Оглавление

1. Моя тропа
2. Воспоминания о себе
3. Весна — большая вода
   1. Ледоход на Печоре
   2. Уньинские сюрпризы
   3. Плавщики и чучела
   4. Истоптанное болото
   5. Выдры у полыньи
   6. Маленький гость
   7. Саксон
   8. Желтоглазый
   9. Живая тишина
   10. Остановка
4. Лето — белые ночи
   1. Два лабаза
   2. Просто обычный день
   3. Поднять налима
   4. Берега
   5. Ночные звуки
5. Осень — чистые звёзды
   1. Время лесных урожаев
   2. За ягодами
   3. Лох, дялко
   4. Коряга
   5. Лосиные уши
   6. Ожидание холодов
   7. За шатуном
   8. Последние птицы
   9. Снег валит
   10. Ледостав
6. Зима — глубокие снега
   1. Ночной переход
   2. Белые страницы
   3. Капканный путик
   4. За лосем по следу
   5. Вот это находка
   6. Кто кого!
   7. Погоня
   8. Айкины дразнилки
   9. Клесты
   10. Кто саночки возил?
   11. Следы зимы
7. Весна
   1. Весенние вздохи
   2. Бурундуки
   3. Верхом на берлоге
   4. На солонце
   5. Медведь сомневается
   6. На лодке по озеру
8. Лето
   1. Суу-тарт-та
   2. Жёлтый дым. Облако.
   3. У ручья
   4. Сеноставки
   5. Живой туман
   6. Скользкое бревно
   7. Под перекатом
   8. Глубокий брод
   9. Кату-Ярык. Ребятёшки.
9. Осень
   1. Как начинается осень
   2. Таёжная флейта
   3. Осенняя ночь
   4. Таймень
   5. Стая кедровок
   6. Куу
   7. Медведь скрадывает марала
   8. Ночью в горах
   9. Туман над озером
   10. Тяжёлый спуск
   11. Зелёные клопы
10. Зима
    1. Песня льда
    2. Летяга
    3. Родственник
    4. Теты-коль
    5. Покатились!
    6. Трудная тропа
11. Было такое
    1. Зубные червяки
    2. Ночь у Дьенду
12. В разных краях
    1. Весенняя дорога
    2. Весной в Покрове
    3. К Воронинским разливам
    4. На речке Медведице
    5. Утки — мечта моя
    6. В Дельте
    7. Головешки на осинах
    8. Вместо косуль — волки
    9. Глухари
    10. На плоту по Иркуту
    11. Олени ревут
    12. По чернотропу и белой тропе
13. Помните о России
14. Моя Россия

Воспоминания о себе

(вместо предисловия)

Очень русское было всё то, среди чего

жил я в мои отроческие годы.

И. А. Бунин. Жизнь Арсеньева.

…Осень 1942 года. Мне восемь лет. Отец на фронте. Наша московская семья в эвакуации, живём в большом алтайском селе недалеко от Бийска.

Серый день. Мы возвращаемся домой — мама впереди, я сзади. Мама — с поля, я — из школы. Мы идём по прогону. Два раза в день, утром и вечером, здесь проходит колхозное стадо. Мокрый от осенних дождей чернозём (там везде сплошной чернозём) растоптан скотом в грязь. Мы пробираемся, цепляясь за плетень, чтобы не увязнуть в чёрном, липком месиве. Дождя нет, но в воздухе висит какая-то морось, пахнет коровьим навозом и мочой, хочется скорее под крышу, в тепло. Мамины парусиновые, когда-то белые с синей каёмочкой и перламутровыми кругленькими пуговками, туфли все в грязи, и наверняка промокли, мои ботинки — тоже. Я смотрю только себе под ноги, чтобы выбрать место посуше, и иду вплотную за мамой. Но вдруг натыкаюсь на неё, потому что она внезапно останавливается. Я поднимаю взгляд и вижу, как навстречу нам идёт мужчина в высоких кожаных сапогах и с ружьём. Короткая тужурка подпоясана патронташем, а в нём патроны, один к одному, рядком! Охотник! Он обходит нас прямо по грязи, не выбирая, куда бы ступить. Сапоги погружаются в чёрную жижу. Сразу видно, что всё это ему нипочём, совершенно безразлично, где идти — по грязи ли, по сухому.

Взгляд охотника встречается с моим, и он улыбается мне почему-то. И тут же из серой осенней высоты раздаётся многоголосый крик гусей. Под самыми облаками идёт огромный клин, перевиваясь, словно длиннющий шнур, через всё почти небо. Охотник вскрикивает: «Э-эх! Гуси! Смотри, смотри, парень! Гуси ведь!» Он даже хватает меня за плечо, дёргает, старается, чтобы я увидел стаю. Но я и так их вижу, этих птиц, которые, пролетая над нами, загомонили, словно для того, чтобы мы обратили на них внимание.

