Глава I. Детство
Я родился 9 сентября 1922 года в Николаевской слободе Сталинградской области в счастливой зажиточной крестьянской семье, которых назвали потом кулаками. Как все крестьянские дети с четырех лет помогал по хозяйству.
Работа в большом доме, с сараями, курятником, утятником, свинарником, хлевом, овином, коровником, мастерскими и другими постройками никогда не прекращалась. Небольшое стадо лошадей, коров, коз, свиньи, куры, утки, индюшки все требовало внимания и труда, а земля вспашки, прополки, боронования. В хозяйстве помогали два односельчанина. Наши зерно, арбузы, молоко, сметану, сыр, мясо, рыбу, птицу, яйца, сало, окорока, перины и подушки перьевые хорошо скупали торгаши, возили на базары в Камышин и Сталинград, с прибытком торговали. Николаевские хохлы — потомки Екатерининских переселенцев жить и работать умели, лишь бы не мешали.
Но в 1931 году приезжие комиссары организовали местных пьяниц и бродяг, которые сами работать не могли в силу отсутствия ума и трудолюбия, а чаще всего потомственной тяги к самогону. С помощью этого актива стали организовывать коллективные хозяйства. На собраниях, куда сгоняли николаевцев, активисты выкрикивали фамилии зажиточных, трудолюбивых крестьян с крепким хозяйством — соль земли, и отбирали имущество — национализировали для колхоза, а самих отправляли в Сибирь и больше никто о них не слышал. Так сгинули многие наши родственники и знакомые. Почему мы с ними не пропали, не знаю, наверное, у работников наших не накопилось обид, да и отец, Николай Ионович, сам свел все поголовье в колхозное стадо, телеги, бороны, плуги, а также запас зерна сдал в фонд колхоза. Отдал и наш дом — усадьбу со всеми постройками, после чего съехали с семьей с Николаевки, и вырыли для сна землянку.
С коллективизацией в слободу пришел упадок. Неграмотное колхозное управление привело к неурожаю, мол земля неплодородная, как будто у кулаков была другая. Несметные тучные стада в колхозном нерадивом присмотре сдыхали как при падеже. Красивые зажиточные дома, разбираемые по бревнышку на колхозные нужды, исчезали с улиц. Церкви, мечеть и лютеранская кирха, нэпмановский кинотеатр, общественные бани заколочены, ранее богатый многолюдный рынок опустел. Гуляемые всей улицей праздники, свадьбы, именины ушли с народной тоской в рассказы. Как-то быстро обветшала Николаевская слобода, как при нашествии Мамая. И непонятно было, откуда взялся такой враг, который ненавидел свой народ так, что закабалил хуже крепостного права. И пошли воспоминания еще живых стриков про крестьянское зажиточное счастье при помещиках.
А мне, тогда еще 9-летнему несмышленышу были непонятны резкие перемены, мы же вместе — мать, отец, сестра, два младших брата, а еще любимица корова Машка, пес Волчек и кошка Мурка.
***
Мать за строгостью прятала любовь и страх за нашу судьбу, поэтому материнскую нежность и заботу мы почти не видели. Отец целыми днями пахал в колхозе, получал трудодни и немного крупы в мешочке. Тяжкие крестьянские думы навсегда сделали угрюмым его лицо. А зимой он мастерил жестяные резные фигурные печи, душу в них вкладывал, чем славился на всю округу до самого Камышина. А я рано повзрослел и рос счастливым. Не с глупой улыбкой, а с уверенностью в свою удачу, что со всем справлюсь и все у меня получится, чтобы ни случилось.
Полевые работы начинались в апреле и заканчивались в ноябре с белыми мухами. Особенно тяжко в июле — августе. Наибольшая тяжесть — август. Но до него еще дожить надо, когда весь день впроголодь тяжелый труд под палящим солнцем.
Мы в поле с утренней зорькой. Холодок еще не сменился дневным зноем и солнышко только начинает ласково согревать, еще не сжигает все что не успело спрятаться. Вокруг безрадостные, голодные детские лица, семи — девяти лет отроду. Хмурый бригадир зло оглядывает маленьких работников, видит, что не по силам работа, а председатель и с ним актив, чтоб их унесло, опять будут пенять сознательностью, обзывать оппортунистом и саботажником. Вдруг натыкается на мое благодушное, с улыбкой лицо, зло сплевывает и выдыхает:
— Умник, здесь тебе не школа, намекая, что я отличник, здесь работать надо. К обеду в поле чисто не будет, всех наместо брюквы закопаю, и уходит зло хлопая разбитыми сапогами.
