Александр Плоткин

Воспоминания о семьях Плоткиных и Эйзлер

Шрифты предоставлены компанией «ПараТайп»

© Александр Плоткин, 2018

В начале 20-го века Мария Эйзлер и Григорий Плоткин связали себя брачными узами.

В начале 21-го века их сын Александр Плоткин посмотрел на историю своей семьи ясным и любящим взглядом. В результате появилась эта книга.

18+

ISBN 978-5-4493-3502-9

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Оглавление

1. Воспоминания о семьях Плоткиных и Эйзлер
2. От автора
3. Плоткины
   1. Мой отец
   2. Дядя Федя
4. Эйзлеры
   1. Моя мать
   2. Тетя Лиза
   3. Дядя Абраша
   4. Дядя Лева
   5. Тетя Паша (Путя)
   6. Дядя Яша
5. Немного о себе
   1. I
   2. II
   3. III
   4. IV

От автора

Однажды, рассматривая старые фотографии семьи Плоткиных и Эйзлеров, я подумал: может быть, стоит записать то немногое, что сохранилось в моей памяти о людях, составляющих эти семьи. Ведь семья Плоткиных и Эйзлеров — это семья моего отца и матери, и вспоминать о них — значит прикоснуться к моей родословной. Наверное, это небезынтересно для последующих поколений. Стал писать — и оказалось, что интересно моим родным и знакомым, да и мне самому. Пусть их немного, но ради них я это сделал. Конечно, по мере вспоминания о тех или иных родственниках возникали вопросы, но, увы, спросить уже не у кого.

Следует высказать слова благодарности моим родным: жене Надежде, сыну Борису, его жене Татьяне за помощь в работе над этой книгой. А также поблагодарить моего венского родственника Аркадия Эйзлера за присланные материалы протокола допроса и многие другие сведения о семье Эйзлер.

Плоткины

Мой отец

Григорий Михайлович Плоткин

Мой отец родился в Москве в 1891 году. Семья Плоткиных из Вильно (Вильнюс). В царское время Вильно был истинно еврейским городом (около 50 процентов населения составляли евреи). Об истории семьи Плоткиных я знаю только начиная с моего деда, Моисея (Моше) Плоткина. Знаю, что Плоткины жили в еврейской части Вильно и что дед занимался какой-то коммерческой деятельностью, но в то же время тяготел к художественным занятиям — рисованию.

Насколько это соответствовали еврейскому религиозному образу жизни, не знаю. Но пример у него был. Ближайший родственник его жены, моей бабушки Баси, был Антокольский. Я помню, что, когда мы с папой посещали в Ленинграде еврейское кладбище (моя мама там похоронена в 1940 году), папа говорил: «Вот это памятник хоть и далекому, но нашему родственнику». Этот памятник, возле синагоги, из красного гранита, красивый и впечатляющий.

В какое-то время (не знаю точно, какое) дедушка был приглашен в Москву для обслуживания мастерской по изготовлению памятников на еврейском кладбище. Семья Плоткиных поселилась в Москве, в Замоскворечье, и жила в еврейской части квартала. Дедушка не только создавал эскизы памятников, но и организовывал покупку мрамора для них через Пизанскую еврейскую общину. Это сказалось в дальнейшем на судьбе семьи Плоткиных. К моменту приезда в Москву в семье уже был ребенок, Теодор — Федя. Мне рассказывали, что он ходил в хедер в Москве, изучал еврейский язык и Тору. Сохранился его маленький молитвенник 1881 года издания (он хранится у Бори) с надписью «Плоткин Федя».

Вот в 1891 году в Москве и родился мой отец. К тому времени губернатором Москвы был назначен дядя царя Сергей Александрович, непримиримый антисемит. Он приказал очистить Москву от евреев в течение года. Разрешение на жительство получили только врачи, юристы и купцы Первой гильдии. В связи с этим семье Плоткиных пришлось выбирать место для переезда. Они выбрали Одессу. Когда папе был год, в 1892 г., они переехали.

