Кирилл Кутузов

Майор Гром.
Игра слов

Глава 0.
Втык

Прокопенко раз десять, наверное, показывал документы на разных постах. Такое ощущение, что шёл не к руководству на ковёр, а в Форт-Нокс. Последняя проверка заняла минут двадцать. Уже хотел развернуться и плюнуть, но его, стоявшего у офисной крутилки, заметил Петька Фокин. Когда-то учились вместе, у того карьера сложилась, поэтому и работал теперь при высоком начальстве, а не прозябал в богом забытом отделении, как Прокопенко.

— Чайник, здорово, ты чего там торчишь? — окликнул его Петька. — Позвонил бы, я бы тебя с проходной встретил. У нас сейчас режим «никого не пущать», прошляпили какого-то дурака месяц назад: пришёл жалобу на участкового подавать и в штанине водяной пистолет пронёс. Теперь всех трясут.

Петька приложил к турникету карту, загорелась зелёная лампочка, и Прокопенко зашёл наконец в просторную приёмную, по стенам которой были развешаны парадные фотографии пожилых мужчин в форме.

— Спасибо, Петь, я бы тут ещё с час прокуковал бы.

— Конечно. У вахтёра обед, — утвердительно кивнул товарищ.

— Вот скотина, а мне сказал, что пошёл пропуск выписывать…

— Ну вот до трёх бы и выписывал. Верь им больше.

— Начальник-то у себя, не знаешь? — перевёл тему Прокопенко. — Я неделю доехать не мог, дела были. А вчера из приёмной звонили, сказали, чтобы обязательно был. Чего-то хочет от меня. Вспомнил на старости лет, что Прокопенко на свете существует.

— У себя он. Но, знаешь, — Фокин понизил голос, — моя бы воля — я бы так сделал, чтобы он обо мне вообще не вспоминал никогда. Себе дороже.

— Так а чего тебе бояться? Ты без пяти минут генерал. Я слышал, тебя в Москву переводят.

— Это вчерашние новости, Федя. Я шмотки собираю, но не в Москву, а так, гулять.

Петя взял Прокопенко под локоток и подвёл к столу, на котором лежала свежая пресса для сотрудников, ожидающих высочайшей аудиенции. Показал пальцем на первую полосу с жутким чёрно-белым коллажем: решётка, колючая проволока, голова с выпученными глазами — кого-то, кажется, душили пакетом.

— Твари какие-то потрясли терпил, которые у меня проходили, когда я в Нижнем работал. И там началась живопись — одних, оказывается, пытали, у других деньги вымогали. А я — крайний, я не пресёк.

— А ты не пресёк?

— Шутишь, что ли, Чайник? — Петя из раза в раз вспоминал прозвище, которым Прокопенко называли только самые старые знакомые. Оно и раньше не особенно обидным было, а теперь и вовсе звучало как тёплый такой привет из прошлого. — Не было ничего. Ты знаешь, у меня не забалуешь, — Фокин показал здоровенный кулак.

— Знаю, Петь. Ну и что, тебя из-за этого гнать собрались?

— Нет, я сам уйду. Мне предложили опять в регионы срулить, пока скандал не уляжется. А я ответил — хрен. Сам уйду, если вы боитесь, что по мне палить будут, а по вам попадёт. Ну и уйду. Мне вообще всё равно.

Но по лицу Петьки Фокина было видно, что ему не всё равно. Оно и понятно, столько лет человек отработал не за страх, а за совесть, а теперь всё псу под хвост.

— Давай, может, встретимся как-нибудь, раков поедим, пива попьём. Что скажешь, Петьк? — попытался Прокопенко разрядить обстановку.

— Я только за, Федя, — улыбнулся товарищ. — Давай я дела сдам и позвоню. Добро?

— Добро.

— Ладно, иди к главному, у него пока нет никого, а то не хватало тебе ещё и в приёмной полдня убить.

— Если б не ты, я б, может, к нему вообще сегодня не попал. Спасибо!

— Не благодари, братан. Давай, будь здоров, — Фокин протянул руку. — Ленке привет. Ты же с Ленкой ещё?

— А куда я от неё денусь? — хихикнул Прокопенко в усы.

— Ну, тоже верно. Была б у меня такая жена — мне б вообще ничего больше не надо было.

Пожали руки, разошлись в разные стороны. Перед тяжёлыми дверями начальственного кабинета Прокопенко вздохнул, по-мальчишески волнуясь, поправил причёску и постучал.

— Чего надо? Кто там?

— Прокопенко Фёдор Иванович.

— А, да, заходи, Прокопенко. Долго же тебя носило чёрт знает где, а у меня к тебе есть разговор. Серьёзный.

По сравнению с огромной роскошной приёмной кабинет начальника ГУВД казался крохотным, как будто под присутственное место переделали каморку для хозинструмента. Но начальник был человек невысокого роста и совсем уж не богатырской комплекции и в другом кабинете, наверное, просто потерялся бы.

— Ты чего это на старости лет решил в новости попасть, Прокопенко? — начальник поднял голову. — Вроде бы я раньше за тобой особой прыти не замечал.

