автордың кітабын онлайн тегін оқу Красная розочка
Алексей Сухих

Үзіндіні оқу

Кітап туралы Тегін фрагмент

Красная розочка
Рассказы и повести
Алексей Сухих

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Алексей Сухих

Тебе двадцать, а мне восемнадцать…

Не года, а жемчужная нить.

Коль не нам, так кому же влюбляться?

Коль не нас, так кого же любить!

(студенческий фольклор)

Красная розочка

Мне было уже больше чем тридцать три года. Я один раз развёлся и жил не по плану, а как получится. В начале солнечного и жаркого июня месяца занесло меня в приятельский дачный дом в уютной небольшой деревеньке, где я занимался ничего не деланьем. И в один из дней стал разбирать пластинки пятидесятых, устанавливая их одну за другой на проигрыватель, не глядя на этикетки. И только по мелодиям раскладывал на две кучки – понятно зачем. И вдруг после Утёсова, Шульхенко, Виноградова неожиданно сочный чувственный голос певицы на ужасно ломаном русском запел: «Как у нас в садочке, как у нас в садочке роза расцвела… И любовь как роза тоже расцвела…… Я не хочу больше ждать, повьерь, что я тебя лублю… Красную розочку, красную розочку я тебе дарью…» Я посмотрел на диск. Гелена Лоубалова, чешка, пела про любовь. Мне пела…

Тогда мне было шестнадцать с половиной. Был тёплый конец августа.

Я только три дня назад возвратился после двухмесячного изнурительного вкалывания на сельской стройке в «дикой» бригаде, где заработал полторы тысячи рублей. Эти большие деньги мне были нужны для приобретения вещей, на которые не было статей в скромном бюджете моих родителей. И сейчас я стоял вместе со своими друзьями Виктором и Николаем из параллельного класса у райотдела милиции. У левого бедра на тонком ремешке у меня покачивался элегантный фотоаппарат «Зоркий – Лейка», выглядевший не хуже чем кортик у морского лейтенанта. А на левой руке блестели позолоченные часы с такой же центральной секундной стрелкой – последний крик часовой моды. Продублённое двухмесячным пребыванием под солнцем бронзовое лицо и прочие не закрытые одеждой части тела, контрастно оттенявшиеся белой рубашкой, делали меня в глазах моих друзей мужественным и сильным. Да я и сам ощущал, что за лето повзрослел и начал вызывать интерес у встречных незнакомых девушек. Да и время пришло. Мы десятиклассники. И у милиции стояли потому, что получили новенькие паспорта и стали официальными гражданами Советского Союза. И мы все трое стояли и рассматривали свои паспорта.

– Это я-то гражданин, – засмеялся Колька и сунул паспорт в карман. – Не пойти ли, граждане, мяч погонять, пока лето не кончилось.

– Ну, уж нет! – ответил Витька и ещё раз внимательно перелистал паспорт. – Гражданами, да ещё Советского Союза просто так не становятся. Дело, как я понимаю, пахнет керосином. У кого что в карманах?

– Не надо по карманам, – остановил я друзей. – У меня после покупки этих безделушек кое-что ещё осталось. Две бутылки портвейна за мной.

– А портвейн нисколько не хуже футбола, – гоготал Колька. – Так же весело.

– У взрослых должны быть свои развлечения, – заявил Витька. Он всегда был выразителем мнений в нашей компании и делал заключения. – Что мы как мальчишки! Футбол, рыбалка, лесные похождения. Много вы видели взрослых ребят, которые так живут. Вот сейчас допьём, поболтаемся по улицам и в горсад на танцевальную веранду. Сегодня пятница. Оркестр играть будет. Правда, Лёнька! – обратился он ко мне. – Ты со своими часами и камерой всех девчонок завлечёшь. Тебе уже пора девушкой обзавестись. Маринка по тебе вся исстрадалась…

– Да ладно тебе, – смущённо протянул я.

Витька немного хитрил. Ему очень нравилась хорошенькая Марина из моего класса, а она его вниманием не одаряла и была очень мила в общении со мной. Во всех девятых и десятых классах в школе крутилась повальная любовь. И если десятиклассники всегда были отделены от остальных школяров своим статусом, то у младших постоянно горели лица от переглядываний, записок и шушуканий в кружках на переменах и после уроков чаще школьники расходились парами, а не кучками. И Николай, и Виктор нашли своих девочек, и вечерами их было нелегко отыскать. Девчонки моих друзей были подругами и по-дружески сообщали мне о девчонках, которые были бы согласны со мной познакомиться. Но я только улыбался в ответ и говорил, что ещё не созрел. Но это была неправда. Любовь горела во мне. Я много читал и был романтиком по натуре и самовоспитанию. Десятки романов о всепоглощающей любви и невероятных приключениях и подвигах всех времён и народов прокручивались моим сознанием, и я каждый раз пропускал действия героев через себя, совершая необыкновенные подвиги во имя своих прекрасных дам. Наказывал злодеев и подлецов, и кидал к ногам своих возлюбленных свои победы и отдавал им своё верное сердце… И никак не мог вообразить, что могу подойти к нравящейся девочке и просто сказать ей: «Давай дружить!». Просто так, без всяких подвигов во имя и за. И как глубокий романтик жестоко отнимал у девушек их право любить мальчишек ни за что, без подвигов. И не понимал Маринку, считая себя совершенно недостойным её. И жил полный любви и, не влюбляясь после совершенно детской влюблённости. В третьем классе это было. Осенью в классе появилась новая девочка по имени Ира. Ирин в классе у нас не было. Правильное личико, тёмные волосы с кокетливым бантиком на голове, она отличалась от нас. Наверное, потому, что она откуда-то приехала, из неизвестного нам мира. Так и было. Её отца, офицера, перевели в наш военный объект. До неё я к девчонкам был равнодушен. Общался со всеми весело и не было у меня сомнений в том, чтобы подойти, дёрнуть за косичку, потом убежать или дать себя догнать и шутливо отбиваться… А тут нет!? Только соберусь выкинуть обычную шутку и… прохожу мимо. Духу не хватает. Я провожал её из школы домой, идя сзади метрах в триста и догадался, что влюбился. Приходил домой хмурый и задумчивый. Так дожили до весны. А в мае её отца снова куда-то перевели и Ира уехала. Я стоял недалеко от её дома, когда грузили вещи… Ира суетилась вместе со всеми, но меня не замечала. Потом грузовик ушёл. Подъехал открытый легковой ГАЗик. Семья вышла и разместилась. «Всё!» – сказал я себе. Машина тронулась и тогда Ира повернулась и с улыбкой помахала мне рукой. Поворот был близко – машина скрылась, газанув и пустив клубы пыли. Мне было грустно и радостно.

– Ну, ещё раз за граждан! – сказал Колька. Мы сдвинули стаканы и допили вино за свои паспорта.

– Прощай, детство, – подвёл черту Витька и мы пошли потолкаться в вечерней уличной суете.