В Одессе дедушка занялся коммерческой деятельностью, в частности, продолжал покупать пизанский мрамор, который привозили из Италии в одесский порт. Папа рассказывал, что жили они в центре (по-моему, на Пушкинской улице) в двухэтажном деревянном доме, в квартире на втором этаже. Дедушка играл на бирже. Папа рассказывал о типичной для евреев Одессы биржевой игре. Кто-то покупал зимой будущий урожай пшеницы, например, в Тамбовской губернии. Затем он перепродавал его кому-то другому с небольшой наценкой, тот — третьему, и т. д. Последний купивший участник был либо в хорошем выигрыше, либо в проигрыше, в зависимости от урожая. Как рассказывал папа, дедушка был не очень удачливым биржевым игроком. Но жила семья в достатке, Федя и папа учились в реальном училище. В семье была кухарка, и бабушка свободное время посвящала благотворительной деятельности в еврейской общине. Бабушка была вообще активной в общественной жизни еврейской общины. Папа рассказывал, что еще в Москве еврейская община послала делегацию женщин к губернатору Сергею Александровичу с намерением уговорить его не высылать евреев из Москвы, и бабушка была в составе этой делегации. Когда вошла делегация, губернатор встал из-за стола и выслушал женщин стоя. Но остался при своем мнении. Антисемит, а с хорошими манерами.

По воспоминаниям папы, в Одессе в училище была отражена интернациональность Одессы. Здесь учились русские, украинцы, греки, турки, евреи и даже один мальчик из караимской семьи.

В училище преподавали закон Божий. Евреи и турки были освобождены от обязательного посещения этих уроков. Папа вспоминал, что для этих нескольких мальчиков часы таких уроков были весьма желанными. Во время этих уроков они убегали в порт и наблюдали за разгрузкой судов. И если какой-нибудь грузчик ронял груз и рассыпалось что-нибудь съестное, они были тут как тут. Особенной удачей было, если рассыпались маслины.

В 1906 году в Одессе произошел погром. Прошел он и на улице, где жила семья Плоткиных. Но во время этого погрома произошел случай, характеризующий влияние властей на погромные действия. Через дом, в котором жили Плоткины, жила молодая еврейская женщина, за которой ухаживал какой-то офицер. Когда начались погромы, этот офицер послал солдата к дому, где жила его пассия. И у этого дома стоял солдат с ружьем — и всё! Толпа дошла до этого дома и повернула назад. Кстати, об этой истории, уже в Израиле, я прочел в газете «Вести» в воспоминаниях какой-то одесситки.

Вот, оказывается, достаточно было присутствия одного солдата, чтобы устрашить погромную толпу. Но погром, случившийся в Одессе, был достаточным поводом для решения моей бабушки уехать из России. Она была волевая женщина (и это видно по фотографии). Она заявила: «В этом государстве евреи жить не должны». Выбрана была Италия, тем более что торговля дедушки пизанским мрамором познакомила его с некоторыми пизанскими евреями. Поселились Плоткины в городке Каррара, вблизи Пизы. Папа продолжил учебу в школе в Пизе. Уж как он освоил итальянский язык — не знаю. Но когда он был уже старым, он помнил некоторые итальянские слова и пел итальянскую песенку. Это звучало так:

Над Италией летают птички

И бросают итальянские яички.

В 1910 году папа уехал в Париж и поступил на медицинский факультет Сорбонны. Замечу, что к тому времени старший папин брат Федя закончил этот факультет и уехал в Варшаву, так как получил место хирурга в еврейской Варшавской больнице. В Варшаве дядя Федя и женился. В то время когда папа жил в Париже, там организовалась небольшая группа еврейских студентов российского происхождения. Они сдружились, и в дальнейшем двое из них стали папиными близкими друзьями. Оба, как и папа, оказались в дальнейшем в Советской России. В 1916 году папа окончил медицинский факультет, и, поскольку шла война, а Франция и Россия в Первую Мировую войну были в коалиции «Антанта», выпускникам Сорбонны с российским гражданством — а у папы оно сохранилось — предоставили право выбора службы в армии России или Франции. Большинство евреев с российским гражданством, окончивших медицинский факультет, выбрали службу в российской армии.