— Так это… товарищ генерал, я не специально. Мои ребята поймали опасного маньяка — я просто дело сопровождал, что-то там координировал. Но это не я, а они всё. Гром, Игорь. Дубин, Дмит-рий. Я их на ведомственные награды подавал…

— Да, я читал, — генерал поднял ладонь с призывом к молчанию. — Было решено пока обождать с наградами. Твои орлы на одном маньяке наверняка не остановятся, поэтому сейчас им почивать на лаврах незачем. Пусть дальше работают, выкладываются по полной программе.

— Само собой, они у меня молодцы. Уверен — это только начало, — бодро закивал Прокопенко.

— Начало чего? — брови генерала сошлись у переносицы.

— Ну, большого будущего для моих ребят.

Начальник прищурился и буквально впился в Прокопенко взглядом:

— Так ли — «только для твоих ребят»?

— Вы намекаете на что-то, товарищ генерал?

— Да я не намекаю, Прокопенко, — начальник откинулся на стуле. — Я прямо говорю — то, что тебе повезло поймать Разумовского, ещё ничего не значит. Давай-ка ты сокращай медийное присутствие и рожу свети по телевизору и в газетах пореже. Мне работники нужны, а не звёзды, которые потом о себе больно много думать начинают. Понял меня?

— Это приказ с прессой не общаться?

— Ну почему же? Общайся. Вот, можешь газете «Здоровое Питание» рассказать рецепт любимых пельменей. Это твой максимум, понял?

— Понял.

— Сработал ты хорошо — за это хвалю и требую такой же работы впредь. Поймаешь ещё пару таких же Разумовских, ну, по степени общественной опасности — мы о тебе вообще радикально мнение поменяем. Мы тут, наверху, открыты ко всему новому, даже к новым кадрам. Но случайных выскочек не любим. Так что давай без головокружения от успехов, Прокопенко, усёк?

Просто кивнул, чего ещё оставалось.

— Молодец. Ступай теперь. Грому и Дубину твоим от меня благодарность. Но на словах. Передай, мол, так держать, — генерал изобразил что-то вроде ободряющего жеста.

Кивнул снова и пошёл обратно. Мало того что день потратил зря, так ещё и ощущение такое, будто в помойку макнули.

***

На выходе из здания главного управления МВД снова пересёкся с Петькой.

— Что, Чайник, глаза грустные? Втык дали?

— Да нет, сказали, чтобы рожу по телевизору не светил. Боится главный, что меня благодарный народ на руки подымет и, наверное, в его кабинет внесёт.

— А, это у него пунктик такой. Не обращай внимания, — отмахнулся Фокин. — Он до трясучки боится, когда про нас, ментов, судачат. И в хорошем смысле, и в плохом. Я вот прогремел в хреновом плане — получил по башке. Тебя похвалили, облизали с ног до головы — тоже плохо. Такой уж человек.

От Петькиных слов полегчало немного. Значит, всё-таки дело было не в Прокопенко лично, а в чьих-то идиотских принципах.

— Спасибо на добром слове! Ты это — звони, раки в силе!

— Само собой!

Оба расплылись в довольной улыбке.

Глава 1.
Оябун

Дима хотел предложить сантехнику не разуваться, но тому, кажется, разрешения хозяина не требовалось. На линолеуме осталась цепочка грязных следов.

— Этот унитаз, начальник? — раздался хриплый голос из уборной.

«Как будто у меня дома их десяток», — подумал Дима, но вслух просто сказал:

— Ага.

— Я тебя по телевизору видел, начальник. Ты же с майором Громом «Гражданина» ловил?..

Диму, кажется, впервые кто-то узнал после тех событий с поимкой Сергея Разумовского. Узнал, копаясь в его протекающем толчке.

— Это всё Игорь. Он жизнью рисковал. Я так, на подхвате был.

— Понятное дело. Я думаю, это всё постанова.

— В смысле?

— Ну, вот тебя там не было, меня там не было, когда Гром этого Разумовского ловил… — Дима аккуратно заглянул в уборную: из всего сантехника, ковыряющегося где-то за бачком, было видно только зад. — Потому что они там сговорились. Разумовского посадили, чтобы ему кредиты не отдавать, а Гром в доле. Сейчас ещё в тюрьме устроят какую-нибудь такую штуку, скажут, мол, Разумовского удар хватил. Ну и переправят на какие-нибудь острова. А майор себе хату в центре случайно купит. На наградные, наверное…

— Но я же сам видел, как… — начал было Дима.

— Что ты видел, начальник?.. Как додик кабинетный людей мочил? Это только в кино бывает, — из-за бачка показалась голова правдоруба. — Не, можешь мне не залечивать. Я хрен его знает, в доле ты или мимо денег пролетел, но тут дело ясное — мент и олигарх сговорились, а народу пыль в глаза — всё божья роса.

Дима не стал разубеждать сантехника. Ещё разругаешься с ним и останешься без туалета до завтра. Больно надо. Но народный обличитель всё не унимался:

— А вообще, может, это Гром сам всех этих покрошил. Кого там нашли? Главврач какой-то, мажорчик… Ещё кто-то. Я Грома тоже по телеку видел, вот он здоровый, рожа страшная, такому человека кончить — как муху прихлопнуть.

Дима не выдержал, начал спорить и на себя за это сейчас же разозлился:

— Как вы можете такое говорить? Человек жизнью рисковал, чтобы задержать маньяка, который простых людей убивал, притворяясь борцом с беспределом!..