Мы смотрели, как удаляется эта стая, как она постепенно растворяется в серой дали, превращаясь в тоненькую ниточку. Потом она исчезла, и охотник вздохнул: «Эх! Пролетели!»…

Как сжимается сердце от воспоминаний, когда на охоте или над ночным городом слышишь этот всегда волнующий и почему-то печальный переклик гусиной стаи, эту гусиную музыку.

Кем он был, иногда думаю я, этот охотник, первый, увиденный мной? Почему он так ладно был одет? Каким образом в войну, в далёкой алтайской деревне мог он охотиться, в то время как другие мужики из этой же деревни погибали на фронте? И вообще был ли он здешним? Тогда, конечно, мне не могли прийти в голову такие мысли. Я просто был заворожен его образом, видом хорошо обеспеченного и удачливого человека, вероятно, какого-нибудь местного, как теперь принято говорить, функционера.

Сыграла ли эта встреча какую-то роль в том, что я стал впоследствии охотником, и не просто охотником, а биологом-охотоведом, посвятив охоте всю жизнь? Не уверен. Хотя, кто знает? Наши поступки во многом зависят от того, что когда-то незаметно для нас отложилось в подкорке. Все мы вышли из детства. Поэтому и в охоте всё начинается с детства. Родовá тоже не последнее дело, хотя в корнях моих, насколько известно мне и помнили мои родители, настоящими охотниками, как говорится, и не пахло. Видно, просто на роду так было написано — стать охотником. И ещё — мне просто повезло.

Отец мой, Валерьян Степанович Житенёв, художник по профессии, выпускник и аспирант знаменитого ВХУТЕМАСа, а по натуре своей бродяга и путешественник, не сгинул на войне, вернулся с фронта, хотя получил сильнейшую контузию и дёргался долгое ещё время после демобилизации так, что порой ложка вылетала из руки во время обеда. В шкафу у него хранилась одностволка двадцать восьмого калибра, трёхзарядная магазинка, «фроловка». Иногда он доставал её, чистил, смазывал. Видно было, что в это время он погружён в свои мысли. Наверное, вспоминал, как бродил с этим ружьём в прибайкальской тайге. Он родом был оттуда, с берегов Байкала. Я, конечно, получал свою долю удовольствия — держал ружьё, целился куда-то в стену, нюхал ароматное гнездо магазина и старые стреляные, местами позеленевшие гильзы. Я храню эту старенькую одностволку и по сей день — ведь это память о родном человеке, давно ушедшем в иные дали.

Выстрелил я первый раз в жизни именно из этого ружья. Гулкий выстрел, несильная отдача, белое облако порохового дыма, повисшее посреди осенней просеки в подмосковном лесу, сразили моё воображение. Думаю, что охотником мальчик становится окончательно именно после первого выстрела. Почему окончательно? Да потому, что ещё до этого первого выстрела каждого будущего охотника с детства тянет к природе. У меня, например, сколько я себя помню, всегда была какая-то живность. Дома в Москве, в маленькой комнатёнке студенческого общежития на Второй Извозной (теперешней Студенческой) улице, где мы жили, около окна висели клетки с синицами и щеглами, неутомимо скреблась в самодельном террариуме черепаха, стоял небольшой аквариум с «гуппями» и меченосцами. Летом на даче жили галка и грач, подобранные птенцами, ёжик и опять же черепахи, вывезенные на лето из Москвы и постоянно куда-то уползавшие. Потом их приносили соседи: «Не ваша ли это черепашка?»

И книги были в основном про зверей. Коричневые тома Брема, купленные ещё до войны и подаренные мне отцом, я знал чуть ли не наизусть. Однако были ещё и другие — «История искусств» Гнедича, роскошные три тома с массой картин художников буквально всех времён и народов; огромная книга с иллюстрациями Густава Доре к Библии со страшной картиной всемирного потопа; и, как ни странно, «Малая советская энциклопедия». Это были первые путеводители в мир искусства и знаний.

Первой самостоятельно приобретённой книгой была «Охота в Подмосковье», а разных птиц, которые жили у нас на лесном дачном участке, помогала определять книга Промптова «Птицы в природе». Я записался в Кружок юных биологов зоопарка, в КЮБЗ, не вылезал из Зоологического музея, постоянно отирался в охотничьем магазине на Неглинке (светлая ему память!). Рядом, на Кузнецком мосту, были ещё два, а выше, ближе к Лубянке, зоомагазин. Зайдя в один, нельзя было пройти и мимо остальных. Ну и, конечно, Птичий рынок, знаменитая «Птичка»! И ей — светлая память! Одним словом, живая природа была единственным, как сейчас говорят, хобби моего детства.

Когда же исполнилось шестнадцать, состоялось главное событие тех времён — я вступил в Московское общество охотников, а отец купил ижевскую одностволку шестнадцатого калибра, самое дешёвое ружьё из всех, продававшихся тогда в магазинах. У родителей денег лишних не было. Но что из того!? Это было моё собственное ружьё! Как оно пахло новой ружейной смазкой!

