Оглавление

Рассказы

Где Ты, Отче?

Ожоговый скончался под утро. Попал в реанимацию неделю назад: курил пьяный и заснул, не потушив сигарету — загорелось одеяло, за ним квартира запылала. Привезла скорая — ноги до паховых складок в сплошном ожоге 3—4 степени: по площади и глубине ожогов — не жилец… Но сразу умирать не хотел. Мужик крепкого сложения, лет сорока, курчавый брюнет… В сознании ещё был, боли терпел, то и дело впадая в бред. Лили ему капельницы день за днём… А с ногами начало происходить что-то необыкновенное: они серели, чернели и усыхали, превращаясь в тоненькие бесчувственные палочки — сухая гангрена. А все последние сутки кричал, чтобы сняли с него сапоги. Шёл второй год работы Артура после окончания института. Артур лишь полчаса назад прилёг на диванчике в комнатке с селектором, когда в двери появилась пожилая медсестра Раиса Никитична.

— Ожоговый отмучился!

Артур вывел себя из лежачего положения и присел, глядя в широкое окно. Туман в голове рассеялся: организм к утру самостоятельно пробуждался, надпочечники выбрасывали адреналин, и в глазах прояснело. Над покатыми железными крышами больничных корпусов поднималось красное солнце во всей своей красе на светло-голубом безоблачном небе. Артур подумал, что дежурство скоро закончится. Слава Богу, сейчас в отделении особо тяжёлых не было: двое после вчерашней резекции желудка и женщина с идущим на спад приступом бронхиальной астмы. И вдруг подумал, глядя на солнце, прекрасное как ни в чём не бывало, ему хорошо, он радуется солнцу и концу дежурства, сейчас пойдёт домой есть любимую жареную картошку, а сколько сейчас по всему миру горя и боли? Что если сложить всё горе человечества в этот миг и принять на себя? — Сожгло бы вмиг, и горстки пепла не оставив, на протоны и электроны распылило бы!
Всю боль человечества… и физическую и душевную! А возможно ли такое, собрать её во единое… и если бы нашёлся герой, который взял бы это на себя? — Невозможно никому такое выдержать! Ну а если не человек, а машину такую придумать, аппарат такой, вроде заземления для молнии…
Да и как измерить это горе, эту боль, в каких единицах? Вот наука почти всё может измерить: температуру, напряжение электрического тока, скорость света, размер протона… А горе и боль не измерить: даже ту боль, которую он испытал в зубоврачебном кресле, когда ему крохотный нерв удаляли без обезболивания из-за непереносимости новокаина: казалось, страшнее быть не может, казалось, к потолку взлетал… И что тут себя обманывать: не вышло бы из него героя, партизана или разведчика, все пытки преодолевающего, какими их пичкает кино… Нет, не вышло бы из него героя…
Артур встал и пошёл осматривать больных. И по мере того как ярче светило солнце с безоблачного неба и внимание переключалось на текущие дела, мысль о поглощающей горе и боль чудо-машине отправилась отдыхать на задворки сознания.
Возвращался через сквер. Весело и ярко желтели майские одуванчики. Посреди сквера лавочка у выкрашенного в голубое, кукольно блестящего на солнце бюста Карла Маркса, оказалась с краю незатоптанной молодёжными копытами. Артур присел. Справа был дом культуры того же имени, выполненный в духе ложного классицизма, слева над верхами кустарника возвышался синий купол с золотым, сияющим на солнце крестом храма Святой Троицы. Так и сосуществовали напротив друг друга — не порушенный по недосмотру коммунистов храм, впрочем, довольно надёжно закрытый от центрального шоссе жёлтой девятиэтажкой, и дом культуры товарища Маркса, объявившего религию опиумом народа. Артур смотрел на ярко-жёлтый одуванчик и отдыхал. Он снова подумал, что вот сейчас радуется теплу и ярким одуванчикам, а сколько жуткого происходит в этот миг на планете — и ему стало немного не по себе, неудобно, стыдно за эту свою малую частную радость, и тут же снова ожила мысль о чудо-машине, боль душевную и физическую поглощающей. Интересно всё-таки, как горе подсчитать? Вот ведь люди научились всё подсчитывать, а боль, боль матери, к примеру, потерявшую единственного сына, не умеют подсчитать! То, что наука не одолела, обещала преодолеть церковь с её обещанием вечного блаженства, с её Христом, который искупил грехи и страдания человечества. Артур вырос в семье безрелигиозной: отец и мама были членами партии, хотя давно не верили её лозунгам, как, впрочем, и большинство в стране — просто членство