Когда я спрашивал у папы, почему он выбрал Россию, он говорил, что во Франции столкнулся с очень злобным бытовым антисемитизмом, происходившим в первую очередь от религиозных воззрений католической (христианской) веры населения Франции. Проявлялся антисемитизм по-разному в разных сферах жизни. Например, молочница отказывалась приносить молоко еврейским студентам, не каждый профессор соглашался принимать экзамен у еврейского студента и т. п. В то же время в памяти у папы была одесская жизнь, учеба в школе, где учились дети разных национальностей. Кроме того, были еще свежи воспоминания о деле Дрейфуса, которое касалось армии.

Папа решил ехать в Россию и служить в российской армии, а после окончания войны вернуться к родителям в Италию. Но не случилось.

Поскольку шла война, папа различными путями пробирался в Россию (это видно по его заграничному российскому паспорту, он хранится у меня). Наконец он добрался до России, но в соответствии с российскими законами надо было в России подтверждать врачебный диплом (это надо и в Израиле). И он отправился в Петроград в Военно-Медицинскую академию для подтверждения диплома.

Папа прибыл в Петроград на Николаевский вокзал (теперь Московский). Кстати, и дорога в Москву называлась Николаевская железная дорога. Папа был простужен и нанял извозчика, попросил отвезти его в ближайшую недорогую гостиницу. Но извозчик, видимо, решил подзаработать и повез его сначала на теперешнюю Ломоносовскую улицу. Не успел папа снять багаж, как вышел швейцар и сказал: «Вашей нации-с не принимаем-с». Так был подан первый сигнальчик к оценке правильности выбора службы в российской армии. Я уже упомянул, что папа был простужен. Он решил для облегчения самочувствия купить лекарство и велел извозчику ехать в аптеку. Извозчик повез его через Фонтанку на улицу Правды (теперешнее название). Эта аптека сохранилась до настоящего времени (аптека на ступеньках).

Как оказалось, аптеку держал еврей, к которому папа обратился с просьбой продать ему лекарство (думаю, аспирин, и что еще тогда могло помочь при простуде). Разговорились, и папа, перейдя на идиш, рассказал о цели приезда в Петроград и об инциденте в гостинице.

При этом разговоре присутствовал знакомый аптекаря, пришедший к нему по своим делам. Услышав папин рассказ, этот человек сказал папе, что он может порекомендовать папе снять небольшую комнату с пансионом у его знакомых. Папа согласился И они поехали на 10-ю Рождественскую улицу, где сдавалась комната. Хозяева этой квартиры были польские социал-демократы по фамилии Доброницкие. Сам Доброницкий был казначеем Петербургского отделения социал-демократической польской партии. Так папа поселился в Петрограде (Петербурге, Ленинграде) на 10-й Рождественской улице (ныне 10-я Советская), в д. 9 кв. 17, где прожил до конца своих дней. Там же родился и я.

Человека, с которым папа познакомился в аптеке и который порекомендовал снять комнату у Доброницких, звали Абрам Ефимович Эйзлер. В дальнейшем с семьей Эйзлеров были связаны многие эпизоды жизни Плоткиных, и главное событие — знакомство с Марией Эйзлер, женитьба на ней, и как следствие — в том числе и мое рождение.

Папа сдал экзамены по подтверждению врачебного диплома. Был призван в армию и направлен полковым врачом железнодорожного полка. Полк предназначался для охраны железных дорог Николаевской и Северной, связывающей Петроград с Архангельском. Полк размещался на теперешней Транспортной улице. Бравый офицер-медик на фото. На службу папа ехал на полковой пролетке, и городовые отдавали ему честь. На 9-й Советской жил генерал, иногда встречалась и его пролетка, и папа, естественно, его приветствовал. Но случилась Февральская революция, и папа, как приверженец демократии, не встал при встрече с генеральской пролеткой, подчеркнув свое свободомыслие. Об этом он несколько раз мне рассказывал, видимо, был очень впечатлен этим поступком. И еще в этом ключе папа с удовольствием рассказывал о своем участии в демонстрации в поддержку Учредительного собрания после Февральской революции.

