Оглавление

Часть 1. ПОРА БРАТЬСЯ ЗА ОРУЖИЕ

1. Всяческие растербасы

Жили-были, поживали, далеко не хаживали, что сажали, то жевали, а другого не желали… В общем, это деревня. Стояла.

Стояла она на краю леса, и в ней было — всё, что хочешь! Хочешь мельницу? Вот тебе мельница! Хочешь подсолнухи, тыкву, или может вино из винограда? Всё есть. Было там даже электричество, оно тянулось от мельницы по проводам к ­каждому дому. Не хочешь? Ну, милый, я тогда не знаю, чего тебе надо. Сходи к дяде Дику, может он подскажет[1].

Дядя Дик был полицейский, он был самый сильный, кулаки у него были — ого! как у другого голова!.. И еще здо-ро-венная дубина! Посмотреть только, как он мчался, зажав ее обеими руками, к месту очередного непорядка — тут на самых буйных, не говоря о простых любителях укатить кочан с чужой грядки, нападал такой столбняк, что дяде Дику оставалось только брать и вести. Что он и делал. Провинившихся Дик сажал в т у р м у, которая находилась у него на задворках, между поленницей и курятником, а ранним-ранним утром двери ее открывались, дядя Дик впрягал его в плуг, — или там в санки, на которых возят дрова, смотря по времени года, — после чего они вместе пахали сперва до забора, а потом и до заката, молча ужинали, дядя Дик запирал нарушителя обратно в сарай, до следующего утра, и так ровно семь дней, и без всяких тут растербасов. Зато и огород же был у дяди Дика! И в доме все цело и на местах, дрова — полено к полену, сено заготовлено, яблони побелены, а цветник!.. Кто хоть раз там побывал, месяц вздыхать будет… если, конечно, не повезет тут же попасться еще раз. Да. Хорошо еще, что за пределами своего забора дядю Дика мало что интересовало, — так бы точно к рукам всю деревню прибрал. Даже когда он был еще молодой и дрался за правую сторону, правые всегда по­беждали.

Правая сторона вообще-то была и левой — если от леса смотреть. А левая тогда, наоборот, была правой. Так просто для удобства называлось. Посередине деревни проходила дорога, вот она-то и делила деревню на две половины. По весне парни выходили на эту дорогу драться: правые с левыми, — а потом, ближе к лету, глядь — а они уже помирились и переженились на сестрах друг друга. Но дорога-то оставалась! Так что следующей весной новая молодежь подрастала и выходила на нее драться. Старые люди, правда, говорили, что дорога вовсе не для этого, а на вопрос, как же еще отличить, кому с кем драться, отвечали: да уж как-нибудь. А дорога ведет в город. А город — это как бы такой большой огород, приходи, бери что хочешь… ф-фу-у.

Конечно, они всё врали. Ни в какой такой город дорога никого не вела. Можно было пройти по ней до самого леса, можно и дальше: целый день чесать по лесу, а уже на закате вдруг — раз! — и выйти из него. Ну и где этот город? Одни поля, точно как и везде. Можно, конечно, еще дальше идти по этой самой дороге, по краю леса, мимо полей, но лучше уж поворачивать назад, пока совсем не стемнело. Лучше сходить на озера, уток половить — больше пользы будет.

Озера находились в лесу, прямо возле деревни, и их было семь. Седьмого, правда, самого дальнего, никто не видел, но так уж говорилось для ровного счета. Тем более, что один человек в этой деревне все-таки видел седьмое озеро — много раз. Человек этот был охотник. Его звали Заяц. Он жил один, на самом краю деревни, ближе всех к лесу, и каждое утро выходил на дорогу, чтобы в лесу свернуть с нее на какую-нибудь из ему одному (и еще псу) ведомых тропинок. Пёс бежал первым, потому что все видел быстрее и лучше, и когда глаза Зайца начинали различать его черную тень впереди, это значило, что уже светает. Они шли дальше, слушая, как просыпается лес, и ни про какую другую дорогу Заяц знать не знал и не думал.