в партии было необходимым условием хоть какого-то административного продвижения, а отец до пенсии как-никак был главным хирургом Московской области, доцентом. Слишком много они видели лжи, обмана, преступлений и несправедливости, чтобы обманываться идеей справедливости социализма. Но по той же причине невероятного избытка зла в коммунистической России не могли они и в Бога верить. Но было у них врождённое отвращение к злу, обману, как к грязи. И тем не менее, когда Артуру исполнилось пять лет, мама повезла его в Луганск, где как бы без её ведома мальчика окрестили тётушки. И хотя дома никто о политике не говорил, сам Артур, видя дикие противоречия между тем, чему учили в школе, что вещали газеты и радио, и подлинной жизнью уже давно стал убеждённым антисоветчиком, и решил никогда в партию не вступать. В подлинность же Христа как фигуры реальной, исторической, Артур поверил совсем недавно — читая хроники Тацита, случайно наткнулся на упоминание о нём. Хорошо, думал он, допустим, искупил все грехи человечества… но ведь с тех пор куда больше новых наросло на шкуре человечества и продолжает нарастать прямо-таки в геометрической прогрессии! Только в этом веке два миллиона армян турки вырезали, шесть миллионов евреев немцы удушили и сожгли, десятки миллионов людей других наций войны проглотили, да плюс ядерный грибок над Хиросимой и Нагасаки! Новый Христос нужен, и не один! Или он вроде как и будущие грехи человечества искупил, так сказать авансом?
Нет, — усмехнулся Артур, наклонился, решительно сорвал жёлтое солнышко и приблизил к носу: от лепестков пахло майской свежестью. А на разрыве зеленоватой трубочки выступил белый сок, который, попадая на кожу, тут же чернел. Да нет, скорее всего был просто такой благородный человек, который думал, что за всех страдает. Но тем больше уважения, если за ним не было высших сил!
Артур взглянул направо: на ограде дома культуры висело объявление о вечернем киносеансе — «Щит и меч». О разведчиках… А отец говорил — подлая специальность — втереться в близкие друзья и предать, наука предавать и никакого героизма. А вот — романтизируют… На Западе почему-то киногероями то и дело становятся бандиты, а у нас профессиональные предатели! Сосед, друг детства Вовка хотел записаться в ГБ, выведал, где в городе нужная кожаная дверь без объявления. Позвонил, открыли, поговорил с каким-то молодым мужиком в костюме, но, на радость родителям, не взяли! Вовка честный, это у него на морде написано, сразу по глазам видно телячьим, такие там не приветствуются — им нужны люди с порчинкой, как спелое яблоко, но с червём у косточек!
Отец говорил: только наука — достойное человека дело!
Артур встал, посмотрел направо, потом налево и, не давая себе отчёта, зашагал к церкви. В церкви было тихо, лишь голуби ворковали где-то вверху и пахло по-особому, по церковному. Только шмыгала туда и сюда Баба-Яга, преждевременно гасившая не успевшие и наполовину выгореть свечки перед иконами, экономя парафин для других, будущих, и эта земная поспешность словно хладная тень по сердцу прошла. Артур купил среднюю свечку у полной равнодушной женщины за прилавком, но постеснялся спросить, к какой иконе поставить. Повернувшись к царским вратам, некоторое время растерянно смотрел на взирающие из золотых и серебряных окладов лики Богоматери с младенцем, святых чудотворцев. Взгляд упал ниже, на медный квадрат с рядами гнёзд для свечек, кое-где уже занятые горящими, напротив фигурки Распятого, шагнул к нему, оплавил нижний кончик своей свечи от уже пылавшей и поставил перед Распятым. Что-то надо было ещё сделать перед тем, как совсем уйти и оставить огни Бабе-Яге. Ах да, хотя бы перекреститься. Впервые!.. Преодолевая какое-то лёгкое сопротивление непривычному движению, неуклюже, будто медвежью лапу, сам себя смущаясь, он поднял руку, прикоснулся ко лбу, животу, правому и левому плечам и почувствовал будто что-то перестало давить на плечи и стало легче дышать. А в вышине под куполом всех справедливо судил грозный Спас-Вседержитель на троне. А в центре голубого купола взлетал белый голубь. Артур вышел из прохлады храма на ступеньки и зажмурился от обилия света. Купол земного неба был такой же безоблачно голубой, но его перечёркивала белая полоса инверсионного следа реактивного истребителя. Воздух вдруг вздрогнул от удара: пилот преодолел звуковой барьер.