Почему — то все смотрят на меня, особенно смешная, белокурая как ягненок Манька. Поэтому, широко улыбаясь, говорю: пацаны, пока не печет берем по паре рядков, девчонкам по одному. Доходим до края — развертаемся, а девчонки на речку корешки и раков собирать. Второй закончим, они нам обед. «Кто последний, тот вахлак», — кричу я и бегу вдоль рядков, остальные радостно топая босыми ногами за мной.
Продергиваю траву, а сам на ребят посматриваю. Вижу, маленькая Манька посреди поля как цыпленок сидит и ручку свою разглядывает. Что у тебя, спрашиваю? Колючкой укололась — хнычет. Вынимаю у нее из руки занозу, затем показываю, что колючку надо не сверху тянуть, а подрываться к гладкому под землей стеблю и сдергивать. Вижу — получается, возвращаюсь на свой ряд.
В обед бригадир не пришел, а мы, наевшись сладких корешков и домашних лепешек еще искупаться успели. Не пришел Бригадир и к вечеру. А когда мы с чисто прополотого поля усталые, но хохочущие возвращались в деревню, встретили председателя верхом на лошади. Оглядел нас и говорит мне:
— Вырастай быстрей, бригадир.
Домой в ночи пришел, ищу чашку воды попить, а из них отец с матерью чай — иван-чай пьют, а это и есть все чашки в доме. Вспомнил, как зимой отцу помогал швы на печках отстукивать и несу ему из сарая обрезок жестянки.
— Надо?
Отец устало машет рукой, — значит не надо. Возвращаюсь в сарай, беру ножницы специальные, по металлу, ровняю. Затем гвоздем и травинкой круг черчу, вырезаю донце. Сворачиваю стенку, загибаю, обстукиваю край ко днищу, из обрезка ручку пристукиваю, заворачиваю боковой шов — кружка готова, делов — то.
Иду, черпаю воду из лохани, важно пью. Косым зрением замечаю — отец с матерью удивленно на меня смотрят. Ставлю свою кружку, важно вытираюсь рукавом, подхожу к столу, беру приготовленный мне кусок хлеба и также важно иду на сеновал.
Несмотря на трудный день, я засыпаю счастливым. Этот день принес мне маленькую победу над большими трудностями и еще больше укрепил в тайной мысли, что я особенный, я счастливчик. К слову сказать, потом и братишкам справил по кружке.
***
В 10—11 лет с едой совсем плохо стало. Чтобы накормить малышей, собирал в заводях Волги водяные корневища, ловил раков и мелкую рыбешку. Когда ягода не поспела, а сахар пробовал раз — два в жизни, корни лопухов и камышей лучшим лакомством кажутся. Особенно сладкий корень сусак, как цветки появятся. Опускаешь руку к корню по стеблю, нащупаешь как он вбок уходит, затем дальше к изгибу в землю и выдергиваешь. Очищаешь его между двумя изгибами стебля и корня и с наслаждением грызешь белый, сочный, сладкий. В удачный день домой целую котомку приносил сахарных корешков. Мать их сушила, перетирала в порошок и смешивала с мукой. Никогда больше в жизни не ел лепешек вкуснее.
Но с зимой пришел страх. Безрадостно тихие, чтобы никто не услышал, разговоры взрослых, что может не хватить запасов, что есть деревни, где людей почти не осталось, что бросают дома и уходят в поисках пропитания в город. Мужики на случайный заработок, женщины с детьми просить милостыню. А еще страшнее, что от бескормицы бросают родители своих малолетних детей на вокзалах и базарах, и тогда если повезет попадут в детский дом, где будут кормить, но назовут другим именем и фамилией, а если нет, то попадают дети в руки злодеев — людоедов. Я прижимаюсь ночью к братишкам, обнимаю их. А вдруг и у нас станет нечего есть и пойдем по миру, заколотив избу. Но я никогда этого не допущу, я со всем справлюсь. И с верой в свои силы и удачу засыпаю.
