Оглавление

Часть 1. ВПЕРЕД, ЗА БЕЛЫМ ВОРОНОМ

1. Первое в жизни приключение

Поезд, идущий темной-темной ночью по черному-черному лесу. Рельсы разрезают его, как например такой торт… да? Вот разрезать его на две половинки. Ага; ну вот только теперь еще представим ползущую по этому тонкому разрезу пчелу, а еще лучше муравья. А торт пусть будет величиной с дом! Вот; тогда получится что-то вроде того, как этот поезд полз по этому лесу: трепеща; не чая… ну, чая, чая, который пьют! — ни чая, говорю, ни кофе, чтоб запить этот уж-жасно сладкий и такой… черный… Кто черный — кофе?..

Да лес!!!..

Ладно; это я от радости; а поезд — он ехал себе; а лес — был никакой не торт. А стена! — и эта стена волшебным образом расступалась, распадалась на две половинки, напра-а... — и нале-е-е-е... Во! — по мере того как поезд мчится — у-у-уууу! дым из-под колес, из всех труб искры, — ничего не боясь, куда ему надо. Но вдруг он стал останавливаться.

Почти шагом — и, по мере того, как смолкал грохот колес, вспугнутая до этого, выползала змеей из-под рельсов и поднималась над ним на хвосте, распуская бескрайнюю мантию, тишина. И огромная, черная-черная ночь приняла в свои объятья — поезд, что черепашьим ползком взобрался на пригорок и тут остановился совсем.

Такой пригорок, поросший мягкой, уже уставшей от дымного, длинного лета травой — до самого низа, где, внизу, не было реки или озера? — поди знай наверняка, в темноте. Ни реки, ни озера, ни асфальтной дороги, желающей поднырнуть под железную (так тоже бывает)? Ни какой-нибудь даже захудалой станции!.. А тогда непонятно, с чего бы ему останавливаться в таком месте в глухом лесу посреди черной ночи — когда...

Открылась дверь в каком-то вагоне посередине состава. В девятом, вот в каком: где едет начальник поезда! — и из этой двери, под зад коленом, вылетела маленькая фигурка — и умудрилась на лету одной рукой скрутить назад фигу, а другой вставить в зубы и затянуться один раз сигаретой!

Но тут она так треснулась задом об эту ничего себе мягкую траву, что сигарета улетела куда-то как пуля, а сама — кубарем покатилась вниз, под пригорок, где — теперь понятно? — на счастье, не было ни озера, ни речки! А уж в дверях вагона барахталась в сильных руках другая, еще меньше, и, успев только пискнуть:

— Я ни-ис..! — выпорхнула, как птица воробей, но не взлетела, а тоже покатилась.

Дверь захлопнулась, и поезд тронулся, и через две минуты уже не было ничего, кроме черной ночи, затерянной в черном глухом лесу — ну, еще и рельсы, в которых, если приложить ухо, долго можно ловить перестук колес, уносящих поезд все дальше и дальше.

Тогда над темнотой пригорка взвилось не слишком-то вежливое:

— Гавна не жа-а-алко-о-о! — Ах, вряд ли кто-то из владельцев мог расслышать гневный клич! И словно поняв это и этим раздосадован, голос решительно взял гораздо ниже: — Ну, ты чего разлеглась?.. не выспалась ты, что ли?..

— Я нис...

— Слышали уже, — отозвался бесцеремонный голос, — давай, пошевеливайся!.. Крути педали, пока не дали!..

Ну, здравствуй, беспризорница Юна!!!

Я даже сейчас сама закурю, хотя давно уже бросила, — постой; сколько же..? Десять лет. Да, десять лет прокатилось, как два пальца об ас...фальт, — а у них-то только ночь того самого утра, когда беспризорница Юна и воробей по имени Нис влезли в медленный поезд, выезжающий из города, пересекая так называемое большое кольцо, то есть автомобильную кольцевую, и весь день пролежали вдвоем в одной узкой и глубокой багажной полке над дверью в пустом купе, куда им сразу посчастливилось заскочить, — так что еще неизвестно, больше ли я отдалилась от беспризорницы Юны за эти десять лет, проведенных черт-те-где, чем сблизились беспризорница Юна с воробьем за этот день, проведенный бок о бок?..

Да, похоже, их здорово сблизило — особенно вот сейчас, когда из тьмы в ответ на эти воинственные команды послышалось безмятежное журчание.

Беспризорнице Юне оставалось лишь фыркнуть.

