Оглавление

У ЛУКОМОРЬЯ

Глава первая

И надо ж ей было родиться в ночь под Новый год. Вот и приходится теперь самый главный праздник года всегда отмечать дома. И в этот, новогодний, сороковой по счёту в её жизни, год, всё было, как всегда: она долго готовила, красиво наставляла на стол, до одури устала, потом быстро переоделась к приходу гостей. Гости были: сватья со сватом, дочка Полина с мужем, то есть её зятем Никитой, соседка Мира со своим, ну и подруга и, по совместительству, кума, Светка, без мужа, они в разводе.

Отгуляли весело и разошлись часа в три ночи, как и положено, пьяненькие и довольные. Дочка живёт за три дома от неё, сваты чуть дальше, но тоже в шаговой доступности, а Светка такси вызвала.

И Нюта, сделав самое необходимое, (что-то убрала в холодильник), и поняв, что полностью прибраться не в силах, упала тут же в зале, на диван, досматривать новогоднюю программу, а если получится, то и заснуть.

Серёжа, муж, как только за гостями закрылась дверь, утянулся в спальню. Нюта обернулась, а за спиной уже никого. Сын Илюшка, ему восемь, второклассник, мужественно дотянул до полуночи, и то лишь потому, что Нюта разрешила позависать в телефоне, во дворе позапускал с отцом, гостями и соседями петарды и, пресыщенный новогодними впечатлениями, сладко спал в детской. Она заглянула: раскинулся на кровати, телефон на полу, значит играл, пока не заснул.

Вдруг стало одиноко. На смену праздничной эйфории пришло раздражение, а где-то там, в душе стала натягиваться струнка: «Одна, везде одна, никому ничего не нужно, ребёнок без конца в компьютерных играх, похоже на зависимость, до слёз, до истерик, если запрещаешь, а ему хоть бы что».

Она мысленно обращалась к спящему сном счастливого младенца, мужу и думала о том, как же она устала от этой жизни, от вечной ответственности за всё и вся. Программа новогодними голосами что-то вещала, пела, лезла в голову, мешала жалеть себя, а сон, то благополучно затягивал в своё сюрреалистическое болото, то чуть отпускал. И тогда она снова слышала бравурно-однообразную, до чёртиков надоевшую новогодне-музыкальную какофонию, которая ещё сильнее расплавляла и без того разжиженные мозги и вновь погружала вглубь сна, приобретающего всё более тяжёлый и недобрый окрас.

А там… она почему-то снова накрывала на стол, как будто Новый год ещё не наступил, и подготовка к нему только начинается. А вокруг, непонятно из какого времени взятого, грубо сколоченного дощатого стола, хаотически двигались не только родственники, а ещё и множество разных людей, в том числе и из её банка и даже, парочка из её отдела по работе с физ. лицами.

Стол был огромный, длиною в жизнь. Почему-то она была в фуфайке, как… бабушка, из рассказов её матери. Сама-то она, да и мать, фуфаек уже не носили, бог миловал. Да и сейчас, во сне, точно знала, что, как наготовит, переоденется, поэтому не расстраивалась. Тем более, что пока не наготовила и не переоделась, её никто не видит.

Это было какое-то странное условие сна: вот она ходит между всеми, наставляет тарелки, носит блюда на стол, а её никто не замечает, потому что стол ещё не готов, и она сама не переоделась. Её это абсолютно устраивало.

Да, еще, она не должна опоздать к столу, после того, как он будет готов. Кто ей это сказал, про опоздание? Да никто, она сама как-то понимала, что опаздывать не должна, иначе к столу её не пустят. Кто объявит о готовности, а потом пустит или не пустит, тоже вопрос.

Она крутилась всю ночь. Во сне она усталости не чувствовала, а только желание постараться и всё успеть, обязательно успеть. И она старалась, как всегда, как везде, как во всём, как… всю жизнь!

Глава вторая

Её жизнь делилась на три части. Детство, которое она вспоминала без особых претензий к нему, хотя было оно бедненькое, босоногое, пригородное. Маленьких сестру и брата, с которыми, вечно работающая мать, обязывала гулять, читать им, в основном сказки Пушкина, потому что именно эта прекрасная книга, красочно оформленная и отлично иллюстрированная и была, долгое время единственным чудом в их, так называемой, домашней библиотеке. С книгами-то тогда было проблемно, достать их было ещё труднее, чем колбасу. Откуда она взялась, никто не помнил, кажется брат матери привёз из далёкой командировки, но берегли её пуще глаза, отношение к ней было, как к святыне, а почитать и посмотреть картинки её брали, как верующие берут библию, трепетно и благоговейно.

Отрочество, беззаботное, безоглядное и бестолковое, из которого, однако, она помнила многое. Например, как очень-очень хотела к морю, непременно Чёрному, потому что именно там и жили эти пушкинские сказки: и дядька Черномор с богатырями, и царевна с бурым волком, и баба Яга со ступой, и Лукоморье с зелёным дубом, златой цепью и котом учёным…

Однажды она решила уехать на поезде на юг. В классе восьмом училась. Подошла к первому, подкатившему к перрону поезду, (было лето и был полдень) и стала проситься у проводниц, взять её с собой.

Взрослые тётки смотрели на неё странно, что-то отвечали, брать с собой отказывались. Но всё-таки одна дрянь нашлась. Когда поезд почти тронулся, за секунду буквально, соскочила с вагонных ступенек, выхватила у неё из рук новые, огромные, с зеркальными стеклами, очки от солнца, (она их только что, перед поездкой на вокзал купила, дорого, специально, чтобы в них ехать на юг) и заскочила обратно.

Нюта молча смотрела на толстую, крепкую тётку, которая стояла в проходе вагона, уже ступеньку накинула, и тоже молча держала в руках её очки. А поезд отходил, медленно-медленно. И все, кто стоял на перроне, видимо от потрясения произошедшим, ведь среди бела дня и такое, тоже молча смотрели на проводницу с очками в толстых, крепких руках, и на тонюсенькую девчушку, которая жалобно шла вдоль перрона и безотрывно смотрела на всё дальше и дальше удаляющиеся в сторону юга свои очки.

С тех пор она на перрон больше не ходила никогда, но о Лукоморье мечтать не перестала.

***

А вот и юность, с учёбой в педагогическом, и повзрослевшая Нюта, из девочки-подростка превратившаяся неожиданно в симпатичную шатенку с чуть волнистым волосом до плеч и с красивыми, глубокими, светло-серыми глазами. Они, эти глаза, потому и были глубокими, что были светло-светло серыми, и от этого казались прозрачными, и видно в них было всё, до самого дна. Людям, у которых такие глаза, трудно хитрить, что-то скрывать, всё же видно, и от этого им труднее жить.

Нюта очень быстро поняла, что правильно не поехала когда-то за сказками к морю. Потому что сказочных сюжетов и тут хватало с лихвой. Пришлось покушать и кислых яблочек от яблонек непреклонных, и простых пирожков от печек основательных, а где-то, по старой, ещё не искоренённой привычке и попользоваться услугами Бабок Ёшек, костяных ножек, ну, в общем всё, как у Алёнушек, да царевен из русских народных сказок. Тем более, что при ней, как при царевне, тут же и Бурый волк оказался, и ей верно стал служить.

Глава третья