Оглавление

Глава 1

22 сентября 1925 года.

Памир. Заалайский хребет

То ли специально, то ли никого больше не было, но нам подсунули плохонького проводника. Единственным бесспорным достоинством китайца Ли остается приличное знание русского языка, иначе Богдан давно пустил бы ему в лоб пулю из «маузера». В остальном Ли по молодости глуп, ленив, дерзок, а главное, чужд всяческих норм, присущих нормальному человеку.

Сегодня он снова ошибся с погодой и теперь радуется этому, как ребенок. А мы весь день вместо того, чтобы продвигаться в сторону Ферганы, рыли снег единственной лопаткой, пытаясь по его совету устроить убежища от бурана.

Лучше бы мы шли, пока было светло, потому что к темноте нас вместо бурана ожидал совершенно неподвижный воздух, похожий на глыбу льда, застывшую между двух исполинских вершин. Небо, если выползти из палатки, открывалось совершенно ясное, полное звезд, каких я до этого никогда не видел. Многие из них срываются, падают и рассекают небо яркими вспышками, высвечивая заснеженные заросли тугая на скальных выступах.

Богдан сидит рядом и злится, что я понапрасну жгу керосин. Я ему попробовал объяснить, как мои записки могут пригодиться в будущем для понимания подробностей нашего похода, но это лишь сильней его разозлило, поскольку миссия наша секретна и никто, кроме товарища Дзержинского, в моих писульках копаться не будет. Я же остался при своем мнении, полагая товарища Дзержинского слишком занятым для знакомства с моими каракулями, так что дневник скорее всего ляжет в архив и лет сто будет пылиться на полке. Когда же по всему миру наступит светлое коммунистическое будущее, всякие тайны отменят, и мои записки вполне смогут кого-то заинтересовать.

Так что я адресую их скорее последующим поколениям коммунаров, нежели товарищу Дзержинскому, хотя, вполне возможно, и он найдет в них что-то для себя интересное.

Китаец Ли умеет ночевать в снегу и не мерзнет при этом, а утром просыпается бодрым и свежим в отличие от меня, страдающего головными болями от керосинового угара в палатке. Богдану же — хоть бы что. Железный человек. За все время, сколько я его знаю, он ни разу не поморщился от боли, не кашлянул, не чихнул, а мелкие раны заживают на нем, как на собаке. Я думаю, он мог бы стать примером того, каким должен быть большевик.

Лампа тут горит из рук вон плохо, дымит и коптит, хотя керосин остался тот же самый, которым мы с успехом пользовались в долине. Ли говорит, что духам ледника не нравится вид огня, поэтому здесь все хуже горит, но в эти поповские сказки ни я, ни Богдан не верим. Богдан объяснил такое явление недостатком воздуха на высоте, и это показалось мне более верным, поскольку не противоречит принципам материализма. Алешка тайком от Богдана больше поверил китайцу, а мне рассказал, как совсем мальчишкой забирался в Питере на заводскую трубу, чтобы подать сигнал бастующим рабочим. Там, несмотря на высоту, лампа горела нормально. Подумав и взвесив, я решил при первой же удобной возможности сменить фитиль, но не хотелось пока ради этого ворошить снятые с верблюдов тюки.

Узнав о моей головной боли, Ли попробовал и меня научить спать в снегу, но я категорически воспротивился, поскольку даже в палатке холодно, особенно когда поддувает ветер. Алешке сегодня повезло с погодой, в карауле стоять даже приятно. Сидишь себе, куришь самокрутку, да глядишь, как вспыхивают над головой падающие звезды.

Ну вот, Богдан приказал ложиться спать, поскольку мне заступать в караул следующему.

23 сентября 1925 года.

Памир. Высокогорная Алайская долина

Мы таки попали в буран. Только не ночью, как говорил Ли, а после обеда, когда спустились в долину. Я боялся, что Богдан все же пристрелит проводника раньше времени, потому что зол он был немыслимо, даже два раза стрелял в воздух. Он так злился оттого, что Ли не привел ему убедительных доказательств необходимости остаться возле убежищ. Правда, китаец предупреждал о буране, даже показывал приметы его приближения, но дважды он уже проявлял неточность в таких предсказаниях, да к тому же Ли, как обычно, говорил весьма туманно, объясняя приметы проявлением воли горных духов. Конечно же, настоящий большевик, такой, как Богдан, подобные объяснения принять не мог и велел двигаться дальше, так что на момент начала бурана мы оказались далеко от убежищ, а новые отрыть не успели.

Я видывал всякие метели, но ни с чем подобным никогда не сталкивался. Горный буран больше походит на морской шторм, чем на ветер со снегом, он гонит между скал настоящие снежные волны, очень подвижные. Небо быстро заволокло равномерной белесой мглой, в которой вертятся вихри мелкой снежной пыли, сдуваемой ветром с вершин. Ехать почти невозможно, приходится пробираться прямо сквозь мчащиеся по снегу сугробы, словно погружаясь в тяжелую ледяную пену. К тому же местами ноги животных проваливаются. Алешка по молодости так и не освоил верблюда, отправившись из долины на жеребце, а Богдан ничего не мог сделать, справедливо посчитав, что лучше уж оказаться в горах на коне, с которым умеешь справиться, чем на верблюде, не зная его повадок.

Лучше всего себя чувствовал лохматый пес Бек. Хоть его шкура покрылась сосульками, словно панцирем, он легко скакал сквозь сугробы, то и дело скрываясь в снегу до самых ушей. Несмотря на черный окрас шерсти, я несколько раз полностью терял его из виду. Похоже, ему было даже весело, так он лаял на ревущие вихри, призраками бродящие между склонами гор.

Иногда снежные завалы сменялись плоскими каменистыми залысинами. Казалось, по ним легче ехать, но опытные верблюды стараются по возможности обходить такие места стороной. Залысины образуются от свирепого ветра, набирающего силу между скальными выступами. Он сдувает снег и больно бросает в лицо мелкие камушки, от чего приходится беречь глаза за воротниками тулупов. Иногда ветер становится таким сильным на этих залысинах, что животные не могут справиться с напором, останавливаются и пятятся. Если же ветер дует сбоку, ехать вообще невозможно, верблюды путаются, ревут и ложатся на землю, боясь опрокинуться на бок.

Нам повезло, что Ли каким-то непостижимым образом отыскал в мечущейся мгле пещеру с почти засыпанным входом. Я так и не смог выпытать, откуда он знал про нее. Китаец уверял, что пещера просто обязана здесь быть, и он бы очень удивился, если бы ее не было при таком направлении ветра. Такое объяснение выглядит нелепым, и теперь я уверен, что хитрый Ли от нас что-то скрывает. Возможно, по этой дороге у него полно тайников.

Пещера очень большая, мы завели в нее всех верблюдов вместе с Алешкиным жеребцом и развели костер. Запасов еды осталось на три дня, и то если расходовать очень умеренно. Китаец просил у меня винтовку, чтобы убить козла или горную индейку, но подозрительный Богдан оружие ему не доверил.

Алешка спит, я пишу, а Богдан наконец получил возможность перечитать записи, которые мы везем в ЧК1. Как он их разбирает, непонятно, поскольку написаны они на чужом языке, но иногда Богдан сам достает карандаш и делает пометки в тетради на русском. Меня разбирает любопытство, какую ценность могут иметь для мирового пролетариата записи, сделанные оболваненными монахами несколько тысяч лет назад? И он, и я пишем при свете костра, время от времени подкидывая в огонь наломанные китайцем ветки арчи. Надо беречь керосин.

Глаза слипаются от усталости. Пойду спать. Впервые за несколько дней мне по-настоящему тепло. Высокое пламя костра дает много жара.

24 сентября 1925 года.

Памир. Алайская долина

Буран еще не кончился. Утром Богдан вышел по малой нужде и нашел у входа в пещеру множество крови и перьев улана. Ночью Ли как-то сумел добыть птицу и съел ее сырой. Богдан несколько раз обыскал китайца, пытаясь найти оружие, но ничего, кроме ножа, не отыскал. Забрал нож и приказал Алешке не спускать с проводника глаз. Со мной он поделился подозрением, что в одном из тайников Ли может держать винтовку, поскольку улан никогда не подпускает стрелка на расстояние пистолетного выстрела. Возможно, он прав, и рев бурана помешал нам расслышать звуки стрельбы. Другого объяснения я не нашел, а спрашивать китайца казалось бессмысленным.

Днем у Алешки началась лихорадка. Ли просил загасить огонь, утверждая, что болезнь — это месть горных духов. Богдан, помня предыдущие хитрости проводника, слушать его не стал. У меня тоже болела голова, и я по большей части сидел, даже не в силах взяться за карандаш. Богдан продолжал разбирать записи. До вечера я не ел.

Животные чувствовали себя как обычно, но верблюды отказывались ложиться, даже когда Богдан тянул их вниз за кольцо в носу. Черный выглядел перепутанным, горб у него совсем обвис.

Пес Бек сбежал. Богдан объяснил, что местные собаки приучены охотиться, как волки. Но раньше Бек нас не покидал так надолго.

Я подумал, что китаец мог нас всех отравить, когда набирал снег в котелок, но говорить Богдану я остерегся. Он слишком горячий, а никто из нас не найдет самостоятельно дорогу на Фергану.

Больше нет сил писать.

25 сентября 1925 года.

Памир. Алайская долина

Я не смог разбудить Алешку. Он умер, был весь синий и некрасивый. Китаец ночью сбежал, пока я был в карауле. Он дождался, пока я усну, окончательно лишившись сил, и забрал все записи, которые мы везли в ЧК, осталась только тетрадка с пометками. Ее Богдан носил под тулупом.

Богдан был так зол на меня, что я думал — пристрелит. Но он успокоился.

Я еле двигаюсь, даже пустой котелок показался мне слишком тяжелым. Собирать снег пришлось на четвереньках у самого входа. Несколько раз попались перья улана. Я их выбросил.

Зря собирал снег. Костер потух, потому что некому было сломать арчу. В пещере стало темно, и мы зажгли лампу.

К вечеру мне стало чуть легче. Мы думали хоронить Алешку, но землю в пещере не удалось раскопать. Тогда мы сняли с тела все ценное, чтобы не пропадало, и вынесли покойника из пещеры. Буран набрал полную силу.

Едим солонину. Теперь пищи хватит дней на пять, поскольку людей стало меньше и не надо кормить собаку. Если буран кончится завтра, успеем спуститься в долину. Можно было бы забить ненужного жеребца и держать мясо на морозе, но нет огня, чтобы готовить конину.

26 сентября 1925 года.