 Шутка. Дик — так в этих местах назывались дикие кабаны. «Иди к дику» — значило «ступай лесом, куда подальше».

2. Хромой и немой

Заяц был просто себе Заяц, нормальный.

Он был, правда, немного нелюдим. Но тут уж не его вина: дом его стоял на самом краю деревни, как бы на отшибе — ближе к лесу. Из-за этого у него даже электричества не было: проводов не хватило. Но он не огорчался: привык. На самом деле, у него много чего еще не было, если из-за всего огорчаться… Огорода, например; или родственников. У всех остальных в деревне было по уши родственников; почти все в этой деревне и были родственниками. Зато у Зайца был пёс.

Этого пса он подобрал как-то на дороге, когда был еще молодым (а пёс был щенком), — а теперь Зайцу было много лет: двадцать пять; а пёс вырос в большущего черного зверя. Ну, не такого уж большого — с чем сравнивать. Во всех дворах собаки были маленькие, пятнистые, с закрученными хвостами. Они тоже все были родственники. Они заливались все таким согласным лаем, когда Заяц в сопровождении пса шел по деревне! Это так говорится; на самом деле пёс шел впереди. Так что сперва можно было увидеть пса — ничего себе зверя, идущего как будто самого-по-себе, ни звуком не отвечая на собачий концерт по сторонам — а уже потом, сильно отстающую, фигуру, которую ни с чем не спутаешь, с одним плечом выше другого, и все время припадающую на правую ногу. Потому что Заяц был хромой. Он был такой с детства. Может быть, с рожденья; но никто не помнит своего рожденья, Заяц его тоже не припоминал…

— А говоришь — «как все», «нормальный».

— Сказано же — с чем сравнивать; а если сравнивать не с чем, то и выбирать не приходится. Конечно: вряд ли он выиграл бы соревнование по бегу на короткую дистанцию — так когда это было, те соревнования? Может, и никогда. А может, так давно, в молодости, что он, честно говоря, на это не обращал внимания.

Зато в лесу ему не было равных — там вообще никого, кроме него, не было…

— Еще зверей.

— Так спроси тех зверей — тушки или шкурки которых он выменивал в деревне — тоже не часто: раз в год — на то, что ему надо было; а надо было ему немного. — Кто скорей успевал? И если шагал он не слишком быстро — то всегда в правильном направлении; и никогда не останавливался — до полной остановки и законного отдыха.

С псом же он не равнялся: каждый был на своем месте. Вот и всё.

Правду сказать, не слишком много видели Зайца и пса в деревне — немногим чаще волков. Волков же в деревне не было. Они ушли. За оленями. Те, кто их не видел — а не видел никто — если только не слушать, что болтают старые люди: много они чего болтают, — почитали пса за волка: «Как его зовут-то?» — На это Заяц неизменно пожимал плечами. И точно: не назовешь такое животное Бубликом, Растопыркой или там Грызолизом. «А чего он не лает?» — Кое-кто мог бы и добавить, что это непорядок для охотничьей собаки — которая должна подавать в лесу голос, когда видит дичь.

Да, но вот только этот кое-кто не потащился бы ночью на край деревни, чтобы это сказать.

Зайцу же — когда оказывался после леса в своей избушке — хотелось поговорить. Такое у него возникало желание. Почувствовать себя таким, как все. Может быть, если б не пёс, у него и не возникло бы такого желания, — а может, он все равно бы разговаривал… с печкой! Но с псом, конечно, поинтересней. Разговаривали они примерно так.

3. Заяц говорит

— Может дупеля, может пуделя. Либо в сук, либо в тетерю. Дядя Филат подарил пару утят: вон, говорит, летят. Перья остались, а мясо улетело.

…Или вот: стреляй хоть в пень — лишь бы прошел день!

Ухо пса, видное с обычного места Зайца на тахте, повернулось на один градус — значит, слушает.