Вскоре папу перевели в г. Тихвин, где обосновался и железнодорожный полк. К этому времени папа был уже женат, и в Тихвине в 1920 году родилась моя сестра Таня. После октябрьского переворота железнодорожный полк перешел на сторону большевиков в полном составе. Так папа оказался в Красной армии и связанным с условиями службы в армии до 1934 г. Поскольку в те годы свирепствовал тиф, то были организованы тифозные бараки вдоль железной дороги, связывающей Петроград с Архангельском, на станциях Котлас, Кемь и др., и папе приходилось быть все время в разъездах по этим городам. Наконец, папе удалось добиться перевода его в Петроград на службу в Ораниенбаум врачом во вновь созданную бригаду морской авиации. Мама с Таней вернулись в Петроград на 10-ю Советскую улицу, и папа каждый день ездил на паровике на работу в Ораниенбаум и возвращался домой поздно вечером. Папа рассказывал, что, несмотря на то, что он служил в авиационной бригаде, он ни разу не летал, так как очень боялся самолетов и считал летчиков безумными людьми. Затем папа перевелся в санчасть полка, расположенного на Ржевке (это пригород Ленинграда). К тому времени мне было несколько лет, и в моей памяти сохранились какие-то эпизоды нашей летней жизни на Ржевке. Например, как мы с мамой ходили за пайком с бидончиком для подсолнечного масла, и как папа чистил сапоги гуталиновым кремом — и мне очень нравился запах гуталина.

В 1935 году папа, наконец, демобилизовался из армии. В его армейской жизни был довольно драматический (огорчительный) эпизод. Когда в 1929 году папа получил сообщение о смерти матери, он послал телеграмму Ворошилову с просьбой разрешить выехать в Италию на похороны. Получил фигу. Так, уехав на войну в Россию в 1916 году, больше своих родителей он не видел, и, естественно, мать умерла, не увидев своих детей, ни Федю, ни Гришу. Когда в 1991 году произошел путч и Боря с семьей были уже в Израиле, мне эта ситуация вспомнилась.

Уволившись из армии, папа поступил в ГИДУВ (Государственный институт для усовершенствования врачей) и стал аспирантом на кафедре проф. Белоновского. Темой папиной работы была разработка бактериофага. Насколько я помню, этим препаратом собирались лечить гнойные заболевания и, в частности, ангину. Сам проф. Белоновский был типичным русским интеллигентом и по поведению, и по виду. Всегда в костюме-тройке, с бородкой и усами, высокий и к тому времени полноватый. В общем, производил впечатление. Не то, что его аспиранты (а их было трое): ходили кто в гимнастерке, кто в какой-то куцавейке. И зарплата у них была маленькая. И время было нищее. Эти аспиранты (а все они были с высшим медицинским образованием) еще и подрабатывали на полставки. Мой папа тоже. Он устроился на полставки квартирного врача на Охте. Его участок был в деревне Яблоневка. Тогда это была настоящая деревня — с деревянными домами, огородами вдоль речки Оккервиль и ветхим мостиком через эту речку. Теперь это полноправная часть города с многоэтажными домами. Я помню из своего детства, что мы несколько раз на лето ездили в Яблоневку на Охту. Жили мы в деревянном домике у семьи Бутлеровых. Папа лечил их, и семьи подружились. Я точно не помню, либо старший из семьи Бутлеровых, либо его жена были детьми Бутлерова, известного русского химика. У семьи Бутлеровых, у которых мы снимали комнату, была дочь Оля, Таниного возраста, и они дружили. Дальнейшая судьба этой семьи печальна. Старшие Бутлеровы умерли еще до войны. Перед войной Оля вышла замуж за университетского аспиранта, еврея, подававшего большие надежды. В начале войны он был призван в армию и в первые дни погиб. Оля до войны родила ребенка, в определенном смысле продолжателя рода Бутлеровых. Оля и ее сын остались в Ленинграде во время войны. Голод они переживали вдвоем, одни, и, конечно, им было очень тяжело. Таня, моя сестра, во время блокады несколько раз навещала их. Она рассказывала, как однажды застала их, закутанных, изголодавшихся, за чтением книги «О приготовлении пищи из овощей». Однажды Таня принесла им дрожжевой суп, который давали раз в день работникам госпиталя. Гадость несусветная! Многие его не могли есть, несмотря на голод. Но Оля и ее сын сразу его съели. Голодный и холодный 1941—42 год они не пережили и оба умерли. Была семья. Случилась война. Семья исчезла. Оборвался род.