Когда мы вошли в парк, уже смеркалось. Оркестр, сидевший в «раковине» на танцплощадке, доиграл весёлую «Рио—Риту» и затих. Оркестранты, должно быть, удалились покурить. Врубилась радиола шлягером сезона. Я не хочу (ударение на «о») больше ждать, повьерь, что я тебя лублю… Красную розочку, красную розочку я тебе дарью!» На чрезвычайно ломаном русском, сочным чувственным голосом зарубежная певица пела о нетерпении любви. Кто кому дарил красную розочку было непонятно, но музыка и слова завлекали, а ломаный язык только прибавлял очарования. И вдруг на аллее появились две девушки и в вьющихся тёмных волосах одной из них сверкала натуральная красная розочка.

– Лёнька! – дёрнул меня за руку Витька. – Смотри. Красная розочка, самая настоящая.

Он произнёс эти слова громко, почти крикнул. Девушки оглянулись на нас. У Красной розочки были яркие голубые глаза. Она улыбнулась, и мне показалось, что улыбка направлена только мне. Ещё мгновение и девушки пропали в толпе.

– Лёнька! – повторил Витька. – Это же сама любовь. Пойдём знакомиться.

– Не суетись. – остановил его Николай. – Сейчас наши девочки появятся. А тебя, Лёнь, он сплавляет, чтобы у Маринки надежд не осталось и она на него обратила внимание..

– Всё равно, идём на площадку. А вдруг она нездешняя.

– Я не пойду. У меня голова нетрезвая, – сказал я. – Удачи вам.

Когда я выходил из парка, на площадке снова запустили «…я тебя лублю» и девушка с красной розочкой в волосах и голубыми глазами показалась мне самой прекрасной из всех кого знал, о ком мечтал…

Десятый класс ворвался полуоткрытой дверью в большую жизнь. Преподаватели разговаривали с нами вежливо. Мы вели себя степенно. Многие девушки завели себе взрослые причёски. Мальчики стали появляться в галстуках. Неосознанная ещё грусть сквозилась в лицах в предверии неминуемого расставания и таяла в лучах любви. Любовь влетала в классные комнаты, как сквозняк. Влюблены были все. И я тоже. В незнакомку, в «Красную Розочку». Я знал «Незнакомку» А. Блока наизусть. И возвратившись из парка, где я её увидал, я достал томик стихов и стал писать «свою незнакомку с красной розочкой», соединяя её с песней. Бедный Блок! Я исписал тетрадку и сжёг её. Но каждый вечер моё перо снова и снова марало бумагу в моей безумной надежде найти слова, которым веришь сразу без оглядки. Я верил, что найду эти слова. Я мечтал. Я был влюблён в реальную прекрасную незнакомку.

Главным развлечением в маленьком городке было кино. И я, и многие недоросли любили смотреть кинофильмы по выходным дням на детских сеансах. Это было дешевле. А фильмы для детей показывались те же самые, что и для взрослых на вечерних сеансах. В то время кинопрокат выкинул на экраны огромное количество зарубежных фильмов без дубляжа с титрами, первый из которых информировал, что «фильм взят в качестве трофея из германского кинофонда». Трофеи были произведениями мирового кино и кинофильмы пользовались непременным успехом. Большой зал ДК на шестьсот мест заполнялся до отказа шумной публикой от самых малых до самых взрослых, и было приятно от непосредственного восприятия малолетней публикой событий на экране. Правда, надо было успеть пробиться в густой толпе вовремя в зал и занять приличные места, т.к. места в билетах не проставлялись на эти сеансы. Пока числился в «малышне», это удавалось не так часто. Но старшеклассникам это было сделать не трудно. И я сидел в первое воскресенье после начала занятий в лучшем ряду в центре зала, придерживая на всякий случай два места для кого-нибудь из друзей или знакомых. И глазел по сторонам в их поиске, когда услышал низкий девичий голос:

– Извините, у Вас свободные места?

Я поднял глаза на голос. Из прохода на меня смотрели голубые глаза «Красной Розочки». Прошло всего несколько дней после стремительного обмена взглядами в парке, но она и та же её подружка, что была с ней в парке, наверное. не помнили этого и голубые глаза смотрели на меня равнодушно – вопросительно с одним только желанием занять свободные места в переполненном зале. Был сентябрь моего десятого школьного года. В марте мне исполнялось семнадцать…

– Да, миледи! Эти места для Вас, – сказал я скорее смущённо, чем развязно, как мне хотелось бы сказать, привлекая слово «миледи». Но девушки улыбнулись и быстренько побежали проползать через набитый телами ряд на мои свободные места. Едва они облегчённо опустились на кресла, как свет погас и зал отключился на два часа от обыденной жизни.

Я сидел чуть дыша. Моя мечта сидела рядом. Фильм назывался «Остров страданий». На экране стремительно раскручивался увлекательный сюжет героической и приключенческой жизни капитана Блада. В местных библиотеках не было романа «Одиссея капитана Блада», который я прочитал значительно позднее. И всё на экране было неизвестно, и захватывало. Я переживал за Питера Блада, она за Арабеллу. В какой- то миг наши руки прикоснулись, и я держал её тонкие пальчики до конца сеанса. Экран погас, включился яркий свет. «Красная розочка» повернулась ко мне, и в её сочных голубых глазах я увидел, что не очень соответствую экранному герою. Руки наши разъединились, но она улыбнулась:

– Я часто смотрю фильмы на этих сеансах, а Вас мы никогда не видели.

– Наверное, я был до этого ещё маленьким, – нашёлся я. И она снова улыбнулась. Мы уже шли в толпе к выходу. На улице я проводил девушек до ближайшего перекрёстка, и мы успели представиться друг другу. Я сказал, что буду рад занимать для них места в кинозале на этот сеанс. «Красную розочку» звали Людмилой.

Вечером я снова писал стихи, привлекая в помощь уже Пушкина с его Людмилой. А утром был понедельник и на школьной линейке директор объявил, что восьмые, девятые и десятые классы направляются в колхозы для уборки картофеля и прочих работ, с которыми могут справиться руки и головы его учеников. Всем было приказано разойтись по домам и явиться через три часа одетыми и собранными для длительного пребывания вдали от дома. Когда я снова появился у школы, её окружала толпа разнокалиберной молодой поросли готовой к труду и обороне. Наш класс стоял кружком в центре которого мой дружок по парте, лабух и оркестрант духового оркестра в ДК Юра Коротков играл на аккордеоне только что появившуюся песню «Сиреневый туман». «…над нами проплывает, над тамбуром горит вечерняя звезда. Кондуктор не спешит, кондуктор понимает, что с девушкою я прощаюсь навсегда….». Маринка, ах Маринка! Подхватила меня под руку и затолкнула в круг, встав рядом. И мелодия и слова щемили души десятиклассников. Маринка прижимала мою руку, а меня щемило сорванное свидание на сеансе через неделю и то, что случится ли оно в другой раз. «…А может навсегда ты друга потеряешь… Ещё один звонок и поезд отойдёт». Телефонами тогда население не было обеспечено. Была полная отключка связи в моём случае.