— А вот эти борцы — они всегда с ментами заодно были, — продолжал гнуть свою линию сантехник. — Ну, с полицией в смысле. Они все одним миром мазаны. Мозги дуракам пудрят. Этим — стабильность, тем — свободу. А я в гробу эту стабильность и свободу видал: мне в родном городе тачку запрещают парковать, я после этого…

Сантехник конкретизировал, что именно не стал бы делать с полицией и оппозицией в одном поле, но потом, к радости Димы, всё-таки переключился на профессиональное.

— Не, начальник. Я тут нихрена сделать не смогу. Надо сортир менять.

— Давайте я закажу, и вы поставите, а?

— На кой я тут нужен? Ты же молодой парень, с руками. Сам поставишь, там делов-то. С тебя полторы за вызов.

Дима отсчитал три бумажки, закрыл за сантехником-конспирологом дверь и принялся вытирать засохшие грязные следы.

На фоне звонко капала вода, льющаяся в специально подставленное ведро, которое всегда наполнялось раньше, чем Дима вспоминал о том, что его нужно бы вылить.

Дела, конечно. Когда Чумного Доктора, то есть Разумовского, арестовали, Дима подумал, что теперь жизнь круто изменится. Правда, он точно не мог сформулировать, как именно. Казалось, что теперь он готов ко всему, что он стал сильнее и взрослее. Да, может, он и не бегал голым по «Саду Грешников» и не дрался с «Гражданином» на стройке, но всё равно… Первое дело — и сразу такое громкое. Едва ли после такого его отправят ловить карманников и разбираться с телефонными мошенниками. А на деле оказалось, что он даже с текущим унитазом справиться не может.

«Понравилось маньяков ловить? Въехал в рай на горбу Игоря Грома и теперь думаешь, что тоже как бы герой? Да на твоём месте кто угодно мог бы оказаться. А ты, вон, даже к самостоятельной жизни не приспособлен… Сидишь на полу и встаёшь ночью по будильнику, чтобы ведро вылить, потому что не знаешь, как воду перекрыть. На работе сказать правду стыдно, поэтому выпросил больничный, а делать-то что будешь, герой?..»

Сеанс самоедства пришлось завершить досрочно, потому что дверной звонок заурчал. Даже спрашивать «кто там» не пришлось. Из-за тонкой, едва ли не фанерной двери раздался знакомый голос:

— Димк, открывай! Я заманался этот твой ЖК «Изумрудный город» искать. Понастроят фуфла… Я тебя лечить приехал, своим фирменным способом. Открывай, кому сказано? Это приказ!..

Раз приказ, пришлось открывать.

— Здрасьте, Фёдор Иваныч, — хотел было протянуть руку, но вовремя вспомнил про грязную тряпку.

Полковник Прокопенко, начальник Димы и Игоря, с порога сгрёб подчинённого в охапку:

— Здорово, сынок!

Без спросу приложил тыльную сторону ладони к Диминому лбу. Хмыкнул:

— Температуры вроде нет. В досье у тебя про хронические болячки тоже ничего нет, я проверял. Что случилось-то?..

Рассказал всё начальнику — чего теперь таиться-то? Думал, Прокопенко или орать начнёт, или смеяться. Не начал.

— Да унитаз это ещё что… Я, когда в университете учился, заселился в общагу, а там только электрическая плитка была. А я непривычный, дома газ был. Ну и я месяц пытался как-то пообвыкнуться, но хрен там — то сожжёшь, то недожаришь. Плюнул, год жил так: заходил в крыло к девчонкам, приносил рыбу с рынка. Говорил, мол, с меня продукт, с кого готовка?

— Ну вот, вы хоть выкрутились. А я вообще к жизни не приспособленный, — Дима опустил голову.

— Кто тебе сказал, что я выкрутился? Думаешь, мне эту рыбу готовил кто? Всего раза два или три сработало. Возвращался потом к плитке, пытался эту рыбу жарить, треть с голодухи съедал, остальное на улицу кошкам выносил. Просто через год университет бросил, пошёл в академию поступать. Там кормили бесплатно и на убой. Вот так с голодухи и начался мой путь в органах… Не только с голодухи, конечно, но в том числе. Так что ты на себя не наговаривай, Димк. Покажи лучше, чего там подтекает-то?..

Прокопенко рассказывал о своих злоключениях так же, как травят анекдоты: чёрт разберёт, всерьёз он это или сочинил на ходу, чтобы подчинённого приободрить. С него станется. Он, кажется, взаправду только орать умел. Причём исключительно на Грома.

— Ну это… про новый агрегат твой этот скептик приврал, — заключил Прокопенко, изучив доставляющий неудобства объект. — У тебя отвёртка дома есть?

Кивнул. Отвёртка была — покупал, когда мебель в новую квартиру заказывал, и почти каждый шкаф приходилось на месте докручивать, чтобы они не складывались от первой поставленной в них книжки.

— Неси, тут работы минут на пять. Бачок отходит маленько. Я закручу как следует, и всё, живи спокойно. А вода у тебя под ванной перекрывается. У меня у племянника халупа такой же планировки. Кто так строит, что хрен разберёт, как в квартире жить, — вообще не понимаю…

Закончив с бачком, который и правда тут же перестал течь, Прокопенко вымыл руки (с перерывом на смеховую истерику, вызванную ароматом жидкого мыла «Виски и печенье») и полез в сумку, с которой приехал. Там лежало лекарство, необходимое для лечения фирменным способом — настойка на лимонных корках, барбарисках, чём-то с трескучим и непонятным Диме названием и горном щавеле.

