тебя температура!

Другой рукой она уже трясла термометр:

— На-ка вот, мерий!

Он снова передразнил ее:

— Мерий…

— Саня, иди в жопу, а? — вызверилась Света. — Мерь, говорю, и не мыркай мне тут! Колени согни!

Она стала ощупывать его живот и снова с тревогой взглянула ему в лицо:

— Так больно? А так? — Света резко отпустила прижатую руку, от чего Саша снова покрылся холодным потом:

— Больно…

— А так?

— И так больно…

— А ну повернись маленько на бок! — голос ее стал совсем обеспокоенным. — А так?

— Да… — сквозь стиснутые зубы простонал Корольков.

Света же озабоченно протянула:

— А живот-то у тебя острый, Сашенька… О-хо-хо-хо…

— Пальцы у тебя, Светочка, острые! — возмутился он. — Ты случайно на досуге подковы не гнешь?

— Ладно, не крякай мне. Нашелся нежный! — ответила Света и без перехода крикнула проходившей по коридору пожилой сестре: — Людмила Пална! Людмила Пална! Зайди, а?

— Чего такое, Света? — появилась на пороге Пална и, увидев лежащего на кушетке Королькова, всплеснула руками: — Саша? Что случилось?

— Пална, давай в лабораторию, а? Пусть Нинка срочно сюда идет и все для забора с собой! И контейнер для мочи давай. Общие на цито.

— А что такое-то?

— Пална, давай быстрее, а? Не видишь, плохо ему! — поторопила ее Света.

— Давление? — все не успокаивалась Пална.

— Если бы! — воскликнула Света. — Аппендицит.

Саша попытался сесть и завопил:

— Что?! Какой аппендицит? Ты что, Светлана, чокнулась?

— Острый, Сашенька! — зловеще проговорила в ответ Гулькина. — Острый! Куда?! — заорала она на него. — Лежать! Лежать, я сказала! Сейчас кровь возьмем, сам увидишь.

Тем временем вернулась Людмила Павловна, и Света, взяв у нее контейнер для анализов, сказала:

— Все, быстро Нинку сюда! Давай, Пална, будь ласкова, одна нога здесь, другая там. А я пока готовиться начну.

— Побежала я уже, Свет, побежала! — вскинулась Людмила Павловна.

— И лед! — крикнула ей вслед Света.

Она повернулась к Королькову, который лежал с вытаращенными от ужаса глазами:

— Штаны-то надень! Грипп! На вот, — протянула она ему пластмассовую баночку. — Иди давай, писай.

Потом она снова заставила Сашу лечь на кушетку, положила принесенную сестрой грелку со льдом на низ живота, на что Корольков еще попытался пошутить: мол, не в том он сейчас состоянии, чтобы исполнять ее эротические фантазии.

В ответ Гулькина от души обматерила его, велела лежать и вышла в коридор.

Постовая сестра Люба, явно уже оповещенная Людмилой Павловной о состоянии заведующего, спросила:

— Ну что там, Светлана Николаевна?

— Да что-то из лаборатории не идут, — озабоченно ответила Света. — Где она ходит, Ниночка эта полоумная?

— Я позвоню сейчас, — решительно сказала Люба и потянулась к трубке внутреннего телефона.

— Маленькая свободна, я надеюсь? — спросила Гулькина.

Маленькой называли каморочку в самом конце коридора, переделанную под одноместную палату. Помещалось там немного: кровать, тумбочка и крошечный шкаф-ниша в углу. Зато из микроскопического предбанничка вела дверь в отдельный санузел с раковиной. Чистота там была идеальная, потому что и палата, и санузел были предназначены только «для своих». Палата эта не имела номера, так как не проходила ни по каким документам: в ней лежали только сотрудники больницы, если вдруг попадали в лапы врачей отделения неотложной хирургии, или их ближайшие родственники.

— Свободна, да, — кивнула Люба. — Там все готово. А что с ним, Светлана Николаевна?

— Да аппендицит! — с горечью воскликнула Света, словно жалела, что у Королькова всего лишь воспаление слепой кишки, а не что-нибудь более серьезное. — Главное, острый! — возмутилась она. — Кто в отделении у нас, Люб?

— Так а кто? Кто? — Люба говорила и одновременно набирала телефон лаборатории. — Кто? Але! Девочки! Неотложная. Где Нина там ваша?! Что значит — выходит?! Заведующему надо кровь на цито! Какому-какому? Нашему! Да. Быстро пусть идет!

