Возможно, Шенмэйкер чувствовал, что скоро наступит конец и этой безответной любви. Ведь скрытое ощущение смерти всегда «запутывает» положение и усиливает удовольствие.
Год стоял 56-й, самый разгар безумия енотовых шапок. Куда ни глянь, повсюду миллионы деток бегали в этих мохнатых фрейдистских символах гермафродитов на головах.
Я двадцатый век, — прочла она; Профан откатился и уставился в узор на полу. — Я регтайм и танго; рубленый шрифт, чистая геометрия. Я хлыст из волос девственницы и хитро изработанные оковы декадентской страсти. Я всякий одинокий железнодорожный вокзал во всякой столице Европы. Я Улица, правительственные здания без грана воображенья; café-dansant [221], заводная фигура, джазовый саксофон; шиньон дамы-туристки, резиновые груди патикуса, дорожные часы, которые всегда подсказывают не то время и звонят в разных тональностях. Я мертвая пальма, танцевальные «лодочки» негритянки, пересохший фонтан после туристского сезона. Я все принадлежности ночи.
Мы старше вас, мы некогда жили у вас внутри: пятым ребром, что ближе прочих к сердцу. Тогда-то мы все и поняли. А потом этому пришлось стать у нас игрой, дабы питать сердце, про которое вы все уверены, что оно полое, хотя мы-то соображаем, что к чему. Теперь же вы все живете внутри у нас, девять месяцев, а потом еще и возвращаетесь, когда б ни пожелали
