Глава вторая

В дверь кабинки стучат.

– Excusez-moi? Ça va?’[1]

Меня всегда рвало очень громко. Я издаю такие стоны, будто меня изо всех сил бьёт в желудок профессиональный рестлер, и, полагаю, добрая обеспокоенная женщина по ту сторону кабинки хочет убедиться, что с ней такого не произойдёт, если она зайдёт помыть руки.

– Да, – отвечаю я, – всё о’кей. Мне просто нехорошо… malade. Да. Je suis malade.

Женщина задаёт мне на французском ещё какие-то вопросы, которых я не понимаю, но улавливаю слова «партнёр» и «ресторан». Потом она умолкает, и я слышу шорох её шагов. Дверь тихо скрипит, будто женщина прижимается к ней ухом.

– Позвать кого-нибудь? С вами точно всё в порядке?

Голос молодой. Взволнованный. Видимо, эта женщина помогает всем подряд, как Мари. Мари всегда остановится, чтобы помочь любому пьянице перейти улицу, и будет говорить с ним тихо, спокойно, и мысль, что у него за спиной нож и что она очень даже может не дожить до пенсии, не проникнет в её в принципе хорошо работающий мозг. Ничего удивительного, правда? Ничего удивительного, что они вновь сошлись. Ничего удивительного, что он на ней женится.

– Эй? – снова зовёт женщина.

– Нет. Нет, – мой голос кажется мне натянутым и писклявым, – не волнуйтесь. Всё нормально. Merci. Merci beaucoup.

– Вы уверены? – она сомневается.

– Да. Но спасибо. Спасибо большое.

Она говорит что-то ещё, чего я не понимаю, потом я слышу скрип петли и тихий стук двери под романтические ноты классической музыки, доносящиеся из динамика. Я краснею и медленно поднимаюсь на ноги. Колени покалывает. Рассыпавшиеся локоны – все мокрые. Не могу поверить, что меня ни с того ни с сего стошнило. Так внезапно. Так сильно. Всё равно что героинь «Эммердейла»[2], которые бросаются в туалет, услышав шокирующие новости, и торчат там, напряжённо таращась в сливное отверстие. Ах, как драматично, думаю я теперь, глядя на себя со стороны, как на персонажа сериала. Но, похоже, за мои почти тридцать лет меня ещё не били в живот настолько сильно.

Я достаю телефон, снимаю блокировку, открываю нашу переписку в ватсап. Инстинкт, на который реагируют пальцы, прежде чем мозг успевает воспротивиться. Привычка. В первую очередь я всегда захожу сюда. Лукас Моро был онлайн в 18.57. Сейчас он, конечно, оффлайн. Он сидит по другую сторону туалетов, на залитой волшебным светом, выходящей на пляж веранде, напротив пустого стула, за полусъеденной тарелкой мидий в чесночном соусе и ждёт меня. Я просматриваю наши последние сообщения, отправленные несколько часов назад.

Эмми: Рядом со мной сидит мужчина и ест кальмаров из пакета для заморозки! Фууу! СПАСИ МЕНЯ!

Лукас: Ахаха, серьёзно?

Эмми: Сейчас в обморок упаду от вони!

Лукас: Буду ждать тебя с нашатырным спиртом. Ты справишься, Эмми Блю, ты сильная! Ты крепкий орешек.

Он всегда так говорит. Таков ответ Лукаса на все мои тревоги, все мои сомнения. Он сказал именно это, когда мне было семнадцать, я осталась совсем одна в Рождество и позвонила ему, надеясь, что он возьмёт трубку и я услышу его голос. Когда я уехала из Рамсгита и перебралась в город по соседству, подальше от перешёптываний и взглядов в коридорах колледжа. Когда четыре года назад мой парень Адам бросил меня в маленькой квартирке, которую мы начали снимать вдвоём. Последний раз, когда Лукас это сказал – не считая эпизода с кальмарами – был восемнадцать месяцев назад. Я тогда наконец оставила попытки в одиночку снимать квартиру и переместилась в маленькую, жаркую в любую погоду комнатку со сварливой владелицей. «Ты справишься, – сказал он мне по фейстайму, когда мы оба лежали каждый в своей постели, – ты крепкий орешек, Эмми Блю. Помни об этом». Интересно, что он сказал бы теперь, если бы я оказалась в этой туалетной кабинке по вине кого-то другого? Наверное, посмеялся бы, а потом сказал: «Господи, Эм, да как такое вообще могло случиться?» А потом: «Ну так ему и надо. Если он не понял, какое ты сокровище…»

Я кладу телефон обратно в сумку, мою руки мылом, пахнущим, как кондиционер для белья, и выпрямляю спину перед длинным рядом зеркал. Теперь по мне не скажешь, что меня по-прежнему мутит и трясёт и моё сердце разбито. Я такая же хорошенькая и сияющая, как два часа назад, когда выехала из дома родителей Лукаса. Только тушь в уголке глаза размазалась, но я тут же её стираю. Всё хорошо. Он не должен ничего узнать. Тем более теперь.