В сельхозработах с отъездом из дома наш класс участвовал в третий раз и ничего нового не было. Разве что мы были уже взрослыми и могли сделать побольше, чем малышня. Через четыре недели ученики вернулись за парты. В моей записной книжке, исписанной стихами от корки до корки, уже были строчки со словами, в которых я находил «…и ветра свист, и дробный шум дождя, и которым можно верить без оглядки…» Красная розочка» стояла в моих глазах каждую секунду с кем бы я ни был и чем бы я не занимался. В первое же воскресенье по возвращению я сидел в кинозале и ждал. И девушки появились, заулыбались, увидев меня. Людмила помахала мне приветственно ручкой и через минуту мы уже радостно обменивались новостями. Она также была на картошке и похоже, что про моё несходство с капитаном Бладом она давно позабыла.

Она училась в 1- ой школе и жила в том же районе и шла на год моложе. Я в тех краях бывал редко, оттого и не встречал её. Но кино, как великий волшебник, познакомило и соединило нас. И юные нетронутые сердца откликнулись на взаимный призыв и загорелись. Я и сейчас помню все наши часы, проведённые вместе. Она не была красавицей, но была такой милой приветливой симпатюшкой, что невольно хотелось улыбнуться ей и сказать ласковые и приятные слова… Даже нашей братвы музыкальный наставник из ДК, встретив меня с Людмилой на бульваре, сказал мне потом:

– У тебя очень приятная девушка. Взгляд ласковый, а глаза, что небо ранним майским утром.

Это была моя рыцарская любовь, любовь поклонения прекрасной даме. «Порой слуга, порою милый… И вечно раб!» – писал Александр Блок И это были я и Людмила Я не осмеливался ей говорить про любовь словами. Я только преклонялся. Приносил ей последние осенние цветы и целовал пальчики. И мы бродили допоздна долгими субботними вечерами по тенистым, а чуть позже по заиндевелым улицам или сидели на лавочках или выходивших на улицы крылечках. И нам так было быть вместе мило, что теряли чувство времени, а потом, напуганные приливом нежелания расставаться, отталкивали себя от себя и разбегались, считая минуты до следующей встречи. А по воскресеньям смотрели кино. Мы тянулись друг к другу и отталкивались. Несмотря на моё «рыцарство» я был строптив и не равнозначен. А Людмила вырастала в настоящую женщину и оба, вероятно, мы становились личностями, не желающими растворять своё я без остатка. Иногда она пропускала назначенные встречи. Телефона не было. Вход к ней в дом я не имел. Просто, УФ!? Но если не было субботы, был киносеанс в воскресенье. И её сочные голубые глаза улыбались мне. И я, рыцарь, склонялся к её пальчикам.

– Тебя теперь и не найдёшь, – возмущаясь, говорили Виктор и Николай. – Мы же видели тебя с Красной розочкой. Сам познакомился, а от нас скрываешь. Да и втроём с тремя девушками уже компания. Веселее. Познакомились мои друзья с ней на новогоднем балу. В ДК всегда проводился веселый бал – маскарад, скорее карнавал. О котором восторженно рассказывали старшие, а младшие мечтали о нём. Карнавал длился до раннего утра. Большой зал освобождался от кресел, и в центре зала стояла огромная разряженная и сверкавшая огнями ёлка. На сцене играл местный джаз и шли непрерывные выступления талантов и желающих отличиться. Вокруг ёлки в масках и без масок кружились пары. Бал гремел во всех залах и этажах. Не было закутка, где бы не веселились. Люда легко вошла в круг моих друзей и узнала, что она «Красная розочка». Новогодняя ночь прошла как сказка. В утренних сумерках мы расставались у подъезда её дома. Как обычно я поцеловал её пальчики и сказал:

– Очень хорошо было. Правда!

– Правда! – сказала Людмила. И вдруг её губки, как крылья бабочки коснулись моих губ и тут же её каблучки застучали по ступенькам крылечка. У открывшейся двери она обернулась. и воздушный поцелуй полетел ко мне. Вернувшись домой под счастливый вздох матери, я упал в постель, но заснуть не мог. Прикосновение губок моей прекрасной дамы сказало мне, что я не только раб, а и милый.

А вечером на заснеженной безлюдной аллее парка она подлетела ко мне и упала на грудь в полной уверенности, что я её поймаю. И я поймал, и первый настоящий поцелуй любви соединил нас. Первый новогодний вечер был тёплым. Мы никуда не пошли. Нам никого было не нужно. И мы безмятежно целовались до утра.

– Ты противный, – говорила Людмила. – Пальчики целуешь, а глаза свои не можешь поднять, чтобы в моих глазах увидеть, что я хочу.

– Я глупый рыцарь.

– Ты должен быть умным рыцарем

– Я люблю тебя, Красная розочка.

– Вот так намного умнее, чем говорить разные глупости, в которых ни слова про любовь.

– Я всегда буду любить тебя!

– Я хотела бы этого…

– Ты навсегда останешься Красной розочкой. Ты поверила, что я тебя «лублю»

– Не поверить было невозможно.

И снова затяжной поцелуй. Природа мудра. Целоваться мы с Людмилой научились мгновенно.

– Твои мальчики говорили, что ты пишешь стихи. Напиши для меня!

– Уже написал…

– Прочти.

Пролетели зимние каникулы. Быстро полетели и последние школьные месяцы. Мы с Людмилой были неразлучны и только вместе появлялись на дискотеках, в кино, на катке. Все в школе знали, что незанятый Лёнька пренебрёг «своими» и нашёл «чужую» девочку. И наши девчонки махнули на меня рукой. Я стал им неинтересен, и лишь Маринка ещё поглядывала на меня как-то укоризненно. Но я действительно был от неё совсем далеко.

И пришла весна и зацвела сирень. И были выпускные экзамены. Перед «русским письменным» Люда подарила мне красную розу. «На удачу», – сказала она. – «От Красной розочки». Я на отлично сдавал все десять положенных тогда экзаменов, и каждый вечер приносил Людмиле ветки белой сирени, которая пышно цвела в палисаднике моего дома. А когда сирень отцвела, распустились георгины. Цвели сады, цвела наша любовь и распускала шипы и прокалывала в кровь непреодолимая разлука. Все десятиклассники становились абитуриентами и выходили в жизнь. А жизнь эта была вдали от нашего городка, и надо было его покидать. У меня уже лежал вызов в Ленинградское арктическое училище на конец июня и был заказан билет. Я оставался романтиком и хотел стать океанологом. Людмила сказала, что не против. Но мы ничего не загадывали. Любовь и только любовь безмятежная, бескрайняя, без раздумий владела нами. Виктор подал в военно – техническое авиационное, Николай в гражданский институт. Аттестаты 4-х выпускных классов нашей школы выдавали в ДК в присутствии родителей и гостей. Среди них была и Людмила. Я закончил отлично и на сцену за аттестатом был приглашён первым. Моя «Красная розочка» аплодировала мне вместе со всеми, но я видел только её.

Школьный бал гремел на всех трёх этажах. Работал буфет с вином и закусками. Я, Николай и Виктор сидели втроём прощаясь. Все разъезжались в ближайшие дни. Старый поляк, Эдмунд Эдмундович, преподаватель немецкого языка, неизвестно как попавший в наш, затерянный в просторах России, городок, подсел к нам. Выпив вина, он расчувствовался и путая польские, немецкие и русские слова, пожелал нам большой удачи. и доброго пути. Мы ещё выпили шампанского, обнялись и расцеловались. Затем мы пошли в зал, старый учитель присел и задумался о чём-то своём.