А кто виноват? Что в то время, как она заснула, едва лишь ее бок коснулся багажной полки, так что даже коленки остались висеть над дверью, и всякому вошедшему в купе достаточно было бы одного взгляда вверх, чтобы выйти на цыпочках и вернуться через десять минут в компании начальника поезда, — в это самое время воробей лежала, забаррикадированная ею, в дальнем углу этой жестяной коробки, ниоткуда не видная и сама не видевшая ровным счетом ничего, глотала пыль и предавалась горьким размышлениям о том, как попалась она, воробей, — угодила в самую ужасную, самую тесную клетку, из которой нет другого выхода, кроме — и тут ее начинало так трясти от страха, что весь вагон содрогался, — кроме как к папе и маме; она ничуть не сомневалась, что сейчас, вот сейчас купе распахнется, и в дверях встанут папа и мама:

— Посмотрите на нее! Ну, теперь мы тебя выведем в люди, — конечно, ее и раньше наказывали, но никогда еще в своих проступках она не заходила так далеко, как недвижимо запертая в этой пыльной и узкой коробке;

— и тут же она очутилась в школе, и уже не папа и мама, а учительница, поставив воробья посреди класса, говорила, показывая пальцем:

— Посмотрите на нее! Кем это она себя возомнила, — чтобы отпустить ее на место в недоброй тишине, лишь предвкушающей перемену, когда можно наконец накинуться вместе на воробья и пихать, и стрелять в нее «модэлкой», потому что когда еще кто, вместо того чтоб сидеть в школе в учебный день, попадался в тесной и пыльной коробке?..

2. Приятно познакомиться

А теперь остается добавить, что Нис лежала в глубине багажной полки, не зная ничего и лишенная всякой поддержки, не имея во рту маковой росинки, не заснув ни на минуту (она сперва попыталась; и ни у нее чего вышло. Не. — От отчаяния она стала думать по-воробьиному), не смея вздохнуть или шевельнуться — а сколько ей раз хотелось выскочить и закричать, чтоб уж скорее все началось — то есть кончилось? — ровно десять часов без передышки. Все это время Юна спокойно спала (если кто забыл, где она провела предыдущую ночь — пусть читает «Начало»). С девяти утра, когда они вскочили в этот поезд — и до семи вечера, когда в пустом купе наконец-то появились пассажиры.

Папа, мама и двое толстых и крепких детей, с щеками, как яблоки, — в точности таких, какие не проходили мимо воробья в ее школе и классе!

Воробей. Сейчас. Они. Захотят поставить наверх свои сумки — потом наступит молчание на две секунды — потом оглушительный голос...

Они просто запихали их под сиденья. А сами сели сразу есть: огурцы, вареную курицу, консервы из скумбрии — нос воробья улавливал все запахи. Дети — это были мальчик и девочка — затеяли ссориться и драться; мальчик ударил девочку кулаком; тогда девочка специально опрокинула на него лимонад. Взрослые стали орать на них и надавали обоим оплеух; потом все вместе принялись играть в карты. И ТОГДА СЛУЧИЛОСЬ УЖАСНОЕ.

Ей и всего-то требовался какой-нибудь глоток, чтобы утолить жажду, а последний раз она вообще пила — когда?.. вчера вечером? Словом, ей вдруг очень сильно захотелось — внезапно, то есть не внезапно, а уже давно, ЕЙ ВООБЩЕ ВСЕ ВРЕМЯ ХОТЕЛОСЬ!.. но она думала... но теперь было поздно.

Она почувствовала: еще минута — и конец. Воробей зажмурилась. Нет! Нет!! Раз, два... два с половиной... Два на ниточке... И по-след-ня-я се-кун-доч-ка...

— Я лезу наверх! — вдруг объявил толстый мальчик внизу, бросая свои карты.

— И я наверх! — закричала девочка. Можно было и не смотреть.

Настала мертвая тишина.

И в этот критический миг беспризорница Юна проснулась. Она свесила голову и увидела поднятые к ней четыре лица — в другое время как яблоки, сейчас каждое было как булка — довольно-таки длинный батон.

— Здрасьте, а это вы тут теперь едете? — сказала беспризорница Юна.

Она сбросила ноги вниз. И моментально оказалась на полу... Однако когда с багажной полки выглянула вторая голова — с косичками! — осторожно, но очень-очень быстро воробей стала спускаться — лицо у мамы сделалось белым, как скатерть; папа стал пунцовым, будто в горле у него застряла кость от скумбрии. Что касается детей, то они дружно позеленели — от зависти?

— Ну покеда, — сказала Юна, — ...покедова! — поправилась она, сочтя, что попутчики заслужили более вежливого обхождения, но затем, не тратя времени, шмыгнула за дверь. «Быстрее!» — прошипела она воробью в ухо, увлекая ее за собой по узкому, застеленному ковриком коридору, в конце которого маячило зеркало.