Памир. Алайская долина

Буран начал стихать. Богдан ходит хмурый, нервничает. Он приказал мне прочесть его записи и переписать в дневник по памяти так, чтобы я запомнил их накрепко. Сказал, что я многого не пойму и многое мне покажется странным, но если с Богданом что-то случится, именно я должен буду передать все в ЧК. Он считает, что, если пройти по межгорью, можно и без проводника добраться до обитаемых мест.

Мне пришлось читать его тетрадку до вечера, прежде чем я запомнил главное без ошибок.

Оказывается, на свете есть Бог, но это является величайшей тайной диктатуры пролетариата. Никто из попов по-настоящему в Бога не верит, поэтому религия как была, так и остается опиумом для народа. На самом деле наличие Бога не противоречит теории материализма, поскольку по сути Бог является материальной субстанцией, расположенной в межпланетном пространстве. Верить в него нельзя, потому что он не совершает чудес и никогда не спускался на землю, как утверждают поповские сказки. Настоящий пролетарский Бог редко вмешивается в дела людей, это происходило лишь несколько раз с промежутком в многие тысячи лет. Главным является то, что следующее обращение пролетарского Бога к людям свершится ровно через тысячу девятьсот тридцать восемь лет после самого яркого появления хвостатой звезды.

Услышать и правильно понять обращение Бога трудно. Для этого надо всю жизнь соблюдать обет безбрачия, а кроме того, необходимо обрить голову и специальными упражнениями вырастить третий глаз на макушке. В нужный день следует взойти на гору, состоящую из самого твердого камня, лечь на ней и уснуть. Если все сделать верно, то во сне можно увидеть Знак Бога, который будет содержать важнейшие знания. Тот, кто увидит Знак Бога, поймет его очень легко.

Все это я прочно запомнил. Многое меня действительно удивило, и я решил побеседовать с Богданом об этом. Меня интересует, что может сказать пролетарский Бог людям?

По мнению Богдана, он должен передать устройство невиданного оружия для борьбы с врагами коммунистического движения или подсказать, каким образом любой камень превратить в золото.

Я уверен, что с таким знанием легко будет устроить мировую революцию.

Решили спать по очереди, Богдан остался сторожить первым.

27 сентября 1925 года.

Памир. Алайская долина

Буран окончательно стих. Ночное небо кажется невероятно близким, а звезды почти не мерцают, поглядывая на горы мохнатыми огоньками. Теперь я знаю, что среди них живет настоящий Бог. Очень интересно узнать, как он выглядит.

Собираемся идти ночью, чтобы наверстать упущенное время и не переводить зря еду. Очень спокойный воздух, мороз пощипывает кожу, но не пробирает насквозь. Тело Алешки занесло снегом так, что мы не нашли даже бугорка.

Вернулся Бек. Он притащил в зубах огромного улана. Богдан осмотрел птицу и сказал, что у нее руками свернута шея, а никаких следов от пуль нет. Я проверил винтовку, выстрелив в воздух. Горы отозвались раскатистым эхом.

Улана мы ощипали и съели сырым, благо он был еще теплым. Сырое мясо животного, а не птицы я бы так съесть не смог. А Богдану будто бы все равно.

Мы навьючили верблюдов и вышли, но скоро остановились у развилки двух межгорий, почти одинаковых. Стрелка компаса пляшет и вертится, словно к ней поднесли гирю. Богдан решает, что надо спускаться по левой развилке. Бек этим очень доволен, видимо, звериное чутье подсказывает ему верную дорогу к жилью. Мы с Богданом договорились ему верить.

Когда проходили через обширный снежный завал, жеребец проломил ногами наст и провалился до самых ушей. Мы спешились и начали утаптывать вокруг него снег, чтобы правильно уложить и развьючить. Он ржал, бил копытами и проваливался все глубже, не желая лечь на бок. Богдан разозлился и убил его из «маузера». Я хотел развьючить коня и отрезать часть окорока, в надежде потом найти топливо для костра, но сам чуть не ушел в рыхлый снег. Богдан приказал все бросить, и мы уехали на верблюдах. Они оказались опытными, подгибали передние ноги и спускались на них, как на лыжах.

После трудного места сделали привал и отправились дальше.

30 сентября 1925 года.

Памир. Предгорья Алайского хребта

Взошло солнце, и мы снова не знаем, куда идти. Один путь ведет вниз, через долину, заваленную рыхлым снегом, другой вверх, на ледник. И тот, и другой очень опасны. Богдан хочет понять, по какому пройти будет легче, но я считаю, что нужно искать не легкую дорогу, а ведущую в нужном направлении.

Устроили привал. Я добрался до края ледника и наломал ветвей тугая, росшего на склоне. Из остатков керосина и принесенных мной веток сделали костер. Бек хочет идти на ледник, лает и тянет Богдана за полу тулупа. Но я лазил туда и знаю, что с верблюдами там не пройти.

Мы вместе покурили моей махорки, хотя раньше Богдан воздерживался от этого, жуя насвой из каменной бутылочки. Затем решили спускаться через снег. Бек не хотел идти с нами, лаял издали и рычал. Богдан стрелял в него из «маузера», но не попал, а потом кончились пули. У меня в обойме винтовки оставалось еще четыре патрона. Бек поджал хвост и сам полез на ледник. Там я увидел китайца и предупредил об этом Богдана.

Он хотел забрать у меня винтовку, но я не дал, сказав, что проводника лучше убить на входе в Ферганскую долину, а сейчас он может подсказать нам верную дорогу, если его подманить хитростью, связать и пытать. Богдану это понравилось.

Он велел мне вынуть патроны из винтовки и показать китайцу, а сам показал ему пустой маузер. Ли спустился и привел с собой Бека. Он сказал, что в такую погоду мы обязательно умрем, если пойдем вниз. Мол, скоро с левой вершины сойдет лавина, а по леднику можно выбраться на удобный перевал, только надо бросить верблюдов. Я ударил его прикладом в спину и сбил с ног, а Богдан навалился сверху и долго бил его кулаком по голове. Я зарядил винтовку и отогнал выстрелом рычащего Бека, мне было жалко его убивать.

Потом мы связали китайца и подождали, когда он придет в себя. Вид у него был совершенно спокойный, даже веселый, хотя Богдан выбил ему два зуба. Он смеялся над нами и говорил, будто мы убиваем себя враньем, поскольку не умеем услышать правду. Подумав, Богдан решил, что первый раз китаец мог назвать верную дорогу, так как надеялся на наше неверие. Я согласился.

Ближе к полудню Богдан взял у меня винтовку и повел китайца расстреливать возле скалы. Я ему советовал удавить Ли, чтобы не тратить патроны, но Богдан замерз, нервничал и не хотел снимать повод с верблюда, а другой веревки под руками не было. Я решил, что нет разницы, два патрона у нас останется или три. Мне тоже не хотелось снимать повод с верблюда.

Китаец смеялся над нами, говорил, что выстрелом мы разбудим горных духов и они убьют нас камнями. Но Богдан не поверил, ведь я уже стрелял в этом месте, и ничего ужасного не произошло. Он оставил Ли у скалы, а сам отошел на несколько шагов, передернул затвор и прицелился проводнику в голову. В этот момент Ли выкрикнул непонятное слово, похожее на заклинание, оно показалось мне громким и визгливым. У меня заложило уши, а под Богданом проломился наст, и он, вместе с винтовкой, провалился по шею. Я хотел утоптать вокруг него снег, но Бек накинулся на меня сзади и повалил, скалясь и целясь зубами в горло. Раздался винтовочный выстрел, и я перестал видеть Богдана, наверное, от сотрясения он провалился еще глубже. Ли свистом подозвал пса, и тот помог распутать ему руки.

Потом китаец проследил, как я все запишу, бегло просмотрел листы и заставил добавить последнюю фразу, после чего обещал отвести в Фергану.

Я добавляю под его диктовку: «Боги внутри, снаружи лишь дьяволы».

Глава 2

27 декабря 1938 года, вторник.

Москва, центр

Возле станции метро «Дзержинская» толпился народ, как всегда в центре Москвы перед праздниками. Было уже темно, урчали полуторки, крякнула сигналом «Эмка». Паша Стаднюк остановился на углу Никольской возле памятника метростроевцам и достал из кармана пальто новенькие «Кировские». Часы показали без десяти семь — чуть больше тридцати минут до начала занятий в ОСОАВИАХИМе, а Мишки все нет. Не хватало только из-за него опоздать! Такое придется выслушать на комсомольском собрании, что даже думать не хочется. Павел вздохнул, ссутулился и глубже сунул руки в карманы, исподлобья наблюдая за снующим народом. Холод быстро забирался под одежду, заставляя ежиться и переминаться с пятки на носок. Утоптанный снег мерно похрустывал под ногами прохожих, мороз пробирал до костей, вызывая сонливость.

— Эй, молодой человек! — послышался справа мужской голос. — Это не ты случайно Павел Стаднюк?

Паша вздрогнул и обернулся всем телом, чтобы не впустить за пазуху холодный воздух.

Перед ним стоял высокий представительный мужчина лет сорока пяти. На нем было безупречно-черное каракулевое пальто — длинное, ниже колен. Запорошенная снегом черная меховая шапка. Короткая черная бородка выдавала каждодневные усилия кропотливых цирюльников. В остальном же лицо незнакомца было невыразительным, но именно это и пугало. Какое-то мертвецкое, нечеловеческое лицо. Только немигающие, как у змеи, глаза обжигали взглядом.

— Да, я Стаднюк, — поперхнувшись, ответил Паша. Он еще больше съежился, теперь уже не столько от мороза, сколько от страха. И опустил глаза.

На ногах незнакомца, несмотря на погоду, были черные лаковые туфли, каких не найти в магазине. В недоумении Павел опять поднял глаза на лицо незнакомца, ожидая услышать еще что-нибудь, но тот, продолжая молчать, придирчиво оглядывал Павла с головы до ног. Оглядывал так, как на рынке оглядывают лошадь.

Павел нерешительно переступил с ноги на ногу, чувствуя, как молчание незнакомца все сильнее опутывает его липкой паутиной ужаса, лишая воли и рассудка.

— Ладно, пойдем, — усмехнулся важный мужчина и, кивком указав Паше направление, первым направился по Никольской в сторону метро.

— Куда? — хрипло спросил Паша, вспоминая, как неделю назад увезли куда-то соседа по лестничной площадке, и удивляясь, что так послушно следует за незнакомцем.

