автордың кітабын онлайн тегін оқу Второе пришествие
Владимир Якубец
Второе пришествие
Шрифты предоставлены компанией «ПараТайп»
© Владимир Якубец, 2019
Эта книга представляет собой попытку автора отразить движение противоречивой человеческой природы от бессмыслия к великому смыслу. Благодаря полифоничной структуре фабулы в это произведение просачивается исторический, мистический, эзотерический, философский и даже поэтический аспекты. Стеб и серьезность, быт и романтизм, жизнь и ее сюрреалистическое отражение — таковы объективные реалии этой книги.
18+
ISBN 978-5-4496-6646-8
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Оглавление
- Второе пришествие
- ПРЕДИСЛОВИЕ
- ЧАСТЬ №1
- ЧАСТЬ №2
- «ПРИТЧИ ВАВИЛОНСКИЕ»
- Притча №2
- Притча №3
- Притча №4
- Притча №5
- Притча №6
- Притча №7
- Притча №8
- Притча №10
- Притча №11
- Притча №12
- Притча №13
- Притча №14
- Притча №15
- Притча №16
- Притча №19
- Притча №20
- ПЬЕСА ВАВИЛОНСКАЯ
- ВАВИЛОНСКИЙ ТРАКТАТ О МУЗЫКЕ
- ЧАСТЬ №3
- ЧАСТЬ №4
Роман в четырех частях
Этот скромный труд посвящается, во-первых,
тем страдальцам, которые пролили свою горячую
кровь за правду, добро и свободу;
а во-вторых, тем миллионам простых людей,
которые разделяли со мной бремя моей судьбы
в моих земных скитаниях.
ПРЕДИСЛОВИЕ
Эта история может показаться вам невероятной, абсурдной и даже нелепой, но, несмотря на некоторую фантастичность формы, она представляет собой чистую правду, описание которой потребовало от меня гибкого выведения психологической субъективности личностных переживаний, свойственных человеческой природе, через образ фантасмагории в какой-то мере выдуманного, но всё же пережитого и прочувствованного бытия.
Было бы наивно и опрометчиво думать, что глубокомысленный читатель не засмеётся над некоторыми, слишком уж вычурными, изгибами сюжета. Сознаю это. Впрочем, я готов и сам надо многим смеяться, но лучше воздержусь, ибо из опыта знаю, что то, над чем мы зачастую смеёмся, в конце концов, оказывается насмешкой над нами же, ибо всё есть во всём, а любое в любом.
Предвижу также, что мне (автору) не суждено будет избегнуть читательской критики, а вместе с ней многих параллелей и сравнений, тем паче, что требовательный и глубокомысленный читатель имеет на это полное право. Заранее предвкушая все неблагоприятные отзывы, а может быть, даже и освистание, я всё же тешу себя надеждой, что для кого-то мой скромный труд окажется не лишенным интереса и смысла.
Есть ещё одно обстоятельство, которое, с учетом всего вышесказанного и ввиду дальнейших описываемых событий, нуждается в особом разъяснении. Обстоятельство это — исключительное и несколько необычное положение тех условий, в которые попал человек, со слов которого и написана эта история. Человек этот давно умер. А свою историю он мне рассказал уже после своей смерти. Понимая всю экстравагантность и необычность этого факта, я прошу читателя, ради памяти к покойному, выказать снисходительность к перипетиям повествования и, хотя бы на время, отказаться от реалистической точки зрения, чтобы с успокоенным духом погрузиться в мистические метаморфозы конкретного человеческого сознания.
ЧАСТЬ №1
— Ты веришь в Бога?
— Не знаю…
— Почему?
— Потому, что я его в лес выгнала!
Из разговора взрослого
с маленькой девочкой.
Я не знаю, как я попал сюда, всё здесь было каким-то странным, хотя все выглядело обычным: аллея, по сторонам которой росли старые липы; цветник перед домом; сам дом: маленький, деревянный, старый, вокруг обросший кустами смородины и шиповника. Но, не смотря на прозаизм окружающих видов, что-то в глубине души подсказывало мне, что я попал в необычное место, — уж слишком сладок был здешний воздух, да и птицы пели вокруг глубоко и упоительно, как-то не так, как они поют на земле.