Люба в сердцах шваркнула трубку и продолжила:

— Курицы, блин! Кто. А никого. Алексей Николаевич еще в отпуске, только в понедельник выйдет. Абрам Фёдорович зашел в третью, там надолго, два в одном, грыжа с желчным — ему кто-то из «девятки» приехал ассистировать, я не видела. Михал Рувимыч с той девочкой, которую Мусин привел в ординатуру, во второй, там мужика привезли, шесть ножевых.

— Господи, — удивилась Света. — Прямо шесть?

— Говорят, да, прям с ножом в бочине привезли! Сам синий весь, в портаках с головы до ног, девки видели… Ужас, Светлана Николаевна!

— Ну не ужас, конечно, Люб, — успокоила ее Света. — Нам раз с десятью ножевыми привезли, и то живой был. Ушивались-ушивались тогда с Лёхой… Так, ладно, это лирика. А анестезиологи? Кто есть-то? Ира где?

— Ой, а Ирину Анатольевну вот только Юрий Алексеевич забрал! У них у кого-то из родственников юбилей, они и поехали, — Люба расстроено прижала ладошку к губам: выходило, что оперировать бедного Королькова в буквальном смысле слова некому.

— Блин! — Света выхватила из кармана своей синей хирургической пижамы телефон:

— Ирка! Ты где? Далеко уехали? Пусть Юрка оглобли разворачивает! У Шурика острый аппендицит, надо срочно аппендектомию! Ну нету никого, Ир! Ну опоздаете, что теперь делать-то?! Все, давай, жду!

Она, озабоченно нахмурившись, повернулась к Любе:

— Так… Ну в операционную-то Лена пойдет… Кстати, какая свободна у нас? — Света явно не могла собраться с мыслями. — Операционная какая?

Люба сочувственно посмотрела на Гулькину:

— Так нету, Светлана Николаевна… Малая только.

— Да что ж такое-то, а! — в сердцах воскликнула Света. — Доктору и помереть спокойно негде, тьфу-тьфу-тьфу! Ну пусть малую готовят, куда деваться!

— Так Светлана Николаевна, — с надеждой в голосе предположила Люба. — Может, и нет у него аппендицита? Кровь же не брали еще.

— Да конечно! — раздраженно ответила Света, — Там перитонит вот-вот… О! Нина! Давайте бегом в ординаторскую, кровь общий цито и моча там стоит, увидите.

Гулькина, нахмурив лоб, стояла у стойки поста и размышляла, что делать дальше, пока Ира едет обратно в клинику, как вдруг до нее дошло:

— Та-а-ак… — в ужасе произнесла она. — А кто ж мне ассистировать-то будет? Я ж одна не смогу! Второго ж надо! Господи… Что делать, Люб? — беспомощно оглянулась она на медсестру. — Пацаны есть кто ординаторы?

— Нет никого, — с жалостью глядя на доктора Гулькину, ответила Люба. — И Макса, и Дениса Александр Леонидович отпустил на выходные в Шерегеш.

— Ну Александр Леонидович, конечно! — возмутилась Светлана. — Не мог отказать! На лыжах же! Святое дело, а как же! Теперь вот, пожалуйста! Тьфу!

Тут за спиной у Светы раздался прокуренный женский голос:

— Какое это святое дело, а, девки? Бухать, что ли, собрались по случаю пятницы?

Света обернулась и увидела улыбающуюся Розалию Львовну Розеншток, хирурга-травматолога из соседнего отделения, находящегося в противоположном крыле здания. Донне Розе, как за глаза называли ее коллеги, было за шестьдесят, она оперировала и на покой не собиралась: руки у нее были золотые. Донна Роза была циничной, умной, острой на язык и при этом удивительно проницательной и мудрой женщиной.

— Чего стряслося-то у вас? — продолжала Розалия Львовна. — Гляжу, Нинка-Как-Картинка в ординаторскую аж бегом…

— Ой, Розалия Львовна! — Светка обрадовалась ей, как родной. — Ой! Сам господь вас послал!

— Ну да, ну да, — довольно улыбнулась Донна Роза. — Я такая! Фея, фея!

— У Сашки аппендицит! А кроме меня, нет никого, — запричитала Светка, в присутствии Розалии почувствовавшая себя девчонкой-студенткой.

— У какого это еще у Сашки? — нахмурилась Донна Роза.

— У нашего Сашки, у Королькова! — расстроенно ответила Света. — Из оперблока приполз, я пропальпировала, а там перитонит вот-вот!