Мужчина в черном пальто шел пружинистой походкой, не оглядываясь. Паша с трудом поспевал за неразговорчивым провожатым, оскальзываясь на темных полосах льда, припорошенного снегом, и с тоской оглядывался по сторонам, не рискуя бежать. Куда? Все равно найдут. Только хуже будет. Да и не виноват он ни в чем. Нечего бояться! Врут все про аресты невиновных.

Вдоль улицы поддувал по ногам ветер, и Павел все больше съеживался, пряча лицо от колкого снежного вихря.

Идти оказалось недалеко — у тротуара, почти уткнувшись радиатором в снежный сугроб, стояла черная «эмка» с заведенным мотором. Мужчина приоткрыл заднюю дверцу.

— Садись, Стаднюк.

Дикий ужас неминуемой смерти сжал сердце, и Павел, споткнувшись, грохнулся на колени. Мужчина в черном равнодушно ухватил его за ворот пальто и затолкнул на заднее сиденье салона.

— Ты только, Пашенька, чудить не вздумай, — садясь рядом, предупредил он. — А то зашибу, не ровен час.

Паша вжался в сиденье, с трудом сдерживая желание завыть от отчаяния. Страх образовал в животе огромную ледяную пещеру и мешал дышать.

Грузный водитель в фуражке с синим околышем молча тронул машину с места, развернулся и, миновав площадь Дзержинского, погнал по Лубянке. Очень скоро огни фонарей скрылись позади, завьюженные метелью. Павел украдкой взглянул на хозяина «эмки», пытаясь предугадать свою грядущую участь, но профиль человека в черном пальто был неподвижен, будто профиль каменного памятника.

«На Дзержинского чем-то похож», — заметил Павел, вздохнул и отвернулся к окну.

Через минуту «эмка» проскочила перекресток, на котором буксовала полуторка с зажженными фарами. Возле грузовика двое красноармейцев орудовали лопатами, пытаясь подсыпать под колеса песок из кузова.

На Садово-Спасской «эмка» повернула направо. Чем дальше от центра, тем меньше попадалось людей на улицах и машин на дороге — городом правили начинающаяся метель и хмурые постовые, от носа до пят укутанные в тулупы. Павел опустил голову и увидел, как тает снежная пыль на коленях. Он не понимал, за что его взяли, и мог предположить лишь чей-то подлый наговор. Неужели кто-нибудь из бригады? Кому он говорил, когда и где встречается с Мишкой? Почти все знали. Да и какая теперь разница — кто?

Павел украдкой огляделся и понял, что водитель гонит «эмку» в сторону Сокольников. Почему не на Лубянку, если это арест? Вот вляпался! Следователю в кабинете можно хоть что-то объяснить, оправдаться, тем более что серьезного ничего за собой Паша не чувствовал. А так вывезут в лес и пристрелят! Варька говорила, что такое бывает, хотя откуда ей знать, если из таких поездок мало кто возвращался? Но раз не возвращаются, значит, все так и есть. Мысли в голове путались, торопливо сменяя одна другую. Сердце заколотилось сильнее, и Павел закусил губу.

«Эх! Не стоило поддаваться на Варькины уговоры, а надо было ехать с Гришаней в Испанию, в коммунистические интербригады. Гришаня бы устроил, он мог. На войне ведь нужны не только бойцы, но и хорошие механики. А там сейчас тепло, там, говорят, прямо на деревьях мандарины растут. С испаночкой какой-нибудь познакомился бы, — подумал Пашка и печально вздохнул. — Другие бы страны посмотрел, как Варькин отец. Спасла, называется, Варя от франкистских пуль — теперь свои расстреляют ни за что ни про что. Все ее предрассудки!»

Суеверная кузина и слышать не хотела о желании Павла отправиться рисковать жизнью ради каких-то испанцев. Несознательная была Варвара, не изжила еще мелкобуржуазный дух в своей личности! Отец у нее пролетарский ученый, путешественник, а сама она какая-то мещанка.

Павел был чужд ее предрассудков, он верил, что если один раз пуля попала в голову и не убила, то и в другой этому не бывать. Кому суждено быть повешенным, тот не утонет. Варька, напротив, пугалась, когда у Паши случались приступы от контузии, прикладывала примочки и бурчала, что второй раз чуда не будет. Может, и впрямь права Варька, может, как раз пуль и следовало бояться Павлу? Хмурый незнакомец, безмолвный водитель и машина, летящая в темноту сквозь поземку, убеждали в верности ее слов.

В Сокольниках повернули направо, водитель сбавил скорость, выруливая между мрачными деревянными постройками. Потом свернули еще несколько раз, углубляясь в темные заснеженные улочки, и «Эмка» наконец замерла у высокого каменного забора. Незнакомец в черном выбрался из машины.

— Выходи, Стаднюк, — позвал он.

Паша выкарабкался на снег и сразу спрятал лицо от сильного порыва метели. Незнакомец даже бровью не повел, словно не чувствовал холода вообще. Точно мертвяк.

— Ты как себя чувствуешь, Стаднюк? Бледненький весь, — с насмешливым сочувствием сказал незнакомец. — Укачало, что ли? Ну ничего-ничего! Сейчас чайку попьем. Не трясись ты так, а то раньше времени концы отдашь!

Незнакомец неожиданно жизнерадостно захохотал над собственной шуткой, и Паша опять ощутил страх. Он попытался захлопнуть за собой дверь «эмки» и опять чуть не упал.

— Так, Сердюченко, — незнакомец постучал пальцем в водительское стекло. — Заправься, возьми две запасные канистры и можешь отдыхать в гостевой. Я тебя вызову, когда будет нужно. А ты, Стаднюк, не мерзни, проходи во двор, вон калиточка. Иди-иди! Не стой!

«Все, — подумал Паша, делая первый шаг. — Сейчас выстрелит мне в затылок. А про чай — это так. Для издевки».

Он так сжался, что непременно умер бы от разрыва сердца, если бы под ногой хрустнула ветка или обломок сосульки. Но только снег скрипел под ногами. Дойдя до ограды, Павел вытащил из кармана окоченевшую от холода руку и потянул на себя массивную бронзовую ручку, в центре которой была отчеканена пятиконечная звезда с вписанным в нее серпом и молотом. Калитка скрипнула и подалась, оставив на снегу полукруглый след.

Во дворе оказался невысокий особняк с горящими желтым светом окнами. Возле крыльца переминался с ноги на ногу красноармеец с винтовкой, у его ног напряженно сидела огромная лохматая псина. Павел остановился, увидев, как собака с глухим урчанием оскалила желтые клыки.

— Не бойся, Стаднюк, — донесся из-за спины спокойный голос мужчины в черном пальто. — Она без команды не бросится.

Он обогнал Пашу и, первым поднявшись по невысоким ступеням, распахнул дверь в теплую прихожую. Облако пара устремилось в темное небо.

— Прошу! — Незнакомец опять сверкнул круглыми немигающими глазами.

Павел шагнул через порог.

Незнакомец не спеша разделся, поправил прическу перед большим зеркалом и обернулся.

— Можешь называть меня Максимом Георгиевичем, — произнес он, пристально глядя Паше в глаза. — Фамилия моя Дроздов, а должность тебе знать не обязательно. Да ты раздевайся, раздевайся. И сапоги снимай, не стесняйся. Портяночки внутрь кинь. Машенька! — крикнул он куда-то в глубину особняка. — Принеси-ка молодому человеку домашнюю обувь!

Пашка с надеждой подумал, что, может, его и не расстреляют, а дадут правительственное задание. Да-да! Просто задание очень секретное, поэтому все так загадочно. Это предположение несколько обнадежило Стаднюка, и он опять вздохнул, стягивая с головы шапку.

Раздались торопливые женские шаги, и в дверном проеме показалась стройная молодая женщина в темно-синем, строгом, почти форменном платье с белым накрахмаленным воротничком. Ткань туго обтягивала высокую полную грудь.

— Добрый вечер, Максим Георгиевич, — сказала Машенька и поставила у ног Павла пару войлочных тапок.

— Спасибо, — поблагодарил Стаднюк, вешая пальто на крюк высокой деревянной вешалки, и оглянулся, куда бы сесть, чтобы стянуть сапоги.

Никакой табуретки не было, и ему пришлось прыгать сначала на одной ноге, потом на другой, чтобы справиться с обувью.

— Это Машенька, моя секретарша. Для тебя Марья Степановна, — с холодной улыбкой представил сотрудницу Максим Георгиевич. — Запоминай, пригодится.

Эта фраза подтвердила предположение Павла о тайном государственном задании. Значит, не расстреляют. Ну и хорошо.

— А это Павел Стаднюк, — сообщил секретарше Дроздов. — Машенька! Проводишь гостя к умывальнику. Выдашь ему все, что надо. Он поживет здесь несколько дней. Как умоется, подавай чай на двоих. С сахарком, с пряниками… А то видишь, как наш гость перепугался? Да и промерз, верно?

Пашка кивнул.

Дроздов покинул прихожую и скрылся за одной из дверей, а Машенька с кислой улыбкой осталась ожидать, когда Павел справится с обувью. Он наконец разулся и, почувствовав дух, исходящий от портянок, устыдился. В особняке пахло тонким цветочным запахом — ароматом мыла, чистоты и дороговизны. По-буржуйски пахло. Просто до неприличия по-буржуйски.

Дроздов снова показался в коридоре, но тотчас исчез за другой дверью.

— Вам сюда. Проходите, пожалуйста, за мной, — сказала Марья Степановна спокойным приятным голосом, выключив в прихожей свет и двинувшись по коридору.

— Ага. Спасибо, — уже смелее кивнул Паша и переступил порог.

Машенька повела Стаднюка к той двери, за которой Дроздов скрылся в первый раз. Там оказалась комната с умывальником и ванной. Паша снова поразился. Стены комнаты были отделаны фарфоровой плиткой и зеркалами, над раковиной в форме створки моллюска нависал натертый до блеска медный кран с двумя вентилями. Эти два вентиля удивили Павла больше, чем огромная ванна у стены. К чему их два на одном кране? Он придвинулся ближе и разглядел, что пробки на фарфоровых ручках разного цвета — одна синяя, другая красная. На ободке крана виднелась надпись на немецком или английском: «HANSA» — скорее всего, имя капиталиста, державшего фабрику.

«Неужели из одного крана дают обычную воду, а из другого горячую?»

Паша нерешительно покрутил вентиль с красной меткой.

В раковину действительно потекла горячая вода.

Паша покачал головой. «Разве бойцы НКВД должны пользоваться такой роскошью, когда весь народ живет скромно и без излишеств? Хотя, наверное, правильно это. Какие нагрузки! А ответственность? Товарищ Дзержинский, говорят, вообще не спал, потому что некогда».