Свидание с марком аврелием

Перейдя через пшеничное поле, он спустился к ручью по поросшему тонким березняком оврагу. Осень уже коснулась природы, и то тут, то там среди ещё зелёной листвы светились жёлтые пряди.

После четырёхкилометровой прогулки через лесные посадки и поле ноги отяжелели. Обычно отсюда он поворачивал обратно, но сегодня решил пройти за ручей, где высился настоящий вековой смешанный лес. Раза два-три он ходил туда, но недалеко, а сегодня вознамерился шагать до настоящей усталости и, возможно, совершить какие-нибудь личное географическое открытие.

Перед предстоящим переходом он присел отдохнуть на обломок старого дерева. Прошёл час, как он вышел из дома: тогда, как обычно, перешёл шоссе, за которым начинался лес, дубрава. Он любил эти одинокие прогулки, когда, перейдя через шоссе, будто проходишь сквозь какую-то невидимую мембрану, и сухой воздух, пахнущий цементом, пылью, а то и горячей сталью, когда ветер задувал от заводов, менялся на настоянный духом разнотравья, полевых цветов и полыни. А когда он входил в сосновые «ёлочки», то чувствовал, как целебный хвойный дух вливается в кровь с каждым вдохом и достигает мельчайших пор тела.

Сидя на куске дерева, он продолжал думать о позавчерашней удаче: в букинистическом отделе книжного магазина купил зелёную книгу в твёрдом переплёте из серии литературных памятников — Марк Аврелий «Наедине с собой». Отрывки книги он читал раньше, а сейчас можно было читать не торопясь, вдумчиво. Само название будто говорило о склонности автора к одиночеству, которому и сам он был не чужд: одиночеством в этой жизни он одновременно и страдал, и наслаждался. И такие вот лесные прогулки были выражением этого пристрастия. И всё-таки как это удивительно и странно, думал он, найти духовного друга, отделённого от тебя почти двумя тысячами лет прошлого, друга, которого так и не смог найти в этом тяжёлом индустриальном городе, в котором обитал и ходил на службу! Когда Друг писал свою книгу в гордом Риме, здесь, за две тысячи миль к северу, ещё были нетронутые дикие лесные дебри и редкие финские хижины у рек, а славян ещё не было и в помине.

Наконец он встал и решительно зашагал вдоль ручья вправо. Метрах в двухстах был железный мостик через ручей. От него по еле заметной тропинке он устремился в чащу. В лесу пахло грибами и сырой глиной. Из-за тени здесь почти не было травы, и земля была покрыта чёрной и коричневой прошлогодней мёртвой листвой. Так и жизни человеческие уходят, не оставляя за собой никакой памяти. Кое-где, однако, зеленели листья папоротника, кусты орешника.

Интересно, думал он, Марк Аврелий воспринимает мир как некое Целое, в котором всё взаимообусловлено и нет добра и зла в человеческом понимании, ведь для человека смерть — это безусловное зло, а вот для Природы, для Целого смерть хороша, она — необходимая предпосылка к рождению, как эта чёрная и бурая листва под ногами, погибшая для того, чтобы дать место новым жизням. «Смерть есть такая же тайна природы, как и рождение». Подумать страшно, в какой бы бессмысленный бред превратилась наша жизнь, ежели бы мы вдруг получили бессмертие — как вечно незаконченная фраза, вечное доборматывание. Смерть необходима, как точка в конце фразы, текста, жизни.