Моей охотничьей библией была тогда та самая «Охота в Подмосковье». Чувствуя себя одним из её персонажей, я уходил в подмосковный лес с подаренной отцом ижевкой, подкрадывался к пролётным чернетям на озёрке, что за Новой деревней на Ярославском шоссе, жёг костерок на краю укромной полянки и кипятил чай в плоском солдатском котелке, который отец принёс из армии.

Но и это ещё не определило мою будущую профессию. В десятом классе, отбросив мысль о лётном училище (было и такое!), я решил поступать на биофак Московского университета, хотя какая-то часть моего подсознания (охотничья часть!) толкала в Балашиху, в Московский пушно-меховой институт, в охотоведы. Но МГУ! Престиж! Университетское образование! Тем более что отметки в аттестате позволяли мне надеяться на победу в большом конкурсе. Знать бы нам в юности, что лучше, а что хуже, и что престиж далеко не самое главное в жизни! Увы! Волей случая я не попал в МГУ, а стал студентом МПМИ. Сейчас я могу только благодарить судьбу за то, что сделал дурацкую ошибку на экзамене по немецкому, получив единственную четвёрку. Пять экзаменов — 24 балла! Этого хватило, чтобы я не прошёл в университет. И ни разу не пожалел, потому что профессия охотоведа дала мне увидеть и испытать то, что я вряд ли увидел и испытал бы, получив другую. Чистым охотоведом, правда, мне пришлось быть мало — основное время я проработал в заповедниках и охотничьих журналах, но моя любимая охота всегда была со мной.

Был бы я хорошим зоологом или нет, стал бы кандидатом или доктором наук — никогда мне этого не узнать. Просто я шагнул на другую тропу, которая и повела меня по жизни. Это была охотничья, охотоведческая тропа. Не знаю, естественно, что ждало бы меня впереди, если бы всё пошло по-другому, но сценарий нашей жизни написан ещё до нашего рождения, когда соединились в единое целое отцовское и материнское начала и дали жизнь новому существу. А может, и ещё раньше. Кто знает! Это только кажется, что мы управляем своей судьбой, сами выбираем жизненный путь и профессию, спутников и друзей, даже врагов. Выбор уже сделан, а нам только остаётся выполнить своё предназначение и по возможности сделать это как надо.

До сего времени удивляюсь тому, что мне, москвичу, городскому, по сути, парнишке, выпало значительную часть жизни прожить в тайге, среди дикой природы, среди людей, которым такая жизнь привычна с детства. О ней я никогда не имел бы понятия, если б остался жить в городе, даже выезжая эпизодически в экспедиции или просто на охоту. Именно так ведь и живёт большинство городских охотников.

Как бы нас ни готовили к жизни с детства, в школах и институтах, нет цены тому, чему учит она сама. Жизнь это ведь то, что тебя окружает — и события, и люди. Я благодарен тем, кто помогал мне освоить те или иные уменья, и не обязательно охотничьи. В первую очередь — отцу, который дал мне в руки не только пилу и топор, рубанок и стамеску, но и книги, фотоаппарат и ружьё. Рисовать хорошо ему так и не удалось меня научить.

С моим первым проводником, алтайцем Андреем Кунделéшевичем Туймéшевым, мы откапывались в полутораметровом снегу, строили стан и ночевали у костра под горной вершиной Корбулу, глядя на неправдоподобно яркие звёзды.

Там же, в Горном Алтае, в Алтайском заповеднике, мой ровесник Юрий Бéдарев, окончивший всего три класса колхозной школы-интерната, охотник и таёжник от Бога, учил меня проводить вьючного коня по узкой, в письменный стол, тропе над стометровым обрывом, перебродить верхом стремительные горные речки, когда вода бьёт чуть ли не через седло, а копыта коня скользят по камням на дне. Он показал мне, как надо катиться на лыжах по неимоверным кручам и уворачиваться от оплывины, снежной лавины. Это был, по сегодняшним меркам, настоящий экстремальщик.

С ним я разделывал первого своего марала, а он словно контролировал каждое моё движение. Как пригодились мне его советы, когда я пластал лосиную тушу в печорской тайге под оценивающими взглядами таёжников — ну-ка, ну-ка, москвич, покажи, на что способен — и всё было в порядке.

Я очень часто вспоминаю этих моих первых учителей на таёжной тропе, потому что их уроки остались во мне навсегда. Они ушли из этой жизни давно — вечная им память!

Я был бы несправедлив, если бы не вспомнил ещё и тех, кто учил нас, будущих охотоведов, пониманию природы и охоты как тому, что связано между собой неразрывно. Это наш декан Алексей Михайлович Колосов, доцент Пётр Герасимович Репьёв и, конечно, Пётр Александрович Мантейфель, легендарный наш профессор, лауреат Сталинской премии. Ну, ещё, естественно, и другие, но эти — первые.

Ведь они дали нам, охотоведам, знание того, что современной природе необходима охота, нужен охотовед, знающий, квалифицированный, нужно организующее начало, что именно мы должны понимать дикую природу гораздо глубже, чем просто охотники. Я до сего времени убеждён, что охотоведы гораздо тоньше чувствуют и охоту и природу, как одно целое, именно потому, что в них вложены специальные знания, знания профессионала.