— Ишь ты… — поразилась Розеншток.

— Да! А в отделении никогошеньки! Помогите, Розалия Львовночка, миленькая! Все на операциях… Ирка сейчас приедет, и можно начинать!

— А дай-ка, — задумчиво произнесла Розалия. — Я его осмотрю еще.

— Да идите, идите, конечно! Там он, на кушетке валяется.

— Сейчас! Сейчас мы его пощупаем, красавчика, — зловеще потирая руки, произнесла Донна Роза.

Зайдя в ординаторскую, она дождалась, пока Нина, которая с любопытством пялилась на лежащего заведующего, заберет свои склянки и уберется в лабораторию. Умостившись на стул возле кушетки, Розалия Львовна потрогала большой красной рукой Сашин лоб:

— Мерил? — спросила она.

— Да, — горестно ответил Корольков. — Тридцать девять.

— Ни х… себе, — молвила в ответ Розалия. — Давай пузо.

Саша опять задрал рубаху и спустил штаны, уже без напоминаний согнув ноги в коленях. Розалия убрала в сторону лед и принялась на удивление осторожно и бережно, не в пример Светке, ощупывать его живот:

— Так?

— Больно.

— Так?

— Больно.

— Больно где? — строго спросила она.

— Везде больно, Розалия Львовна! — простонал Корольков. — Везде, до самой попы, е-мое!

— А тут вот если?

— Да больно же!

— Ну все понятно, — она снова положила на него лед. — Все понятно. Лежать.

— Что вам понятно? Скажите уже! А то всем все понятно, один я ничего не понимаю.

— А что там понимать, Саша? — удивилась Розалия. — Острый аппендицит. Сейчас анализ мочи твой принесут, сам увидишь, — она так и сказала: «анализ мочи».

— Так вы что, — с ужасом воскликнул Корольков. — Резать меня, что ли, собрались?!

В ответ Розалия залилась демоническим хохотом:

— Нет, мы тебе стриптиз сейчас покажем и отпустим! Канешна, резать! У тебя перитонит вот-вот! Лежи, не мотайся по кушетке, как собачий хвост! Сейчас малую подготовят, Ирка ваша приедет, моемся и вперед!

— А чего это малую? — с обидой в голосе спросил Корольков. — Других нет, что ли?

— Да ты спасибо скажи, что хоть врачи есть! Поотпускал всех, теперь вот самого некому соперировать даже! Это ж я случайно к вам зашла! Я вообще, между прочим, в отпуске, завтра с Геной во Вьетнам летим… Ох ты! — вспомнила она. — Я ж на педикюр не успею! Вот из-за тебя, Корольков, я с грязными пятками на море поеду. Чтоб тебе!

— Спасибо вам большое, Розалия Львовна, — с чувством произнес Саша. — Огромное человеческое спасибо! Пятки для женщины — это самое главное!

— Молчи уже, чудовище! Угораздило же! — продолжала возмущаться Розеншток. — Ни раньше, ни позже, не дашь бабе Розе спокойно чемоданы собрать!

Она выглянула в коридор:

— Девки! — крикнула она. — Ну че там, мочу принесли?

— Несут уже, — подобострастно пропела Света. — Несут, Розаличка Львовночка…

— Розаличка тебе… — проворчала Донна Роза и повернулась к Саше: — Сейчас вот сам увидишь. А! Вон Ирка подъехала! Ишь, машина у ейного мужика! Танк, а не машина! Слушай, Сань! А он у нее кем, Юрка-то? Бандюган поди?

— У него бизнес, Розалия Львовна, — сдержанно ответил Корольков.

— Ну-ну… — недоверчиво протянула Розалия. — Цацки-то у Ирки зачетные… Бизнес… Твоя-то че? Работает хоть?

— Конечно, работает, Розалия Львовна, — улыбнулся Саша. — Вот, на конференции сейчас как раз в Париже.

— В Пари-и-и-же… — передразнила Донна Роза. — Чего это ты молодую жену по Парижам-то одну отпускаешь?

— Да чего такого-то, подумаешь? — возразил Корольков. — Парфюму мне привезет.

— Парфю-ю-ю-му… — снова проворчала она. — Ребеночка бы лучше ей заделал. Не понимаю я вас, молодых! Мотаетесь по жизни, как хвосты свинячьи, а потом стакан воды подать некому будет! Вон, с Лёхи пример бери — и так двое пацанов, так еще снегурочку себе состругали. И правильно, между прочим, сделали!