Я открываю дверь, на секунду останавливаюсь, чтобы пропустить двух улыбающихся, пахнущих духами женщин, и выхожу – уверенная, прямая, насколько это у меня получается. Тихая болтовня звучит в унисон со звоном бокалов, стуком столовых приборов по тарелкам и приглушённой музыкой. Воздух густой, как всегда в «Ле Риваж». Пахнет чесноком, лимонами и морем. Этот ресторан – одно из моих любимых мест. И всегда им был. Мои лучшие воспоминания впечатались в его стены, в древесину пола. Столько бесконечных летних дней и бесцельных пляжных прогулок за последние тринадцать лет приводили нас сюда. Мы проезжали целые мили, чтобы добраться до ресторана – Лукас, только что закончивший универ, и я, только что получившая работу администратора. Мы медленно ехали мимо огромных замков и ветхих коттеджей четырехсотлетней давности, мечтая о том, какие из этих домов станут нашими и что в них мы переделаем, а что оставим. Конечно, каждый раз, можно сказать, по традиции, в Онфлёре Лукас сбивался с маршрута, и ему приходилось останавливаться и спрашивать у фермеров дорогу, но мы всё-таки её находили. И здесь, под шипение гриля на открытой кухне и спокойный гул волн, восстанавливали свои силы: закусками, солеными чипсами, посыпанными розмарином, а иногда одним только пивом. В этих стенах мы говорили обо всем на свете. Но больше всего – о будущем, о том, что нас ждёт. Интересно, думали мы когда-нибудь о том, что может случиться такое? Не в смысле, что Лукас решит жениться, а… Думали мы когда-нибудь, что такое возможно? Что между нами встанет нечто, меняющее всё? Меняющее нас?

Я прохожу через открытые стеклянные двери и вижу Лукаса раньше, чем он видит меня. Здесь тихо. Нежный шелк моря, красивый вид, исчезающий в лучах заходящего солнца, как в старом фильме. Лукас смотрит на фиолетовый горизонт, оперевшись на стол, потирая подбородок. Повернувшись, видит меня, и его лицо тут же расплывается в сияющей белозубой улыбке. Он беспокоился за меня. Я это вижу.

– Эй, – говорит он, – всё в порядке?

Я стою, вцепившись в изогнутую деревянную спинку стула. Я киваю и натянуто улыбаюсь, но не думаю, что смогу заставить себя сесть напротив него за незаконченный обед. Я думала, что смогу, но я не могу. У меня болит горло. Во рту привкус желчи. И, глядя на него, на серо-голубые глаза, на россыпь веснушек, которые я знаю все до одной, я чувствую, что вот-вот разрыдаюсь. Катастрофа. Лукас понятия не имеет, что случилось по его вине. Настоящая катастрофа. Совсем не то, что я себе представляла во время долгого пути сюда на переполненном вонючем пароме.

– Ты не против, если я пойду в номер?

Он встаёт, разглаживает складки белой рубашки.

– Нет. Нет, конечно же не против. Но, Эм, ты точно в порядке?

– Мне просто нехорошо. Наверное, лучше лечь в постель и как следует выспаться. Чёртова мигрень! – мой неискренний смешок напоминает рёв мотоцикла.

– У тебя уже давно не было мигрени, – говорит он. – Последний раз, кажется, в Лондоне, в кинотеатре, да? У тебя таблетки с собой?

Я смотрю на него и чувствую, как мое сердце сжимается и подпрыгивает, будто кто-то резко бьёт по тормозам. Два года назад Лукас приехал в Лондон по работе – на какую-то архитектурную конференцию, куда французская фирма, где он работает, посылает его раз в год. Мы встретились на южном берегу под жарким июльским солнцем в очереди в кинотеатр, и у меня перед глазами вдруг заплясали зигзаги, в голове, как часы, застучала тупая боль. Мы покинули очередь и пошли в гостиничный номер Лукаса на десятом этаже, где я выпила обезболивающее, которое всегда ношу с собой в сумке, и уснула. Занавески не пропускали солнце, Лукас молча работал, и синий свет ноутбука освещал его лицо. Когда я проснулась несколько часов спустя, он набрал мне ванну и, пока я там мокла, через дверь выкрикивал мне вопросы викторины, идущей по телевизору, а я отвечала. А потом, когда мы лежали на кровати с подносом еды, выключив свет, и смотрели эту дурацкую викторину девяностых, я сказала ему, что рядом с ним чувствую себя ближе всего к дому, который искала всю жизнь. И он это помнил. Он помнил тот вечер, как и я, помнил многие наши вечера вместе – и вот чем всё кончилось.

– Таблетки остались в комнате, – говорю я. – Мне просто нужно немного отдохнуть.

Лукас кивает, обеспокоенно сузив глаза.

– Давай попросим счёт. Простите. – Он мягко берёт под руку проходящего мимо официанта, извиняется, спрашивает, можно ли расплатиться. На французском, конечно. На идеальном французском, которому он, смеясь, пытался меня учить и говорил, что я произношу слова, как пьяная Дирдри Барлоу[3], заблудившаяся в Марселе. За столько лет я выучила лишь несколько базовых фраз. Больше ничего не отложилось.