Минут через десять он вышел к сосновому бору, который тянулся вдоль какого-то уже незнакомого поля. Сосны были корабельные, с бронзово-красными прямыми стволами и тёмно-зелёными облаками хвои на позолоченных канделябрах ветвей. Вверху прошёл ветер, и облака зашевелились, бор зашумел, и шум его напоминал шум морских волн. Он шёл и думал: а вдруг откроет дальше какую-нибудь ему неизвестную доселе речушку или озерцо — в русском пейзаже ему недоставало воды.

Тропа снова устремилась в смешанный лес. Наконец, вышел к оврагу с протекавшим по его дну незнакомым ручьём. За оврагом был тот же лес, и он пошёл влево по берегу ручья против его течения, к истоку.

Ещё полчаса пути, и лес по берегам ручья раздвинулся, а впереди вдали показались силуэты заводских труб и производственных зданий. Выходит, он пришёл к тому, от чего уходил, к тому же городу, к его восточной окраине, где трубы, пятиэтажки и безжизненный, пахнущий железом воздух.

Вода в ручье была прозрачной и заманчиво поблескивала, хотелось пить, но пить из ручья он остерёгся — неизвестно, что там в его истоках, какие промышленные отходы могли в него попасть.

Пожалуй, пора поворачивать обратно, но сначала надо было передохнуть: ноги казались чужими, горячими и огромными, как у слона. Поднялся из оврага к краю леса и остановился: перед ним возникло небольшое заброшенное сельское кладбище: покосившиеся деревянные и ржавые железные кресты и пирамидки со звёздочками. Между могил тут и там поблескивало битое стекло из-под водочных, судя по грязным этикеткам, бутылок. Но ошеломляющее впечатление произвёл гигантский деревянный зелёный четырёхгранный толстый крест, вырванный из земли и поверженный.

Присел на ближайшую каменную плиту, что посуше. Кто же смог натворить такое? Те, кто ставил этот крест, думали, что ставят на века, вырыли глубокую яму, из которой он был выдран. Один человек выдернуть вряд ли смог бы… Это ж какую пьяную силу надо было приложить!

«…Ничто не может принести вред Целому», «единая гармония проникает всё», «всё совершается согласно природе Целого…» Посмотрел на развороченную чёрную яму из-под креста.

— И это тоже?

Похоже, император и сам не вполне этому верил, ведь в другом месте он пишет: «Кто отступает и удаляется от разума общей природы, выражает неудовольствие происходящим — отступник от мира…» Получается, что отступники вне природы и её гармонии. А кто они тогда, если не часть Целого? — они энтропия, безумие, хаос! И что ты можешь в этом мире изменить? — Только себя!

«Остаток жизни проживи, как человек, всей душой предавшийся во всем, что его касается, на волю богов, не желая быть ни рабом, ни тираном по отношению к кому-нибудь из людей».

Прошло тридцать лет, и вот уж воистину и небывалое бывает: рухнуло казавшееся вечным, отравленное ложью и глупостью, царство, предав каждого собственной воле. Но в мире от этого больше правды не стало. И вот, через тридцать лет он оказался в Риме перед памятником Марку Аврелию.

Громадный, курчавый, лобастый император восседал за стеклом на лошади, приподнявшей массивное копыто, и были они оба бронзовые, позеленевшие, в шелухе позолоты, — не только тот скромняга мыслитель, каким он чувствовался по книге, но и повелитель.

А он стоял пред ним с извечными вопросами в сердце.

— Здравствуй, Марк! — сказал он.

