Оглавление

ПРОЛОГ

«Мы говорим с тобой на разных языках, как всегда, — отозвался Воланд, — но вещи, о которых мы говорим, от этого не меняются.» Михаил Булгаков

Я представляю вам сборник рассказов, которые не просто погружают в мистические события и острые углы неоготики — они отражают периоды моей жизни, когда сердце разрывалось острыми гранями или, наоборот, ощущало мягкое прикосновение кошачьей лапки на плече. Все истории основаны на реальных событиях.

Главные герои представленных рассказов — это люди, которых вы можете встретить в магазине, в кафе, на улице. Вы не знаете их, но они смотрят на вас глазами со страниц этой книги, в которую я вложила частичку своей души и большую половину своего сердца.

События в жизни иногда принимают необычный оборот. И тогда перед вами встаёт выбор: подать руку или отвернуться спиной, услышать крик или закрыть уши руками. Именно об этом расскажет мой сборник — о моментах, когда привычное отходит на второй план, а на первый выходит то, что не всегда можно объяснить словами.

Вы отправитесь в удивительное путешествие. А я, как автор, даю вам в руки маленький путеводитель — вы уже держите его перед собой.

Не стоит бояться тьмы, ибо в ней иногда можно найти свет.

И не стоит обольщаться яркими звёздами —

они могут поставить чёрное клеймо на вашем предплечье.

Всё в этом мире относительно.

С большим уважением и любовью,

Алиса Эндрю.

Домовой

Зеркала — моя слабость. Уж не знаю, что в моей жизни такого произошло, но я их обожала с детства. Ходила в универмаг — как самостоятельная личность, конечно же, без мамы (и она это поощряла!) — и разглядывала там часами полки с множеством сувениров, а особенно — зеркала в мебельном отделе. Моё внимание притягивали до ужаса огромные шкафы-стенки с их холодными, бесконечными стеклами. Я ловила своё отражение, крутилась, пробовала разные позы. Старая продавщица угрюмо смотрела на мои игры, но ничего не говорила.

А потом случилась давно запланированная поездка. Мы с моей любимой мамочкой отправились далеко, в Россию, в город Орёл, к её старинной подруге, тётушке «большой сове».

Квартира Тамары Иннокентьевны запомнилась мне навсегда. Она казалась очень большой, с высоченными потолками, но какой-то… угловатой и неопрятной. Никакого намёка на уют: ни тебе красивых штор, пушистых ковров или диванных подушек с рюшами, которые я почему-то считала признаком настоящего красивого дома. Зато у неё мне посчастливилось прочитать невероятное множество книг. Они стояли везде — на полках до потолка, громоздились стопками на полу, косились, грозясь упасть, на подоконниках. Книги эти пахли пылью и едким сигаретным дымом, а на страницах многих я разглядывала жёлтые пятна-кляксы — следы от пролитого кофе или какао. В этом книжном царстве царил полумрак. Мало того, что жилище находилось на северной стороне, так ещё весь балкон оплёл виноград.

Тетушка невероятных размеров, деловито покачивая бёдрами, ловко пробиралась в своём царстве сквозь хаос и беспорядок. Волосы её вились мелкими кольцами; каким-то невероятным образом она подхватывала их на затылок и свивала там огромный пучок, из которого во все стороны непослушные локоны вырывались на свободу и торчали на все лады в разные стороны. Мне это нравилось. Тетушка всегда пребывала в отличном расположении духа и угощала меня абрикосовым вареньем с эклерами, которые волшебным образом каждое утро появлялись в её пузатом холодильнике, на котором серебряными буквами я прочитала незнакомое название: «Юрюзань».

К моему двенадцатилетию у меня отросли блестящие длинные волосы, моя гордость — пушистые, чёрные, с невероятным красновато рыжим отливом, чуть ниже плеч. И в этой странной, неуютной квартире я, конечно же, искала зеркало. Обнаружилось какое-то старое, с потемневшей от времени рамкой, висевшее в длинном коридоре с множеством коробок, наполненных ненужными вещами. Я вновь и вновь разглядывала свои кудри, старательно расчёсывая их пальцами вдоль и поперёк. Истязала старой массажной расчёской и ловила отблески света на черной волне, норовившей мне зацепиться за кружевной воротник.

Тут-то меня и подкараулил сынок тетушки. Он подшучивал самым наглым образом, кривлялся рядом и говорил, что от такого частого расчесывания и любования я скоро останусь лысой, без единого волоска. Я лишь фыркала в его сторону, отворачивалась к темному стеклу и упрямо продолжала любоваться своим отражением, пытаясь не замечать ни его насмешек, ни запаха старых книг, ни этой огромной, неуютной квартиры. В маленьком зеркальном мире пока еще меня увлекало только оно, мое отражение с черными блестящими локонами.

Тамара Иннокентьевна любила по утрам выкурить длинные папиросы. Она опиралась полными локтями на подоконник и открывала настежь кухонное окно. «Это чтоб не доставлять вам беспокойство», — будто объясняла она дымному утру. Когда я заходила на кухню после завтрака в гостиной, тётушка, поворачиваясь, всегда улыбалась теплой, чуть виноватой улыбкой сквозь утреннюю завесу.