Я стоял у стены и смотрел на танцующих.

– Лёнька, – тронул меня подошедший Виктор. – Тебя Марина просила подойти.

– Ты же знаешь…, – потянул я.

– Она просила, – вдруг резко повторил Витька и я вспомнил, что он к ней совсем неравнодушен, хоть и встречался с другой девушкой.

– То-то же, – сказал он, когда я повернулся, чтобы пойти. – И смотри у меня, если что.

Я подошёл к Марине. Нарядная и красивая она стояла одна. Увидев меня, встрепенулась и испытывающе взглянула.

– Вот и всё, Мариночка, – улыбнулся я. – Кончилось наше детство и детские шалости.

– Ты уезжаешь, как я слышала.

– Да, через два дня.

– И надолго

– Да.

– Жаль, что мы не стали близкими друзьями.

– Но мы друзья.

– Ты не сразу забудешь школу?

– Я никогда не забуду школу и своих друзей.

– Значит, ты будешь помнить и обо мне.

– Всегда!

– Потанцуй со мной.

Мы закружились в вальсе. От дверей за нами следил Витька.

– Прости меня, Марина, я ухожу.

– Я знаю. Тебя ждёт твоя девушка. Я видела… И вспоминай обо мне. Ладно.

Я подвёл её к Виктору.

– Развлеки девушку. Я должен, – и ушёл. Витька показал мне вслед кулак.

Я уехал в Ленинград, унося с собой загрустневший взгляд Людмилы и уверенность в будущее. Через три недели я был зачислен курсантом и отправлен в лагеря на предучебную подготовку. И только тогда отправил первое письмо любви. Ответом была одна строчка: « Люблю и горжусь! Красная розочка».

В короткий отпуск я приехал в конце января. И был принят Людмилой в её домашней обстановке. Предполагая, что впечатление на родителей было приятное, она, десятиклассница, в эти несколько дней и в школу не ходила. Мы были неразлучны как сиамские близнецы и строили планы. Она решила, что поедет поступать в Ленинград, но ещё не решила – куда. Я говорил, что буду там с ней, и мы победим, и будем учиться рядом, а потом…. «И я тогда стану твоей», – говорила Людмила. В грёзах рисовался «Эдем».

А потом… оказалось так, что я больше не увидел Людмилу. В конце июня она получила аттестат и сообщила мне, что отправляет документы в университет и мечтает о встрече. Я ждал её как ангела. Но в середине июля наш курс был отправлен на неплановую морскую практику и я расстался с ней «без руки и слова», только написал короткое грустное письмо и пропал в северных морских просторах почти на три месяца. Вернувшись в Ленинград, я не нашёл в почте ни одного письма от Людмилы. Телеграммы и письма мои остались без ответа. Доверенных друзей не было. Николай и Виктор были на учёбе. Николай в одном из писем вскользь отметил, что в конце августа видел несколько раз Людмилу с молодым офицером, окончившим нашу школу на два года раньше нас. И это была вся информация. Было не по себе. Морских курсантов ленинградские девушки привечали, Но я не принимал участия в весёлых приключениях друзей-курсантов и отвлекал себя глубокой учёбой и писал стихи о «прекрасной даме». Я не хотел думать о плохом, я любил…

И снова короткий зимний отпуск Счастливый случай – Витька с Колькой тоже в отпуске. Больше этого не повторилось. Мы взрослые. Кольке двадцать, нам с Витькой по девятнадцать. Мы сидим в ресторане: Виктор с самолётиками в петлицах, я с якорями, Николай с накрахмаленным воротником при галстуке. Ребята со своими девушками из нашей компании. Обе они студентки. Со мной была Марина. Я встретил её на улице. Она не прошла по конкурсу на дневной и сейчас обучается на заочном филологическом и работает в редакции районки. С Виктором они стали друзьями. Мы все рады друг другу и за столом у нас весело. Про Людмилу в общем разговоре никто не вспоминает. Со мной о ней разговаривал каждый в отдельности. Я слушал всех и, улыбаясь, отшучивался. Я получил информацию от её первой подруги, к которой зашёл сразу же по приезде. Люда срезалась на приёмных экзаменах, и это было не удивительно при том наплыве желающих учиться. Самые пресамые отличники сходили один за другим. Но она была горда и очень переживала. Угнетало её и то ещё, что не было меня. И написать мне было некуда, не поплакаться. Она вернулась домой и захандрила. Как-то моя собеседница вывела её на дискотеку. К Людмиле подошел только что произведённый в офицеры красивый лейтенант. И вправду говорят, что от тоски и от любви лучшее лекарство другая любовь. «Я думаю, – сказала лучшая подруга, – что она засчитала себя неудачницей, а тебя не было, чтобы поцелуями её разуверить и в слабости оступилась. А через месяц они расписались. Ни мои, ни родительские уговоры не изменили её решения. „Я не могу предстать перед моим рыцарем травиатой. Он любит красную розочку и пусть красная розочка останется с ним навсегда“. И не думаю, что она счастлива. Так много слёз пролила при расставании».

Волны Иссык-куля

Было что-то удивительно – неповторимое и прекрасное в этом море – озере, в его беспредельных сливающихся с небом далях, в кристально чистой голубой воде, такой прозрачной, что казалось можно сосчитать все песчинки на его дне. Озеро притягивало к себе людей и даже мимолётно, взглянув на него только раз, никто не мог ни забыть, ни равнодушно отвернуться от этого чуда природы.

Генка не был исключением. Он часами просиживал на берегу и без устали смотрел в голубые дали, туда, где небо сливалось с водой и уже за этой линией виднелись как бы висящие в пространстве, белые шапки гор Тянь-Шаня. Генка никогда ещё не был на море, хотя за свои семнадцать лет исколесил немало дорог.

После смерти матери он не расставался с отцом, которого бросала в разные края бродячая судьба топографа. Но в этот раз ему круто повезло. Он кончил школу, отец принял его на работу в топографический отряд и дал перед работой месяц отпуска в награду за хорошее окончание учёбы (шутил, конечно) Но всё сходилось в точку. Отряд стоял на берегу озера в Ананьево. И не дать сыну отдых после школьных выпускных было бы для отца просто неприличным поступком. И Генка балдел. Море, волны, пусть редкий, но белый теплоход на горизонте, теплая прозрачная вода, полутропическая жара и белые шапки вечных снегов на вершинах гор. На берегах сотни и тысячи беспечных радостных отдыхающих и ему уже семнадцать лет и он не школьник, а рабочий, способный зарабатывать деньги. Он уходил из лагеря с первыми лучами солнца, освещавшими из – за гор верхушки облаков и приходил, когда все мирно спали. Никто в отряде не видел, когда он ел и спал. И только отец, дождавшись его однажды вечером, пожурил слегка и спросил, улыбнувшись:

– Ты что, влюбился, может?

И Генка, блеснув своими зеленовато – серыми глазами, мечтательно прищурился и сказал совсем серьёзно:

– Да!

– Смотри, старик, нам влюбляться нельзя. Мы народ кочевой, – сказал отец и ласково потрепал его вихрастую голову. Помолчал немного и ушёл, больше ничего не сказав.