– Люк, я могу просто вызвать такси.

Брови Лукаса изумлённо взмывают вверх, будто я сказала нечто неприличное.

– Смеёшься, что ли? Мы только что приехали. У нас все выходные.

– Но… как же Мари? Ты же хотел, чтобы мы встретились с ней после десерта, отметили…

– Ничего страшного, Эм. Я ей позвоню.

Приносят счёт, Лукас передаёт официанту веер банкнот, сдачу просит оставить себе. Двенадцать лет подряд мы оплачиваем ужин по очереди, и сегодня черёд Лукаса. Я стараюсь не слушать тихий и грустный голос в моей голове, который говорит мне, что мой черёд – учитывая его свадьбу и моё разбитое сердце – не наступит никогда.

– Ну что, – Лукас надевает тёмно-синий пиджак, расправляет лацканы. – Готова идти?

Я киваю, и он, улыбаясь, протягивает мне руку. Моё сердце вновь падает, и я беру его руку – а что ещё мне остаётся? Я люблю его. Я согласилась стать подругой жениха у него на свадьбе, потому что я люблю его. Моего лучшего друга. Моего единственного друга. Мальчика, который четырнадцать лет назад нашёл мой воздушный шарик и, прорвавшись сквозь все трудности, сквозь дожди, шторма и мили океана, нашёл меня.

Глава третья

Рози: Ну чего, это наконец случилось? Кажется, так делают французы, когда хотят с кем-то завести серьезные мутки?

Рози: Да, я сказала «серьезные мутки». Ну и чего?

Рози: PS: Надеюсь, всё прошло отлично?

Рози: PPS: Вы там трахаетесь, что ли?

Я подношу телефон к раздутому лицу, щурю распухшие, больные глаза от яркого света экрана. После этих четырёх сообщений в ватсапе она прислала мне фото, и, несмотря на всё, что я сейчас чувствую, я смеюсь. Рози стоит на белоснежном кухонном полу, прикрыв руками рот, распахнутый в притворном изумлении, а Фокс, наш начальник-подкаблучник, припал на одно колено и протягивает ей круассан, как кольцо с бриллиантом. Да уж, иронично. Лукас именно так и сделал предложение Мари – с помощью завтрака в постель. «Семнадцать пирожных, а в центре кольцо», – рассказал он, смеясь.

Я закрываю переписку. Я не могу заставить себя ответить. Я всё расскажу потом, завтра или, может быть, во вторник, когда мы встретимся на работе. К тому времени я уже что-нибудь придумаю, найду скрытый смысл. Ведь всё случается не просто так, верно? Даже то, что поначалу кажется безнадёжным, неправильным, разрушительным. Все три часа с тех пор, как я покинула ресторан, я пытаюсь выбраться из затягивающего меня болота с помощью этих слов: на всё есть причина.

Просто пока я её не вижу.

Поездка на машине от ресторана до родителей Лукаса в Ле-Туке, казалось, заняла больше времени, чем обычно, и Лукас всю дорогу весело болтал, а я кивала и издавала все нужные звуки, пока знакомые зеленые поля и крошечные французские деревушки, размытые за окном, проносились мимо. Он провёл меня от подъездной дорожки к увитому плющом коттеджу своих родителей, через боковые ворота, по саду, в пристройку. Я быстро открыла эту пристройку, из последних сил пытаясь бороться со слезами, подступавшими к глазам на протяжении всей нашей поездки. Каждый мой приезд Аманда, мама Лукаса, вручала мне ключ от пристройки в белом конверте формата А5, как будто я приезжала в отель. Теперь он лежал в моей липкой ладони, и Лукас хотел войти в пристройку следом за мной. Стоя в дверном проеме лицом к нему, я видела по его позе – руки в карманах, плечи напряжены, одна нога стоит на пороге, взгляд направлен в маленькую кухню – он хочет войти следом за мной, как обычно. Скинуть обувь, броситься на кровать, попереключать каналы, пока я в ванной натягиваю пижаму и сквозь приоткрытую дверь рассказываю о наших новых странных посетителях. Но нет – я лишь поблагодарила его за ужин и ещё раз извинилась, сославшись на мигрень.

– Ну, отдыхай, Эм, – сказал он, – и звони, если буду нужен, хорошо? Больше в доме никого нет. Я, можно сказать, твой личный лакей.

– Всё будет нормально.

– Я серьёзно, – он наклонился ко мне, прижался тёплой щекой. – Счастливого последнего дня двадцатидевятилетней. Жду не дождусь, когда мы проснёмся взрослыми тридцатилетними людьми, которые точно знают, что им делать со своей жизнью. А ты?

– Конечно, – я широко улыбнулась ему, а потом, закрыв за собой дверь, разразилась горячими, глухими слезами в абсолютной темноте.

Вот и всё, чем я занималась столько времени. Плакала. Я и сейчас плачу, завернувшись в толстое пуховое одеяло; щёки горят, глаза распухли, и размокший бумажный платок, которым я несколько часов подряд вытирала нос, осыпается хлопьями.