— Я не могу, — сказала воробей. — Мне нужно в туалет.

3. Описанные песочницы

Беспризорница Юна приняла молниеносное решение. За ними, пока что, никто не гнался. Она толкнула дверь напротив зеркала, до которого они как раз добежали:

— Давай, только по-быст... — Она запнулась. И еще раз толкнула — посильнее.

Дверь была заперта.

Беспризорница Юна и воробей Нис посмотрели друг на друга. — Ну хочешь.., — Юна задумалась, — иди в тамбур! Я посторожу. — Воробей не сдвинулась с места.

И правильно сделала — двери за ними распахнулись, и в тамбур прошествовала целая орава спортсменов — из вагона, из которого и они только что вышли — а навстречу им такая же орава протопала, видно, из вагона-ресторана; но прежде чем они разминулись и тамбур закрылся, Юна, испустив сдавленный вопль, еще более молниеносно совершила заныр под топающие ноги — и вот, в руке ее ЖЕМЧУЖИНА! — огромнейший бычок, почти целая сигарета, и на конце ее тлеет красный цветок — упоенная успехом, Юна затягивается и выпускает в лицо воробью, один за другим, три клуба дыма!

Но затем ей стало воробья жалко. Та стояла бледная — сразу было видно, она сдерживается из последних сил. Юна дернула дверь. За ручку: — Надо найти проводника! — вспомнила она. Где-то она что-то такое слыхала. — Он ее запер на станции.

Однако, видимо, встреча с проводником не очень Юну прельщала — иначе отчего бы, вместо того, чтобы пойти поискать его, как это следовало из ее собственных слов, она, сжав сигарету в зубах, повернулась к двери туалета спиной и стала колотить в нее пяткой, довольно-таки развязно приговаривая: — Лысые дураки! Открывай, если не хочешь, чтобы тебе подпалили твой паршивый по... — Пятка ее встретила пустоту.

А затем она почувствовала, что, вместе с сигаретой и со всеми словами, которые она уже сказала, и с теми, которые только собиралась, ее поднимает в воздух. — О-о!.. — Это и был проводник. Двух метров ростом, в фуражке, синей форме и погонах с паровозиками. С усами и пышно выбивающейся из-под фуражки шевелюрой.

— Девчонки. — Он ловко словил за шиворот воробья, которая бросилась под его локоть в освободившийся туалет. — Девчонки! — Он перевел взгляд с беспризорницы Юны, болтающейся в его левой руке, на воробья в правой. — Вы из какого купе? — Он легонько потряс их, отчего у обеих лязгнули зубы.

— Из пятого, — угрюмо сказала Юна. — Чего ты вцепился? Пусти ее в туалет!..

— А тебя? Тебя я тоже должен пустить? — Он меланхолично поболтал Юну с Нисом в воздухе, словно прикидывая, не столкнуть ли их лбами, — и мягко, как на лифте, приземлил на пол. — Ну, пойдем к вашим родителям. — Он вздохнул. — Может, они мне заплатят штраф... За противопожарную ­безопасность. А?..

И они пошли, на коротком поводке из собственных воротников, причем даже Юна, сколько ни хорохорилась и собачилась: «За что это штраф» и «Не имеешь права», понимала, что их дело — табак.

— А через минуту: «Вот они! Вот они!!» — оглушил их вопль детей; в то время как их папа и мама, уже нормального цвета, пыхтя и отдуваясь, повторяли: «?!..» и «!!!..» и даже «.........!!!!!!!!..» — а еще через минуту посуровевший проводник, закрутив им воротники, проволок полузадохшегося воробья и Юну, которая все время вырывалась и пререкалась: «Не имеешь права!» и «Я милицию позову!» (ну, это она уже опростоволосилась. Хотя воробей подумала не так, а: «просто-оволосилась». Перебирая ногами где-то по, нет, над, тол, ком и думая, что ей, наверное, не стыдно за Юну, и даже совсем не стыдно за себя, а сильно, просто очень сильно хочется в туалет). Потом... что было потом. Они, в общем, не поняли ничего. Не успели. Купе, в которое их втолкнули — и отпустили; вскочивший со шконки такой же проводник: нет, в два раза ниже и в два... три! раза толще — это и был начальник поезда — задыхаясь и тряся коротким, как сарделька, пальцем, кричал шепотом: «во-о-он... у меня полон дом ревизоров!..» — и побледневший их проводник, выволокший их в темный тамбур и рвущий «стоп-кран», а дальше...

— А дальше я сыграла ему герб и гимн.

Тишина.

Поезда, наверное, уже не было слышно и в рельсах. Зато слышно, как трещат сверчки, а может кузнечики. Где-то далеко шумит ветер. Ночь — нет, это был вечер — на счастье, была не слишком холодная. Еще не так далеко отошло от лета. Совсем даже недалеко.