А после обеда начиналось самое интересное. Тамара Иннокентьевна с мамой усаживались за стол, и кухня наполнялась тихим гулом их сплетен. Они перебирали старые письма, фотокарточки с выцветшими углами, вспоминали давних знакомых — рассказывали истории, которые с годами, возможно, обрастали небылицами, становились частью их общей, долгой жизни. Мне они казались глубокими «старухами».

Хотя сейчас я, оглядываясь, понимаю: я намного старше их тогдашних лет. И странное дело, считаю себя довольно молодой и привлекательной женщиной. Видимо, их «старушечья» мудрость, папиросный дымок над подоконником и шелест страниц с кофейными пятнами научили меня главному: возраст — это просто еще одна история, которую мы рассказываем себе. И ее тоже можно переписать.

Тётушка хихикала, многозначительно поглядывая в мою сторону, и делала вид, будто я, возможно, ничего не смыслю в их разговорах. Конечно же, тётушка ошибалась. Я лишь притворялась, что углублена в чтение Ефремова, а сама навострила уши и с наслаждением ловила каждое слово этих «запретных» бесед.

«Валюша, ты представляешь, — начинала она, отпивая смачный глоток из своей огромной чашки с золотым ободком (в ней, вероятно, помещалось не меньше литра крепчайшего чая с леденцами!), — на последнем отчётном концерте…» Кстати, тётушка была неплохой пианисткой и преподавала в консерватории, что делало её рассказы вдвойне пикантными. «Так вот, на последнем концерте мы с Виктором отважились спеть одну шуточную песенку… Возможно, ты её ещё помнишь?»

И тут она, лукаво ухмыльнувшись, выдавала строчку хрипловатым контральто:

«Эх, стою, качаюсь… тонкою берёзой… к дубу прислонившись…»

Точно песню я не помнила, но смысл улавливала прекрасно. Тётушка, довольная эффектом, продолжала, размахивая рукой с папиросой: «Ну, ты только представь, Валюша: меня — и этого Виктора, который тощий, как вобла на базаре у армян!»

А после приходил Сергей, сын Тамары. Его появление оглушало квартиру: хлопала дверца холодильника, стучали чашки, с грохотом падала крышка кастрюли. Они долго и горячо спорили на кухне, спорящие голоса гудели за закрытой дверью, а потом юноша поспешно убегал, оставляя за собой взвинченную тишину.

Мы с мамочкой в такие моменты обычно собирались в город. Она, конечно, не любила эти вылазки. Больные ноги не давали ей покоя, к вечеру они ныли и страшно распухали, превращаясь в тяжелые, жутко болящие колоды. Но я требовала похода в очередной магазин — меня неудержимо тянуло к зеркальным витринам, к шуму толпы, к иллюзии свободы. Мамочка, любившая меня до безумия, соглашалась. Видела, как горят мои глаза. Видимо, не могла отказать. Знала мой взрывной характер. Ожидать я никогда не умела. Валентина еле втискивала распухшие ступни в босоножки с модными ремешками — крошечные островки элегантности в море боли — и мы медленно, как огромный корабль и маленькая лодка в бурном море, отправлялись в наше долгое путешествие по асфальтовым волнам.

Когда мне становилось жалко мать — а это чувство прорывалось сквозь эгоизм, как луч сквозь тучу, — я высматривала скамейку неподалёку от магазина. «Садись, мамочка, отдохни!» — командовала я с деловитым видом, усаживая ее там. «Я всего на часок! Обещаю!» И она соглашалась. Сидела, поджав больные ноги, смиренная и усталая. Соглашалась не потому, что верила мне, а потому, что понимала: не сможет, не имеет права противостоять моим капризам и неуёмному желанию раствориться в зеркальном мире универмага, пока ее мир сужался до размеров скамейки.

Вот тогда это и произошло в первый раз. Я увидела нечто такое, что выходило за рамки обычной жизни. То, о чём тогда предпочитали молчать. То, о чём молчат и сегодня.

Мебельный отдел центрального магазина (почему-то расположенный на третьем этаже — хотя я бы разместила его на первом; ну, не мне судить) встретил меня знакомым гулом. И, конечно же, зеркалами: в деревянных оправах, и одно — удивительное — в кованой металлической, с витыми завитушками, похожими на замерзший дым. Посетителей с каждой минутой прибавлялось всё больше. Воздух густо пах мебельным клеем и едкими духами «Красная Москва» — запах, который я возненавидела на всю жизнь. Но это казалось мелочью. Люди приходили и уходили, мелькали, отражаясь в холодных стеклах…

И тут я увидела. У некоторых из них… не было головы. Вот просто нет — и всё тут. На месте лица и волос — лишь размытое, колеблющееся пятно, как масляная пленка на луже.

Я встряхнула головой. Потёрла глаза кулаками, так что искры посыпались. Посмотрела с