Я прошел через аллею и подошел к дому; ставни в доме были открыты. Я начал обходить вокруг, чтобы найти двери, но вместо дверей я увидел только порог и дверной проем, — самих дверей не было, хотя на дверной коробке, где они долженствовали находиться, висели ржавые петли, которые свидетельствовали о том, что двери когда-то тут были.
Постояв с минуту перед порогом в каком-то странном недоумении, я, почему-то робко, позвал:
— Эй, есть здесь кто-нибудь?!
Не успел я произнести эту фразу, как тут же услышал позади себя голос:
— Иду, иду, милый… уже иду!
Я обернулся и увидел, что через сад ко мне идет старик. Он был лыс, но имел чрезвычайно густую и белую бороду. Одежда его была по-деревенски проста и неказиста, и состояла из какой-то светлой рубахи и старых, во многих местах латаных, штанов военного покроя. Старик был бос, а в руках держал дымящийся дымарь для окуриванья пчёл.
— Здравствуй, отец, — сказал я ему, когда он приблизился.
— Здравствуй, милый, здравствуй, — ответил старик, при этом всё лицо его осветилось улыбкой. Это меня несколько ободрило.
— Вы меня извините… точнее, поймите правильно, — начал говорить я, путаясь и тщательно подбирая слова от боязни быть не понятым, — дело в том… гм… как бы это вам объяснить… одним словом, вы не могли бы мне сказать, где я? Я хотел бы знать, что это за место?.. то есть, где я сейчас нахожусь?
К моему удивлению эти нелепые вопросы не произвели на старика решительно никакого впечатления. По-прежнему продолжая улыбаться, он ответил:
— Иногда, чтобы понять где ты, нужно знать кто ты.
— Кто я? Я … — тут в моей голове произошло внезапное озарение, в том смысле, что я, несомненно, понял, что сказать мне про себя нечего, настолько нечего, что я растерянно пролепетал:
— Я… я… я не знаю кто я.
— Плохо родненький, плохо, — произнес старик, сокрушенно качая головой, —
а имя своё-то ты помнишь?
— Андрей, — выговорил я, сам удивляясь тому, что в моей голове, не смотря на полное отсутствие какой-либо информации о себе, всё же сохранилась память о том, как меня зовут.
— Вот и слава богу! Вот и славно! А то, бывает, приходят и даже имени своего не помнят, приходится потом сверяться по бумагам.
Я посмотрел на него в недоумении, совершенно не понимая о чем он говорит, а он вдруг, хлопнув себя ладонью по голове, воскликнул:
— Эх, что же это я, гость пришел, а я, вместо обеда, его разговорами потчую!
Сказав это, он развернулся и медленно побрел в глубину сада, но пройдя несколько шагов, он остановился, обернулся ко мне и произнес:
— А ты что стоишь… пойдем, пойдем… отведаешь мой хлеб и мою соль.
Я, ни говоря ни слова, пошел за этим странным стариком. Все в моей голове путалось: где я? кто я? что все это значит? Словно туча назойливых комаров зажужжали у меня в голове эти вопросы, впрочем, душе моей было легко, ибо в сердце моем была какая-то тихая радость, источник которой, быть может, был связан с царившим у меня в сознании забвением.
Сад разделялся тропинкой на две части. В одной его части под деревьями стояли улики, из которых с веселым гудением вылетали дружные пчелы. В другой его половине, на четырех толстых деревянных столбах, стоял какой-то навес с тростниковой крышей, который абсолютно не имел стен, но который был довольно просторным, просторным до такой степени, что под этим навесом свободно помещалась печка-плита, на которой, судя по всему, дед готовил себе пищу, и еще два стола: один заставленный кухонной утварью, а другой полностью пустой. Здесь же, под крышей, висели листья табака и несколько вязанок горького перца и лука. Возле пустого стола, по обе его стороны, стояли две скамейки. Неподалеку от навеса находился видавший виды рукомойник с покосившимся зеркалом и медным бачком для воды.
— Ты, Андрюша, покамест суть да дело, возьми ведро и сходи, принеси водицы, — сказал старик и тут же добавил, — а то мне с этими пчёлами не досуг было, хотя я еще утром хотел принести.