Паша открыл второй кран и, добившись нужной температуры, с наслаждением сунул застывшие, покрытые цыпками руки под теплую струю.

«Хороши буржуйские штучки, — подумал он и тут же себя одернул: — На службе у трудового народа».

В зеркало он увидел, как за спиной опять открылась дверь и секретарша повесила на крючок махровое полотенце.

— Утираться будете этим, — сказала она. — Если надо посморкаться, то у нас есть салфетки, вот они, на столике возле зеркала. Мыло возьмите. А это — мусорница.

Марья Степановна наступила на педальку маленькой аккуратной ножкой, обутой в туфельку с пряжками, показывая, как поднять крышку бака, не пачкая рук.

— Вот так, — сказала Машенька и покинула ванную.

«Говорят, несколько дней здесь пробуду, — со вздохом подумал Стаднюк, с робостью и удивлением разглядывая роскошное помещение. — А как же Варенька? Она ведь беспокоиться станет. Но сначала надо о себе подумать, а ей и потом можно будет все объяснить».

Совсем осмелев, Паша потянулся за мылом, но дверь открылась в третий раз, и Максим Георгиевич позвал:

— Хватит плескаться, Стаднюк! Чай остынет. Утирайся, и пойдем разговорчики разговаривать.

Так и не успев толком помыть рук, Стаднюк торопливо завинтил краны и потянулся к полотенцу. Но, увидев ослепительную белизну ткани, не рискнул прикоснуться к ней, а украдкой вытер руки о штаны.

Он поспешил догнать Дроздова в коридоре и вошел за ним следом в гостиную, освещенную только тусклым светом настольной лампы. Из молчаливой зимней темноты показались огромный кожаный диван, кушетка, массивный стол из темного дерева и три стула возле него. В камине жарко пылали дрова. Кроме той, в которую они только что вошли, из гостиной вели куда-то еще четыре двери.

Павел остановился посреди комнаты. Дроздов неторопливо пересек комнату и устроился за столом. От него потянуло тонким дорогим запахом.

— Присаживайся, — указав на стул напротив себя, Дроздов придвинул лампу так, что Павлу пришлось сощуриться от яркого света. — Сейчас на вопросы будем отвечать. Вопросики простые, большинство ответов я и так знаю, так что ты ничего не скрывай. Не юли и не пытайся обмануть Советскую власть. Понятно?

Павел кивнул и опустился на край большого резного стула.

— Ну, раз договорились, — усмехнулся товарищ Дроздов, — тогда почаевничаем и приступим.

Тотчас бесшумно отворилась одна из дверей, и в гостиную, впустив едва заметный запах готовящейся еды, проникла Марья Степановна, ловко держа поднос со стаканами и сахарницей. В полной тишине она поставила стаканы в серебряных подстаканниках сначала перед начальником, потом перед Стаднюком, после чего неслышно скрылась за дверью.

Павел подождал, пока хозяин первым бросит щипцами три больших куска рафинада себе в стакан, и тоже потянулся к сахарнице. Не рискнув показаться нахалом, Павел взял только два куска.

Некоторое время Дроздов сосредоточенно размешивал сахар, громко стуча ложечкой. Павел поспешил размешать сахар поскорее и потянулся губами к горячему краю стакана, собираясь сделать осторожный глоток — очень уж хотелось пить, но Дроздов резко стукнул ложечкой об столешницу, заставив гостя вздрогнуть.

— Полагаю, тебе известно, в каком ведомстве я занимаю должность? — спросил он, буравя Стаднюка взглядом.

Тот кивнул и хотел усесться на стуле поудобнее, но, как он ни ерзал, спинка располагалась под таким углом, что прислониться к ней было решительно невозможно. Приходилось наклоняться вперед.

«При такой ванной не могли стульев нормальных поставить? — подумал Стаднюк. — Или это специально для допроса? На таком долго не усидишь».

— Так где я, по-твоему, работаю? — спросил Дроздов, отхлебывая чай.

— В НКВД, — сипло ответил Паша. Ему очень хотелось пить, но он не рискнул притронуться к стакану под прицелом дроздовских глаз.

— Ну что же, замечательно! — обрадовался хозяин. — Мучаешься, наверное, зачем попал в этот дом?

Паша пожал плечами.

— И чего вы все так боитесь НКВД? Советская власть строга с врагами. Это правда! — Максим Георгиевич поднял взгляд на портрет Дзержинского, висевший на стене за спиной. — Но честных граждан она защищает от происков мировой буржуазии. Стыдно, Стаднюк! Ты же комсомолец! Или чуешь вину какую за собой?

— Да нет, нет на мне никакой вины! — помотал головой Стаднюк и опять попытался удобнее устроиться на стуле.

— Ладно. Могу тебя успокоить — ты не арестован, — улыбнулся Дроздов и оскалился. — Что, легче стало? Тогда пей чай-то. Пей, а то на тебе лица нет!

— Ага! — обрадовался Павел и снова потянулся к стакану, но энкавэдэшник опять прервал его вопросом:

— Твои фамилия, имя, отчество?

— Стаднюк Павел Миронович, — ответил Паша.

— Братья, сестры?

— Двоюродная сестра Стаднюк Варвара Александровна. Дочь брата моего отца.

— Проживаешь с ней вместе? — Дроздов бросал вопросы отрывисто, с такой интонацией, точно в том и состояла вина Павла, что он родился, что его зовут Павел Стаднюк и что у него есть кузина.

— Да. С ней проживаю, — начиная опять волноваться, отвечал Паша. — От отца ей досталась квартира на Петровском бульваре. Мы там живем вместе с дедом, ухаживаем за ним. Он не ходит, в Гражданскую контузило. А когда Вариного отца, сына его, убили, он так разнервничался, что его паралич разбил.

— Понятно. Женат?

— Нет.

— Любовница?

— Нет. Что вы! — воскликнул Паша. — Когда мне?

— Что-то не верится, — произнес Максим Георгиевич, вглядываясь в Стаднюка. — Ладно, замнем для ясности, если нужны будут подробности твоей половой жизни, я тебя потом отдельно расспрошу. Поехали дальше. Какими болезнями болел?

— Инфлюэнца, корь, краснуха… — морща лоб, начал вспоминать Паша.

— Не тяни, — нахмурился энкавэдэшник.

— В десять лет получил контузию. Шальная белогвардейская пуля в голову.

— Осложнения были?

— Были… Из-за этого меня в экспедицию не берут. По здоровью.

— В экспедицию? В какую?

— Я хотел рабочим устроиться в географическую экспедицию. Открывать неизвестные места Земли. Как Варин отец.

— Н-да? — Дроздов сощурился. — А что со здоровьишком-то? Хотя… Постой! Побеседуй-ка об этом лучше с Евгением Поликарповичем. С нашим доктором. Что-то он задерживается.

Снова открылась одна из дверей, и в гостиную вошел человек, одетый в белый халат и шапочку, с саквояжем в руке. На носу его поблескивали очки.

— Приветствую, молодой человек! — кивнул он Павлу и направился к кушетке. — Пожалуйте сюда!

Повинуясь кивку доктора, Павел поднялся со стула и пересел на кушетку, а доктор тем временем зажег яркую лампу с рефлектором на ручке, которую вынул из саквояжа.

— Рот откройте, будьте любезны, — попросил он Павла. — Шире, шире.

Свободной рукой врач взял Стаднюка за подбородок и оттянул нижнюю челюсть.

— Зубы в порядке. Очень хорошо. Горло не обложено. Замечательно. Скажите «а».

— А-а-а, — послушно протянул Паша.

Вдруг он позеленел, и в глазах у него все поплыло. Он вспомнил, как у Вариного отца однажды обнаружил напечатанную на машинке статью некоего профессора Варшавского о психологическом воздействии обменного переливания крови, разработанного совсем недавно, в прошлом десятилетии, профессором Богдановым. Суть обменного переливания крови состояла в том, что если поменяться кровью старику и молодому, то молодой станет более опытным, а старый продлит себе жизнь. В этом было столько кровавой мистики, столько нечеловеческого, дьявольского, что становилось страшно. Варшавский описывал удачные и неудачные эксперименты с переливанием. Сам Богданов погиб во время одиннадцатого в его жизни переливания крови. Уж не в таких ли домах проводят подобные эксперименты? И из кого берут кровь?

— Следите за здоровьем? — продолжал спрашивать доктор.

— Ага, — не закрывая рта, ответил Паша. А когда доктор отпустил челюсть, добавил: — Физкультурой занимаюсь. Я все же надеюсь поправиться, чтобы меня в путешественники взяли.

— Так-так. Хорошо. Голову наклони вперед. Евгений Поликарпович аккуратно ощупал Пашину макушку там, где когда-то была проломлена кость.

— Надо полагать, что это и есть та самая пуля? — спросил он.

— Да.

— Кость до конца не срослась, — сказал доктор, повернувшись к Дроздову. — Под кожей имеется небольшое отверстие. — И снова обратился к Паше: — Приступы бывают?

— Раньше были. Теперь очень редко.

— Ясно, — вздохнул доктор. — Штаны приспусти.

— Штаны? — краснея, переспросил Паша.

— Штаны-штаны! — кивнул доктор. — И с подштанниками вместе, что ты как красна девица? Оголи головку. Чего такой возбужденный? Прячь свое хозяйство. Давно был с женщиной?

— Не был, — коротко ответил Паша, торопливо застегивая ширинку.

— Как давно, спрашиваю! — наседал доктор.

— Никогда.

Евгений Поликарпович вздернул брови и, погасив лампу, выдернул ее из штепселя и уложил в саквояж.

— Вот как? Отчего же? — голос его смягчился. — Сколько тебе лет, кстати?

— Двадцать шесть.

— И что, ни разу? И не хотелось?

— Отчего же не хотелось? — нервно рассмеялся Паша. — Хотелось! Что я, не как все, что ли? Так, что-то не сложилось.

— Может, он педераст? — задумчиво спросил Максим Георгиевич.

— Нет-нет! — замотал головой Павел. — Что вы! Просто некогда! Работа, ОСОАВИАХИМ, комсомольские собрания, дома дед все время!

Ни Дроздов, ни доктор не обратили внимания на его торопливые оправдания.

— Не исключено, — доктор ухмыльнулся. — Возможна латентная форма педерастии, невыраженная. Точнее, выраженная в неспособности построить нормальные отношения с женщиной. Об этом иногда говорит и эрекция при осмотре врачом-мужчиной. С другой стороны, при длительном воздержании эрекция может возникнуть от одного лишь прикосновения или просто от мысли об оголении. В общем, сейчас это с точностью установить невозможно, требуется наблюдение в течение недели, не менее.