Подружка жениха. Подружка жениха. Что это вообще такое – подружка жениха? Свидетель – ясное дело. Подружка невесты – само собой. Но… подружка жениха? «Ежу понятно, – сказал Лукас в числе других сбивчивых фраз, – что никто другой – честное слово, ни одна живая душа не знает меня так, как ты, Эмми. Это можешь быть только ты». Уфф. Я держалась с таким достоинством. Не зря репетировала ответ.

– Мы женимся, Эм, – он весь светился. – Мы с Мари. И… я так хочу, чтобы ты стала подружкой жениха на моей свадьбе. Я хочу этого больше всего на свете. Чтобы ты на моей свадьбе стояла рядом со мной. Что скажешь?

Ты. Рядом со мной. На моей свадьбе. Меня так трясёт, что стучат зубы, и я накрываю голову подушкой. Сначала рвота. Потом бесконтрольные рыдания. Распухшее лицо. И вот теперь лихорадка. В романтических песнях такого не поют, правда? Даже доктор Хук[4]. Не существует веб-страниц о разбитых сердцах, как, например, об инфекциях мочеполовых путей, а должны бы быть.

Только представьте себе:

Вам требуется медицинская помощь, если:

• Вы так много плакали, что ваши глаза куда-то пропали;

• Ваш голос охрип и теперь в точности как у Барри Уайта[5];

• Налицо признаки помутнения рассудка: к примеру, вы соглашаетесь стать подружкой на свадьбе лица, вызвавшего эти симптомы.

По ту сторону пухового одеяла грохочет кондиционер, как кипящий чайник, на улице липкая летняя жара. Моя заплесневелая комната дома на Фишерс-Уэй по сравнению с этой – крошечная печь. Мне там так жарко, что, если температура поднимается выше двадцати трех градусов, я ложусь спать, уверенная, что к утру хозяйка квартиры вместо меня обнаружит высушенную мумию – изюм в пижаме. Тут, в доме Моро, это, по крайней мере, не произойдёт. Даже в самые мрачные времена всегда важно, по возможности сосредоточиться на положительных моментах. Неважно, если их мало. Неважно, если их совсем мало.

Я стягиваю одеяло, сажусь в кровати, прижимаю ладонь ко лбу, который, по иронии судьбы, начинает пульсировать теперь от настоящей мигрени, и включаю лампу на прикроватном столике. На пароходе я на пальцах посчитала, что встретила тринадцать своих – наших! – дней рождения здесь, в саду Моро. Самый первый – когда нам с Лукасом исполнилось по семнадцать. Девятое июня две тысячи пятого года. Я в первый раз в жизни остановилась здесь, второй раз в жизни увидела Лукаса, но его родители отнеслись ко мне как к члену семьи, который приезжал сюда тысячу раз. «Лукас только о тебе и говорит», – признался Жан, когда показывал мне пристройку. А потом, пожав плечами, он засмеялся почти виновато, как бы желая сказать, что тот, кто так важен для нашего сына, важен и для нас. Родители Лукаса купили нам по праздничному торту, а потом отвели в «Ле Риваж», который тогда только открылся и пах свежей краской и деревом. Это был один из первых ресторанов, где я побывала, и я слишком смущалась, чтобы признаться им. А на следующий день мы с Лукасом, его старшим братом Элиотом и несколькими друзьями пошли в клуб, и хотя я совсем не танцевала, это был один из лучших дней моей жизни. Не потому что мне было весело. А потому что они видели меня одной из своих. Не «той девчонкой из Фортескью-Лейн», а просто Эмми Блю с коктейлем в руке, Эмми Блю, наконец-то закончившей школу и поступившей в колледж. А завтра наш четырнадцатый день рождения вместе, и нам исполнится тридцать.

Тридцать лет. Возраст, который много лет назад виделся мне как приз на дальней дистанции, как тихая гавань, как тёплый свет среди мрака. К тридцати все уже разобрались со своей жизнью, разве нет? В тридцать ты взрослый человек, полностью сформированный, и точно знаешь, кто ты есть. Или, во всяком случае, точно знаешь, куда направляешься, даже если ещё туда не добрался.

Я тянусь к чемодану, ставлю его на кровать. Открываю. Вещи аккуратно лежат внутри, в точности как я упаковала их прошлой ночью, вне себя от волнения и предвкушения того, что случится, когда он мне признается. Когда Воздушная Девочка скажет да Воздушному Мальчику спустя четырнадцать лет.

Я достаю чёрную подарочную коробку, лежащую среди одежды, и снимаю крышку.

– Так что именно сказал Лукас в ответ на твои слова? Перед Новым годом? – спросила Рози во время обеденного перерыва. Всё, что мы узнали друг о друге – я и Рози – мы узнали, делясь историями из жизни, анекдотами, тревогами, надеждами и воспоминаниями в крошечные, как герметичные капсулы, получасовые перерывы на обед.

– У него выдалась паршивая ночь. Домой он добрался уже после полуночи – по французскому времени – а я давно была дома и слушала Джулса Холланда[6], так что мы говорили по фейстайму. Лёжа в постели. Каждый в своей.