— А где воду брать?
— Вода в колодце, это в конце сада.
Я взял ведро и отправился через сад к колодцу. Ходить по саду вообще приятно, но особенно это чувствуешь, когда в саду наступает время созревания плодов. Сейчас была как раз эта пора. Все радовало глаз: и яблони с тугими начинающими наливаться сладостью яблоками, и груша с падающими на землю от спелости плодами, и желто-розовый цвет медовых слив.
У самого колодца рос персик — он цвел. Я онемел от удивления. Постояв немного возле цветущего дерева, я, все еще не переставая удивляться, начал опускать ведро в колодец. Набрав воды, я пошел назад.
— О, а вот и он. Ну что, принес? — спросил меня старик с приветливой улыбкой. — Я уж было думал, что ты заплутал. Я тут уже и на стол успел накрыть, — и он указал на стол, на котором уже успели появиться тарелки, нарезанный хлеб, пучок зеленого лука и чугунная кастрюлька из которой шел аппетитный пар.
— А что это у вас тут персик цветет? — спросил я старика, все еще держа ведро с водой в руках; этот цветущий персик почему-то не выходил у меня из головы.
— Что же здесь такого? У нас всегда либо лето, либо весна, — чаще и то и другое вместе, — ответил мне дед.
— Да я так… просто спросил.
— Ты, вот что… воду в рукомойник налей, руки надо помыть. Вот мытье рук вроде бы и пустяк, а между тем это делает из человека цивилизованное животное, — сказав это, старик посмотрел на меня так задумчиво, что мне на какое-то мгновение показалось, что этому старику на тысячу лет вперед известно то, что я отвечу.
— Воду-то наливай, что ты на месте застыл!
Я наполнил рукомойник, поставил ведро и начал мыть руки.
«Странно, — проговорил я про себя, — такое ощущение, что это какой-то сон». Впрочем, думал я недолго, голос деда вдруг вернул меня в реальность:
— Ну что, садись к столу, наверно проголодался!
Он начал разливать похлебку по тарелкам.
— Мне почему-то кажется, что я здесь не даром… как будто мне кто-то когда-то сказал, что именно в этом месте мне что-то откроют. Странное чувство, не правда ли?
— Ты в чувстве не ошибся, но этот разговор мы отложим до конца обеда — слишком непростая тема нам предстоит, так что давай сначала поедим. Бери ложку.
— О! очень вкусно… вы умеете готовить.
Суп был действительно недурен.
— Ты лучок бери и присаливай, может быть, я недосолил.
— На соль нормально. Мне почему-то не дает покоя другое …у меня не выходят из головы ваши слова.
— Неужели?
Старик смотрел на меня с улыбкой.
— Вы сказали, что у нас должен быть разговор, и это не выходит у меня с головы.
— Э, оставь. Право, милый, оставь. Давай вот я тебе лучше историю расскажу.
Он начал рассказывать, не забывая при этом опускать ложку в тарелку.
— У одного человека было два сына, и он решил разделить имение свое между ними. Один из сынов, получив свою часть имения, остался при отце, — ухаживать, так сказать, за отцовскими сединами. Другой сын, забрав прилагающуюся ему часть отцовского удела, ушел в другую страну и там распустил все, что у него было, якшаясь с пьяницами и блудницами. И настал в той стране голод, и сей юноша мечтал о том, как бы напитать чрево свое хотя бы тем, что обычно предназначалось для свиней, но и этого ему не давали. Тогда воскликнул он в сердце в своем: «У отца моего много наемников и каждый из них всегда сыт. Пойду я к отцу моему и скажу: согрешил я перед небом и землей, и уже не достоин быть сыном твоим, прими меня в число наемников своих». И пошел юноша к отцу. И увидел его отец и возрадовался. И принял отец сына в дом свой. И жили все они долго и счастливо.
Старик внезапно замолчал, медленно взял в руки краюху хлеба, отломил от нее добрый кусок, посыпал его солью и снова принялся за суп.
— Знаешь, что во всей этой истории меня больше всего занимает? — проговорил старик минуту спустя.
