Когда моют посуду, все начинают с легкого, — мол, перемою ножи-вилки, а вот сковородку буду драить в конце. А ты, мой заинька, не так делай: ты с самого тяжелого всегда начинай, всё всегда начинай делать с самого тяжелого, самого страшного, самого неподъемного. Потому что на маленькое незаметно растрачиваются силы и получается, что самое тяжелое еще впереди, а сил-то уже нет. И еще: пока маленькое дело делаешь, все время у тебя в голове висит страшное, тяжелое дело и тебя ест тоска. Начинай с ужасного, тяжелого, с того, о чем и подумать страшно. И тогда сделал его — и чувствуешь себя героем, и сил от этого прибавляется на маленькое, раз — и закончил. А если устал — так маленькое и на потом оставить можно, ничего с ним не станется
Когда моют посуду, все начинают с легкого, — мол, перемою ножи-вилки, а вот сковородку буду драить в конце. А ты, мой заинька, не так делай: ты с самого тяжелого всегда начинай, всё всегда начинай делать с самого тяжелого, самого страшного, самого неподъемного. Потому что на маленькое незаметно растрачиваются силы и получается, что самое тяжелое еще впереди, а сил-то уже нет. И еще: пока маленькое дело делаешь, все время у тебя в голове висит страшное, тяжелое дело и тебя ест тоска. Начинай с ужасного, тяжелого, с того, о чем и подумать страшно. И тогда сделал его — и чувствуешь себя героем, и сил от этого прибавляется на маленькое, раз — и закончил. А если устал — так маленькое и на потом оставить можно, ничего с ним не станется.
Ты представляй себе: вот я, предположим, сказал, — все, момент пройден; и вот мне теперь с собой жить — как? Я с собой дальше жить готов? А потом представляй себе: нет, не сказал, — и то же самое у себя спрашивай: я теперь готов с собой жить? Иногда будет получаться, сердце мое красненькое, что готов, готов, что иначе и нельзя, только жизнь очень страшная впереди.
Вот что я тебе скажу, очень простое: как отделить чушь от важного. Ты бери любую фразу и пытайся произнести ее у себя в голове нормальным человеческим голосом, как если бы ты мне что-то рассказывал. Ты можешь мне сказать искренне, нормальным человеческим голосом: «Соревнуясь под девизом „Резервы производства — в фонд пятилетки“, коллективы взялись обеспечить сверхплановый прирост прибыли за счет снижения себестоимости продукции»? Не можешь? Значит, чушь
Я поняла там, в этом черном тумане, почему самоубийство — великий грех: вовсе не потому, что, как глупые люди говорят, «жизнь принадлежит Господу», — Господь все поймет, ему и объяснять ничего не надо. А потому, что это страшная жестокость, мой дорогой. Страшная жестокость по отношению ко всем, кто остается, страшный, немыслимый эгоизм, это уму непостижимо. Абсолютно надо быть одиноким, одному как перст надо быть, чтобы на такое решение право иметь
Когда моют посуду, все начинают с легкого, — мол, перемою ножи-вилки, а вот сковородку буду драить в конце. А ты, мой заинька, не так делай: ты с самого тяжелого всегда начинай, всё всегда начинай делать с самого тяжелого, самого страшного, самого неподъемного. Потому что на маленькое незаметно растрачиваются силы и получается, что самое тяжелое еще впереди, а сил-то уже нет. И еще: пока маленькое дело делаешь, все время у тебя в голове висит страшное, тяжелое дело и тебя ест тоска. Начинай с ужасного, тяжелого, с того, о чем и подумать страшно. И тогда сделал его — и чувствуешь себя героем, и сил от этого прибавляется на маленькое, раз — и закончил. А если устал — так маленькое и на потом оставить можно, ничего с ним не станется. То ли дело — немытая сковородка…
Не учи молитвы, мой дорогой, и никому, кроме Господа, не молись. Не нужны нам с тобой никакие святые заступники и прочие угодники. Это как если бы мы отправили телеграмму и в ней написали: «Позвоните дяде Яше и скажите ему, что у нас к нему дело!» По-моему, очень смешно, а дядя Яша от удивления только руками разведет. Господь наш добрый, Господь наш умный, вот ты ему и не молись непонятными чужими словами, ты с ним говори, как со мной говоришь, мой маленький, и он, как я, всегда тебя поймет. Сердцем говори, а больше ничего не важно. Ты поверь мне, у меня было время подумать. Говори с ним всегда, когда сердце твое просит, не надо для этого никаких глупостей: ни особого часа, ни на колени становиться, ни ручки складывать — ничего не надо, мой пингвинчик. Просто говори. А скажут тебе про особую молитву для того-сего — ты не спорь и ничего не объясняй: может, человек своих слов не находит и ему так легче, ты не огорчай его. Господу все равно, он и тебя услышит, и его услышит. И не смей думать, что оттого, что я тебе это рассказала, ты больше других знаешь! Ничего-то мы не знаем, ни ты, ни я. Просто было так, что я лежала и думала: милость Господня бесконечна, понимаешь? Так что же, если ты в одном слове молитвы взял да ошибся, он к тебе спиной повернется? А если в двух? А если во всех? Вот и поняла, что все слова хороши. А если я поняла, то каждый может понять, и ничего тут особенного нет. Сама поняла — и тебе рассказала. Не смей гордиться!