– Ооочень сексуально, – Рози округлила глаза и улыбнулась. – Ты сказала ему, что твоя мечта в этом году – встретить свою половинку?

– Влюбиться, – поправила я. Похлопав ресницами, она велела:

– Расскажи мне ещё раз, что на это ответил Лукас.

– Он сказал, что я дерзкая, – я рассмеялась. – Сказал: «Чёрт, Эм, ну ты дерзкая». А потом уснул, потому что прилично накачался виски, но перед этим пробормотал, что, кажется, понял, почему нам обоим так не везёт в любви. Может быть, мы просто созданы… друг для друга.

Рози пискнула и с силой сжала мои кулаки.

– О Господи, Эмми, сегодня он точно тебе всё скажет, ты же понимаешь, да? Вот почему он не мог по телефону – потому что вдруг ты бросишь трубку, или испугаешься, или ещё что-нибудь. Красиво же, правда? Так красиво! После стольких лет…

Я смотрю на раскрытую подарочную коробку, лежащую передо мной на кровати. Кожаного альбома для рисования, сделанного на заказ несколько недель назад, на обложке и в углу каждой страницы которого выбиты инициалы Лукаса, после разговора с Рози мне показалось недостаточно. Она была права. Это было красиво. Было бы красиво. Мужчина и женщина, которые встречались, несмотря на все преграды, когда нуждались друг в друге особенно остро. Которые родились в один год, в один день, оба обожали дрожжевую пасту «Мармайт» и сериал «Жёны футболистов» [7]. Кто-то скажет, совпадения, но я считала иначе. И мне хотелось подарить ему нечто большее, чем просто приятный сюрприз на день рождения. Тогда я купила коробку, которая сейчас лежит напротив меня, и на салфетке набросала список того, что положу в эту коробку.

Я достаю конверт, где лежит, распечатанная, наша первая переписка, ещё когда мы были незнакомцами. Тема: я нашёл твой воздушный шарик! Достаю банку «Мармайта», тяжёлую, как пресс-папье. Вдвое больше той, что я отправила Лукасу вместе с записью моей французской речи на диктофон, чтобы он её проверил, прежде чем я покажу её учителю. «Мармайт» я отправила потому, что он сказал, что, когда он скучает по дому, больше всего ему не хватает именно этого, а ещё сериала «Жители Ист-Энда»[8] и жареного горошка – прежде чем он переехал во Францию, его домом был северный Лондон. В обмен на «Мармайт» он отправил мне CD-диск. Вот когда это началось. Маленькая благодарность перешла в ритуал, понятный только нам. Я отправляла ему что-нибудь из дома, а он в обмен посылал мне диск с маленьким письмом. Восемь дисков. Девятый он мне должен. Самый первый лежит в коробке. И, несмотря на крошечную трещинку на пластиковом корпусе и загнутые края вложенной записки, он всё ещё идеален. Чёткий почерк Лукаса, тёмно-синие чернила. Все прямые заглавные буквы выведены спокойно, уверенно, медленно. Сейчас его почерк изменился, стал размашистее и энергичнее, потому что он занят чем-то большим, лучшим.

Я не смогу. Я не смогу завтра вручить ему эти вещи – историю нашей жизни, изложенную в предметах. На смогу передать её через стол в патио Аманды и Жана Моро. Всё, кроме компакт-диска, я убираю обратно в чемодан, оставив лишь один-единственный, безобидный дружеский подарок – альбом для рисования.

Я кладу его на тумбочку и прижимаюсь к подушке.

Мой телефон освещает комнату сообщением о футбольных новостях. Я хочу выключить телефон, но смотрю на время. 00.33. Ну вот и всё. Мне официально исполнилось тридцать. Мне тридцать лет, и я с уверенностью могу сказать, что понятия не имею, куда двигаюсь.

Я закрываю глаза, прижимаю колени к животу. Я никогда не думала, что вот так буду встречать тридцатый день рождения. Чувствовать себя такой ничтожной. Жалкой. Ничего не значащей. Потому что глубоко внутри я знала: я действительно крепкий орешек. По крайней мере, с возрастом и опытом моя кожа стала толще, а сердце – мягче, но в тех местах, где оно было особо хрупким, материал уплотнился. На меня влияло всё, что ранило, пугало, согревало и радовало.

И, конечно, Лукас тоже влиял на меня. Конечно, радовал. Но и согревал. Давал чувство безопасности. Я начала становиться новой Эммелиной – новой Эмми – после того Летнего бала, когда мне исполнилось шестнадцать. Медленно, шаг за шагом. Но с того самого первого сообщения Лукас начал мне в этом помогать. Поддерживал каждое моё решение, каждый крошечный шаг, как будто он был огромным рывком вперёд. Мои глаза жгли слёзы. Я знала – так знаешь, только если всю свою ответственность перекладываешь на интуицию – что должна радоваться шагу Лукаса, этому гигантскому прыжку, как бы больно мне ни было. Это мой долг. Долг лучшей подруги.

Я держу в руке диск. Снова просматриваю список треков, прежде чем закрыть глаза.

