3
В конце ХХ века изобрели Интернет и тысячи одиноких сердец ринулись туда в поисках своих половинок. Я не была одиноким сердцем, скорее наоборот, но интуитивно чувствуя всю трагичность собственного сердечного благополучия для искусства, истины и некоего предназначения (которое хоть и не проявляло себя, но, если приложить достаточно фантазии, ощущалось) с собственным личным удобством сражалась, протаптывая узкие тропинки в Сети за руку с грустными, потерянными подружками.
…как вам объяснить состояние, когда должно прийти счастье? Именно счастье, не обида и не подарок в виде красивого, интересного и завораживающего молодого человека.
Oно подкрадывается мягко — сначала поют и щебечут травы, реки, земля в весенней суматошной эйфории, потом снятся странные сны и караваны, упрямо шагающие по песку в каменистый пыльный полдень. Всегда безлюдный. И узкие глинобитные улицы, и темные женщины с маслянистыми жгучими глазами.
Они поют протяжным голосом бесконечные песни.
Песни моря другие, но они похожи на песни песка тем, что человек в них ничтожен.
И они пели — очень часто во сне.
Я листала американский клип-арт с фотографиями и знала точно, что в эти белые запыленные камни я исчезну когда-нибудь. На пароходе из Стамбула, на верблюде из Дамаска или Александрии, но как только я смогу разбить это проклятое стекло, отделяющее меня от моей же жизни, я уеду туда. Генри Миллер путешествовал по Греции, Лоуренс Даррелл жил в Александрии, Боулс и Берроуз — в Алжире и Марокко. Мне хотелось за ними — тонкой струйкой спрятавшись в саквояже и не дыша: лишь раз увидеть восход в Сахаре и развалины храмов огнепоклонцев.
Прикоснуться к земле длинноволосых и воинственных царей.
Амазонки жили севернее — на земле Киммерии, в степях, скакали на длинноногих (или коротконогих) ретивых лошадках. Мне же хотелось все южнее и южнее, когда солнце уже печет неистерпимо даже утром, а песни становятся все более протяжными.
И на Восток. Туда, где Кавказ обрывается Иранским нагорьем, а Тигр и Ефрат разрезают иссушенную землю стрелами воды. Туда, где шел один из шелковых путей и где земля — серая и сухая, а деревья — изможденные.
— Господи, зачем оно тебе?
— Не знаю.
— И как его звали?
— Хосров.
— Как, как?
— Не знаю, не помню, да и не знала…
Замирание сердца
Тихий.
Далекий.
Беспокойные утра.
Ночи в тревоге.
Грустноглазое солнце
Светило равнины
Чьи-то чертоги
Из серебра и глины.
Здравствуй, далекий
Все прахом станет
Ложь не обманет
Измены не будет
Меж нами
Лисой проскользнувшей.
Чисты перед богом
И если желали кого-то
То только самих себя.
Просто шепнуть прощай
Дать тишине на чай
И успокоить голос.
Ветреными ночами
Свидетелей не было с нами
И сами не стали ими
Бредущими по пустыне
Синей любви
Вдвоем.
А за скалой каньон
И этой пропастью чувства
Нам не спуститься
Чувствуешь, я миллионом
Искринок
И звезд
Окружила твой сон.
Переросла любовью.
И проросла в весенний
Пахнущий чернозем
Стать его хлебом и солью
И в этом мире дольнем
Была я твоим застольем
И ты причащался мною
А вера была вином.
Прощай.
Мы прочли друг друга
В мечтах.
И пьянящая вьюга
Цветущих пыльцой садов
Покровом была нам
Хосров.
— Что такое Хосров?
— Имя какого-то из персидских царей, из Сасанидов, но все это нисколько не важно…
Это был темный человек, совпавший с чем-то выше — с неким кибер-амуром, пролетавшим по компьютерным просторам и зацепившим в ночном эфире два одиночества.
Ее и Его, даже не мое.