Гуппи

Уже 60 лет минуло, а как вспомню этот случай, до сих пор подташнивает. В ту пору мы жили в Подольске, сером, индустриальном, дымящем трубами, с пятиэтажками и унылой нелюбимой школой, где ученики ходили строем. Мне было лет 11, а отец работал хирургом в центральной районной больнице, по старинке называемой Земской. Жизнь в городе была однообразной, бедной событиями — раз в две недели в кинотеатр «Художественный» в одном здании с городской прачечной завозили какой-нибудь красивый цветной иностранный цветной фильм — «Три мушкетёра», «Фантомас» или «Великолепную Семёрку». А выйдешь из кинозала и снова эта серость однообразие — трубы, пятиэтажки, полугнилые избёнки на берегу Пахры. Конечно, были наши мальчишеские игры — в ножички, любили сражаться на палках, заменявших мушкетёрские шпаги, лепили из пластилина армии и сражались ими (но это в домашних условиях). Раз в месяц проходил слух, что в городе кого-то зарезала шпана или пьяный — за часы, за норковую шапку, за бутылку водки или просто так, от скуки, но это забывалось быстро. В ту пору самым интересным занятием для меня было чтение приключенческих книг. Приготовив уроки, я усаживался вечером в кресло у письменного стола с настольной лампой — «Остров сокровищ», «Квентин Дорвард», «Белый Клык», что-нибудь Жюля Верна, книги о путешествиях вокруг света, на иные планеты, сборники «На суше и на море», «Мир приключений» и погружался в сладкие грёзы…
Но однажды отец принёс с работы два стеклянных куба, в которых хирургам полагалось хранить послеоперационные находки или «препараты». Но хранить ничего интересного не было и кубы раздали желающим. — Сделаем из них аквариумы, — сказал отец. Кубы наполнили водой, поставили на круглый обеденный стол. Дно я устлал мелкой цветной галькой, которую привёз летом из Коктебеля. Кто-то из военных знакомых принёс два окаменевших коралла с Кубы: один в виде цветка, другой в виде веточки. А из рыбок посоветовали запустить гуппи. Пучеглазенькая самка с серебряным брюшком обычно неспешно плавала в центре аквариума. Самец был гораздо меньше её, но с длинным и пёстрым оранжево синим шлейфом хвоста — он неутомимо нарезал круги вдоль стенок аквариума. Какие-то розовые улиточки ползали по стенкам, одновременно их очищая от всякой возникающей то тут, то там зелёной плесени. Хлопот аквариумы нам не доставляли — раз в день подсыпали порошок серого корма, наблюдая, как рыбки, подплывая к поверхности, хватали его крупицы. Как-то я пришёл домой после уроков и сел обедать. Мама подала жареную яичницу, которую я любил — с розовой корочкой. И только приступил к обеду, как увидел в аквариуме — из заднего конца брюшка пучеглазой гуппи вылетел серый комочек похожий на запятую, за ним следующий. — О, наша рыбка рожает, это мальки! — сказала мама. Комочки вылетали один за другим, рассеиваясь вокруг гуппи, но тут я увидел, как она глотает тех, которые оказались перед ней. — Мам! — в негодовании воскликнул я — да она же своих мальков жрёт! — Есть яичницу мне расхотелось. — Как же так?! — В мире рыб человеческие понятия морали отсутствуют! — усмехнулся сидящий рядом папа, с удовольствием уплетая свою порцию яичницы. — Нет добра, нет зла, нет любви… — Значит, они не любят своих детёнышей? — Не любят, — подтвердил папа — я ж сказал, у них понятия любви отсутствуют. — А почему у них нет, а у нас есть? — Вы биологию ещё не проходите? — Нет. — Вот то-то и оно, — сказал папа, усмехаясь. — Эволюция!!
Когда человек принял вертикальное положение, таз у него уменьшился и стало гораздо трудней рожать — человеческие младенцы появляются на свет маленькие, недоразвитые и их ещё года два надо докармливать, защищать, на ноги ставить, беречь — отсюда и человеческая любовь появилась. — он взял маленький сачок, стал отлавливать новорожденных и переносить в другой заполненный водой чистый куб. — Да, — вмешалась мама, — только вам, мужикам, не понять, чего мы переносим, я так кричала, что сорвала голос и с тех пор петь не могу. Папа не обратил на неё внимания — последнее время они часто ругались, и то и дело звучало слово «развод»! — Да, — задумчиво произнёс папа, а вот этого и вся человеческая мораль пошла — Онегины, Татьяны, клятвы… А ведь это уловка эволюции — любовь. Приём для нового перемешивания генов в поисках новых комбинаций в поисках нового более совершенного вида! Клянутся любить навек и никогда эта клятва не исполняется. Приманка такая у эволюции: просто — выполнили своё дело, и огонёк остывает, гаснет как ни крути! — Тебя противно слушать! — сказала мама. Отец встал из-за стола.