Пришли на кухню. Прокопенко звучно поставил бутылку на стол. По-хозяйски присел на стул, а Диме указал на табуретку, мол, в ногах правды нет. Будто это была не его, Димы, кухня. Ну или будто для полковника бутылка на столе приравнивалась к флагу. Поставил — значит, застолбил территорию. Кто угощает, тот и хозяин.

— Значит, «Виски и печенье» это вам смешно, а вот эта табуретовка — нормально?

— Эта табуретовка — рецепт, проверенный годами, — вверх был поднят указательный палец, что означало, очевидно, законную мудрость этих слов. — Живая вода сия многократно поднимала из неоперабельного состояния и меня, и изобретателя чудодейственной микстуры по имени Костя Гром — Игоря нашего батьки. Так что и тебя она вылечит.

— Так я же не болею. Я из-за туалета соврал.

— Болеешь, конечно. Ты болезненно не веришь в себя, Димк. В нашем деле так нельзя. Менты, которые в себя не верят, особенно воспитанные вроде тебя, часто делают глупости, пули грудью за других ловят и всё в таком духе.

— Так чего плохого в том, чтобы за друга пулю принять?

— А чего хорошего? — меланхолично заметил Прокопенко. — Надо жить и работать так, чтобы пули летели мимо. Если думать башкой и не впадать в уныние, это вполне выполнимо. Только для этого нужно себя ценить и уважать. Ну, и друзей, конечно же, тоже. Поэтому начинай себя ценить и уважь меня — не гни харю, пей. Доза требуется гомеопатическая. Стаканы у тебя дома есть? Нет? Кружку тогда неси. Нет, две не надо. Я могу из горла.

Жидкость — густая и отчего-то хвойно-зелёная — полилась в чашку с надписью про гармонию мира, подаренную Диме тайным Сантой. Пахла жидкость почему-то энергетиком.

— Ты не принюхивайся, Димк. А то там компостные нотки прорежутся — Костя пытался как-то от этого минуса избавиться, менял рецептуру, но там эффективность снижалась. Пей не думая. И в душе тут же зацветут сады, сирины и гамаюны будут тереться боками о твоё сердце, а язык твой сделается пламенным змеем, чей жар сможет растопить самые ледяные сердца и зажечь костры, кои согреют всех несчастных вокруг.

Прокопенко не мог сдержать улыбки, и с каждым новым сравнением уголки губ пожилого полковника расплывались всё шире.

— Я, Фёдор Иваныч, не знал, что вы поэт.

— А это и не я придумал. Это всё Костя. Он даже поэму писал об этой штуке. «Пламенная аквавита» — у меня рукопись хранится. Недописанная. Ты, однако, зубы мне не заговаривай. Пей.

Выпил. Не ждать же, пока Прокопенко начнёт бить кулаком по столу и кричать: «Пей, кому сказано?! Это приказ!»

Оказалось, что правдой была только часть про пламенного змея. Пойло оказалось ещё и острым. Дима попытался было встать с табуретки, чтобы добежать до холодильника и глотнуть молока, но Прокопенко не дал:

— Сиди и внимай.

Когда в детстве маленькому Диме давали какую-то горькую микстуру, то за ней сразу следовала ложка варенья, чтобы сладкое перебило горечь. Тут же из сладкого была только сиропно-довольная физиономия Прокопенко. Начальник, кажется, по-настоящему наслаждался мучениями Димы, которому было одновременно остро, горько, противно, обидно, мерзко и очень, очень хорошо.

Сердце в какой-то момент ёкнуло. «Это что, обещанные сирины и гамаюны?» — подумал Дима. Вслух он ничего не сказал, но Прокопенко всё равно ответил:

— Да, Димк. Вот оно, теперь ты меня поймёшь.

Дима понимал, понимал как не в себя, понимал на полную катушку — плечи сами собой расправлялись, лёгким было тесно от воздуха, как парусам в бурю, хотелось бежать, хотелось лететь, кого-то спасать. Музыку нужно было непременно включить, громко! Лоб покрылся пóтом, но это было ничего, это было как после тяжёлой работы, которая в радость. Внутри словно дрожала басовая струна, от гулкого голоса которой всё просыпалось и тело наливалось силой. Хотелось, чтобы этих струн было много, чтобы внутри звенело многоголосие, ведь ему, Диме, столько всего хотелось сказать миру, даже не сказать — а сыграть и спеть, словами тепло, которое всегда было в сердце и только теперь вылилось вовне, выразить бы не получилось. Много ли сыграешь на одной струне…

Дима потянулся к бутылке, но Прокопенко легонько стукнул его по руке:

— Хорош. Два стакана только тем, кто чуть на тот свет не угодил, можно. Я сам проверял.

Начальник сделал из бутылки небольшой глоток, потом сходил в прихожую, убрал «пламенную аквавиту» и вернулся на кухню румяный.

— А теперь, Димк, мы с тобой будем разговоры разговаривать…

— Да, Фёдор Иваныч, я столько всего сказать хотел, но не понимал кому. А теперь понимаю, что вам можно…

— Мне выговориться всегда можно, Димк.

— Да мне стыдно выговариваться, товарищ полковник. Мне кажется, вы меня на смех поднимете.