CD-диск № 1

Дорогая Воздушная Девочка,

Трек 1. Потому что ты прислала мне запись на французском

Трек 2. Потому что твой вкус по части бой-бэндов оставляет желать лучшего

Трек 3. Потому что твоя фамилия – Блю

Трек 4. Потому что ты ешь только яичницу и картошку

Трек 5. Потому что я всегда буду рядом

Воздушный Мальчик.

x[9]

Глава четвёртая

Со столиком посредине внутренний дворик семьи Моро в тени навеса напоминает безупречный интерьер из журнала House and Garden. На накрахмаленной белой скатерти расставлены блюда с тёплой золотистой выпечкой и пирожными, тарелки с рубиново-красной клубникой и влажной черникой и, конечно же, по традиции – два праздничных торта, которые гордо высятся по обоим концам стола. Один торт – для Лукаса. Второй – для меня. У обоих, как обычно, своя история.

– Я понимаю, что чёрный торт смотрелся бы не очень, – Аманда улыбается и поправляет башню круассанов, чтобы она была идеальной, как в «Дженге[10]», – но всё, о чём я сейчас слышу от Лукаса, так это новый кожаный салон его авто, и я подумала – если бы я могла делать помадку, испекла бы машину. Ну, знаете, машину из взбитого теста…

– Нет, нет, – мурлычет Жан, разглядывая свой эспрессо из-под очков. – Я бы не смог после такого жить с тобой, милая.

Аманда закатывает глаза, но улыбается. Её тонкие губы, как всегда, накрашены перламутровой розовой помадой.

– Ну, может, сделаю на следующий год, – говорит она. – Может, я сделаю так удачно, что вы увидите – это не просто…

– Торт цвета гуталина, – Лукас хохочет.

– И не воплощение твоей души, – добавляю я. Аманда визгливо хихикает, прикрыв рукой рот, а Жан, который смеялся пару раз в жизни, и то по чистой случайности, чуть заметно ухмыляется.

– Эй, у меня всё же день рождения! – Лукас пихает меня локтем. – Будь милой с пожилым человеком!

– Кто бы говорил, – отвечаю я. – Кто с утра назвал меня Луноликой?

– Луноликой! – Аманда вновь заливается смехом, зажав кончиками пальцев надкушенную клубничину. – Это он вспомнил то фото в Онфлёре, в день рождения твоего брата. Когда из-за вспышки ваши лица стали белыми, как у покойников.

Лукас кивает.

– Это было столько лет назад!

– Но моё лицо осталось таким же белым и круглым, – замечаю я. Лукас вновь смеётся.

– И не говори! Будто завтракаю с настоящей луной в джинсовой куртке.

Я скалюсь, и он скалится в ответ.

– Не могу поверить, что ты до сих пор её так называешь, – Аманда улыбается, расправляя на коленях белоснежную салфетку.

– Только по особым случаям.

– Например, в тридцатый день рождения.

– Именно, – Лукас кивает. – Передашь мне джем, Луноликая? Когда ещё мне представится такой случай? Когда тебе стукнет сорок, или ты выйдешь замуж, или забеременеешь, или ещё что-нибудь такое.

Утром, при мысли о том, что мне придётся выйти из дома, меня замутило. Боязнь открыть глаза, чтобы увидеть солнце, выглядывающее из-за тяжелых кремовых штор в спальне, и понять, что сейчас утро, что это наш день рождения, была такой сильной, что прижала меня к матрасу. Если я проснулась здесь, в Ле-Туке, в этой спальне, девятого июня, в окружении скомканных носовых платков, и открыла затёкшие, распухшие глаза, значит, это в самом деле произошло. Это реальность. Мужчина, которого я люблю, сообщил мне, что хочет провести всю свою жизнь с другой женщиной, и чтобы я стояла рядом, когда он произносит клятву верности. «Тебе нужен спасительный душ», – зазвучал в моей голове знакомый, ласковый голос Рози, как будто она говорила со мной по телефону, когда я лежала в кровати, уставившись больными глазами в потолок. Я ничего не стала ей писать вчера вечером – наверное, Рози думала, что мы с Лукасом сейчас лежим в обнимку среди белых простыней, сонно улыбаясь и строя планы на день. Двое влюблённых. Но, будь она здесь и видя, как всё на самом деле, Рози сказала бы: «Ну-ка поднимай задницу, Эм! Давай двигай в душ! Заходи раскисшей, размякшей Эмми Блю, а выходи сильной независимой женщиной! Представь, что это поп-шоу, а семейка Моро, чёрт бы их побрал, – твои зрители!»

Так я и сделала. Собралась с силами, поплелась в душ, где проторчала минут двадцать, вымыла голову, побрила ноги, воспользовалась каким-то гелем в стеклянной банке с закрытой крышкой, которые Аманда всегда оставляет в душе для меня. Высушилась феном, намазалась увлажнителем, даже попробовала сделать контуринг по приложению, которое Рози вбила мне в телефон, и наконец вышла в идеальный, роскошный зелёный сад Моро с таким видом, будто моё сердце не разбито и не болит. Будто я счастливая тридцатилетняя женщина, у меня всё хорошо и всё под контролем.