Но то охотоведение — а что же сама охота? Что она мне дала?

Охота — это школа выживания, а каждый из нас сталкивался с этим, или борясь со снегом в круговерти степного бурана, или в собственной конторе, когда тебя подсидел твой же сотрудник, или на больничной койке, стараясь преодолеть недуг, или как ещё.

У одного из самых моих любимых писателей, у Эрнеста Сетон-Томпсона в книге «Рольф в лесах» (настоящее пособие по выживанию!) я нашёл прекрасные слова, которые говорит юному Рольфу старый охотник и судья в маленьком канадском посёлке: «Верь мне, мальчик, что в то время, когда всё кругом будет казаться тебе мрачным, тебя подстерегает какая-нибудь радость; только будь твёрд, спокоен и добр, и непременно случится что-нибудь и приведёт всё снова в порядок. Выход всегда есть, и мужественное сердце всегда найдёт его. Верь, мальчик: никто не одолеет тебя, пока ты сам не дашь себя одолеть. Только не бойся, и ничто не сломит тебя. Это — как с болезнью. В свое время я перевидел множество докторов и пришёл к убеждению, что не существует никаких больных людей, кроме тех, что думают, будто они больны».

Охота воспитывает в человеке оптимизм. Для меня, во всяком случае, она всегда надежда на лучшее, на удачу. Даже если сегодня что-то не получилось — помешала погода, дичь куда-то ушла, патроны как без дроби, — ты всё равно должен быть уверен, что уже завтра настанет та самая заря, когда селезень замрёт прямо против твоего шалаша, и мушка точно ляжет на его белый ошейник, и дробь, словно громадным кнутом, хлестнёт по нему и по воде, и эхо выстрела долго ещё будет перекатываться по весеннему плёсу, возвещая о твоей победе. Сбылось же!

Умение отвечать за свои поступки, видеть собственные недостатки — это тоже ведь от охоты. Если ты промазал по глухарю или лосю, то винить, кроме себя, некого.

Охотник, мне кажется, по складу характера — индивидуалист. Даже на коллективных охотах, оставаясь на номере, ты один-одинёшенек, и никто тебе не поможет положить зверя. Однако, как это ни парадоксально звучит, настоящий охотник должен быть компанейским человеком, потому что без друзей ты на охоте не проживёшь. Даже промысловику — на что уж одиночка! — без помощи соседей по промысловому участку жить тоскливо.

Всю жизнь я не расставался с ружьём и, хотя не самый удачливый охотник, то, что добыл, всё, как говорится, моё. Были и марал, и медведь, косули и лоси, гуси и глухари, и всякие другие птицы и звери. Но главное в охоте для меня — перехитрить дичь. Отличная стрельба, конечно же, говорит о мастерстве охотника. Однако способность замаскироваться или умение выследить зверя по малозаметным следам и подойти к нему так, чтобы он и не подозревал об этом, мастерство вабить, вызывая своим голосом ответный вой матёрой волчицы — самые ценные, я считаю, качества охотника. Не проблема, если ты хорошо стреляешь, свалить лося на загонной охоте, медведя с лабаза или даже барана с расстояния в полкилометра. Действительно, хороший и, главное, точный один-единственный выстрел венчает охоту. Она без трофея бессмысленна, что бы там про неё ни говорили. Тем не менее, настоящий охотник тот, кто сделает этот свой единственный выстрел, перехитрив зверя или птицу. У них ведь всегда есть шанс спастись — не поверить призывному звуку манка, услышать шорох шагов подкрадывающегося охотника, разглядеть его самого, «закамуфлированного», на фоне листвы или тростника, разглядеть, услышать, учуять и спастись бегством. Конечно, чтобы стать настоящим следопытом, нужна практика, знание особенностей поведения животных. Однако многие ли охотники, великолепные стрелки, сбивающие на десять выстрелов десяток юрких бекасов, знают о жизни этих самых бекасов? То-то и оно!

И самое главное! Именно охота помогла мне по-настоящему узнать Россию, страну, где я родился, Родину — от Беловежской Пущи до хабаровской тайги, от Северного Урала до калмыцких степей. Больше того, мне довелось подолгу жить на одном месте, роднясь с ним каждый прожитый месяц и год всё больше и больше.

В Горном Алтае, например, я прожил три года и, работая начальником отдела Алтайского заповедника, провёл в седле почти год, проехав на своём Чалке более двух тысяч километров по горным таёжным тропам. И каждая поездка, казалось бы, по знакомым уже местам открывала что-то новое. Никогда не узнаешь по-настоящему душу того места, которое посетил, всего за несколько дней. Надо прожить там долго, чтобы сродниться с ним. На Северном Урале я провёл почти девять лет, и эти годы тоже были временем родства с тамошней природой.

Вообще начало узнавания природы пришлось ещё на детство, в том самом алтайском селе на краю бескрайнего соснового бора, куда мы, ребятишки, ходили по грибы да по ягоду.