Было раннее утро. Солнце только начинало подниматься и с лёгкой шалостью ребёнка затеяло игру в прятки с маленькими тучками, сгустившимися на краю неба. Чистый прохладный воздух ещё синел в провалах гор. Его синева спускалась вниз и сливалась с бесконечной голубизной озера. Всё вокруг было голубым.

Генка сидел в маленькой лодке, которую брал у одинокого старика, жившего в домике на самом берегу озера. Дед любил говорить, Генка умел слушать. Так они и подружились. Генка стал заходить к нему и дед, влюблённый в озеро, рассказывал ему удивительные истории, происходившие на его берегах. У деда была лодка. Сам он редко брался за вёсла, разве что, когда рыбки хотел половить, и лодка стала постоянным спутником скитаний Генки по озеру.

Лодка слегка покачивалась на набегавших волнах. Генка сидел, смотрел вдаль, слушал несмолкаемый рассказ волн, и ему казалось, что он понимает этот бессловесный разговор и неоформленные мысли уносились вслед за волнами, за их странствиями к далёким берегам. Он так задумался, что не заметил, как подошла Таня.

– Генка… – негромко позвала она.

Он, погружённый в себя, не шевельнулся. Тогда Таня на цыпочках подобралась к лодке, вставила в рот два пальчика и пронзительный залихватский свист разрезал утреннюю тишину. Генка вскочил, как будто его выбросила пружина. Лодка закачалась, и он едва удержался на ногах.

– Спишь, противный. – Таня бросила в лодку сумочку, из которой высовывались различные свёртки с провизией, забралась сама и скомандовала:

– Отдать концы!

И видя, что Генка не торопится, кинула в него горстью воды.

– Эй, команда, три наряда вне очереди!

Генка выпрыгнул на песок, оттолкнул лодку от берега, на ходу заскочил сам и уселся на корме. Таня взялась за вёсла.

Таня была самостоятельная девочка. Всего на год старше, она командовала Генкой как хотела. Она и познакомилась с ним сама. Генка, как он сам признавался себе, никогда бы не решился подойти к такой красивой девушке, а она, по его мнению, была самой красивой девушкой на всём побережье. Чуть вздёрнутый нос, широко расставленные серые глаза, один из которых она очень часто прищуривала, и тогда лицо её принимало удивительно задорное и лукавое выражение. Коротко обрезанные тёмные волосы и нежные полные губы дополняли эту «до ужаса симпатичную мордашку», как заявил ей однажды Генка в неожиданном для себя порыве храбрости.

Они познакомились на дальнем мысу, который одиноко и гордо вдавался острой песчаной полосой в море. Перед самым краем мыс прерывался сотней метров воды глубиной до пояса и заканчивался небольшим островком. С тех пор, как Генка завладел лодкой, он часто уезжал туда с утра, пропадая до самого вечера. Там никого никогда не было, и он чувствовал себя своеобразным Робинзоном. В этот день он сидел у самой воды и продумывал свои, одному ему известные планы. День клонился к вечеру. Он уже собирался покинуть свою обетованную площадку, как услышал:

– Эй, мальчик, это твоя лодка?

Удивлённый появлением неожиданной феи, Генка глядел во все глаза на виновницу разрушения его уединения и ничего не говорил.

– Ты, почему не отвечаешь! Может, у тебя языка нет?

Она была в лёгком платье, босиком. Маленькая соломенная шляпка закрывала её лицо от солнца, и вся она светилась в его лучах, и вся она была, какая-то невесомая и, как показалось Генке, совсем неземная жительница. Генка заулыбался. Она тоже улыбнулась.

– Так что же ты молчишь?

– Откуда ты появилась? – вопросом отвечал он. – Здесь никого никогда не бывает.

– Так уж и никогда. Я же появилась, – и, понизив голос, таинственно прошептала: – Слушай, ты никому не скажешь? Я убежала.

Оправившись от неожиданности, Генка спросил:

– За тобой гонятся?

Она рассмеялась.

– А ты парень с юмором. Мне это нравится.

При слове «парень» у Генки расширились плечи, и он стал чуть выше.

– Только я устала и хочу есть, – сказала Таня – Если ты отвезёшь меня к нашему пляжу, я буду очень благодарна.

– Ты хочешь есть? – он бросился к лодке, и через минуту они оба уплетали колбасу с хлебом, запивая холодной ключевой водой, которую Генка, наученный походной жизнью, неустанно таскал с собой и прятал от солнца. Когда они поели, Таня прищурилась и сказала:

– Слушай, друг, – ты мне начинаешь нравиться. Держи «лапу», знакомиться будем. – И протянула ему маленькую с длинными тонкими пальчиками руку. Генка протянул свою и осторожно сжал девичьи пальцы.

– Ты что, раздавить боишься? – засмеялась она и с силой сжала ему пальцы. – Благодарю за тёплый приём в столь уединённом месте. – Глаза её смотрели лукаво. Генка сжал её руку в ответ.

– Ну и отлично! А теперь поехали. – Таня уселась в лодку.

Генка уже научился прилично грести. Лодка шла ровно, чуть покачиваясь на небольших волнах. Таня сидела на корме, опустив одну руку в воду. Лицо её было задумчиво, даже хмуро.

– Интересно, ты убежала и почему-то торопишься вернуться назад? Разве так убегают? – нарушил Генка тяготившее его молчание. – И почему ты решила убежать? В лагере не так уж и скучно. Я иногда захожу туда, веселые мальчики, девочки, музыка.

– А ну их всех весёлых, – равнодушно и немного раздражительно сказала Таня. – Они мне надоели. Все на один манер, болтают одинаковые глупости и лезут целоваться. Скучища…

– Разве целоваться скучно?

– Ха! – презрительно фыркнула Таня. – Ты что, тоже хочешь целоваться со мной. А я уж подумала…

– Я? – Генка смутился. – Я не знаю, скучно ли это…, – он посмотрел на сидящую перед ним девушку и покраснел. Так уж получилось в его мальчишеской биографии, что он не целовался с девочками «по-настоящему». Дружил, провожал, влюблялся, но никому не сказал, что любовь переполняет его, а поцелуй ему представлялся верхом любви и он не мог просто так взять и полапать.

– Что не знаешь? Ты что, не целовался с девочками? И чему тебя учили в школе!? Может, ты и маму не целуешь?

– У меня нет мамы, – глухо сказал Генка и отвернулся.

Тихо шелестели волны о корпус лодки, негромко бурлили вёсла, мягко грело вечернее солнце. Генка грёб все также равномерно и молчал.

– А знаешь, Гена, мне сегодня захотелось побыть одной, совсем одной, чтобы вокруг не было ни души, и даже немного хотела заблудиться. Я долго шла по берегу и думала, что никого не встречу. И набрела на тебя. – Как-то доверчиво сказала Таня после молчания.-

Кажется, ты не очень огорчился.

– Ещё бы! По воде здесь не так далеко.

– А мне надо было все же вернуться во-время. Мама будет беспокоиться. А ты что тут делал?

– Да так. Люблю, когда никто не мешает, – улыбнулся Генка. Облачко грусти покинуло его, и он снова посмотрел на Таню весело и приветливо.