В гостиной наступила тишина. Слышно было, как потрескивают в камине дрова.

— Недели у нас нет, — вздохнул Дроздов. — Ладно, опустим пока. Сейчас меня интересует в общих чертах, годится парнишка или нет?

— Если делать вывод согласно тем параметрам, на которых мне было приказано основываться, то из всех осмотренных мною образцов этот лучший, — ответил доктор.

— Понятно, — сказал Дроздов. — Ладно, можете быть свободны. А ты иди сюда, Стаднюк, присаживайся.

Павел вернулся за стол, ощущая себя попавшим в дурной сон.

— Ответь-ка мне еще на один вопросик. Маленький вопросик, но серьезный! — Змеиные глазки Максима Георгиевича вонзились Стаднюку в самое сердце. — На что ты готов ради трудового народа?

Павел сглотнул и негромко ответил:

— На все.

Конечно, на все! Готов он и на Северный полюс пойти, и в пустыню Гоби, и на Памир готов подниматься. На все готов! Кроме этого дурацкого переливания крови. Не нужна ему стариковская мудрость. Он хотел бы жить своей глупой молодой жизнью. А мудрости он бы лучше набрался сам. Постепенно.

— Знаешь, я тебе верю! — воскликнул Дроздов, откидываясь на спинку стула. — Тогда слушай. Дело серьезное. Секретное! Государственной важности! Партия поручила мне провести одну чрезвычайно секретную и невероятно важную операцию, в которой тебе отведена очень важная роль. — Дроздов сделал паузу. — Это будет важнейший для науки эксперимент. Всемирного революционного значения! Многие проходили отбор, но ты оказался самым подходящим. Партия надеется на тебя. И ты должен оправдать доверие Родины! Это большая честь и отличная возможность стать кандидатом в члены ВКП (б). Понимаешь, о чем я? Поступишь в институт. Или в экспедицию устроишься. Хотел ведь, да?

— Да. — Павел кашлянул, обреченно вздохнул и наконец осмелился сделать глоток остывшего уже чая.

Он утвердился в мысли насчет переливания крови, и теперь его мучило только одно — выживет ли он после этого? А если выживет, то как все будет потом? Не сошлют ли его куда подальше, чтобы он не болтал лишнего? Непонятно только, зачем штаны снимать заставили.

— Так! Отличненько! — еще более оживился Дроздов, и глаза его заблестели. Он продолжил, придавая голосу вкрадчивую внушительность: — Но ты должен понимать, что выполнение миссии потребует от тебя основательных усилий и, главное, соблюдения высочайшей секретности. Ни одна живая душа, кроме нас с тобой, не должна знать ни обо мне, ни тем более о нашей беседе и обо всем, что за ней последует. Понял?

— Конечно, понял! — воскликнул Пашка.

— Ничего-то ты, Пашенька, не понял, — досадливо вздохнул Дроздов. — Ладно, пока этого от тебя и не требуется.

Дроздов взглянул на часы — они были 1-го часового завода, как у Павла, но не карманные, а наручные, с боковой секундной стрелкой. Такие в магазине не купишь.

— На сегодня разговоров достаточно! — подвел итог энкавэдэшник и повысил голос. — Машенька! Подготовь молодого человека ко сну.

— Да я еще не хочу! — возразил Паша, чувствуя накатывающую панику.

— Да кто ж тебя спрашивает, миленький? — усмехнулся Максим Георгиевич.

И Паша понял, что вся ласковость и вежливые словечки Дроздова — это просто такая форма насмешки, что он с такой же ласковостью ножик всадит в спину и спросит потом: «Не больненько?»

Открылась дверь, и Павлу ничего не оставалось, как пойти за Марьей Степановной. Она снова отвела его в ванную, где уже была набрана вода, и велела помыться целиком. Когда Стаднюк залез в воду, она брезгливо скомкала его одежду и спрятала в большой бак с крышкой. На вешалке возле ванной висела полосатая, как в больнице, пижама и полотенце.

— Помоешься, пижаму наденешь, — обронила Машенька.

Это еще больше утвердило его в мысли о переливании крови. А иначе зачем бы ему мыться целиком да еще надевать больничную пижаму?

Марья Степановна выходить из ванной не стала. Отвернувшись от Пашки, терпеливо ждала, когда тот закончит водные процедуры. Она следила за ним в зеркало, которое было напротив. Пашка понял это, наткнувшись на отраженный взгляд секретарши. Оттягивая время, он плескался, пока не остыла вода. Он поглядывал на фигуру Марьи Степановны и думал, что она — очень красивая и молодая женщина. Ну, может, на год или на два старше его.

Для чего она стояла в ванной комнате и следила за ним через зеркальце — Павел понять не смог. Может, чтобы не сбежал? Хотя куда бежать голому, зимой? Да еще когда во дворе караулит красноармеец с собакой? Павел выбрался из ванны, вытерся и, с отвращением надев пижаму, обратился к Марье Степановне:

— А можно домой позвонить? Сестра волноваться будет!

— Кузине твоей уже сообщили, что ты на сборах ОСОАВИАХИМа, — поворачиваясь, сообщила Марья Степановна. — Не волнуйся.

Она отвела его в спальню. Для этого опять пришлось пересечь гостиную, в которой, склонившись над столом, сидел Дроздов. Павлу снова бросилось в глаза сходство энкавэдэшника с Феликсом Эдмундовичем, портрет которого висел на стене, над головой Максима Георгиевича.

Спальней оказалась маленькая комнатка за одной из дверей гостиной. Совсем крохотная — там едва помещалась пружинная кровать с многочисленными блестящими шариками на спинке. У самой двери притулился стул, а между ним и кроватью — железная тумбочка, на которой стояли три темные склянки, графин с водой и стакан.

— Ну что это такое? — пожаловался Паша упавшим голосом, оглядываясь. — Ни книжки, ни журнала нету. А спать-то рано! Зачем же меня в кровать? Что я — больной? Доктор смотрел, сказал, что я здоров!

Он снова начал испытывать страх перед доктором и таинственным переливанием крови, открытым ученым Богдановым. Хотя ничего нового-то тот и не открыл. Дядя, Варькин отец, рассказывал, что в Трансильвании была когда-то одна графиня, которая, пытаясь омолодиться, купалась в крови убитых девушек. Правда, профессор Богданов не убивал молодых людей, а только заменял их молодую свежую кровь на свою подержанную старую.

— А ты не рассуждай, а делай, что говорят. — Марья Степановна развела в воде десяток капель какой-то настойки и протянула Павлу. — На-ка выпей!

Павел выпил морщась, хотя почти никакого привкуса в воде не ощутил. Он хотел спросить, что это за микстура, но потом подумал, что все равно выпить придется. На вопросы же здесь обычно не отвечали.

— А теперь укладывайся. Руки клади поверх одеяла, так, чтобы я их видела. Я тут с тобой посижу. Максим Георгиевич сказал, что тебе сегодня непременно надо спать, так что спи. Не любит он, когда перечат.

— А руки-то зачем? — спросил Павел, недоумевая.

— Так Максим Георгиевич велел, — присаживаясь на стул, вздохнула Марья Степановна и уставилась на Павла так, словно он был картиной в ГМИИ им. Пушкина.

— Марья Степановна, — обратился к ней Пашка. — А можно спросить про Дроздова? Я вот в сапогах ноги чуть не отморозил, а он в туфлях лаковых ходит. И не холодно ему? Он что, особый какой? Какие-то средства особые знает, чтобы не замерзать?

— В НКВД все особые, — сообщила Машенька. — Железные люди. Не болтай, коли неприятностей не хочешь.

И Павел вскоре провалился в сон. Но и во сне страх не оставил его, а бродил где-то подле изголовья.

Глава 3

27 декабря 1938 года, вторник.

Москва, Сокольники

— Соедините меня с товарищем Свержиным, — произнес Дроздов в трубку стоящего на столе телефона.

— Свержин слушает, — ответил на другом конце суховатый мужской голос.

— Это Дроздов, Матвей Афанасьевич. Я закрыл вопрос по делу Громова.

— Очень хорошо. Тогда завизируй последнюю папку, — лениво произнес Свержин. — Только перечитай ее повнимательнее напоследок. Чтоб не упустить чего важного.

Дроздов обращался к Свержину на «вы», а тот по-отечески тыкал, хотя старше был ненамного. Это была его особая манера подчеркивать положение во власти — кто выше, тот и тыкает. Дроздов помнил, как даже пожилая няня называла его на «вы», поэтому тихо злился на крестьянские манеры начальства.

— Будет сделано, товарищ Свержин, — нехотя сказал Дроздов и про себя обозвал начальника мужланом.

Они были знакомы давно, еще с Нижнего Новгорода. Свержин происходил из крестьян. Он приехал в город из какой-то деревеньки и работал в магазине отца Дроздова. А Дроздов, учившийся тогда в Питерском университете, как раз гостил у стариков. Так они со Свержиным и познакомились. В этом были свои неудобства, но и преимущества тоже были.

Положив трубку на рычаг, Дроздов не спеша выдвинул ящик стола и, достав оттуда потертый тульский «наган», сунул его за пояс.

— Перечитай повнимательнее, — буркнул он, передразнивая начальника. — Перечитаю! Перечитаю! До чего же смешна эта доморощенная пролетарская конспирация.

Он нажал под столом кнопку вызова водителя и, шагнув к спальне, где уже посапывал Стаднюк, заглянул внутрь.

— Спит? — негромко спросил он.

— Спит-спит, — закивала секретарша. — Сразу уснул. Слушается беспрекословно.

— А куда ему деваться? — ухмыльнулся Дроздов и погладил себя по бородке. — Глаз с него не спускай! Главное, чтобы не рукоблудил. Если сама стесняешься смотреть, в туалете там или еще где, вызывай Евгения Поликарповича. Пусть на табуреточку станет и в окошечко подглядывает. Поняла? Но за то, чтобы Стаднюк не уединялся ни на секунду, отвечаешь именно ты. Так-то, Машенька!

— Обязательно, Максим Георгиевич, — кивнула секретарша, расправляя складки на коленях.

— Тогда все. Я отлучусь скорее всего до завтра. Работы много. Враги Советской власти не спят!

Одевшись, Максим Георгиевич миновал двор. Не глянув на красноармейца, охранявшего вход, протиснулся в калитку и уселся на переднее сиденье еще не полностью прогретой «эмки».

— Не положено вам спереди, Максим Георгиевич, — попробовал возразить водитель. — Худое место в случае чего.

— Крути баранку, Сердюченко, и помалкивай! — повысил голос Дроздов. — Сложные дни сейчас, не время о собственной шкуре заботиться. Поезжай!