— Надо мне ещё в больницу на совещание сходить. Он надел свой синий плащ, синюю шляпу. — А ты сходи-ка за картошкой, — сказала мне мама. Я выходил из подъезда вслед за отцом. Отец меня не видел, однако направился он не в больницу, а повернул налево, дошёл до следующего подъезда и скрылся в нём. Я знал, что там квартира детского хирурга, женщины с суровым лицом. Раза два я их видел вместе, однако маме ничего не говорил. Развода однако всё-таки не состоялось: жизнь так и шла по накатанной колее: день походил на день, и ничего не менялось: я ходил в школу, дымили заводские трубы и иногда пахло железной гарью.

Только после того дня интерес к аквариумным рыбкам у меня вдруг пропал, и я скоро вылил воду с рыбками в унитаз, а камешки из Коктебеля и два коралла вернул в коробку, где они лежали раньше.

Тётушка Сирануш

Тётя Сирануш лежала на диване и смотрела чёрно-белый телевизор последней марки «Рекорд», подаренный сыном Митей. Ей нравилось смотреть телевизор что бы там ни показывали: балет или съезд КПСС с размахивающим кулаком лысым толстяком в очках. Дело было не в том, что показывали — её всякий раз поражал и приводил в восхищение тот факт, что на сером экране появляются и двигаются фигуры, как в зеркале, за которым ничего нет. Но напротив зеркала всегда кто-то стоял: она, её знакомые и отражалась известная часть комнаты. А вот как эти люди переносятся за тысячи километров в этот ящик? — и, смотря на оживший экран, она не вникала в смысл движений и слов, а каждый раз вновь и вновь переживала длящееся ощущение волшебства. Единственное, что она не любила смотреть — когда фигуры на экране начинали ругаться, драться, бегать туда и сюда и стрелять друг в друга: кто, в кого и зачем, она не понимала и понять не стремилась, но от этого становилось тревожно так, когда её, маленькую девочку, нёс на шее через перевал отец, а где-то внизу трескали выстрелы, что-то горело и чернота ночи пахла смертью. Но на сей раз показывали концерт краснознамённого ансамбля песни и пляски Александрова и солдатики в фуражках лихо приседали, с притопом и прихлопом да присвистом, весело помахивая шашками, и ей это нравилось. Послышался скрип ворот, и по лёгким шагам на ступенях она поняла, что вернулась с рынка Валя, жена брата Амазаспа, украинка. Брат, видный в Москве хирург, с женой и сыном заехали этим летом к ней в Луганск погостить. — А, Сирануша, — весело сказала Валя, — ну, я всё купила на рынке. — А я тут борщ приготовила, — сказала Сирануш, красный перец маленький купила? Его Авдей любит… — Купила… Всё, что ты сказала — и капусту, и картошку, и петрушку… — Валя! — сказала Сирануш, — я хочу тебе вещь сказать… — Что случилось? Ну, как всегда эти русские женщины, будто с неба упали, — подумала недовольно Сирануш, — как-будто не знает, что я с Бэлкой поссорилась. Ну почему Амазасп всё время на рыжих женится — а наши, девочки без мужей остаются? — Я тут борщ сварила хороший. — Ну, так что? — Ты скажи Мите, когда приедет, чтобы поел. — А ты? — А я на него обиделся, спать буду! — Ну, Сирануш, восемь дней не разговариваете, может, хватит? — Ай, Валя, не понимаешь, меня Бэлка так обидел! А Митя его поддерживает. Это как, хороший сын называется? — она уже почти за