Прокопенко ткнул себя пальцем в грудь:

— Знаешь, Димк, кого всю жизнь на смех подымают? Меня. Когда молодой был — остальные менты смеялись, потому что я палки делать не хотел, и показатели у меня всегда были говно. Потому что гопоте, которую за хулиганку брали, патроны и спичечные коробки с травой не подкидывал. Ржали, что меня повышали со скрипом, что я старлеем ходил, когда все мои одногодки были майорами. А потом из этих майоров половина села, а другую половину перебили. Нечего было с братками на стрелки ездить.

— Я ж не в этом смысле…

— Ты, Димк, дослушай, — Прокопенко замотал головой. — Потом надо мной в главке ржать начали. Чего ты, говорили, носишься со своими парнями, как с писаной торбой? Чего ты за Грома просить ездишь, когда он очередного неприкасаемого чиновника на допрос вызвал? На кой хрен врагов себе наживаешь, Прокопенко?.. Громко смеялись. А сейчас, когда вы с Игорем «Гражданина» поймали, там стали помалкивать. Обращаются по имени-отчеству. Так что пусть смеются. Плюнуть, растереть.

— Да я понимаю, но тут другое… Мне нестрашно, что будут за чистоплюйство пенять. Это уж какой есть. Я не хочу, чтобы вы все увидели, что я… ну, не гожусь ни на что. Боюсь, что мне скажут однажды: «Дим, хороший ты парень, но мы же все понимаем, что эта служба тебе не по зубам». Боюсь, потому что знаю — я даже спорить не стану… А если не дожидаться, когда погонят, и уволиться самому — то я себе в глаза смотреть потом не смогу. Получится же, что струсил. Я сначала думал, что мне повезло — с вами поработать, с Игорем. Можно набраться опыта, всему научиться. А теперь кажется, что я только скукоживаюсь в тени Игоря. В вашей тени… — ну, вот и сказал всё.

— Ты глупостей не говори. Я же тебя насквозь вижу, Димк. Ты думаешь, раз в первый день службы всех преступников не переловил, значит, всё — ни на что не годен. Скажи, так ведь? — Прокопенко лукаво прищурился.

— Ну… вроде того. Но вот даже это дело Разумовского… Чем я Игорю помог? Болтался рядом? Не мешал — и на том спасибо?..

— Я тебя потом рожей в отчёт Игоря тыкать буду. В каждое место, где он пишет, что без лейтенанта Дубина не справился бы.

— Да это он славой на радостях делится. Мог бы шавермы на всех купить, а он решил всем повышение выбить. Широкой души человек, — Дима развёл руками.

— Какое «на радостях», Димк? Ты часто с Громом разговаривал после того, как вы Разумовского закрыли?..

— Ну… виделись несколько раз. Он же отпуск взял.

— Вот именно. А я к нему дежурить на квартиру ездил.

— В смысле «дежурить»?

— В том смысле, что Юлька за него боится, не хочет одного оставлять. А у неё карьера. Будет с Громом нянчиться — всё просрёт. Вот я и вызвался. Сидел с ним, отвлекал от работы как мог.

— От какой работы? Он же в отпуске, — Дима нахмурился.

— Ну о том и речь, Димк! Он и в отпуске сидит перед компьютером — то ищет каких-нибудь недобитков-последователей, то пытается профайл Разумовского составить — у него там, видите ли, что-то в психологическом портрете не складывается. Он же такой же отличник отшибленный, как и ты. Ему говоришь — садись, пятёрка, а он тебе: «Я на пятёрку не наработал! Задайте ещё задачу». Ну и после того, как тебя дрянью накачали и сделали мышкой в лабиринте, сразу не отойдёшь. Но честно сказать: «Да, мне было безумно страшно», — он не может. Потому что…

— …боится, что над ним будут смеяться…

— Вот, начинаешь сечь, Димк, — удовлетворённо кивнул Прокопенко.

— А чего вы его «а-аквавитой» не лечили?

— Ему нельзя. Он…

— В детстве в чан с ней упал?

— Типа того. Нашёл у отца бутылку, когда мелкий был. Подумал, что тархун. Потом блевал дальше, чем видел. С тех пор вообще её не переносит. Да и в принципе старается не выпивать. Дрессура-ё!

Посмеялись. Но Диме очень скоро сделалось не весело, а… искательно. Тепло, разлившееся в нём, будто куда-то потянуло, а туловище за теплом не поспевало. Он понимал, что надо что-то предпринять, но не понимал, что именно. Ну, и спросил:

— Так а что делать-то?.. — Дима смотрел на Прокопенко не моргая. Ему казалось, что начальник вот-вот найдёт ответ, который решит все проблемы разом. Найдёт слова, которые всё объяснят, укажут запутавшемуся лейтенанту путь. Прокопенко не разочаровал:

— Что делать… Снимать штаны и бегать! — Фёдор Иваныч постучал себя кулаком по черепуш-ке. — Делать надо то же, что и всегда. Просто жить и просто работать, слушая заливистый смех всех своих недоброжелателей.

Сенсей надавил на другую больную мозоль — почему-то хмельному Диме хотелось называть Прокопенко «сенсеем», но сказать это слово вслух он робел.

— А как теперь «просто работать»-то? После «Сада Грешников»? После изуродованных трупов на улицах Питера?..