– Так я тебе помешала?

– Нет, нет, я очень рад! – и оба рассмеялись.

Генка отвёз Таню в лагерь. Пока плыли, он узнал, что они с матерью приехали на Иссык—Куль из Алма—Аты, что она год уже работает на какой-то неинтересной работе, успела запутаться в каких-то жизненных вопросах и сейчас пытается обрести спокойствие. Он рассказал ей о себе, и с того раза Таня каждое утро находила его на берегу. Он был немного удивлён, что она с такой лёгкостью забросила привычный круг друзей и проводит всё время с ним. Но ему не лезли в голову всевозможные причины, о которых он и понятия не имел, что они бывают, и был свободен от дурного настроения. И был счастлив, что нашёлся друг, понимающий его во всём. Их отношения напоминали скорее дружбу двух мальчишек, деливших меж собой и радость и обиды, чем дружбу юноши и девушки. Они весело и беззаботно облазили все окрестности, добирались до вечных снегов, катались на лодке, объезжали «дикого» осла и воплощали в жизнь всё, что создавало их безудержное воображение. Они были так молоды, что всюду для них находилось и новое, и интересное. Лишь иногда на Генку накатывалось незнакомое томительное чувство, когда он смотрел на Таню, но обычно предлагалась новая отчаянная выходка, и он забывал обо всём. Всё вокруг было ослепительно и прозрачно.

В этот день они собирались поехать на «свой» мыс и встретились пораньше. Таня научилась прилично управлять вёслами, и лодка шла ровно.

– Генка, тебе нравится жизнь? – неожиданно спросила она.

– Конечно! – не задумываясь, ответил он. По правде говоря, он никогда и не задумывался над этим. Он жил и всё. Ему всегда нравилось всё, что его окружало. Ему нравился город, где он родился и рос, его школа, и места, где он бывал с отцом, и работа отца, и люди, которые его окружали. И он сказал удивлённо?

– А почему ты об этом спрашиваешь? Разве ты чем-нибудь огорчена? – спросил Генка и с неожиданной остротой вдруг вспомнил её беспричинную задумчивость среди звонкого смеха, её тускнеющие глаза в этот момент и то, что она с усилием отгоняла смутившую её мысль.

– Просто у тебя всё время смеющаяся морда, – ответила Таня. – Тебе всё нравится. Отчего?

– Наверное, потому, что ты здесь, со мной.

– Правда? – Таня прищурилась. – Я тебе нравлюсь?

Вопрос был прямой, и Генка заёрзал от неожиданности. Он никогда даже себе не признался бы в том, что Таня ему нравится не как друг… Он всегда отгонял от себя эту мысль, если она и приходила ему в голову, и сейчас растерялся.

– Чудак, лодку перевернёшь. Если я тебе нравлюсь – не стоит из-за этого меня топить.

Генке стало вдруг жарко. Он вскочил, крикнул: «Танька, ты самая, самая лучшая…». И прыгнул в воду. Брызги разлетелись во все стороны, когда он вынырнул. Лодка раскачивалась далеко в стороне, и солнце блестело ему прямо в глаза. Он зажмурился, и ему казалось, что оно подмигивает ему, подбадривает.

– Будь смелым, Генка, – передавало своими лучами солнце.

– Будь сильным, – шелестели волны.

– Славная девочка Таня, – подмигивало солнце.

– Плыви скорее к ней, – шептали волны.

Генка перевернулся на спину. Синее, синее небо было над ним. Его глубина сливалась с глубиной моря и отражалась двойным сиянием. Волны перекатывались через Генку, ласкали, убаюкивали.

– Генка… а…а…а, – слышался вдалеке голос Тани.

– Слышишь, это она зовёт. Плыви скорее к ней, – ласкалось море, – не заставляй ждать, плыви.

– Генка, ну что же ты? – раздался над ним голос Тани. Он перевернулся в воде. Она сидела в лодке прямо над ним, серые глаза смотрели на него красивые и близкие.

– Таня!?

– Ай, ай, Генка! То меня хотел утопить, то сам решил утопиться. А ну, марш в лодку и без фокусов. Бери вёсла и раз…

Генка грёб. Злые брызги вылетали у него из под вёсел и лодка неслась едва касаясь воды. Казалось, волны сами несут её. Он ждал, что Таня скажет что-то другое, что он и сам не представлял, но только не станет смеяться над ним, а она… А она молчала. И Генка грёб, уставившись себе в ноги, и лодка неслась, и ему казалось, что волны шептали: «А как же так выходит, Таня?»

Таня смотрела в это время на Генку, и лукавые обычно глаза её были только красивые и добрые.

– Стоп машина! Приехали.

Лодка с ходу врезалась в песок. Таня выскочила, повернула корму на берег.

– Генка, а Генка, – позвала она. – Приехали.

Он сидел в лодке, смотрел вниз и сжимал вёсла.

– Генка, глухой! – смеялась Таня.

– Чему она радуется, – думал он, – Ей весело, что я…, что она поняла, что я…И сколько раз себе говорил, что и думать не надо. Дружим, и отлично! А тут сболтнул и вообразил, что она должна как-то откликнуться. И естественно, она права и ей весело видеть мою дурацкую рожу, и она смеётся надо мной. А я так глуп, что переживаю. Хотя, что я ей скажу… Один, побыть одному… Генка выскочил из лодки и, не взглянув на Таню, быстро, почти бегом зашагал вдоль берега.

– Генка, ты куда? – удивлённо крикнула ему вслед Таня, но он не оборачиваясь уходил дальше и дальше.

– Пусть смеётся, – думал он, – пусть. Пусть я не такой, как те ловкие мальчики из лагеря и не умею сказать слова, какие они говорят не задумываясь… Каждое из таких слов мне кажется таким значительным, что сказав его, я должен быть навсегда с той, которой его сказал… И что же мне теперь делать… – Он упал на песок и раскалённые высокогорным солнцем песчинки обожгли его опалённое зноем и вырывающимися слезами лицо. – Пусть смеётся…, – шептал он. – Пусть – И выкатившиеся слезинки перехватило и высушило горячее дыхание берега.

Был полдень, когда он вернулся к лодке. Таня лежала в тени приподнятой на один бок лодки, закрыв лицо своей соломенной шляпкой.

– Генка, это ты? – окликнула она, когда скрипевший песок под его ногами достиг её слуха. – Ты зачем убежал, разве я тебя обидела? Молчишь! Ты злой и сделал мне очень больно.

– Я! Тебе? Да я…, – задохнулся Генка.

– Что ты?

– Да так, ничего, – Генка вспомнил свои «песочные бдения» и решил быть выдержанным.

– Слушай, ты сказал, что « я самая лучшая в мире!». Это правда?

Генка кивнул

– Я ничего не слышу. Почему ты не отвечаешь?

– Таня, ты самая хорошая девочка в мире, – сказал Генка. Помолчал и добавил. – И если тебе нравиться, то можешь смеяться. Я больше не буду убегать.

– Мне нравится, – сказала Таня. – Подойди ко мне.

