Все они призвали к усиленной русификации: империя принадлежит русским, а не наоборот. Главным лозунгом было «Россия для русских» [643]. Столь радикальные позиции вели к тому, что мосты между русской и польской общественностью оказывались окончательно сожжены. Это же было предельно ясно продемонстрировано и в тех требованиях, которые предъявляли русские националисты в Царстве Польском к образованию. Требуя «национализации» образования, такие авторы, как Владимир Истомин, понимали под ней строгий апартеид по национальному признаку. Они подчеркивали, что правительство, разумеется, должно поддерживать только русские «национально-патриотические школы» [644]. В этом радикальном варианте империя принадлежала русским.
В отличие от богачей, живших в центре, все возраставшее число русских рабочих и мелких служащих обитало на правом берегу Вислы: предместье Прага считалось не только воровским районом, но и средоточием русских низов. В этом отдаленном, запущенном районе возникла довольно активная русская жизнь, имевшая в церкви Святой Марии Магдалины свой духовный центр, а в Народном театре — культурный. Несмотря на общую этническую принадлежность, дистанция, отделявшая русское население предместья от имперской элиты, жившей на другой стороне реки, была огромной, хотя некоторые политические деятели во времена парламентаризма и пытались наладить отношения между русскими обитателями двух берегов Вислы поверх сословных границ [620].
Квартиры наиболее состоятельных русских семейств располагались так же концентрированно. Как свидетельствуют переписи магистрата и списки избирателей времен думских выборов, подавляющее большинство русских жило в квартале к югу от Иерусалимских аллей. Источники показывают нам внутреннюю структуру этого квартала, которая ориентировалась не столько на социальные, сколько на этноконфессиональные характеристики: улица Маршалковская считалась «бульваром поляков», и русские жильцы предпочитали не снимать квартир ни на ней, ни в выходивших на нее переулках. Они селились скорее поблизости от православной церкви Архангела Михаила (церкви Литовского лейб-гвардии полка), особенно много их жило на улицах Мокотовской (ulica Mokotowska) и Пенкной (ulica Piękna) [619].
Здесь, в древнем Королевском замке, находились резиденция и служебный кабинет генерал-губернатора; здесь располагались Варшавская судебная палата и Свято-Троицкий собор — на площади Красиньских (plac Krasińskich); здесь, на Медовой улице (ulica Miodowa), жил варшавский губернатор — в непосредственной близости от типографии обер-полицмейстера, от Варшавского цензурного комитета и бывшего униатского монастыря. На перпендикулярной Сенаторской улице (ulica Senatorska) был вход в ратушу, где проживал обер-полицмейстер, а в том же здании со стороны Театральной площади — президент города. Штаб Варшавского военного округа располагался в непосредственной близости от ратуши, в бывшем королевском дворце на Саксонской площади, где обелиск напоминал о воинах, падших в войне 1830–1831 годов, и где начиная с 1894 года строился Александро-Невский собор. Неподалеку, на улице Краковское Предместье, в бывшем дворце наместника, где перед воротами стоял памятник князю Паскевичу, находились канцелярия генерал-губернатора и служебный кабинет варшавского губернатора. Чуть южнее размещался образовательный центр русской Варшавы: Императорский университет, резиденция куратора, 1-я мужская гимназия во дворце Сташица и русский книжный магазин теснились на пятачке, имевшем чуть более 200 метров в длину и менее 150 — в ширину. В нескольких шагах еще дальше к югу, в здании бывшего дворца Замойских,
Это резко контрастировало с тем, как рисовали город польские путеводители того времени: в них подчеркивался именно прежний статус Варшавы в качестве польской столицы, а все самое главное в ней ассоциировалось прежде всего с эпохами до разделов, в то время как связь с российским имперским контекстом была почти полностью скрыта. Так, Станислав Тугутт в своей статье о Саксонской площади основное внимание сосредоточил на истории возведенного Августом II дворца и даже не упомянул названия Александро-Невского собора — стоявшего там же и почти достроенного на момент выхода путеводителя в свет (1912 год). В целом этот путеводитель сообщал мало хорошего о периоде российского господства: только в первые его годы, писал автор, когда Царство Польское еще было в значительной степени автономно, строились здания, которые «на нашей почве могут показаться несколько искусственными и неуклюжими, однако нельзя не признать, что им присущи весомость и монументальность». Ни о чем подобном в период после Январского восстания, к сожалению, не было и речи, продолжал Тугутт: теперь в Варшаве преобладают «некрасивые дома, банальные общественные здания и бесцветные, невыразительные церкви» [617]
Показательно в этой связи и то, что ни в одном из путеводителей не содержится более или менее подробного описания самого роскошного бульвара Варшавы, каким на рубеже веков была улица Маршалковская. Она не соответствовала тому образу города, который стремились представить гостям столицы Привислинского края авторы путеводителей, — образу города, чья история, может быть, и была польской, но современность — принадлежала русским. Такой образ был плодом сужения угла обзора, которое сознательно осуществлялось местной русской общиной. Это становится особенно очевидно при сравнении путеводителей, опубликованных в Варшаве, с описанием того же самого города, но выполненным человеком, смотревшим на него извне.
То же самое касалось и городских кладбищ: путешественника направляли на крошечное православное кладбище на западной окраине Варшавы, в то время как католическое Повонзковское кладбище с его роскошными семейными склепами едва упоминалось
Некоторые из них настолько прижились в Привислинском крае, что пожелали даже покоиться здесь и после смерти. Не только президент города Варшавы Сократ Старынкевич, умерший в 1902 году, завещал похоронить себя в Царстве Польском, но и многие другие, менее известные чиновники. Православное кладбище у ворот Варшавы с годами превратилось в галерею предков местной русской общины.
Ничто не может проиллюстрировать этого более наглядно, чем столкновения, произошедшие в мае 1912 года, по случаю похорон Болеслава Пруса, между студентами инженерно-строительного отделения Политехнического института и их противниками. Будущие инженеры, ссылаясь на ту поддержку, которую Прус оказал делу создания института, потребовали для себя привилегированного места на похоронах писателя. По согласованию с вдовой именно им досталась честь нести гроб Пруса на заупокойную мессу. Однако это вызвало бурю протеста со стороны тех участников церемонии, которые настаивали на продолжении бойкота всех государственных учебных заведений: они обвинили студентов Политехнического института в предательстве польского дела. Когда гроб Пруса нужно было нести из церкви на кладбище, активисты бойкота с помощью фаланги из крепких работников трамвайных депо и официантов воспрепятствовали участию студентов в траурной процессии. Однако молодые инженеры не признали поражения: они обогнали процессию по параллельным улицам и у ворот кладбища выстроились в две шеренги по бокам от дорожки, отдавая последние почести великому варшавскому позитивисту [562].
В качестве примера этой позиции можно привести участие инженера Казимежа Обрембовича в создании Варшавского политехнического института. Создание кузницы инженерных кадров в Варшаве отвечало чаяниям не только профессионального сообщества, но и широкого круга людей, поддерживавших эту идею под влиянием позитивистских идей. Инженеры играли видную роль и в других общественных инициативах. Так, они приняли живейшее участие в организации публичных торжеств по случаю сорокалетия литературной и публицистической деятельности Александра Свентоховского — главного зачинателя позитивистского движения в Варшаве. Они играли ключевую роль в Варшавском обществе для содействия русской промышленности и торговле, а в контексте революции 1905 года предприняли усилия к созданию Союза польских инженеров и техников (Związek Polskich Inżynierów i Techników) [561].