Вообще блокадные годы были ужасные, и как выживали люди, непостижимо. К примеру, в зимние дни 1942 года — одни из самых критических дней блокады. Январь, февраль — наибольшая смертность в Ленинграде. Морозы, голод, люди обессилены. Мы жили на 10-й Советской улице. Папа и Таня работали в ГИДУВе, во время войны ставшем эвакогоспиталем. ГИДУВ находился на Кирочной улице (тогда — улице Салтыкова-Щедрина, 41). В мирное время папа путь от дома до работы проделывал за 10—12 минут. Но в январе 1942 года, уже обессилевший, он этот путь проделывал за 30—40 минут, так как, пройдя немного, он останавливался передохнуть. Режим папиной работы был такой: два дня он работал в клинике с дежурством ночью, а в конце второго дня он шел домой отдыхать, и на следующее утро шел на работу. И вот в один из январских вечеров в конце второго рабочего дня, часов в шесть вечера, папа пошел домой. Путь его лежал по Таврической улице. Снег на улице, конечно, не убирали, но вдоль домов разгребали тропинку на тротуаре, откидывая снег в сторону. Таким образом вдоль тропинки образовывался снежный высокий сугроб. Вот на этот сугроб обессилевший папа облокотился передохнуть и… заснул. Обессилевшему человеку в мороз заснуть — значит не проснуться, замерзнуть и умереть. И вот именно в это время, по этой неосвещенной безлюдной улице, шла на работу медсестра папиного отделения Леля. Увидеть замерзшее тело в то время было обычным, и на это не обращали внимание. Знали, что утром каждого дня специальная служба собирала трупы и увозила для захоронения в братских могилах. Но в тот вечер Лелино внимание привлек человек, лежащий на снегу, а главное — знакомый воротник пальто (очень высокий воротник, с острыми углами). Она узнала шубу доктора Плоткина. Подошла к нему — он не просыпался. Она, маленькая, хрупкая женщина, не могла его поднять, и только и смогла оттащить его в ближайший подъезд; поспешила в госпиталь, организовала людей, и они, взяв санки, пришли за папой, отвезли его в госпиталь, сделали тёплую ванну, вкололи для сердечной мышцы камфару, напоили горячим чаем. И откачали папу. Домой он уже, конечно, не попал, переночевал в клинике, а утром приступил к работе. Вот так благодаря фантастическому стечению обстоятельств папа остался тогда жив.