…Лесная песчаная дорога, перерытая кротами, лёгкий треск красных крылышек взлетающих из-под ног кобылок-кузнечиков, запах смолы от нагретых солнцем стволов сосен, неожиданная погоня за стремительным жёлтым бурундуком с распушённым прозрачным хвостиком — всё это врезалось в память с удивительной силой, словно было это позавчера, а не семь с лишним десятков лет тому назад.

Однажды мы пришли к высоченной вышке, которую, вероятно, построили когда-то лесники, чтобы следить за лесными пожарами, а может, геодезисты. Оставив кошёлки с груздями в траве около её растопыренных гигантских ног, мы полезли по скрипучим, подгнившим, серым от ветров, дождей и времени ступенькам туда вверх, к небу, к ветру, к простору. Сухие лишайники осыпались, хрустя, под нашими ладонями. Жутко было лезть, а зачем мы туда лезли, наверное, и сами не знали. Просто лезли. Всё сильнее становился напор тёплого, с запахом сосновой хвои ветра, всё дальше — земля, всё ближе — вершины громадных сосен. Из-за них появлялся синий простор.

Мы вылезли на самую верхнюю площадку, не остановившись на промежуточных. Если бы мы задержались хотя бы на одной из них, то дальше бы не полезли — слишком велик был страх перед высотой и ветхостью вышки. Мы вылезли и легли на горячие доски настила. Солнце сильно пекло спину, ощутимой массой давил на вышку ветер. Она шевелилась, скрипела. Совсем близко и немного ниже нас покачивались мохнатые ветки сосен с зелёными глянцевитыми шишками. Мы поднялись и, осмелев, подступили к огороженному перильцами краю площадки.

Вот когда я познал величие лесных далей! Зелень бора постепенно переходила в далёкую белёсую синеву, в которой невозможно было различить горизонта, где лишь угадывались чистые пространства над потаёнными озёрами. И такая зовущая мощь шла из этих недоступных далей, что вдруг впервые в жизни я ощутил близость настоящего счастья. Я ничего не понимал, ничего никому не смог бы рассказать — просто весь я был наполнен необыкновенной лёгкостью полёта и крепко вцепился в перила, чувствуя, как застилает мне глаза и щиплет в носу.

Тут всё связалось воедино — и первый охотник, и переклик гусиной стаи, и первая синичка, пойманная в самодельный западóк, и мышкующая в зимнем поле лисица, и те синие, зовущие к себе лесные дали. Не устану повторять — всё начинается с детства.

Однако не было у меня в детстве таких наставников в охоте, какие были у многих моих сверстников, однокашников по институту — отцов или дедов, старших братьев или дядьёв. Отец мой не в счёт — настоящим охотником он не был никогда, хотя, конечно, способствовал моему становлению как охотника. Но учился я отношению к природе, охоте у очень хороших учителей, настоящих, правильных охотников — Аксакова, Соколова-Микитова, Пришвина, Бианки, Чарушина, Сетон-Томпсона. Виталий Витальевич Бианки был охотником, что говорится, от Бога. Я зачитывался его «Лесной газетой», в которой чуть ли не каждая страница про охоту. Если не ошибаюсь, Борис Житков сказал, что писать для детей надо так же, как и для взрослых, но только лучше. Хорошая книга, хоть «взрослая», хоть «детская», найдёт своего читателя и среди детей, и среди подростков, и среди взрослых. Рассказ Эрнеста Хемингуэя «На Биг-Ривер» я прочёл лет в тринадцать-четырнадцать, и он на меня произвёл огромное впечатление. Я думаю именно потому, что это была настоящая литература.

Назову и негромкое имя Николая Павловича Смирнова. Это был подлинно русский писатель, очень лиричный, в совершенстве владевший словом. В родоначальнице моей охотничьей библиотеки, в сборнике «Охота в Подмосковье», я прочитал его очерк «Потаённый родник». Там было всё, что владело мной тогда, в далёкие юношеские годы. Слова его были полностью созвучны моим чувствам, моим мыслям, слова, которые мы и до сегодня почему-то стесняемся произносить вслух. «И к сердцу прихлынула горячая и острая нежность. Очевидно, именно это чувство, — родного города, родного, любимого дома, — я и носил в своём существе; очевидно, именно оно и являлось истоком всей той неутомимой любви к этому беспредельному и прекрасному миру… Это было, конечно, так, но и это чувство не замыкалось в себе, — оно перерастало в другое, огромное, придававшее жизни смысл, значение, сознание. И это, конечное, чувство заключалось в великом и бессмертном слове, в лёгком и тёплом, звонком и светлом имени: РОССИЯ!» Он очень любил Родину.