— Нет. Откуда же мне знать…
— Меня всегда занимал вопрос: что если этот блудный сын после прощения возьмет и обкрадет своего отца, и снова все прогуляет, и снова раскается, и опять пойдет к отцу прощения просить. Простит ли его отец во второй раз? А в третий? А в четвертый?
— Мне кажется, что он его всегда простит.
— Ты вот говоришь, что отец всегда простит сына; в таком случае:
«да здравствует безнаказанность», ведь любые проступки, при таком положении вещей, превращаются в чистую формальность — все равно, в конечном счете, простят.
— Не знаю, я об этом никогда не думал.
— У этой истории может быть еще один конец.
— Какой?
— О, это фатальное разрешение вечной истории: сын, сто раз просивший прощения у отца, вдруг устыдится идти и просить прощения в сто первый раз, ибо так ему гадко станет от своего нечестия.
— И что тогда?
— Да ничего особенного; у сына две дороги: либо он станет святым, либо пожнет ад.
— А что будет с отцом? — спросил я старика.
— Отец пойдет искать сына — это уж обязательно… хотя, от него в этом случае мало что зависит.
— А почему так?
— В нравственном совершенствовании посредников не бывает, ибо говорить
«нет или да» нужно всегда самому, вот почему от отца мало что зависит. Видишь ли, каждый сам решает, кем ему лучше оставаться — свиньей или человеком. Никакое прощение, в этом случае, ничего не решит. Если прощают нераскаявшегося негодяя, то он будет после этого, лишь прощеный негодяй, и не более того. А если негодяй переделает себя из плохого человека в хорошего, если он станет праведным человеком и честной жизнью докажет что ошибки прошлого всего лишь ошибки прошлого, так зачем ему после этого прощение? Прощение не простая вещь. Прощение, ежели оно не своевременно, может оказать человеку медвежью услугу; сняв с человека бремя ответственности посредством прощения, можно оставить человеческую совесть без необходимого топлива полезного для духовного роста. В то же время несвоевременное отсутствие прощения может на веке искалечить человека. Как же быть? Один Господь знает, как и когда прощать, а человек все равно будет поступать по велению своего сердца и так, как подсказывает ему насущная ситуация, однако, всякому человеку лучше перепростить, чем недопростить.
Все что говорил этот фантастический старик, как-то вдруг навалилось на меня и повергло меня в задумчивость. Мне почему-то показалось, что и говорил-то он с намёком, я, разумеется, не стал ему на это указывать, потому что не совсем был в этом уверен.
Между тем старик встал из-за стола и подошел к вязке, висевшего и сушившегося здесь, коричнелистового табака. Отломив несколько сухих, издававших шелест листочков, он сказал:
— После обеда и святые закуривают.
Старик сел за стол. Я, молча, следил за тем, как он измельчал табак, аккуратно перетирая его щепетильными движеньями пальцев. Потом он достал из кармана трубку и стал её не спеша набивать.
— Скоро монахи придут, нам до их прихода нужно обо всем переговорить, — сказал старик и запалил трубку. В это мгновенье лицо его выражало блаженство.
— Какие монахи? — удивленно спросил я; мне почему-то казалось, что здесь, на сто миль вокруг, кроме нас двоих никого нет.
— Здесь монастырь недалеко — мужской; монахи приходят ко мне в сад собирать фрукты для своего стола, а взамен приносят мне муку, соль и прочее, — пояснил старик и, выпустив изо рта густое облако голубоватого дыма, заговорил шепотом. — Я тебе объясню почему ты здесь и почему твое сознание в таком состоянии, я тебе все объясню, ты только внимательно слушай. Видишь ли, когда-то давно, Бог, сотворив мужчину и женщину, поселил их в раю; но они, вкусив от плода познания « добра и зла» лишились райского блаженства, променяв его на изменчивую суетность жизни, которая наполнена если радостью, то и скорбью, если смехом, то и слезами, если наслаждением, то и болью. В конечном итоге многие люди так безнадежно запутались в путях своих, что их жизнь стала представлять собой всецельную и непрерывную цепь горя, зла и страданий. И поэтому премудрый Бог, по безграничной милости своей, даровал забвение всякому покинувшему мир грешнику, для того, чтобы каждый переступивший загробную черту, мог предстать пред Его лице и не сгореть в огне геенны от собственного стыда за недостойно прожитую жизнь. Но Господь не хотел лишать человека свободы, поэтому каждому предлагается выбор: либо жить, как «ангелы небесные» в раю, навсегда забыв прошлое познание о добре и зле — словно несведущий младенец; либо прочитать «книгу собственных грехов» и претерпеть уготованное — испив, так сказать, чашу до дна, но после этого, быть может, стяжать славу большую, нежели имеют ангелы, а может быть, пожать ад. Ты умер, мой друг, понимаешь — умер! Иначе говоря, перешел из одного мира в другой. Поэтому, мой мальчик, тебе должно сделать выбор между безмятежным неведением и абсолютным познанием.