Надо сказать, что папа пользовался уважением и хорошим отношением к себе друзей, знакомых и сослуживцев. Он был добрым, готовым к самопожертвованию и очень скромным человеком. Повидав много тяжелых моментов (революция, две войны — гражданская и вторая мировая) и видя, как люди слабы перед испытаниями, выпадающими на их долю, в особенности когда они больны, он был очень снисходителен к человеческим слабостям и недостаткам людей. Но он был очень непреклонен к проявлениям антисемитизма и, конечно, фашистской идеологии. Это он относил на всех немцев. Помню такой эпизод. Во время войны в наш дом попала бомба и разрушила часть дома. Наша квартира, которая располагалась на противоположной стороне здания, пострадала только тем, что выбило окна вместе с рамой, как во всех квартирах на нашей лестнице, но жизнь не нарушилась. Так вот, после войны для восстановления нашего дома привозили пленных немцев. Они работали под охраной солдат, стоящих вокруг дома. Внутри дома, во дворе, они, пленные, передвигались свободно. И часто ходили по нашей лестнице, звонили в квартиры и просили хлеба. Однажды я был один в квартире, открыл немцу дверь, и он стал просить хлеба, говоря, конечно, «Гитлер капут» и что он не немец, а австриец, и т. д. Вид у него был жалкий, и я ему дал хлеба. Вечером я рассказал об этом отцу, и он с волнением в голосе сказал, чтобы больше этого не было, и сказал, что если бы я был на его, немца, месте, он бы меня просто убил. И я понял, что, при всей своей доброте, он к этим пленным немцам не испытывает жалости и сочувствия их положению.

Поскольку усовершенствование врачей предполагало различные специализации, ГИДУВ включал в себя несколько различных клиник, но не все они были в основном здании ГИДУВа, часть из них располагалась в отделениях различных больниц города Ленинграда. Папа работал на кафедре терапии, но ему приходилось давать консультации в разных клиниках, и за многие годы работы он познакомился со многими врачами других кафедр, среди которых были известные специалисты по различным болезням. Среди них папа пользовался большим уважением, вероятно, прежде всего благодаря профессиональной добросовестности. Интересно, что когда заболевали сами профессора, они обращались к папе. Он лечил академика Петрова Н. Н., выдающегося онколога, до конца его жизни. В свое время он подписал письмо русской интеллигенции против введения в СССР смертной казни (инициатор Сталин). Это ему, как и другим, не простили. Его перестали выпускать за границу, арестовали его дочь. Может быть, от суровых репрессий спасал возраст и мировая известность. Интересный факт. Когда (уже после смерти Сталина) состоялось его 75-летие, и Петрову присвоили звание Героя Соц. Труда, на торжественном собрании по этому поводу он сказал, что все, чего я в жизни и профессии добился — это благодаря трудолюбию, некоторой доле природного таланта и небольшому проценту еврейской крови. Хотя известно, что его родословная — из донского казачества. Зачем он это сказал? Когда у мамы в 1937 году обнаружился рак груди, папа, конечно, положил ее в клинику Петрова. И за день до операции Петров пришел в палату, где лежала мама и еще одна старушка. Петров каждый вечер обходил свое отделение в домашней одежде (жил он на территории ГИДУВа, этажом выше своего отделения). Осмотрев старушку, понял, что исход печальный, стал на колени и начал молиться, крестясь. Маме это очень не понравилось, и она в больничной одежде ушла домой, сказав, что у Петрова оперироваться не будет. Нужно отметить, что в этом поступке — характерная черта Эйзлеров. Папа решил положить маму на другое хирургическое отделение, руководителем которого была профессор Цецилия Соломоновна Коган, старая большевичка, близкая подруга жены Кирова.

Оперировал маму тогда еще молодой хирург Бритсенишский, ставший после войны известным онкологом. В поселке Комарово, около Ленинграда, была его дача, почему-то покрашенная в розовый цвет. Остряки прозвали ее «раковая шейка» (по цвету конфет с таким названием). Маме удалили грудь, и вроде бы она поправилась. Но через два года возникли другие очаги метастазов, и в феврале 1940 года мама скончалась. Ей было 49 лет. К этому времени я был уже в 5 классе, а сестра Таня поступила в СанГиг (Второй медицинский Институт). Когда началась война, институт эвакуировали, но Таня осталась в Ленинграде и пошла лаборанткой в ГИДУВ, чтобы быть вместе с папой. Думаю, это один из факторов, позволивший им, поддерживая друг друга, пережить блокадные годы.