И когда он подошёл и присел рядом, она откинула шляпу, обхватила обеими руками коротко остриженную Генкину голову, притянула к себе и крепко поцеловала его в обветренные губы. Потом оторвала от себя его ничего не соображающего, замутившегося и легонько оттолкнула. От толчка он перевернулся через себя, потом ему пришла мысль, что на руках ходить удобнее. Сердце его отчаянно колотилось, ему казалось, что удары эти слышны на другом берегу и чтобы как-то унять охватившее волнение, он кинулся в спасительные волны. Таня засмеялась и прыгнула за ним.

Время, место, пространство, Таня стали для Генки неразделимы. Волны Иссык—Куля и небо, день и ночь, утро и вечер соединились в одно целое. И в центре всего была Таня.

– Генка, очень любишь меня?

– Не знаю.

– Как не знаешь? – тревожно сказала она, улыбка медленно сошла с губ, лицо стало жёстким и усталым.

– Нет, нет. Не то и не так. Я ещё не знаю, как представить слово «люблю». Его так часто повторяют. Если это то, что хочу всегда видеть тебя, смотреть в твои глаза, исполнять любое твоё желание, если по одному взмаху твоих ресниц я готов пойти куда угодно и на что угодно, если я не представляю завтрашний день без тебя, без этой улыбки и этих глаз, лукавых и ясных, как иссык—кульский день. Я хочу взять тебя на руки и нести через эти горы и равнины, через время. И если всё это вмещается в короткое слово «люблю», я готов повторять его каждое мгновение. Я люблю тебя, Таня, очень люблю.

– Поцелуй меня, Гена.

Однажды Генка не приходил на берег весь день. Таня бродила по берегам одна, сердилась, скучала, беспокоилась, снова сердилась. Он пришёл вечером, усталый, поцарапанный и счастливый.

– Противный мальчишка, где ты пропадал? Отвечай сейчас же и только правду.

– Вот, – сказал Генка и протянул Тане тройку эдельвейсов бережно укутанных в стебельки суховатых заоблачных трав.

– Генка…, – только и сказала она, и пропащий день её снова заискрился блёстками. И столько нежности было в глазах, что Генка мгновенно утонул в их глубине. Он сразу позабыл, как дрожали его коленки, когда он никак не мог нащупать надёжную опору на вертикальной скале, забыл, как пробирался под ледяной струёй водопада, забыл, как обломился ненадёжный сучок и он улетел в колючие кусты. В это мгновение он готов был бегом пробежать все скалы Тянь—Шаня, собрать все эдельвейсы и усыпать ими эту девушку, лучше которой быть не может.

В отряд как обычно, он пришёл поздно. Его поджидал отец. Он сидел на чурбаке, опустив руки на колени и задумчиво смотрел на огонь догорающего костра.

– Пришёл, старик! – сказал отец, заметив появившегося из темноты Генку. – Долгонько изволил пропадать.

– Ну и что!?

– Да так. Давно тебя не вижу, – и кивнув на обрубок дерева рядом с собой, добавил, – садись.

Генка сел и посмотрел на отца. Тот сидел, медленно потягивая дым из прокуренной, видавшей виды трубки и всё также внимательно смотрел на огонь. Он сидел не шевелясь и думал о чём-то своём. Взгляд у него был безучастный, отрешённый. Генка впервые вдруг осознанно заметил седину в волосах отца густо заполонившую могучую отцовскую голову, глубокие морщины, прорезавшие лоб и усталость тяжёлых надёжных рук, сжимавших сейчас маленькую старую трубку. Генка всегда видел в отце мужественного сильного человека, который был примером ему во всём и никогда не думал о нём как просто о человеке с обычными для людей поступками и страстями.

– А ведь и он кого-нибудь любит? – неожиданно подумал Генка и вспомнил как он, неизвестно почему, не хотел видеть женщину, часто появлявшуюся у них в доме несколько лет назад. Отец тогда мало с ним разговаривал, бывал мрачен. А потом женщина перестала появляться.

– Неужели я был виноват, что отец не женился больше? Эх, отец. Разве можно обращать внимание на капризы таких глупышей, как я! – Генке так стало жаль отца, что он позабыл о себе и о Тане

– Вот так, старик, – раздался голос отца. – Я же тебе говорил, что нам нельзя влюбляться. Придётся проститься тебе со своей русалкой. Завтра уходим за Каракол, на другую сторону озера и тебе надо будет включаться в работу.

– Как уходим! Почему уходим? Я ничего не знаю.

– Да так уж. Не хотел тебя тревожить, а ты ничего не замечал.

И отец снова отвернулся к костру, думая о чем- то своём, далёком. Так думал о нём Генка и был полон бурей противоречий, закрутившихся в нём, в которых перемешалась жалость к отцу, жалость к себе от ожидаемой и неожиданной разлуки с только что обретённой любовью, и боль за оставляемую также неожиданно для неё в полной непонятности Таню.

– Я на берег, – отец, скоро вернусь, – крикнул Генка и скрылся в темноте.

А отец думал не о себе, а о нём.

– Эх, Генка, – думал он. – Вот и ты повторяешь меня. И тебе приходится уходить от любви. А дождётся ли тебя твоя любовь? И если нет, если не было любви, тебе всё равно будет казаться, что виноват ты и долго ещё будешь вспоминать об этой потерянной мечте. А может, всё будет иначе, и тогда ты будешь вспоминать день разлуки как первый из дней, который тебе надо прожить перед будущей встречей.

Генка летел к лагерю, где жила Таня, в ужасе. Они ни о чём не задумывались. Он знал, что она из Алма – Аты, она знала что он из отряда. Ни фамилий, ни адресов. Но палаточная база отдыха спала. Сторожа не позволили пройти. «Что же, завтра буду в шесть утра», – сказал себе Генка и вернулся в отряд.

Весь остаток ночи в тревожном сне Генка терял Таню. Она то убегала от него, то искала его, но они никак не могли встретиться. Он часто просыпался, чтобы подняться в шесть и слетать к Тане. А когда шесть пробило, он крепко спал. Проснулся он от настойчивого встряхивания за плечо. Над ним стоял отец.

– Вставай, и живо прощаться к русалке. Семь часов уже. Машины пришли, начинаем грузиться.

– Ты лучший в мире отец, – закричал Генка, обнял его и чмокнул в щёку.– Я вихрем

Генка влетел в Танин лагерь, но его полёт остановил знакомый пацан:

– Не спеши. Она уехала на экскурсию в ущелье. Вчера вечером с турбазы пришли инструкторы, устроили шухер. В общем обставили, что это у наших горожан единственная возможность увидеть настоящие горы и все ринулись. Автобус за ними пришёл в пять часов. Так что жди до вечера.

Действительно, половина палаточных домиков были пусты. Генка попросил у паренька листок бумаги. «Таня! Я с отрядом ушёл на другую сторону озера. Вернусь. Жди. Отряд № …..,..управления…,..кого края…, …ов Геннадий…». Затем зашёл в домик и положил листок под вазу с цветами.

– Подскажи Тане, что я записку оставил, – сказал он своему знакомому.

С экскурсии Таня с мамой вернулись вечером. Действительно, всё было очень интересно и красиво. Но все очень устали и хотели спать.

– Я купнусь, – сказала Таня матери и убежала на озеро.