– Эмми!

Я поднимаю глаза и вижу, что Аманда протягивает мне блюдо с печеньем.

– Хочешь миндальное, милая? Я всегда готовлю для тебя миндальное.

Я улыбаюсь и беру одно печенье, поток крошек сыплется на тарелку.

– Спасибо, Аманда.

У меня нет аппетита, желудок крутит, но если я не буду есть, закружится голова, и к тому же Лукас заметит и начнёт спрашивать, всё ли со мной в порядке, а я не хочу видеть такого Лукаса. Доброго, обеспокоенного, заботливого Лукаса. При виде такого Лукаса я вновь стану лужицей слёз, какой была всю ночь.

– Изумительный запах, – говорю я Аманде и отрываю кусочек тёплого круассана.

– И не только запах. Я так рада, что ты не соблюдаешь этот дурацкий режим, как некоторые, – она многозначительно смотрит на Лукаса. – Кожа да кости, и всё торчит в своём спортзале.

– Это называется «быть в форме», мама, – Лукас улыбается, сжимая загорелой рукой чашку с кофе. Другой рукой скользит по груди, по бицепсам. – Называется «следить за собой».

– Ага, – только и добавляет Жан в поддержку сына.

– Он больше не ест ничего, что я готовлю, – жалуется Аманда, разрезая пополам шоколадный маффин, пропитанный сиропом. – Я говорила, что решила опробовать новую пароварку, а он отказался от крем-брюле?

– В нём было ужасно много сахара…

– Хотя бы чуть-чуть, о большем я не просила! Чайную ложечку. Когда это наш Люк отказывался от сладкого, Эмми?

– Никогда…

– И я ему сказала: «Никто не получил порок сердца от одной только…»

– Ну, мне ещё нужно влезть в костюм, мама, – Лукас выпрямляется и, наклонив голову, улыбается матери. Её глаза становятся огромными и идеально круглыми.

– Он… тебе сказал?

Я смотрю на неё, но Лукас гордо кивает, прежде чем я успеваю что-нибудь ответить. Даже Жан отрывает взгляд от тарелки.

– О, Эмми! – рука Аманды летит через стол, шлёпается на мою, губы растягиваются в улыбке, предвещающей слёзы. – Ты можешь в это поверить? Нет, правда – можешь поверить? Он женится! Что ты на это скажешь?

Ага. Они думали, что я ничего не знаю. Я сглатываю, кусок теста тает у меня во рту. Я смотрю на свою доверчивую, нетерпеливую публику и выдавливаю широкую, жизнерадостную улыбку.

– Нет, не могу поверить, – говорю я им. – Правда не могу.

– Я не знала, что ты уже в курсе! Мне так хотелось тебе рассказать! Правда, Жан? – Аманда сияет, смотрит на своего невозмутимого супруга, на сына, на меня. Она толстенькая, у неё блестящие глаза, и она ёрзает на стуле, как беспокойный малыш.

– Я рассказал ей вчера вечером, – Лукас улыбается мне и легонько касается моей руки. – Она была в таком шоке, что у неё началась мигрень. Да, Эм?

Над этим смеётся даже Жан и говорит на ломаном английском:

– И не только у неё. Моя мигрень стала ещё хуже.

Аманда его не слушает. Она смотрит на Лукаса, склонив голову набок, прижимая к груди веснушчатую ладонь с розовым маникюром, унизанную золотыми кольцами.

– Я так рада, что ты ей сказал, – мечтательно бормочет она, потом смотрит на меня. – Ненавижу секреты, особенно от родных. Теперь ты можешь нам помогать, Эмми! Отговори его от этих жутких узких брюк, которые сейчас носит вся молодёжь!

– Вообще-то, – Лукас ставит чашку с кофе, кладёт на стол локоть, – есть ещё один секрет.

Он смотрит на меня, кусает губу. И я понимаю – этого они не знают. Они не знают, о чём он меня попросил.

– Вчера вечером, – говорит Лукас, – я попросил Эмми…

Аманда ахает, с громким стуком ставит на стол банку с лимонным повидлом. Лукас смеётся, смотрит на меня, одобрительно кивает. Я откашливаюсь, решительно улыбаюсь.

– Люк попросил меня стать подружкой жениха.

Аманда накрывает рот руками и пищит:

– Ой! Ой! Ой, Жан!

Жан улыбается, мудрый, непоколебимый, как скала.

– И что? – спрашивает он. – И ты согласилась?

Лукас хохочет, как будто мысль о том, что я могу не согласиться, просто уморительна.

– Конечно, – отвечаю я. Аманда вновь визжит, встаёт и подаёт мне знак тоже встать, чтобы она могла обвить меня руками. Шифон её блузки накрывает блюдо с маффинами.

– Милая ты моя, – бормочет она мне на ухо, сжимая меня ещё сильнее; я чувствую тепло её мягкой кожи, аромат цветочного парфюма. – Конечно, это можешь быть только ты. Он любит тебя. Он так тебя любит! Мы все тебя любим!