Слова этого старика были так странны, что я на какое-то мгновение совсем растерялся. Да и что я мог в то время решить — ведь я был словно младенец.
— Ты не принимай это так близко к сердцу, — начал утешать он меня, очевидно догадавшись о моем настроении. — В конце концов, будет то, чему должно быть.
— Что же мне теперь со всем этим делать?
— Знаешь, мне не хочется влиять своими советами на свободу твоего выбора, но, поверь мне, твое сердце, когда наступит время, само решит в какую сторону идти. Сейчас иди, — погуляй по саду. Это успокоит твои мысли. А мне еще надо со стола убрать, хочу успеть до прихода монахов.
Я оставил старика и пошел в сад. После такого разговора мне действительно нужно было основательно развеяться, — ничто так не способствует этому, как хорошая прогулка. Да и день к тому же был удивительно хорош. Солнце, просвечиваясь сквозь листья деревьев, бросало на землю трепещущую светотень; ветер, путаясь в ветках, разливал по саду нежную мелодию шелеста листвы. Откуда-то доносилось чириканье воробьев и монотонное гудение горлицы. Все, вплоть до последней былинки у меня под ногами, было проникнуто спокойствием и умиротворенностью. « Какая все-таки благодать вокруг! — в упоении думал я, наслаждаясь безмятежностью дня и спокойствием окружавшей меня простой и вечной красоты, — И зачем мне делать какой-то выбор?» Я поднял голову и долго смотрел на небо. Небо было голубым, почти синим, оно казалось распахнутым, глубоким и чрезвычайно прохладным. « Зачем мне знать свое прошлое, если за это знание нужно заплатить настоящим и будущим? — спрашивал я себя и в глубине души, не без удовольствия ощущал, что свой выбор я уже сделал, — Жить, просто жить! Ходить по этому чудесному миру и наслаждаться небом, птицами, деревьями, встречами с новыми людьми. Безмятежно засыпать с мыслью о том, что прожил прекрасный день и радостно просыпаться, зная,
что новый день будет не хуже дня вчерашнего. Да, это венец всех желаний!
Больше ничего и не нужно. Старик говорил, что я умер — пусть так. Какое мне теперь дело до всего, что не касается моего нынешнего счастья? Если Богу угодно было даровать мне дар забвения, а вместе с ним радость рая, то зачем же мне отказываться от этого?»
Размышляя обо всем этом, я, между тем, дошел до колодца. Цветущий персик снова привлек мое внимание своей нежной красотой и трепетной прозрачностью розовых лепестков на своих молодых ветках. « А не поспать ли мне под этим чудесным деревом?» — спросил я себя, чувствуя во всем теле призыв ко сну и какую-то, невесть откуда взявшуюся, усталость. Я улегся под деревом, головой опершись на ствол, и замер от восхищения.
Случалось ли вам лежать под сенью цветущего персика? Сначала все кажется обычным: ствол, ветки, цветы… Но проходит время и иллюзия однообразной картинки производит перед вашими глазами удивительную метаморфозу. Все меняется, и вот вам уже кажется, что вы лежите под каким-то огромным, разлапистым древом жизни. Вы видите, как ветерок шевелит лепестки цветочков и вам кажется, что дерево дышит. Вы видите блеск коры на молоденьких веточках и начинаете ощущать, как через корни по стволу движутся молекулы воды. В конце концов ваши глаза слипаются, и вы погружаетесь в сладкую и упоительную дрему, на дне которой радужные сновидения, переплетаясь с персиковыми ветками, толкают ваше сознание в желанный и вязкий сон.