Саша удрученно молчал, зная, что спорить с Донной Розой, если она разошлась, бесполезно.

— Или не получается чего, а, Саш? — обеспокоенно продолжала она. — Так ты к моему Геннадию Степанычу ляжь, обследуйся…

— Да не надо мне к Геннадию Степанычу! — вспылил Корольков. — Нормально все у меня по урологии!

— Ну гляди, гляди… Тебе сколько годков-то сейчас?

— Сорок пять, — ответил Саша.

— Их ты! Как время летит! Давно ли тут медбратом все по ночам в окошко курил…

— Вы и это помните, Розалия Львовна, — поразился Корольков.

— А чего это мне не помнить, Шура? — удивленно вскинула она брови. — Я на память не жалуюсь…

Она снова высунулась в коридор:

— Девки, давайте сюда анализы! Пусть сам убедится!

В ординаторскую зашла Света и сунула заведующему под нос бумажки с результатами:

— Вот! — победоносно воскликнула она. — Смотри, какой лейкоцитоз!

— Света, чего ты мне их в рожу-то суешь! — возмутился тот. — Дай очки, вон они, на столе лежат, я так не вижу!

— А куда мне прикажете их вам совать, Александр Леонидович? — возмутилась Света. — На твои очки, пожалуйста, вот, сам смотри! Видишь? — она тыкала пальцем в бумажки. — Видишь?!

— Н-да, лейкоцитоз… — Саша снял очки и отдал их Свете. — И что теперь?

— Саш, ну что-что? — удивилась та. — Оперировать!

— Может, понаблюдаем? — неуверенно спросил завотделением неотложной хирургии Корольков.

— Сань, ты что? Боишься, что ли? — догадалась Гулькина. — Боишься? Ты?!

— Конечно, боюсь! — раздраженно ответил он. — Первый раз же!

— Так аппендицит один раз бывает! — радостно сообщила Света. — Если ты не в курсе!

В ординаторскую бегом влетела Ира Чернова:

— Санечка! Как ты, солнышко?

— Ир, прости, — сдержанно произнес он. — Вот, Светка взбаламутила тут всех…

— Нет, вы посмотрите на него, а? — уперла руки в боки Светлана. — Я, главное, взбаламутила! Это, видимо, у меня тут до перитонита!

— Света, не каркай! — Ира села возле Саши. — Саш, аллергия есть на что-нибудь?

— Откуда я знаю, Ириш… — тихо ответил Корольков. — Вроде б нет…

— Ну что? Спинально, что ли, обезболим, а, Саш? — Ира явно подрастерялась: нечасто приходилось оперировать своих коллег и друзей.

— Знаешь что, Ириша! — возмутился он. — Это ты теще моей спинально, если что, обезболивай! Это у нее пусть потом позвоночник в… белье ссыпается после спинального вашего!

Розалия Львовна хмыкнула:

— Ты, Сашок, гляжу, тещеньку свою любишь!

— А как же ее не любить, Розалия Львовна! — принял подачу Саша. — Золотой ведь человек, Клара Захаровна моя!

Сашина теща, Раиса Константиновна, была притчей во языцех всех его друзей и коллег. Имея среднее медицинское образование и работая лаборанткой в одном из научно-медицинских институтов Академгородка, Раечка удачно выскочила замуж за тогда молодого и перспективного доктора Аркашу Лиманского. Родив ему единственную дочь Аришу, Раечка работать больше желания не изъявила, да и муж обеспечивал семью вполне достойно. Аркадий в то время занимался некими секретными медицинскими разработками, быстро рос по карьерной и научной лестнице. Посему Раечка, будучи девушкой неглупой и прагматичной, вполне справедливо рассудила, что негоже при таком муже заниматься всякой ерундой, тем более ей — умнице и красавице. И всю жизнь просидела дома, создав вокруг себя ореол мученицы домашней нивы.

— Боже мой, Галя, — говорила она по телефону подруге. — Это невыносимо! Аркадий день и ночь в институте! Все на мне, буквально все: и на рынок! И в школу за Аришей!

Выросшая в очень простой, если не сказать маргинальной семье, Раиса Константиновна почему-то считала верхом хорошего воспитания и вкуса надменность и едва прикрытое хамство по отношению к другим. Так, думала она, люди всегда будут знать свое место рядом со мной, женой самого Лиманского!

Надо сказать, тесть, академик Лиманский, был неплохим мужиком, и с Саш