– Купнись, – сказала ей мать и подумала, что хоть сегодня будет дома, а не с этим неизвестно откуда появившимся сорванцом. Хорошо, что послезавтра уезжаем и вся озёрная любовь закончиться. – Она поправила скатерть на столе и увидела записку. – Так… Ну, совсем хорошо. Он ещё и сам отвалил. А записку я вот так. – И она разорвала листок бумаги на мелкие кусочки.

Таня вернулась быстро, с мокрыми волосами, посвежевшая.

– Мама! Мне оставлена записка, ты не видела.

– Какая ещё записка!

– Мне сказали. Гена приходил утром.

– Ничего не знаю.

– А это, – Таня увидела клочки бумаги, которые мать не успела выкинуть со стола. – Зачем ты, мамочка. – Она опустилась на кровать и заплакала.

– Не плач, девочка, – присела к ней мать и обняла за плечи. – Он уехал, мы уедем. Было весело и хорошо. Он же совсем мальчик, а ты осенью выйдешь замуж…

– Никуда я не выйду! – сорвалась на крик Таня. – Не нужны мне твои женихи. Я Генку люблю. Учится пойду на геодезический. Ты уничтожила адрес. Такую тонкую ниточку. Так я сама найду этот отряд. Это не иголка. Весь Иссык-Куль переверну… А тебя сейчас видеть не могу.

И бросившись на кровать, Таня завернулась в одеяло наглухо.

Мы предполагаем, нами располагают. И не обязательно люди. Обстоятельства! Говорят, что нет в мире ничего случайного. Генка сумел выбраться к Тане только через три дня. Перед лагерем он остановился, перевёл дыхание и медленно пошёл по аллее к домику Тани. Редкому семнадцатилетнему ложились такие тяжести на мысли и сердце. Он постучал по дощечке у входа. «Войдите..» Генка откинул брезентовый клин и вошёл. В домике за столом сидели две незнакомые девушки. Они были в лагере второй день и ничего не знали. А предыдущая смена уехала вся полностью. Генка оставил им все данные о себе и попросил дать знак по случаю.

Генка вышел из домика и прошёл к морю. Там он тяжело опустился на песок, обнял руками колени и так застыл. Жизнь у него не кончилась. Она остановилась.

Промелькнули быстрые южные сумерки. Берег и озеро скрылись в темноте и лишь прибой лёгким ворчанием предупреждал, что озеро живёт. Генка разбитый и опустошённый, медленно брёл вдоль берега. От безнадёжности ему хотелось плакать, но для слёз у него уже не хватало сил…

Из оцепенения его вывел звон гитары. Генка поднял голову. Прямо перед ним горел костёр. На перевёрнутой лодке в неестественных позах сидело с полдюжины ребят. Им было не очень удобно, но они мужественно переносили свой, отработанный на зрителя стиль посадки. Плечи, руки, ноги и всё, что могло двигаться – двигалось, вращалось, подпрыгивало. «Мы идём по Уругваю… ваю… ваю… – не совсем в лад с повизгиванием и урчанием вырывалось из их глоток, – ночь хоть выколи глаза а… а …Слышны крики попугая, обезьяньи голоса…» Генка вздрогнул. Ему вдруг стало физически противно от этого алкогольного повизгиванья, от этой песни, которую не так давно и он не без удовольствия подтягивал.

– Заткнитесь вы…, – хотелось крикнуть ему визжащей ораве, но он только махнул рукой и быстро пошёл прочь. А вслед неслось —«…женщин нету и не надо… надо… надо… и без женщин можно жить…»

– Как всё противно! Какое счастье было быть в щемящей тишине с милой Таней. Где я тебя найду, Таня? Где ты?

К полночи появилась луна, озарив бледным светом мерцающие волны озера и силуэты гор. От берега вместе с волнами побежала лунная дорожка, сначала узкая, а дальше всё шире и шире, пока не заняла полгоризонта. В стороне от дорожки вода была тёмной и неподвижной, а здесь она быстро убегала вдаль, сливаясь с луной и бежала в пространство, к звёздам.

– Где же ты, Таня? – Генка упал в мягкую копну, долго смотрел на яркие крупные горные звёзды и, наконец, незаметно уснул крепким сном смертельно уставшего человека.

Проснулся он от толчка. Кто-то легонько толкал его в плечо. Он открыл глаза и увидел деда.

– Генка, а Генка. Ты что же в копне спишь? До деда не мог дойти. И уехал с отрядом, не зашёл проститься.

Генка обрадовался деду и виновато улыбался.

– Ну ладно. Вставай. Пойдём чай пить.

Они сидели на крыльце и неторопливо пили чай. Генка молчал, тоскливо поглядывая в голубые дали. Старик с шумом втягивал в себя чай с блюдца и загадочно щурился. Влив в себя изрядное количество ароматной воды, дед как бы невзначай, проговорил:

– А знаешь, парень, та девчушка, что с тобой на лодке каталась, приходила, однако, сюда.

Генка встрепенулся. Дед, не обращая внимания, продолжал :

– Скучная такая была…

– Она что- нибудь говорила?

– Нет, однако. Только попросила лодку, в последний раз, говорит, прокачусь и поплыла прямо туда. – И дед махнул в сторону их любимого мыса.

Оставив недопитый чай, Генка вскочил, схватил вёсла и кинулся к лодке.

– Куда, чертёнок? Она ничего не говорила, а записку оставила…

Но Генка не слышал. Он уже грёб, и руки его не знали усталости. Лодка выскакивала из воды и неслась, что называется, не дыша.

– Она была здесь, – шептал он. – Она была, она хотела меня видеть. Меня! Ему захотелось петь. Но вместо слов из груди вырывались хриплые звуки. – Она искала меня, – шептали пересохшие губы.

Генка выпрыгнул на песок. Ничего не изменилось за его отсутствие. Тот же берег, те же волны, бегущие в сверкающую даль. Разве какие-то камни на девственной отмели. Он подошел ближе и замер. Беспорядочное нагромождении камней слилось в стройные поющие слова. Генка зажмурилась, тряхнул головой, желая убедиться, что это не сон, снова открыл глаза и прошептал вслед за каменными буквами:

«Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ, ГЕНКА!».

– Таня – это ты, – перебирал он гладкие горячие камушки. «Я люблю тебя», – перечитывал он бесконечное количество раз. «Люблю тебя!» – пели бездушные камни. «Люблю тебя» – шелестели волны. «Вы ещё встретитесь» – улыбалось солнце. Генка подошёл к самой воде. Волны мягко касались его ног и неслышно убегали. "Я найду тебя, Таня! Я выверну улицы Алма—аты наизнанку и найду тебя! – шептал он. – Ты любишь меня, и я люблю тебя». Генка отошёл к тому месту, откуда увидел поющие слова и ликуюшая радость вскинула его руки и сияющий взгляд к заснеженным вершинам гор.

– Я люблю тебя, Таня! – во весь голос крикнул Генка. «Люблю… Таня… а….а» – откликнулись ему далёкие горы. И Генкина любовь, пробежав по всем закоулком озера, поднялась выше, к облакам, и скрылась за белеющими вершинами гор..

Чолпон – ата – Фрунзе.