Как летят годы! Всё пришлось испытать — как и каждому из нас. Всё было — радость новых дел и свершений, горечь поражений и неудач, новые знакомства и забвение от тех, кто называл тебя чуть ли не учителем. Однако человеку свойственно запоминать больше хорошее, чем плохое. Потому что живут ещё те, кому ведомо настоящее охотничье, охотоведческое братство. Однако нас становится, похоже, всё меньше и меньше, но как хочется верить, что это вовсе не так. Ведь если живы мы, последние могикане Эры бескорыстия в охоте, то не могут не быть — и они есть! — те, кто верит нам, кто знает, что истинна та религия настоящего охотничьего братства, которую исповедовали наши отцы, деды и прадеды, которой мы верны, несмотря на вал неуёмной корысти, заливающий чистое охотничье поле.

…Пятидесятая охотничья весна наступила в двухтысячном году. Какой был ветер в один из дней! Возвращаясь с утренней зари, мы шли по полю плотной группой, но не слышали друг друга — так он шумел в ушах. И не было слышно ни треска прошлогодней стерни, ломающейся под нашими сапогами, ни чавканья грязи сырого поля. Только не мог ветер заглушить одного звука — крика налетающего гусиного косяка. Такое знакомое — ка-гак! ка-гак! — заставило нас обернуться. Они налетали сзади и были уже почти над нами на недосягаемой для выстрелов высоте. Мы даже не подняли ружей и, запрокинув головы, смотрели, как восемь белолобых боролись с ветром, часто работая крыльями. Чуть позади и справа летел гуменник, большой и мощный. Ветер сносил их с намеченного пути, но они упрямо шли вперёд, немного боком. Так идёт парусник круто к ветру, моторка, пересекающая быстрину, или человек, старающийся преодолеть напор косого встречного ветра.

И словно не было прожитых лет, словно было всё, как тогда в далёком алтайском детстве, словно это те же самые птицы летели по извечному своему пути. Они летят через всю Россию каждую весну и каждую осень. Пусть это не кончается никогда — и весна, и осень, и гусиный переклик в небесах, и хоркающий вальдшнеп над прозрачными вершинками весенних берёз, и удачный выстрел, и незабываемый запах сгоревшего бездымного пороха. Ведь, как писал Эрнест Хемингуэй, «…все они созданы для охоты, а некоторые из нас — для того, чтобы на них охотиться, и если это не так, что ж, мы всё же не скрыли от вас, что нам по душе это занятие».

Весна — большая вода

Ледоход на Печоре

Снега апрельские ещё в пояс, оттаивать земле долго, а под снегами, под корой деревьев затеплилась невидимая жизнь. С каждым ясным днём копится там жизненная сила Солнца. Затеплевший ветер качает зелёные еловые лапы, а в них заливается весенней песенкой синичка-гаичка. Да и ёлки-то пахнут уже не по-зимнему.

Начинают проваливаться тропинки между сугробами, такие надёжные зимой. А теперь идёшь, идёшь и вдруг — по колено! Снимай сапог и вытряхивай снег, прыгая на одной ноге.

На самом краю обрыва, на нашей, солнопёчной стороне Печоры снег отступает, и проявляется земля. По этой первой земле начинают ходить люди. Для чего ненадёжные снеговые тропинки, если появилась настоящая, долгожданная земля! Глядишь, и в полях около леса обнаружилась первая проталина, словно солнышко лучами соскребло снег с пригорка.

На узком ещё краешке земли вдоль печорского берега вдруг появляются первые пролётные птицы. Белая пуночка да блестящий скворец. Они почти одновременно прилетают.

В начале апреля каждое утро посматриваешь в окно — не появились ли гости у скворечника — и обязательно проглядишь. Что-нибудь делаешь во дворе, и вдруг — протяжный негромкий свист. Это скворец тебе, словно старому знакомому, знак подаёт: «Здесь мы! Здесь!»

С каждым днём всё шире полоса земли по краю обрыва уже не только в посёлке. Всё дальше отступает снег и от лесного берега. Муравейники обтаяли под солнцем и словно грибы повырастали из сугробов. Муравьи вылезли из своих подземных этажей и прильнули друг к дружке. Толстый слой их будто обклеил макушку муравейника. Муравьи еле шевелятся, греются на первом солнышке и кажутся ещё не совсем ожившими. Но попробуй, тронь только прутиком хоть одного. Сразу вспухает рыже-коричневая масса, над ней взлетает облачко-завеса, бьёт в нос резкий запах. Каждый муравей, подогнув под себя брюшко, выпрыскивает в обидчика струйку муравьиной кислоты. Так они защищают свой дом. Лизни палочку — какая она кисленькая, вкусная! А если ладонь поднести, то станет она влажной, а пахнет так резко, словно под нос сунули ватку с нашатырным спиртом.

Ну, вот и первая вода на реке. Ещё робкая, в заберегах около солнопёчного берега, но ведь вода! Тут уж следи внимательно — вот-вот утки должны появиться. И они тут как тут. Всегда первыми прилетают кряквы и гоголи. Глядишь, с зáберега от обнажившейся гальки поднялась парочка кряковых, селезень сверкнул на солнце зелёной головкой. В небе слышны упругие гоголиные крылья. Гоголя не надо даже видеть, чтобы знать, что он уже здесь — звон крыльев его примета.