Я не выпускаю её из объятий. Я ещё крепче обнимаю её, женщину, почти сумевшую заменить мне мать, как будто только она может помочь мне удержаться на ногах. Мои ноздри покалывает – верный признак слёз, которым отчаянно хочется вырваться на свободу. Я шумно вдыхаю, вновь натягиваю улыбку.

– Ох, ты чуть не плачешь! – Аманда хихикает и вновь садится, расправляя на коленях салфетку. Она снова принимается за завтрак.

Лукас пододвигает к себе тарелку с ягодами и улыбается матери. Жан молча пьёт кофе, не сводя с меня серьёзных наблюдательных глаз. Я рада, когда он наконец отводит взгляд. Он не видит, как гаснет моя улыбка.

Глава пятая

– Что?

– Он женится. Лукас женится.

Рози смотрит на меня, сжимая в руке чашку с кофе. Буйные ярко-рыжие волосы рассыпаются по её плечам.

– Что? На ком? – прежде чем я успеваю ответить, её блестящие красные губы растягиваются в широченной улыбке. – Твою же мамочку, хочешь сказать, он женится на… О Господи, неужели на…

– Нет. Не на мне.

– Ой…

– На Мари, – говорю я. Рози смотрит с недоумением. – На своей подружке Мари.

– На Мари-авокадо? – почти рычит Рози, её верхняя губа сердито дёргается. – На Мари – продавщице органических продуктов? Она же его бросила за то, что он писал эсэмэски этой, как её, из Австрии?

– Айви, – я киваю. – Лукас ей не писал. Это она ему писала. Но да, речь о той самой Мари. Они опять сошлись пару месяцев назад. Я даже не знала. Он сказал, всё случилось слишком быстро.

– И что, они тут же решили пожениться? – Рози морщится. – Да кто вообще так делает?

Я пожимаю плечами.

– Счастливые люди. Влюблённые люди.

Лоб Рози под ярко-рыжей чёлкой собирается в сплошную хмурую складку. Она качает головой.

– Тогда о чём ему надо было срочно с тобой поговорить? Вызвать тебя…

– Рози, он меня не вызывал. Я сама собиралась…

– Но он сделал вид, будто это чёрт знает какое важное событие! Что ему нужно спросить тебя о чём-то личном, с глазу на глаз…

Я ждала этого, готовилась к этому. И как бы я ни хотела не говорить ей ни слова, скрыть что-нибудь от Рози можно даже не пытаться. Я не могу ей врать. Она видит меня насквозь.

«Я чую разных засранцев с тех пор, как начала выдавать ключи от номеров, – сказала она мне в мой первый день работы в “Кларис”. – Этот изменяет жене, эти хотят снять порно в гостинице, эти так торопятся быстрее свалить, потому что нажрались моллюсков на пирсе и не смогли вовремя добежать до сортира. Меня не проведёшь».

– Может, он имеет в виду, – продолжает наседать Рози, – что они с Мари-Авокадо просто говорили об этом? Обещать можно что угодно. Я встречалась с тем типом из Слау, помнишь его, с вот такущими бровями, и он обещал, что отвезёт меня в Черногорию, и на Бали, и на…

– Он сделал ей предложение.

– Что, серьёзно?

– Серьёзно.

– Хмм, – Рози хмурится, обдумывая серьёзность моих слов. Того и гляди погладит подбородок и скажет: «Интереееесно!»

Сейчас она совсем не похожа на ту Рози, которая неделю назад визжала от восторга и так радостно плясала по кухне, что свалила на пол две утиные ножки конфи. Может быть, поэтому я ей и рассказала. Я была взволнована и понимала, что она тоже будет взволнована; взволнован был и Фокс, но в своём духе: он высунулся из своего кабинета возле кухни и, как обычно, выдал мудрый совет, какого обычно ожидаешь от человека вдвое старше. «Не думай об этом слишком много, – сказал он на сей раз, просто расслабься и дыши, и не слишком увлекайся ожиданиями». Рози же только фыркнула и заявила: «Будет бомба, я тебе отвечаю! Столько лет безответной любви, подавленной сексуальной энергии…»

Теперь она смотрит на меня, стоя у блестящей, только что отчищенной кухонной стойки и наполняя крошечные маслёнки дешёвым маргарином из огромной кастрюли.

– Ну так что всё это значило, Эм? Я хочу знать, – говорит она. – О чём он хотел тебя попросить?

Я поднимаю глаза. Она сжимает в руке ложку с жёлтым шаром маргарина.

– Он спросил, согласна ли я стать подружкой жениха у него на свадьбе. Вот о чём он хотел меня попросить.

– Мать твою, ты сейчас серьёзно? – Рози шумно выдыхает. – Ты же не согласилась?

Я молчу.

– Господи. Ты согласилась. Ты согласилась, да?

– Да, – бормочу я. Рози стонет, глотает остатки кофе, высоко запрокинув голову, будто это водка и ей нужно заглушить боль. – А потом меня вырвало.

Рози ставит кружку на стол.

– На него?

– Нет, – я смеюсь. – После того как он меня об этом попросил. Я ничего не могла поделать. Меня затошнило. Это, наверное, паника.

– Само собой.