— Куда ехать-то?

— Я же сказал! В Долгопрудный.

— Сказали? — удивился водитель, но, напоровшись на стеклянный взгляд шефа, поправился: — Виноват, не расслышал! Мотор работает. Долгопрудный — это «Дирижабли», что ли?

— Эх, темнота деревенская! «Дирижабли»… Ты бы еще поезд чугункой назвал! Нельзя, Сердюченко, быть таким ретроградом. Советская Республика рвется в светлое будущее, а тебя все назад тянет. Да, чуть не забыл! По дороге свернешь к моей даче.

Насчет «чуть не забыл» Дроздов покривил душой. На самом деле сегодня он целый день разрывался между трех точек пространства. Первую он сейчас покидал, оставляя там спящего Павла Стаднюка. Еще две — Долгопрудный и дача — были впереди. И в обоих местах его ждали неразрешимые задачи, которые следовало решить — решить срочно и во что бы то ни стало. Иначе все пропадет. Иначе ему в этой вонючей стране плюхаться до гробовой доски и терпеть тыканье Свержина. Молоть чушь про мировой пролетариат и светлое коммунистическое будущее, терпеть немытых тупых баб, с которыми без водки невозможно общаться, дебиловатых Стаднюков, толстожопых увальней Сердюченок. Трястись каждую минуту — не подставит ли кто, не стуканет ли! И самому подставлять, стучать, сдавать… Это как езда на велосипеде: остановишься — упадешь. А ехать надо.

Дроздов давно мог бы разгуливать по Парижу, улыбаться милым французским дамочкам. Никакого тебе коммунизма. Никаких тебе пролетариев. Нет, там они тоже есть, но они работают на заводе и не пытаются управлять страной.

Управлять страной должны дворяне, хотя бы просто богатые люди, думал Дроздов, вспоминая нижегородское детство, магазин отца и многочисленное сытое семейство Дроздовых. Максим Георгиевич все чаще жалел, что из глупого юношеского бунтарства связался с революционерами. Но тогда ему казалось, что как раз они со Свержиным и поднимутся к самой вершине власти. Однако Гражданская закончилась, и государство начало потихоньку сжимать стальные пальцы. И почему-то Дроздова в то общество, которое оказалось у рычагов управления, не взяли. А вот Свержин вдруг оказался над Дроздовым. Хорошо, что Максим Георгиевич сразу «забыл», что хорошо знаком с начальником, а то бы…

— Увязнем, — пробурчал Сердюченко. — Дача шибко уж в стороне от дороги.

— Я тебе увязну, — оскалился Дроздов. — Под трибунал отдам, так и знай.

Водитель умолк и тронул машину с места. Метель все кружила и кружила, занося ночную Москву. Желтый свет фар с трудом пробивался через снежные вихри.

За городом вывернули на едва заметный проселок, и «эмка» тяжело поползла вдоль леса по пробитой полуторками колее. Водитель чуть слышно ругался, стараясь уберечь колеса от пробуксовки. Иногда сквозь урчание мотора слышалось завывание вьюги. Ветер толкал машину, и снег, пробиваясь в салон сквозь грубые стыки дверец, со стеклянным звоном сыпался на колени. Дроздов обернулся и достал с заднего сиденья тулуп.

— Папиросочки нет у тебя, Сердюченко? — спросил Максим Георгиевич, закутав ноги, одетые в лаковые ботиночки.

— Та вы ж не курите, товарищ Дроздов, — не отрываясь от дороги, ответил водитель.

— Твоя правда. Ладно, езжай, езжай, а то и впрямь увязнем. — Дроздов в нетерпении сжимал и разжимал челюсти и постукивал под тулупом ногой.

— Если надо расслабиться, у меня спирта есть трошки. Чистый, медицинский, — осторожно предложил Сердюченко.

— Откуда?

— Та у меня ж жинка в больнице работает! — акцента в речи Сердюченко почти не осталось, но иногда он употреблял украинские слова.

— А то я не знаю, кто у тебя жена. Допрыгаешься ты с ней, Сердюченко, до расстрельной статьи. А узнает кто-нибудь, что она спирт ворует?

— Та я ж только вам! — простодушно воскликнул водитель.

— Доверяешь? — удивился Дроздов. — Надо же! Хоть один человек мне доверяет. Ну, спасибо, спасибо!

— Кому тут еще доверять, если не вам, товарищ Дроздов? Вы же и кормилец мне, и поилец!

— Эти разговорчики ты тоже оставь! — сурово одернул его Максим Георгиевич. — Чай не в стае волков, а в Народном комиссариате. Кормит тебя и поит Советское государство, а не я. Понял? Где твой спирт?

Не отрываясь от дороги, Сердюченко достал из кармана шинели плоскую фляжку и протянул начальнику. Дроздов отвернул колпачок и сделал крупный глоток. Закашлялся, смахнув каплю с бородки.

— Без запивки и медицинский плохонько идет, — поморщился он, возвращая фляжку. — Но лучше, чем ничего.

«Эмка» въехала в темный дачный поселок и остановилась возле рубленого двухэтажного терема.

— Подожди меня здесь, — обронил Максим Георгиевич, выбираясь из машины. — Мотор не глуши.

Он взобрался на крыльцо, отпер дверь и, чиркнув спичкой, запалил лампу. В комнате, кряхтя и ругаясь, Дроздов закатал угол ковра и поднял крышку люка. Затем достал «наган» и подкрутил фитиль лампы, чтобы добавить огня. Из подвала крепко потянуло затхлым человеческим духом. Дроздов брезгливо отвернулся.

— Эй, Богданчик, чего молчишь? — энкавэдэшник отступил на шаг от темного проема. — Ты жив там еще? Богдан Громов, твою мать!

— Не тебе мою мать вспоминать, — донесся снизу приглушенный, но все еще дерзкий голос пленника, оборвавшийся тяжелым кашлем. — Не прикасайся к имени моей матери своими грязными губами!

— Если у кого и грязные губы, так это у тебя, — зло усмехнулся Дроздов. — Вонища-то какая! Даже здесь, наверху, чувствуется. Как в казарме! Поди-ка сюда, стань под люком. Покажи свою образину, мне по поводу тебя указания дали.

— Хочешь посмотреть на меня, сам полезай вниз, — прокашлял в подвале Богдан.

— Дурачок ты. — Дроздов вздохнул, изображая сожаление. — Я-то приехал побеседовать с тобой по-человечески, а ты… Тварь неблагодарная!

В ответ Дроздов услышал молчание.

— Послушай, идиот! — разозлился он. — Мне нужно знать все в точности! Понятно? Иначе я буду отрезать от тебя по кусочку в час, пока не расколешься!

— Если хочешь узнать, спустишься вниз, — сообщил Богдан. — Хотя бы для того, чтобы меня разрезать.

— Ну, черт с тобой! — рявкнул Дроздов. — Спущусь. Ты сам этого хотел.

Он принес из кухни узкую деревянную лесенку и утопил ее в темном квадрате люка. Освещая путь лампой, энкавэдэшник начал спускаться в подвал, морщась от дурного запаха.

В свете керосинки проступили земляные стены, несколько бочек с прокисшим огуречным рассолом и довольно большая яма, вырытая в полу. Возле нее кутался в драное одеяло отощавший до костей мужчина. На его впалых щеках проросла двухнедельная борода, в черных глазах, казавшихся огромными на отощавшем лице, полыхал огонь безумия.

— Подкопчик роешь? — усмехнулся Дроздов. — Слава графа Монте-Кристо спать не дает? Тут тебе не замок Иф, отсюда не выберешься.

Держа «наган» у бедра, он поставил лампу на одну из бочек, сорвал с пленника одеяло и зло вышвырнул из подвала приспособленную Богданом для рытья доску.

— Кушать, поди-ка, хочется, а? — юродствовал Дроздов. — Сколько же дней, как еда кончилась?

— Здесь день от ночи не отличишь, — спокойно проговорил пленник. — Давно кончилась.

— Значит, хочешь кушать-то? — Дроздов присел перед Громовым на корточки и впился взглядом в почерневшее, обросшее лицо. — Итак! Повтори мне, коллега, будь так любезен, что ты говорил про гору? Это должна быть какая-то особенная гора? Определенной высоты? Может, порода камня имеет значение? Говори! Я спустился! Ответишь, получишь пожрать.

— Нет. Не отвечу, — покачал головой Богдан. — Не вижу смысла.

— Ладно, я тогда сразу к делу, — снова завелся Дроздов. — Идет? Для начала я тебе прострелю ноженьку. Потом другую, потом до рученек дело дойдет. Пока не увидишь смысл.

— Бога не боишься, убийца? — поднял опущенные веки Богдан и обжег Дроздова пылающим взглядом. — Бог-то твой православный не простит убийства! А? Чужой-то простил бы, а свой не простит! Что с твоей вечной душой будет?

— Души, по новым понятиям, нету, — оскалился Дроздов, поднимая «наган» на уровень глаз. — Одни тела! А тело что? Прах! За него и греха нет никакого. Из праха вышли, в прах вернемся.

— Не пугай меня, Дроздов. «Наган» у тебя отобрать, сам от страха умрешь. Тебя, если что, я и мертвый в могилу сведу! Тебя ведь расстреляют, если ничего не скажу?

— Не расстреляют! — торжествующе поднял оружие Максим Георгиевич. — А вот я тебя точно убью, если будешь молчать.

— Так чего тянешь? — усмехнулся Богдан. — Стреляй сразу.

Дроздова это взбесило.

— Сразу не получится, только по частям, — Максим Георгиевич вздохнул. — Вынуждаешь ты меня. А я человек ведь тонкий. Образованный. Мне чужие мучения страдание доставляют.

Богдан надменно скривил губы.

— Что ты губешки морщишь? — взвизгнул Дроздов, взвел «наган» и выстрелил Громову в бедро.

Пламенем из ствола шарахнуло так, что на пленнике вспыхнули ватные штаны. Максим Георгиевич затоптал пламя, наступая прямо на Богдана, не обращая внимания на громкие стоны раненого, и отошел на пару шагов.

— Первый блин комом, — вздохнул он. — Попробуем еще?

Богдан корчился на полу. Тихо шипя от боли, он обхватил руками простреленное бедро, ткань штанов пропиталась кровью и перестала тлеть.