Гляди-ка, кулик-черныш на коряжке уселся, первый из куликов, уселся и выговаривает: «Ви-ти-тя! Ви-ти-тя!» Потом взлетит повыше и начнёт пикировать. То вверх, то вниз беспрерывно мечется и всё время — ви-ти-тя! ви-ти-тя! — токует.

Звенит овсянка на крыше конюшни. По-над берегом бегают белые трясогузки и, подпрыгивая, ловят первых отогревшихся мух.

Что ни день, то новое событие в природе, но главное, первая весенняя подвижка льда, впереди. До неё ещё далеко, но по многим приметам можно сказать, когда это будет. Вот, например, появилась белая трясогузка, плишка-ледоломка, как её называют на Печоре, тогда говорят: «Ну, плишка прилетела, считай, через пару недель река пойдёт». Почти день в день сбывается этот народный прогноз.

Вода в Печоре понемногу прибывает и выходит на лёд. Снег на нём темнеет и оседает, а тропинки, натоптанные за зиму между берегами, белеют и словно приподнимаются, вырастают. Через Печору строят, чтобы люди под лёд не проваливались, переправу из брёвен. Их кладут прямо на лёд, накрывают досками, и получается длинная, почти в полторы сотни метров, и узенькая, меньше метра, деревянная дорожка. Каждое бревно связано по всей длине с толстым тросом, который закрепляют на нашем берегу, чтобы не унесло, когда начнётся ледоход. Ещё и на будущий год послужит.

Освобождается от снега лёд, набухает нутряной влагой, словно губка. Утренние морозы промораживают его насквозь. Над рекой тогда от берега до берега стоит туманная синь, и пахнет она настоящей весной. Это дышит, наверное, река, которая невидно пока и неслышно ворочается подо льдом, пошевеливая песчинки на дне. Мне в прорубь хорошо видна рябая его желтизна.

Полуденное солнце и теплеющий воздух распаривают лёд, и он словно нагревается — над ним дрожит марево, а на другой стороне вместе с ним дрожит берег в бело-синих сугробах, тёмно-зелёный ельник и уже фиолетовый березняк. То тут, то там, то близко, то далеко сверкают лужицы на льду, темнеют забереги, а в них отражается освобождающийся от снега берег.

В один из дней тёмный, пропитанный водой лёд вдруг становится белым и пористым, словно быстрорастворимый сахар. Это прибывшая вода наконец-то освободила лёд, и он поднялся, всплыл. Недалеко теперь и до ледохода.

И вот однажды, обыкновенно в середине или во второй половине дня, когда тёплый ветер дует вдоль реки по течению, а солнце распаривает лёд, наступает этот момент. Ветер поверху, течение реки понизу тянут, тянут одряхлевший лёд, и он сдвигается. Сдвигается, простояв на одном месте полгода, а то и больше.

Не одну весну выходил я на берег Печоры, чтобы своими глазами увидеть подвижку льда. Удалось мне это только один раз. Я стоял под шумящим кедром и вдруг увидел, как разорвалась ниточка намокшей старой тропинки, услышал, как где-то закричали: «Лёд пошёл!», и ещё я увидел, как по переходу побежал, спотыкаясь, какой-то мальчишка с велосипедом, а за ним наша почтальонша Софья Михеевна, которая несла с той стороны почту в толстой сумке. Оба побежали на наш берег, потому что переход был закреплён на нашей стороне, а на той сразу образовалась полынья, да такая большая, что лось бы не перескочил.

…И лёд пошёл. Через пару минут он остановился, освободив метров сто чистой воды. На неё, откуда ни возьмись, тут же сели пять длинношеих шилохвостей, а к ним кучка чирков-трескунков.

Когда двинет лёд на реке, старожилы спешат к воде и умываются. Говорят, что эта вода убирает морщины с лица, возвращает молодость.

Сам ледоход начинается иногда в тот же день, иногда через несколько суток. И пока плывут льдины, упираясь в берега, выпахивая в мокром песке борозды, громоздясь одна на другую, стоят, я уверен, в каждом селении люди по обрывам над рекой и смотрят, и смотрят, как идёт по Печоре лёд. Трудно оторваться от этого зрелища. Если даже очень занят, обязательно выкроишь хоть немного времени, чтобы видеть, как оживает река.

Иногда вдруг замедляется неудержимый, казалось бы, ход льдин. Значит, где-то ниже по течению образовался затор, и вода начинает заметно прибывать. В некоторых местах, на особенно крутых поворотах реки, заторы бывают почти ежегодно. Реку забивает льдом иной раз на несколько километров.

После того, как река всё-таки прорвёт затор, на берегах остаются груды переломанных и перемешанных льдин. Утренние морозы скрепляют их как цементом, а днём льдины с краёв рассыпаются длинными прозрачными палочками. Местами лёд после затора лежит стеной до двух-трёх метров высотой, а то и больше.