Сенсей, кажется, был не просто сенсей, а вполне себе пьяный мастер и слова подбирал сообразно амплуа:

— Как-как? Каком кверху. Так всегда бывает. Сегодня ловишь серийника, завтра с поножовщиной в притоне разбираешься. Как по мне — и то, и другое одинаковая гадость. Но тут уж ничего не поделаешь.

Помолчали вдвоём где-то с минуту, потом заговорили одновременно — и вышло, что об одном и том же:

— Фёдор Иваныч, а если Игорь сейчас сам после «Сада Грешников» отходит, то мне с кем работать? Я только-только с бумажками по «Гражданину» разобрался, надо за что-то новое браться.

— Игоря сейчас я трогать не хочу, пусть в себя приходит. Но дел меньше не становится. Есть у меня одно любопытное — не Чумной Доктор, конечно, и тем не менее... Можем с тобой поработать, на пару.

Дима закивал, мол, я с радостью.

Прокопенко улыбнулся в усы:

— Ну, тогда досиживай сегодня свой больничный. А завтра с утра я за тобой заеду — сразу поедем место преступления смотреть. Тело оттуда давно забрали, улики тоже. Но мне проще на месте будет всё объяснить. По рукам?

— К-конечно, сенсей! — от полноты чувств Дима даже робеть перестал. Так всё вовремя случилось.

— «Сенсей» — это значит учитель. Но учитель из меня так себе. Потому что про наше новое дело я тебе запрещаю рассказывать Грому — он от прошлого ещё не отошёл. Давай так, у нас с тобой будет не команда, а банда, якудза! Ты — мой верный боец, а я начальник. По-японски — оябун!

— М-можно я не буду вас так называть, Фёдор Иваныч? — попросил было Дима, но улыбка Прокопенко стала необычно коварной:

— Нельзя, Димк. Кто я тебе, повтори?

— О-оябун… — заплетающимся языком выговорил Дима.

— О-о-о-я-я-я-бу-у-ун, — смакуя каждый слог, повторил Прокопенко.

Глава 2.
Пищевик

Прокопенко и Дима шли по гаражному кооперативу, казавшемуся бесконечным. На разноцветных металлических воротах Дима считал матерные слова, прикидывал, наберётся ли хотя бы по одному производному от всех четырёх нецензурных корней, и вёл в голове нехитрую статистику от скуки: выходило, что слов на «х» было процентов шестьдесят, на «п» — меньше десяти, на «б» — тридцать. Слово на «е» почему-то в этом районе почётом не пользовалось. Дима начал было прикидывать, есть ли тому здравое социо-логическое объяснение, но тут Фёдор Иваныч, молчавший почти всю дорогу, внезапно начал инструктировать напарника:

— Смотри, я пока не хочу афишировать, что сам к делу подключился — в моём положении это странно — решат ещё, что я Грому завидую и теперь хочу своего «Гражданина» поймать. Поэтому пока рабочая схема такая — дело я сосватал тебе, как молодому гению сыска, а сам просто приглядываю.

— А не странно, что вы в своём положении с каким-то летёхой носитесь? — уточнил Дима.

— Неа. Я приврал, что ты мой племянник. В курс дела тебя человек введёт, но дальше — не тушуйся. Спрашивай, вникай, на меня особо не полагайся. В сущности, тебе такое и правда нужнее. Чтобы больше не сокрушался, что на твоём месте кто угодно мог быть: покажи, на что способен, начни себя уважать и собой гордиться. Но это, конечно, не главное.

— Главное — дело раскрыть, — подытожил Дима.

— Правильно, племяш, — Прокопенко хмыкнул.

— А то, дядя Фёдор.

— Ты ври да не завирайся, галчонок.

Посмеялись. А Дима вдруг подумал: когда он рос правильным домашним мальчиком, то после школы шёл учить уроки, а его одноклассники гоняли шляться с друзьями по гаражам, сначала чтобы просто тусоваться и ржать, а потом пить и курить. Но теперь карма всех уравняла, и вот — уже Дима тусуется и ржёт среди гаражей. Причём по работе. Что дальше — будет пить и курить? Хотя… вон, «аквавиты» вчера Прокопенко его выпить заставил. Скоро небось окажется, что у него какая-нибудь трубка мира припасена, для концентрации. А что, с него станется…

У гаража, который никак не отличался от прочих, Прокопенко и Диму ждал кучерявый мужчина в дорогом пальто. Протянул руку, сухо представился:

— Ошанин.

— Дубин. — Ну, может, у них, у акул сыска, так принято, без фанаберий, без панибратства.

— Федька-Чайник, сколько лет, сколько зим! — кажется, поспешил Дима с выводами: курчавый Ошанин Прокопенко обнял, даже приподнял.

— А почему «Чайник»?.. — спросил Дима.

— Он тебе не рассказывал? — Ошанин заулыбался. — Ну конечно не рассказывал… Да он свадьбу во время антиалкогольной кампании играл. Тогда водку в чайниках подавали, чтобы никто не настучал, что пьют. А этот — честный, чай на свадьбу подал. И приклеилось.

Прокопенко, пристально глядя Диме в глаза, сначала приложил к губам указательный палец, а потом тем же пальцем провёл себе по шее. Скажешь, мол, кому, будет секир-башка. Дима кивнул. Он всё равно не до конца понял, в чём заключалась претензия к его начальнику.