И все-таки это была осень. Когда ходят в школу. А то, что вечер — не ночь — то разница между ними была незаметна. Тут, в полной темноте, на пригорке, где до школы и города — всего ничего, какой-то день езды. И неизвестно, сколько дней — в другую сторону. И куда. И по звездам не скажешь. Звезд не было. И, может быть, поэтому уверенный голос, который произнес эти дурацкие — еще бы не дурацкие, сам бы он не мог объяснить, что они значат — слова в темноте, был чуть-чуть немного слишком уверенный.

И вдруг другой голос отозвался — и это был, совершенно точно, ничуть не слишком уверенный голос — но и никакой неуверенности в нем не было — а в самый раз: — И ничего ты ему не сыграла. У тебя и не было на чем играть! — А это была воробей, которая чувствовала себя, несмотря на отсутствие школы, ни на то, что ночь только началась и совершенно не собиралась когда-нибудь прекращать тянуться, — а может, именно поэтому — так легко и свободно, как не чувствовала себя НИКОГДА В ЖИЗНИ. Никогда в жизни. Никогда в жизни ей еще так долго не хотелось в туалет — и никогда в жизни ей не приходилось ходить на горшок в такой полной, совершенной, кромешной тьме — в которой можно было и не надевать штаны после того, как ты уже их сняла.

Юна, не услышь этого голоса, — вероятно, все-таки пораскинула бы сейчас мозгами. Если бы у нее были сейчас только одни свои собственные мозги. А так — задумываться не приходилось.

Вместо этого она засунула руки глубоко в карманы. И сказала:

— Мне сегодня, то есть вчера (да, потому что я уже проснулась!) — один — черный, этот, негр, вот. Играл одну песню. Сказать, на чем? На бревне. В черном лесу. Почерней, чем этот. Ну что, ты уже застегнула свои штаны?

— У меня нет штанов, — сказала воробей. — Я в платье.

— Ты бы еще школьную форму надела, — сыронизировала Юна. — Пошли, чего здесь торчать.

— Куда пошли? — спросила воробей. Против воли, головы обеих, как на одной резинке, повернулись — у воробья — на-праа... — а у Юны — нале-е — во! В сторону, предположительную, города и школы. — У тебя на бороде, — сказала Юна невпопад. — Я жрать хочу. Может там какой-нибудь... буфет. Погнали!

Если ты ходил когда-нибудь по шпалам, то ты знаешь, что через шпалу идти слишком широко. А по каждой шпале — узко. Вот по этим самым шпалам, в сторону, в которую ушел ушедший поезд, семеня и перепрыгивая — одна, а другая — не сбиваясь с ритма, а шагая в ногу, и поэтому проваливаясь то вверх, то вниз, на землю между шпалой и шпалой, — ползли между рельсов, обступаемых лесом, две мелкие точки. А лес — обступал и сливался, с темнотой, справа налево, сверху вниз, а также и на обоих совершенно одинаковых горизонтах. Разгоняя скуку, темноту и страх — потому что идти по шпалам, в первую очередь, скучно, и только в третью — страшно, — какая-то из них пела, отстукивая себе с правого боку кулаком по ноге в сильную долю — и это была беспризорница Юна, доказавшая, что исполнение герба и гимна — за неимением горна и бубна — возможно на чем угодно: хоть на расческе.

— Смотри-и-и! — закричала что есть мочи воробей. Видно, она думала, что Юна, как глухарь, раз поет, то не видит и не слышит.

— Смотри сама, раз такая... зрячая, — отозвалась Юна сердито. Она оскорбилась за тетю Машу.

Но потом она решила прекратить обижаться — ведь действительно, что-то вдали нарушало незыблемое однообразие пейзажа. — Давай скорей, побежали! — Вприпрыжку они поскакали вперед, и вскоре прямо по курсу твердо обозначился синий фонарь, горящий тусклым ровным светом. А еще через пять минут, выскочив из темноты и чуть не ударив их по носу, встала поперек рельсов маленькая избушка.

4. Как искать себе друзей

Поперек рельсов — это так говорится; на самом деле — подалёку. Кирпичный белый дом, не совсем похожий на дом — маленький слишком, всего с одним окном, заколоченным ржавой жестью. Обойдя всё это по кругу десять раз, они теперь стояли на всякий случай в стороне от двери. Шагах в десяти на углу. Юна грызла ноготь. Не думай, что она впала в затруднение — нет, никаких затруднений. Это по рельсам затруднение — потому что скучно и вперед без вариантов — но с этим справились (она так считала) — то есть это значит, что продолжа