Заяц вздохнул. Рассмотрел в темноте порванную меховую безрукавку — и перекусил толстую вощеную нить. Иголку воткнул в моток этих ниток. И кинул, не вставая, в сундук.

На улице была весна. Но, если бы кто вышел сейчас на улицу, он бы серьезно в этом усомнился! Но никто не выходил: в деревне спать ложатся рано, выпив свою траву мартыновку и мяту. У Зайца тоже была мята. У него ею всё крыльцо заросло. В печке, маленькой, железной, гудел огонь, а дверца ее была открыта, чтобы не жечь зря свечей. Пёс лежал у двери. Вообще он не любил находиться в доме, и только из уважения к Зайцу делил с ним эту, людскую, жизнь.

Заяц еще раз, поглубже, вздохнул. Засиделся. И сейчас спать не хотелось. А вот бывает, когда весна, наступившая уже вроде, опять отступит. Луна, заслоненная облаком, в морозном небе неподвижно застывшим, как будто составленным из ледяных иголок, и вдруг какая-то иголка — как кольнет тебя в сердце!

…Но не было никаких иголок. Кроме той, которую он кинул в ящик.

— Рано не рано, говорит в капкане лиса, а ночевать придется, — заключил Заяц.

И встал.

Он решил сходить во двор, перед тем, как лечь, перед тем как проснуться, через каких-нибудь пять часов, чтоб отправиться в поле[1].

Пёс уже тоже не лежал у двери, а стоял, дожидался. Заяц толкнул дверцу печки, чтоб не высыпался уголек, толкнул входную, и они вместе вышли.

Луны не было. Был ветер. В лесу, вверху, сосны скрипят, сучья ломаются, того и гляди угодят по лбу. Вот потому лучше ночью в доме. Когда Заяц вышел из туалетной будки, которая была у него как у всех — в огороде, пёс уже стоял у двери. Заяц приблизился и открыл ее.

Но пёс не вошел.

Он стоял неподвижно, ушами нацелившись в сторону ­дороги.

Заяц придержал дверь. Но нужно было или входить, пока не вышло из дому всё тепло. — Или дать ей закрыться.

И только дверь дотронулась до косяка, оставляя внутри всё, что было внутри, — пёс, словно того и ждал, стронулся с места. В темноту — и нет его.

Заяц стоял, глядя в ту сторону, куда пёс исчез. У него не было такого слуха, как у пса. Не было у него и таких ног, чтобы его догнать. Нужно было, значит, подождать. Можно было даже в доме подождать. Зато у него было — в доме — кое-что, чего у пса нет и не может быть. Почему он про это вспомнил?.. За все двадцать пять лет оно ему ни разу не понадобилось.

Распахнув вторично, он шагнул, протянул — и сдернул эту штуку с гвоздя. Дверь еще не успела закрыться.

А когда он, вприпрыжку, размахивая свободной рукой, доспешил до дороги, — ветер, сорвавший с него шапку еще возле дома — не было времени ее искать — рванул ввысь от земли до неба.

Тучи распахнулись. Луна, яркая, без ущерба, выкатилась над дорогой. В залившем всё свете Заяц увидел далеко летящего впереди пса — а дальше

у самого

леса

— Э-ге-ге-ге-ге-е-е-е!!! О-о-хохохохо-хо-хо-о-о!

Он кричал, но крик бился, заворачивал у самых ушей, потому что ветер — ветер выбивал слезы из глаз — потому, что было никак не успеть. Он перешел на шаг, потом снова, подскакивая, побежал. Он хромал, больше уже не останавливаясь, и сквозь слезы видел, что пёс добежал.

Слился! И вдруг рассыпалась куча. Люди — куча людей; пёс проскочил ее насквозь. Заяц поскользнулся на замерзшей грязи, упал, едва не выпустив то, что было в руке, а когда поднялся — пёс снова бросался, без единого звука — а те, что рассыпались, обходили его сзади. И тогда, задыхаясь и чувствуя, что всё зря, он размахнулся и, вложив в движение всю силу, послал эту штуку вперед и вместо себя.