Как-то мне пришлось ночевать в таком месте. Называется оно Лешкаты. Здесь Печора круто поворачивает и разливается плёсом. На чистой воде, прямо перед ледяной стеной от недавнего затора табунилась в тот год масса пролётной утки. Я и решил тут поохотиться. Однако подобраться к уткам не было никакой возможности, кроме как со льда. Тогда я подумал, что можно на ночь приткнуться с лодкой прямо к этой ледяной стене, спрятаться за какой-нибудь огромной льдиной и так охотиться, когда рассветёт. Но потом передумал, отъехал подальше, соорудил в тихом месте на берегу шалашик, кинул на воду подсадную и чучела. В шалашике и ночевал. И хорошо сделал, потому что ночью пошёл сильный дождь, и вся эта ледяная масса стала рушиться. Хорошо было слышно, как скользят и ухают почти с четырёхметровой высоты громадные льдины. Рухнет такая — грохот, плеск и волны, гомон и шум крыльев поднимающихся уток. Их там были сотни. Полетают, полетают кругами и садятся на воду. А тут снова — ух! бах! — грохочут и валятся в воду льдины. Птица опять в воздухе. Крутились и над моим шалашом и к чучелам подсаживались. Я почти не спал, думал, может, удача будет, и радовался, что повезло — меня бы там, возле льда, просто раздавило бы с лодкой вместе.

Иногда среди льдин можно найти труп какого-нибудь большого зверя, чаще всего лося. Гибнут лоси на непрочном льду и осенью и весной во время своих сезонных переходов. Провалится лось, а выбраться не может. Особенно, если лёд проломился на глубоком месте.

Однажды во время весенней охоты сотрудник Печоро-Илычского заповедника Юрий Иванович Лызлов плыл на лодке вниз по течению. Мотор он выключил и просто сплавлялся, как говорят на Печоре. Солнце только что встало, немного морозило. Лодку небыстро несло вдоль ледовой стены, оставшейся после затора. И тут на этой стене поднялся крупный медведь. Он встал, опираясь передними лапами на край льдины. Юрий Иванович моментально завёл мотор. Кто знает, что у него в башке, у этого медведя. Возьмёт и бросится к лодке. Не успеешь мотор завести, как сгребёт. Лучше подальше от такого. Не зря он там сидит, на этой льдине.

Медведь не испугался мотора и стоял, только носом шевелил. Он был похож на оратора, который пережидает шум в зале, чтобы продолжить речь. Потом выяснилось, что на льдинах лежал утонувший лось, и медведь на нём пировал.

В некоторые затяжные вёсны, когда снег тает постепенно, а вода прибывает несильно, лёд может просто истлеть на месте. Размоет его вода, распарит, растопит солнышко, и проплывут мимо посёлка маленькие льдинки да ледяная каша — вот и весь ледоход.

Но какое удовольствие смотреть на настоящий ледоход! Только не так часто его теперь можно увидеть. Разве что на северных да сибирских реках, ниже плотин электростанций. В центральной России ребятишки уже и не знают, что такое настоящий ледоход.

Льдины идут по реке вереницей. Большие и маленькие, грязные и чистые, исцарапанные наклонившимся деревом и перечёркнутые старой широкой лыжнёй охотника. Вон кусок санной дороги проплыл. Видно, что сено по ней возили. А вон та льдина из леспромхозовского посёлка Речной — вся в тракторных следах, мазуте да солярке, в сосновой коре да еловых ветках. Там готовят плоты под сплав.

Из-за поворота появляется огромнейшая льдина. Целое футбольное поле! Кажется, что её края задевают сразу за оба берега. Если упрётся в них — быть затору. По льдине бегает какой-то зверёк. В бинокль видно — лисица! Мокрая, хвост волочится во льду. Не доплыла она до посёлка и, когда льдина упёрлась одним краем в противоположный берег и стала поворачиваться, прыгнула в кусты и, проваливаясь в снегу, убралась в лес. А льдина пропахала берег, вывернула пихту и раскололась надвое, а потом ещё и ещё…

По всем этим льдинкам, льдинам, льдинищам бегают, перепархивают трясогузки, что-то ищут, склёвывают. Их много — идёт валовой пролёт.

Зоркий глаз охотника издали заметит сидящих на льдинах уток. «Вон, глянь-ка, — скажет какой-нибудь, — плавщики появились, плавщичат». Это значит, что утки плывут, отдыхают на льдинках, по-печорски — плавщичат. А уток самих называют плавщикáми. Но утки не доплывают до посёлка. Есть какая-то невидимая черта, у которой они поднимаются и улетают вверх по реке. Там они опять садятся на льдины и плывут к посёлку. И повторяется всё снова и снова. А сердце охотника замирает — утки летят! Утьва! Скоро охота!

Почему-то не помнится мне ледохода без солнышка, хотя, знаю точно, было такое. Остались же в памяти только тёмная, почти чёрная вода, вечернее солнце вдоль реки и сверкающие сахарными краями льдины, выплывающие из-за поворота. Они плывут и плывут, и кажется, что конца им не будет.

Вместе с ледоходом и тёплым южным ветром вываливает на Печору с юга вал за валом пролётная птица. На реке тут и та