— Я ничего не скажу… — простонал пленник и, оскалившись, словно загнанный в угол волк, начал бросать в лицо Дроздову короткие резкие фразы. — А тебе все равно не спастись! Ты ж не веришь в материализм! Не веришь!. Я вижу! Я еще в церкви заметил, когда мы с тобой в первый раз встретились. Боялся ты меня на алтаре допрашивать, а? В подвал уволок! Все вы пытаетесь верить, что атеисты. Но только вместо Бога вами правит страх! Мелкие, жалкие людишки. Раньше за вас Бог все решал, а теперь — страх!

Дроздова окатило холодной волной, и слово «страх» закрутилось в мозгу, сбивая дыхание и вызывая желание спрятаться, убежать, пойти в церковь покаяться. И это привело Максима Георгиевича в ледяную беспощадную ярость, при помощи которой он всегда справлялся со страхом.

— Решил красиво подохнуть? — зло прошипел Дроздов. — Не получится. Я тебя здесь спалю, как сурка в норе!

Дрожа от гнева и страха, он вскарабкался по лесенке, швырнул вниз полную керосина лампу, закрыл люк и трижды выстрелил из «нагана» сквозь доски. Потом чертыхнулся и пальнул еще два раза.

«Хватит мне и того, что ты рассказал», — подумал он, в темноте пробираясь к выходу.

Через пробитые пулями дыры в потолок ударили три луча от разгоравшегося в подвале пожара. Добравшись до машины, Максим Георгиевич торопливо устроился на переднем сиденье и с силой захлопнул дверцу.

— Поехали, Сердюченко. И дай мне спирту еще. Черт!

«Эмка» развернулась, въехав задом в сугроб, и медленно покатила в сторону проезжей дороги. Через минуту снег озарился оранжевыми сполохами огня, вырвавшегося через окна дачи.

— Терем горит! — испуганно обернулся водитель.

— Езжай вперед, Сердюченко! Вперед! — заорал Дроздов. — Езжай! И чтоб ни одна живая душенька не прознала, что мы здесь сегодня были. И сам забудь, что видел! Понял?

— Понял, чего ж тут не понять, — согласился шофер.

— Хорошо. Отличный ты водитель. Премию тебе выпишу. Только не увязни тут! Даже не вздумай увязнуть!

Перед выездом на дорогу забуксовали, но Сердюченко, отбросив на затылок фуражку и утирая пот, все же вывел машину из прорытых колесами ям.

— Так что? — спросил он. — В «Дирижабли»?

— Да, — ответил Дроздов. — Знаешь там камнеобрабатывающий завод? Вот туда и гони.

Водитель тронулся в сторону Долгопрудного, украдкой бросив взгляд на полыхающий терем. Мотор «эмки» взревел, набирая обороты, Сердюченко переключился на третью передачу и все внимание перенес на дорогу.

— Под прошлый Новый год совсем снега не было, — вздохнул он. — А нынче во как завалило. Прямо беда.

— Запивки что, совсем никакой нет? — поморщился Максим Георгиевич, отворачивая колпачок фляжки.

Только что выпитая порция спирта уже растеклась по жилам горячей размягчающей волной. И захотелось еще, чтобы уж совсем стало хорошо. Все! Покончено с этим чертовым Богданом. Покончено! Только теперь Дроздов признался себе, что пленник, голодный и бессильный, напугал его. Максим Георгиевич представил себе, как гордец Громов сейчас ползает, вереща, по подвалу, и кашляет горячим дымом, и кожа на нем поджаривается и лопается, выпуская вскипающую от огня кровь. И злорадно усмехнулся. Так ему!

Сердюченко что-то сказал, но Дроздов не расслышал. Ненависть ко всему, что его окружало, росла в нем с бешеной скоростью.

«Бежать! Бежать! Это все из-за них. Из-за большевиков…» — подумал он и чуть не выругался вслух. И сам испугался того, что слово сорвется с губ, а Сердюченко возьмет и стукнет наверх.

— Так что? Нет запивки? — повторил Максим Георгиевич.

— Не-е! — помотал головой Сердюченко. — Я же сказал. Была бутылка с водой под сиденьем, да лопнула от мороза, пока машина стояла.

Под рев мотора энкавэдэшник глотнул, закашлялся и захрипел, заворачивая крышку. Снег пошел гуще, и пришлось снизить скорость, так что к камнеобрабатывающему заводу подкатили, когда часы Дроздова показывали полночь. В запертых воротах подвывал ветер, в сторожке горел электрический свет.

— Посигналь, — приказал Максим Георгиевич.

«Эмка» трижды крякнула клаксоном, дверь сторожки распахнулась, выпустив облако пара и худого охранника в длинном тулупе. Он молча отпер замок и впустил машину на территорию завода, внимательно рассмотрев пропуск.

— Заведешься на морозе-то, а, Сердюченко? — спросил Дроздов, открывая дверцу.

— Постараюсь. А коль чего, так сторож поможет толкнуть.

— Тогда глуши мотор. — Он сунул руки в карманы и спросил у охранника: — Где начальник?

— У себя в кабинете. Сегодня завод не работает, но он там. Ожидает.

— Проводи.

— Не могу я пост покидать.

— Твою мать! — рассвирепел энкавэдэшник. — А ну быстро веди, не то я тебя прямо здесь расстреляю! Или в лагерях сгною. Не понял, что ли, с кем разговариваешь? Распоясались!

Они прошли через главную проходную и поднялись по темной лестнице в административную часть. Максим Георгиевич пнул дверь кабинета, через которую пробивалась полоска света. Сторож поспешил вернуться на пост.

— О! Товарищ Дроздов! — подскочил из-за стола пухленький низкорослый человечек с белой опушкой вокруг блестящей лысины. — Очень рад вас видеть! Присаживайтесь, я сейчас чай поставлю…

— Водички дай, — энкавэдэшник опустился на стул и распахнул каракулевое пальто. Шапку, осыпанную крупой таящего снега, он бесцеремонно бросил прямо на стол.

— Что? — не понял начальник.

— Воды, твою мать! Простой воды, в стакане!

— А! Сейчас-сейчас! — Хозяин кабинета засуетился, бросился к графину, налил полный стакан и протянул гостю.

Дроздов достал фляжку и смешал спирт с водой. Выпил, поморщился, налил еще стакан воды и запил. Щеки его раскраснелись, как от долгого бега на лыжах.

— Образцы приготовил? — Он утер рукавом выступившую слезу.

— Конечно! Вот они, Максим Георгиевич. — Начальник услужливо достал из стола четыре небольших каменных плитки разных цветов и разложил на столе перед энкавэдэшником. — Очень хорошие образцы. Лучшие. Мы такие использовали для отделки метро.

— Да плевать мне, на что вы их там использовали. — Дроздов взвесил на ладони каждую плитку. — Лучше скажи мне, в природе где такие камушки встречаются?

— В смысле? В каких регионах? — осторожно уточнил толстячок.

— Что за идиотов назначают в начальники производства! Я спрашиваю, в каких местах добывают подобные камни. В горах, в низинах, в болотах? Где?

Хозяин кабинета сглотнул и присел на краешек стула.

— Ну, что касается мрамора, то это по сути крепко слежавшийся известняк. Он образовался на дне древних морей. Гранит же имеет более плотную, вулканическую структуру. Эти образцы гранита из Ленинграда.

— А что у вас есть из высокогорных пород?

— Смотря о каких горах идет речь, — глаза начальника снова забегали от неуверенности и страха.

— Я же сказал! О высоких!

— Памир, Тибет?

— Ну, допустим, Тибет, — изображая равнодушие, уточнил Дроздов.

— Ну, там иногда встречаются базальтовые слои.

— Тибет. Так-так, — Дроздов побарабанил пальцами по столу. — А у вас есть базальт?

— Нет, — начальник цеха покачал головой и шмыгнул курносым носом. — Это же не отделочный камень, Максим Георгиевич!

— Ладненько. — Дроздов добавил в голос металла и вонзился взглядом в мягкое добродушное лицо заводского управленца. — Даю срок до завтрашнего вечера. Можешь объявлять аврал, тревогу, что угодно. Но завтра к семи часам вечера мне нужен базальтовый куб. Примерно вот такого размера. — Максим Георгиевич развел руки чуть меньше метра. — И еще один вот из такого гранита. Бывает гранит в горах?

— Бывает, — толстячок озадаченно потер нос.

— Ну вот и отличненько! Так и порешим. Два кубика, значит, к завтрашнему вечеру. Один из базальта, другой из гранита. Постарайся не привлекать к этому делу лишних трудящихся. Списочки участников передашь мне вместе с готовой продукцией. И еще: позвони утром в аэроклуб Пантелееву, узнай точный размер граней. Он скажет вернее меня. Все понятно?

— Да, товарищ Дроздов! Понятно, — начальник камнеобрабатывающего завода наклонил голову. — Только где же мне взять базальт?

— Закажи в срочном порядке! — небрежно посоветовал Максим Георгиевич. — Дай бланк заказика, я завизирую от себя. Так пойдет быстрее.

Хозяин кабинета порылся в папке, дрожащей рукой протянул нужную бумажку и чернильницу с пером.

— Вы меня не поняли, товарищ Дроздов, — упавшим голосом сказал он.

Но Дроздов пропустил слова толстячка мимо ушей. Он и сам знал, что базальт в Москве найти не так просто. Но! Страх — это страшная сила. Он заставит толстяка вывернуться наизнанку, но в конечном итоге найти этот чертов минерал.

— Гляди, расписываюсь на чистом бланке, — заявил Дроздов. — Так что кроме базальта можешь вписать еще что-нибудь, для себя. Понял?

— Да понял я, конечно…

— Тогда все! — не давая ему опомниться, Дроздов резко поднялся со стула. — Проводи меня до машины, а то на ваших лестницах черт ногу сломит. А, кстати, раз уж мы бланк все равно извели, добавь туда малахит для изготовления чернильного приборчика, а то у меня в кабинете такая дрянь… Нет, давай, я сам напишу, а то забудешь.

Дроздов обмакнул перо в чернильницу и вписал: «Малахит на чернильный прибор». Бросив ручку на стол, он первым покинул кабинет, начальник засеменил следом, кряхтя и потея.

— Заводи аппарат, Сердюченко! — приказал Максим Георгиевич, распахнув дверь проходной.

Увалень Сердюченко бросил окурок в снег и кинулся к заводной ручке «эмки». Он крутанул ее несколько раз, и мотор затарахтел. Из выхлопной трубы повалило сизое облако.

Дроздов уселся на переднее сиденье.

— Мы с тобой ездили к Пантелееву или это было с Игнатьевым? — спросил он у водителя, когда тот ввалился в кабину.

— Так вместе мы ездили, Максим Георгиевич. Было такое дело.

— Тогда погнали туда. Да поживее! Не спи, Сердюченко, а то премию проспишь.