— Ура-а-а-а!!! А-а-аа! Попал! — Тот, что замахивался на пса, к Зайцу спиной, повалился в сторону замаха, выпустив свою палку — она улетела далеко прямо в сторону Зайца. Заяц нагнулся за ней — железная! — и перехватив обеими руками за рукоять, завертел над головой, чуть сам на ногах удержавшись. Он добежал! — значит, добежал! Сбоку пес, повалив одного, бросался еще на двоих, и тут перед Зайцем выросла еще пара. То есть, вырос один, а второй, вероятно, вырасти не успел, — по плечо первому, с такой же палкой.

…! Железо сшиблось в воздухе, едва не вырвав Зайцу руки из плеч. В этот момент маленький налетел на большого. Тот отшатнулся, и Заяц успел его хрястнуть плашмя по плечу. Принять еще один удар он бы не смог, и тогда сделал то, что делал в молодости — когда дрался с правой стороной: нырнул головой вниз нападавшему в ноги. Оружие в падении он утратил.

Небо! Земля,

снова небо,

земля,

землянебо!

и снова земля — Заяц встал на четвереньки. Поднялся, шатаясь.

Его противник вскочил. Подхватил с земли палку.

Заяц шагнул назад. Опять назад. Он отступал. Не убегал: куда там.

Словно во сне, он увидел коней. Из темноты, как сгустки темноты, сама ночь, они парили, вставали на дыбы, шарахались в стороны. Без единого звука — видно, он оглох, когда упал — между ними метались две тени: черная — пёс. И еще одна — белая.

В этот момент позади подходящего к Зайцу оказался опять тот, маленький. Он занес из-за спины длинную штуку — и бесконечно долго опускал ее этому на голову.

Тут что-то налетело на Зайца сзади.

Придя в себя, он обнаружил, что сидит на дороге.

Было тихо. Было темно. Одной рукой он упирался в растоптанную грязь. Другой рукой во что-то…

Заяц поднял и приблизил к глазам.

— Мултук, — сказал он.

Слышно было прекрасно. — Хороший был… мултук. — То есть, это была часть от мултука. Приклад.

Пес глядел, как, держа в руке кусок мултука, Заяц подходит к нему, — но сам с места не двигался. Он сторожил. Что?..

Заяц приблизился и остановился. Он молча глядел вниз.

— Дядя Дик, — сказал он. — Нет.

Присев, он одной рукой постучал лежащего по голове.

— Железная.

Опустив мултук, прибавил к ней вторую — и снял рогатую шапку, под которой оказались, как и у всех, волосы. — Ну, — сказал он. — А я думал…

Пес смотрел мимо. Заяц тогда тоже оглянулся.

Отделившись от края дороги, к ним с псом двигались двое. Бросив шлем, Заяц встал.

— Твое, — сказал тот, что повыше. Он протягивал Зайцу ту железную палку.

— Нет, это их. — Заяц услышал свой голос как со стороны.

Тот кивнул. — Теперь твое, хозяин.

Потяжелей топора; поострей косы; подлинней пилы. Зайцу оно было впору — как корове седло. Свой мултук он разломал. А эту штуку, чтоб махать ею в драке, выпустил из рук. Он не он, и не его кон. Это вообще пёс. Он вообще думал — волки. Всего этого не сказал Заяц. Он вообще про это не вспомнил. Он даже туда не смотрел.

Он смотрел на мальчишку, стоящего рядом с этим, едва доставая ему до плеча, — и земля дрогнула и покатилась у него из-под ног, потому что он понял то, о чем следовало догадаться с самого начала: это был не мальчишка.

 Так охотники говорят. Вместо леса, они называют «в поле». Это чтоб звери не подслушали, куда они собираются, и не разбежались. В деревне даже другое слово обозначало охотников: полевничий.