— Ладно, то дела давно минувших дней, был бы я как твой дядька, Дубин, может, и печень не посадил бы, и не ходил бы на праздники со своим морсиком во фляге, — Ошанин вздохнул. — Пойдёмте, покажу место преступления. Хотя смотреть тут особо и нечего. Всё отфоткали и повывезли, но тем не менее.

Ошанин отпер металлическую дверь длинным ключом, нащупал выключатель, щёлкнул. Сначала Диме гараж показался совсем обычным: бетонный пол, люк в подпол, сколоченный из неструганных досок, на стенах провода вперемешку с советскими вымпелами. Но стоило приглядеться — и вот, на полу характерные тёмные брызги, пусть и не так много. Кровь. Значит, убивали тут, скорее всего. Ещё инструменты были разбросаны. Наверное, преступник искал, чем сподручнее добить жертву. Но это всё так, гипотезы навскидку. Дима пока вообще никаких подробностей не знал. Прокопенко сказал, мол, на месте узнаешь. Ошанин очень кстати начал экскурсию, причём таким будничным тоном, будто он в этот гараж туристов каждый день водит:

— Вот на этом месте несколько дней назад окончил свои дни гражданин Астрелин Андрей Аркадь-евич, человек удивительной судьбы. Месяц назад парил жирочек в Дубае, в купленном на имя жены пентхаусе, а давеча, вот, был задушен на стуле в гаражном кооперативе «Пищевик». Андрей Аркадьевич прославился в узких кругах тем, что мог продать любое арестованное имущество. Покойный какое-то время работал в налоговой, потом уволился. Причём никто его не заставлял, он сам ушёл на вольные хлеба, как только оброс всеми нужными связями. Чиновников, работавших с Астрелиным, иногда сажали, но сам он никогда не попадался. Во многом из-за того, что почти не светился на родине. Мои коллеги — да чего греха таить, и ваш покорный — многое бы отдали, чтобы застегнуть наручники на запястьях Андрея Аркадьевича, но нам, как говорится, ни черта, а вот некий доброхот, во-первых, смог заманить Астрелина в Россию, а во-вторых, связав его пластиковыми стяжками, придушил. Наверное, на радостях от встречи.

— Если его придушили, то откуда тут кровь на полу? — самый логичный, на Димин взгляд, вопрос. — Её, правда, немного совсем, но…

— О, Дубин, это самое интересное, — Ошанин явно был только рад ответить. — Убив Аркадича, доброхот отыскал во-о-он в том углу пакет шиферных гвоздей и какое-то время развлекался, вбивая их в различные части тела нашего спеца по продаже арестованных активов. А затем, не закрывая за собой дверь, этот кровельщик недоделанный скрылся. Труп мужики утром нашли: пришли в соседний гараж выпивать, а тут — сюрприз — соседнее помещение, которое лет десять стояло пустое, внезапно наполнилось удивительным содержанием. Ну, в смысле вызывающим удивление.

— Так, погодите, — Дима прикрыл глаза и покачал головой, собираясь с мыслями. — Я правильно понимаю, человек, которого давно разыскивали за экономические преступления, внезапно объявляется в заштатном гаражном кооперативе, тут его убивают и глумятся над его трупом. И мы не знаем ни причин этого глумления, ни причин возвращения этого человека в страну, верно?..

— Ага. Верно, Дубин. Мы ни черта не знаем, и это заставляет многих наших коллег думать не в ту сторону.

— В каком это смысле?

— Ну, во-первых, Астрелин отлично вписывается в череду жертв «Гражданина». Матёрый кровосос, настоящая гнида, которая помогла вывести из страны кучу кровавых денег…

— Не согласен, — тут Дима встрепенулся. — Разумовский убивал медийных персонажей. Тех, кого знали и ненавидели. Он специально выбирал таких, работал с ними, заставлял делать за него грязную работу, а потом избавлялся. И со стороны это выглядело работой идейного линчевателя. А этот Астрелин… Вы же сами сказали, он был только в узких кругах известен. Если убить такого — резонанса не будет. И раскрутить в медиа такой случай будет трудно. Если там экономические махинации, то это придётся три абзаца сначала объяснять, что он делал вообще. Никто не дочитает просто.

— Правильно, Дубин! Умные, вроде меня, с тобой согласны. Но у нас на умных квота, а дураков набирают свободно. И теперь — пункт А — многие начинают думать, что наш коллега Игорь Гром взял не того, а пункт Б — кое-кто поговаривает, что взяли как раз кого надо, но кому-то кровь из носу нужно убедить всех в обратном.

— Это бред! Разумовского же не только за убийства под маской «Гражданина» закрыли! У него под Питером был парк для массовых убийств! И у нас запись признательных показаний есть…

— Не надо горячиться, Дубин, — спокойно проговорил Ошанин. — Говорю же: умные понимают, что это всё ерунда и Астрелина убил какой-то самостоятельный товарищ. Но умных, повторюсь, мало.

— Итак… У нас преступление, в котором почти все переменные нам неизвестны. Плюс — многие люди хотят привязать его к делу Разумовского, хотя оно, очевидно, никак с ним не связано, — подытожил Дима.

— Именно поэтому я и попросил подключиться Федю. Я его давно знаю, и я в нём уверен. Он в свою очередь посоветовал тебя, Дубин. Вроде бы не зря. Суждения ты высказываешь здравые. В наши дни уже редкость.