Не знаю, сколько я спал, но помню, что снилось мне что-то нежное и приятное, как будто флейты или сопилочки.
Когда я открыл глаза, то, неожиданно для себя, увидел рядом с собой сидящего и внимательно рассматривающего меня человека в черной рясе.
У этого человека было какое-то бескровное, ужасно бледное лицо, впрочем, с весьма ухоженной рыжей бородкой и такими же рыжими волосами, которые были перевязаны на затылке — пучком в хвост. Примечательной особенностью этого лица являлись по-рачьи выпуклые, светлые, водянистые, любопытные и колючие глаза.
«Глаза, как у паука!» — мелькнуло у меня в уме.
— Так ты и есть тот самый ангел? Я тебя несколько иначе представлял, — произнес человек с паучьими глазами, внезапно прерывая молчание.
«А, это наверно один из тех монахов, о которых говорил старик» — подумал я, совершенно не обращая никакого внимания на слова этого человека.
— На твоем месте я бы не очень праздновал и расслаблялся, — снова заговорил он, — ты слишком доверчив к словам этого выжившего из ума дедугана.
— Я что-то не пойму о чем вы…
— Я говорю о той ситуации, в которую ты попал, — довольно бесцеремонно перебил он меня, — неужели так трудно понять, что у тебя были отец и мать — не из воздуха же ты взялся?! Как можно жить, совершенно не интересуясь тем прошлым, из которого ты соткан? Может быть, у тебя были братья, друзья, жена которую ты любил, дети? И вместо того чтоб узнать об этом, ты, утешенный словами старого маразматика и убаюканный собственным неведением, спокойно спишь под деревом.
Незнакомец поднялся с земли и резкими движениями рук стал отряхивать пыль с полов рясы.
— Мне пора уходить, — сказал он, не глядя на меня, — книга, из которой ты все узнаешь, лежит у старика в доме. Я думаю, наш разговор останется между нами, не так ли?
Он взглянул мне прямо в глаза, затем приложил руку к груди, поклонился и, не сказав более ни слова, пошел прочь.
Некоторое время я смотрел на удаляющуюся фигуру этого монаха, пока мелькание черной рясы не исчезло за деревьями.
«И какое ему до меня дело?» — спросил я себя вслух. « Ах, да… мое прошлое! Я все забыл! Как же быть? Старик?! Монах говорил, что я не должен ему доверять. Почему? Почему тогда я должен верить этому монаху?
И кому вообще я могу верить? Что же делать? Ах, да… книга! Книга в доме. Я должен все узнать». — Целый рой мыслей загудел в моей голове, не оставив от моей безмятежности и следа. Если бы в ту минуту я имел способность обобщать и анализировать явления причин и следствий, то мне бы сразу стало понятно, что хаос, воцарившийся у меня в голове, был результатом посеянного в моем сердце сомнения и соблазна. Сеятелем же был человек в черной рясе.
Итак, нужно было что-то решать. Нужно было действовать, так как всякое промедление тяготило меня беспомощностью пассивных рассуждений, которые вызывали в моей голове жуткую сумятицу. Поэтому-то я решил пробраться в дом и прочесть книгу, о которой говорил монах. « Только бы старик не заметил», — подумал я, заранее представляя себе неловкость ситуации, которая могла бы возникнуть в том случае, если бы хозяин уличил меня в том, что я, без его ведома, шастаю у него в доме.
«Только бы не заметил, только бы не заметил» — шептал я про себя, идя по саду и прилежно высматривая, где бы мог находиться старик, намериваясь,
в случай чего, принять вид просто прогуливающегося человека. На свое счастье, я вдруг увидал старика стоящего в глубине сада. Он о чем-то оживленно разговаривал с тремя монахами, один из которых был моим давешним знакомым. Я был от них в двадцати шагах. Старик стоял ко мне спиной. «Хоть бы не обернулся» — мелькнула во мне, как молния, пугающая и явно греховная мысль. Он не обернулся, но в это же мгновение мне вдруг показалось, что тот самый, искусивший меня монах, по