Водитель включил фары, дал задний ход, машина развернулась, выкатилась за ворота и вскоре пропала за пределами освещенного прожекторами пространства.

Директор завода еще потоптался на снегу и в сердцах плюнул.

Он вернулся к себе в кабинет, сел за стол и уставился в накладную, подписанную Дроздовым.

— И что теперь делать? — вслух спросил он. — Базальт ему подавай. Накладную завизировал. И где же я этот базальт возьму? Да еще кубище такого размера? Черт бы его побрал! Где же я возьму ему этот хренов базальт?

Директор дотянулся до сейфа и вынул оттуда непочатую бутылку водки.

Глава 4

28 декабря 1938 года, среда.

Москва, Петровский бульвар

Луч утреннего солнца проникал в окно через сизую пелену папиросного дыма. Седой высохший старик, укутанный пледом, сидел в инвалидном кресле с велосипедными колесами. Он жевал губами картонную гильзу помятой папиросы и елозил тусклыми глазами по предметам обстановки — по старенькой мебели, по цветочным горшкам на окне, по старым географическим картам, во множестве висящим на стене. Тишину комнаты нарушало редкое покашливание старика и громкий стук часов с гирьками.

Из другой комнаты вышла девушка лет двадцати четырех, в сером платье из плотной шерсти. Шея ее была повязана темно-синим платком с белым узором клинописи, а волосы были подстрижены коротко, до плеч — по последней моде. Они сами завивались внутрь, хотя некоторые модницы подкручивали кончики горячими щипцами. Но Варвара не была модницей. После того, как погибли родители, на ее плечи свалился парализованный дед и брат, контуженный в детстве выстрелом из винтовки.

Варвара не знала, зачем живет. В детстве она мечтала заниматься какой-нибудь наукой, как отец. Общаться с интересными умными людьми. И, конечно, быть счастливой. Но отец, а потом мать погибли, и жизнь Вари резко изменилась. Она закончила ФЗУ, а потом устроилась на фабрику, чтобы получить направление в институт, но так и осталась рабочей.

Варвара с укоризной посмотрела на деда, взобралась на табуретку и начала подтягивать гирьки настенных часов. Цепочка торопливо затрещала.

— Очень много вы курите, дедушка, — сказала она. — Совсем ведь дышать нечем.

— А ты отвори окно, — прокряхтел дед. Варя мягко соскочила с табуретки.

— Зима на дворе, какое может быть окно? Сегодня солнце вышло, наверняка мороз стал крепче вчерашнего. Вы дома все время, дедушка, оттого забыли, что зимой холодно бывает!

— А с чего это ты не на фабрике? — проскрипел дед, подозрительно оглядывая внучку.

— У меня отгул за две ночные смены, дедушка.

— А куда нарядилась-то? По дому работы мало, что ль? Хвостом крутить небось! Только не вздумай в дом кого привести!

— Нет, дедушка, — Варвара усмехнулась. — Не бойтесь, не приведу. Но мне надо бежать, есть очень важное дело.

— Какие у тебя важные дела, пигалица? А обед-то кто сготовит? Ишь! Важная она стала!

— Я соседку, тетю Веру, попросила, она за вами присмотрит, — крикнула деду Варя, направляясь в прихожую.

— А Павка-то где? — спросил дед, заскрипел колесами инвалидного кресла и вскоре возник в проеме прихожей.

— На сборах Павлик, — сказала Варя, надевая пальто. — Я вот хочу сбегать в ОСОАВИАХИМ, узнать, далеко ли его направили. Может, ему надо что, а то ведь даже домой не зашел. Мороз-то какой!

Старик пожевал потухший окурок и, подозрительно оглядевшись, спросил:

— А почему мы в другую квартиру переехали?

— Никуда мы не переехали, дедушка! Что вы мелете? — раздраженно ответила внучка, надевая вязаную шапку и поправляя платок на шее. — Вы уже вчера спрашивали.

— А где же тогда моряки?

Варя знала, что, когда с дедом случается приступ маразма, лучше ему поддакивать, а не спорить.

— Скоро придут моряки, — ответила она. — Ружья почистят и придут.

Она сунула ноги в сапожки и распахнула дверь в подъезд.

— А у моряков-то нету ружей, у них винтовки, — пробормотал старик.

Варя с облегчением захлопнула дверь, дважды провернула ключ и позвонила в дверь к соседке.

На трамвае Варя добралась до Арбата, хотела застать подругу Анечку, у которой тоже был отгул, но той не оказалось дома. Нехорошее предчувствие, возникшее с самого утра, не оставляло ее, но ужасно не хотелось ходить одной по кабинетам мелких начальников, выспрашивая про Павку. Унизительно как-то, а если вдвоем, то не так. Но Анечки нет, а идти придется — вдруг брату что-то понадобится? Надо хоть узнать, где он. Если скажут, конечно.

Купив в метро красный билетик за тридцать пять копеек, Варя доехала до «Дзержинской» и поспешила к секции ОСОАВИАХИМа, где занимался Павел. Нужное здание было всего в двух кварталах, но Варя замерзла на ветру в легком пальтишке. Она торопливо семенила по хрустящему снегу, закрываясь от ветра рукой в рукавичке. Достигнув наконец нужного подъезда, девушка потянула на себя тяжелую дверь и стряхнула снег, приставший к подошвам сапожек.

В вестибюле ОСОАВИАХИМа громко играло радио — бодрые громкие марши колыхали холодный воздух.

— Куда, барышня, собралась? — спросил седой вахтер, надевая очки с толстыми стеклами.

— Здравствуйте! Я — сестра Павла Стаднюка, мне бы кого-нибудь из начальства, хочу узнать, куда брата направили.

— Ишь какая шустрая! Начальство ей подавай, — проскрипел дед. — Погоди, не так скоро. Чья ты, говоришь, сестра?

— Павла Стаднюка.

— Как твое имя?

— Варвара. Меня зовут Варвара Стаднюк.

— Погоди-погоди. — Вахтер повертел ручку большого деревянного телефона. — Не велено мне кого попало пускать. Алле! Пахомыч говорит. Здесь барышня просится, мол, сестра какого-то Стаднюка. Варвара. Да. Понятно. — Он положил трубку и строго глянул поверх очков. — Ладно. Поднимешься на второй этаж и по коридору сразу налево. Во вторую дверь постучишь, там будет товарищ Андрей. Все поняла? — Старик подозрительно зыркнул на нее поверх толстых линз.

— Да, — ответила Варя и заспешила по лестнице. Пробежав по гулкому коридору, она с тревогой в сердце толкнула вторую налево дверь и заглянула в кабинет.

— Товарищ Андрей? — спросила она.

— Угадала! — улыбнулся хозяин кабинета. — А ты — Варвара? Варвара Стаднюк? Проходи!

Товарищ Андрей оказался чуть старше ее. Впустив гостью в кабинет, он благожелательно улыбнулся, окидывая Варю с головы до ног возбужденным взглядом.

— Ну что, Варвара Стаднюк? — Товарищ Андрей указал на ряд стульев возле стены. — Хочешь чаю с сахаром? Замерзла, наверное? Да ты присаживайся!

— Нет. Спасибо! Я постою лучше. — После холода чаю очень хотелось, но Варя отрицательно покачала головой и потупила глаза. — Я на минуточку. Узнать только, далеко ли отправили Павла Стаднюка.

— Далеко, — товарищ Андрей шлепнул ладонью по столу. — Далеко! Куда — государственная тайна. Но ты не волнуйся, у них там есть все, что нужно. К тому же это не курорт, а военные сборы.

— А нельзя ли передать что-то? Или узнать, надолго ли они?

— Да ты присядь, присядь! Не торопись! — сказал Андрей. — Чего испугалась?

— Нет. Ничего… — Варя двинулась к стульям, стоявшим в ряд у стены, и напряженно присела на краешек одного из них.

— Посиди минутку, мне надо решить один важный вопрос.

Товарищ Андрей торопливо покинул кабинет, оставив Варю в полном недоумении. Впрочем, мало ли зачем ему нужно выйти?

Варя огляделась и расстегнула пальто, чтобы быстрее согреться в хорошо протопленном помещении. Она томилась тревожной неизвестностью, разглядывая от скуки блестящие осоавиахимовские кубки, расставленные на полках стеклянной витрины.

Вернулся Андрей минуты через три.

— А надолго это все? — снова спросила у него Варя.

— Недельки на две. Ты так волнуешься, будто мама Павлу, а не сестра. Давай все же попьем чаю. Да ты скинь пальто, а то как неживая. Так я тебе наливаю?

Товарищ Андрей взял графин, налил воды в два граненых стакана и, сунув в один из них кипятильник, включил штепсель в розетку. Из тумбочки он вытащил сахарницу и со стуком поставил ее на стол.

Варя испуганно следила за жилистыми руками хозяина кабинета и не понимала, почему так все сложно. Разве нельзя было заранее предупредить? Она бы помогла брату собраться по погоде.

Товарищ Андрей перекинул кипятильник во второй стакан.

— Давай, Варварочка! — пригласил он, насыпая заварку в закипевшую воду. — Подвигайся к столу. А то мне как-то неудобно одному, а я все равно собирался.

— Нет! Спасибо, товарищ Андрей! — Варе не нравилось, с какой настойчивостью товарищ Андрей пытается оставить ее в кабинете. — Я лучше пойду!

Она решительно запахнула пальто и начала застегиваться.

— Погоди-погоди, — вкрадчиво остановил ее молодой человек. — Я, знаешь, о чем подумал? Вот перед самыми праздниками в лагерь, где сейчас Павел, поедет машина, так можно бы и тебе махнуть туда! Если хочешь, конечно… Давай посидим, подумаем, как это лучше устроить. Да и я уже тебе заварил! Не выбрасывать же!

Он окинул девушку влажным взглядом и задержал его на коленках, торчащих из-под полы пальто.

— А вы и второй стакан сами выпейте. Вон холодища-то какая! Не пропадет, — сказала Варя.

— Останься, — жестко сказал Андрей, приближаясь к девушке. — Будем пить чай, и точка! Я сказал! Никуда ты не пойдешь!

Варя напряглась еще сильнее, но подчинилась. Вступать в открытый конфликт было опасно, она это понимала, так что бегство и визг следует приберечь на самый крайний случай.

— Не могу же я тебя отпустить без чая, — фальшиво-гостеприимным тоном произнес он. — Замерзла ведь!

— Да незачем беспокоиться, — упрямо повторила Варя. — Если у него есть все необходимое, то я там ни к чему. К тому же у меня смена на фабрике. Я побегу.

Она опять попробов