— Что мы пока что знаем, кроме личности убитого и метода убийства? Явно же нашли, кому гараж принадлежит.

— Да тут, Дубин, такая ситуация… Даже искать не нужно было, — Ошанин переглянулся с Прокопенко. — Это мой гараж.

Дима от удивления аж глаза вытаращил:

— Ваш?!

— Ага. Майора полиции Бориса Ошанина. Ты давай не представляй, как я Астрелину гвозди в черепушку забиваю. Я из командировки только три дня назад вернулся. А душили тут Аркадича ровно неделю назад.

— Из командировки?! — Дима беспомощно взглянул на Прокопенко, прислонившегося к стальным дверям и молчавшего уже несколько минут.

— Дим, майор Ошанин — жертва Чумного Доктора.

Дима подумал, что два старых сослуживца его разыгрывают. Осталось разобраться, где заканчивается правда и начинается шутка. Ошанин живой, он жертвой быть не может. Но вдруг и никакого гаражного убийства гвоздями не было? Ну, точнее, не убийства, а…

— Я объясню, Дубин. Можешь смеяться, но я пытался уволить прапорщика Сорокина. Того самого, который мочил протестующих на митингах, ну и поставлял наркоманов и нелегалов в «Сад Грешников». Эта скотина попросила Разумовского от меня избавиться. Ну, он меня и убил. По бумагам, конечно. Встретился со мной честь по чести, рассказал, что под меня — «последнего честного мента в Питере» — копают. Про последнего честного — это его слова, конечно. Он мне слитые переписки из Vmeste показывал. И предлагал место в его службе безопасности.

— А вы отказались?

— Я идиот, что ли? Конечно, я согласился. Дал его людям свою тачку спалить, а сам поехал в Казахстан, к родителям жены. Даже служебную записку об организации дежурств в головном офисе успел для Разумовского составить. А потом началось — Сорокина прикончили, а следом и Разумовского взяли. И я поехал срочно воскресать, пока в соучастники не записали. Задействовал все свои знакомства и вроде отмазался. Но теперь, после трупа в гараже, который мне от бати в наследство достался и который я даже не открывал ни разу… В общем, я заинтересован в том, чтобы над делом Астрелина нормальные люди работали. Не записывая меня в подельники «Гражданина».

— А вы… — Дима осёкся. Глупо было даже спрашивать.

— Боря — хороший мужик, — встрял Прокопенко. — Правильный. И про Казахстан — всё правда. Я, прежде чем соглашаться на его предложение помочь, пробил по своим каналам. А то всякое бывает. Доверяй, но проверяй. Я проверил и говорю тебе: доверять Боре можно.

Ошанин и Прокопенко начали говорить о чём-то своём, вспоминать старых коллег и прикидывать, кто пошёл на повышение, кто на зону, а кто на тот свет. Дима вышел из гаража подышать и подумать. С одной стороны, в голове всё услышанное укладывалось с трудом. С другой — примерно о таких делах он и мечтал когда-то, из раза в раз перечитывая жёлтый кирпич «Записок о Шерлоке Холмсе». Было страшно, было волнительно, было радостно — и Диме нужно было куда-то от этой радости деться — не годится, когда тебя радует, что кого-то убили. Отвлёкся на объявление, написанное от руки и приклеенное скотчем к оранжевым металлическим дверям гаража, находившегося прямо напротив ошанинского.

«В связи с участившимися жалобами с первого числа января месяца на территории запрещается ор громкостью выше ста децибел, будут применяться штрафы.

Администрация г/к “Пищевик”».

Глава 3.
Самовар

Дима впервые был у Прокопенко дома. Начальник сказал, что дело наклёвывается чувствительное, и обсуждать его лучше вдали от лишних ушей.

Казалось, что квартира шефа застыла году эдак в девяносто восьмом: старая мебель, старые ковры, старый телевизор, даже компьютер старый, с горизонтальным системным блоком и узкой прорезью для дискет. Дима удивился, что кто-то такими вообще пользуется.

Начальник велел садиться на видавший виды кожаный диван. Сам скрылся в дверном проёме, украшенном самодельными бусами из канцелярских скрепок и конфетных фантиков. Вернулся Фёдор Иваныч минут через десять, с подносом — на нём был чай, пряники, конфеты трёх-четырёх видов, розовые вафли, короче, к чаю полагался целый сладкий подарок, только мандаринов не хватало.

— Фёдор Иванович, мне всё-таки кажется, что так некритично подходить к показаниям причастных лиц — опасно. Будь они хоть десять раз друзья, но…

Прокопенко погрозил Диме пальцем:

— Цыц, щегол. Чаю попей сначала, потом будем языком трепать. Это ты молодой, а я замёрз с улицы, мне надо в себя прийти. Сахарку поесть, чтобы мозги ловчее шевелились. Вон, завитки лимонные попробуй, исключительная вещь.

Странный из Прокопенко был начальник. Никогда не душил лишними бумажками, не выговаривал за форму одежды или неточное соблюдение протоколов. Если человек знал своё дело и не превращался на работе в скотину, прикрываясь уставными правилами, то Прокопенко вообще к нему не лез. Так, пройдёт мимо, большой палец покажет, мол, молодцом, трудись дальше, и всё. Ну, может, ещё спросит, не надо ли помочь чего, в крайнем случае — напомнит, что отпуск давно не брал, а отдыхать надо. А вот чай, оказыв