После войны папа продолжал работать в ГИДУВе, а Таня, выйдя замуж, уехала в Псковскую область, где располагалась воинская часть, в которой служил ее муж Леня. Демобилизовался он только в 1948 г., и они приехали в Ленинград.

Продолжая вспоминать жизнь папы, следует рассказать об интересном эпизоде. Когда началось «дело врачей», ГИДУВ стал интенсивно очищать кадры от врачей и сотрудников — евреев. Начали с заведующих кафедр, профессоров — и по нисходящей, по поводу и без повода. У папы это выглядело так. Его вызвал начальник отдела кадров и сказал строго: «Григорий Михайлович, вы многие годы бессовестно обманывали советскую власть. И нас. Вы устроились работать врачом по подложному диплому, выданному некому Гирш-Герману Плоткину. А вы ведь Григорий Михайлович (по паспорту). Мы вынуждены вас уволить». Папа пытался объяснить, что диплом выдан во Франции по тогдашнему российскому паспорту, где он записан как Гирш, а Герман, по французским правилам, добавлен как перевод Гирша. На что получил в ответ: «Вы эти сказки рассказывайте вашим друзьям». И папа был уволен. Но на помощь ему пришел зав. кафедрой неврологии чл.-кор. академии мед. наук Давыденко, оформив его на полставки консультанта-терапевта. Одновременно он посоветовал обратиться в суд для подтверждения идентичности Гирша-Германа Плоткина (так в дипломе) Григорию Михайловичу Плоткину (так в паспорте), признав, что это — одно и то же лицо. Папа подал соответствующее заявление в суд, его приняли, но сказали, что необходимы два свидетеля, которые были с ним в Париже и вместе учились на врачебном факультете Сорбонны. Ничего себе! Но в СССР вместе с папой оказались два его друга, учившиеся с ним. Это Саша Коган, живший в Москве, но к 51 году он был очень болен и парализован после инсульта, и Миша Мушкатин, к сожалению, скончавшийся в 1949 г.

Кстати о дяде Мише Мушкатине, папином друге. Они познакомились еще в Париже, во время учебы на медицинском факультете Сорбонны. Я вспоминаю эпизод, связанный с дядей Мишей.

Однажды, в 1948 году, придя домой из института, я застал отца и дядю Мишу за столом с выпивкой. Я удивился, ибо редко видел выпивающих у нас в доме, а днем так впервые. Дядя Миша обратился ко мне: «Шурик! Присоединяйся! Сегодня исторический день для евреев. Создано государство Израиль. Это изменит судьбу евреев — может быть, не сегодня, но в будущем — обязательно». И на глазах у него появились слезы.

Надо признаться, я очень мало знал об истории еврейского народа, о сионизме, и мне была непонятна реакция отца и дяди Миши Мушкатина. Ну образовался Израиль где-то в не очень известных землях. Как это могло касаться меня? Пройдет несколько лет, и я пойму состояние этих немолодых евреев. А еще через несколько лет с созданием нового государства Израиль будет связана судьба нашей семьи и последующих поколений Плоткиных.

И вот папа поехал в Москву, нанял нотариуса и двух медиков-свидетелей, и они взяли показания Саши Когана, нотариально засвидетельствованные, об учебе папы в Сорбонне под именем Гирш-Германа. А вторым свидетелем стала вдова дяди Миши Мушкатина, Евгения Соломоновна Богорад. Суд был назначен на апрель 1953 года.

За несколько дней до суда позвонила секретарь суда и попросила папу принести справку с места работы. Когда папа пришел в отдел кадров за справкой, тот же заведующий сказал с иезуитской доверительностью: «Ну зачем вы все это затеяли? Неужели кто-то может усомниться, что вы врач с огромным стажем?!» С одной стороны, бессовестная наглость, с другой — естественное поведение продукта советской действительности. В заключении: суд состоялся, и была признана идентичность Гирш-Германа Плоткина Григорию Михайловичу Плоткину. Но заведование отделением ему уже не предложили, и он стал просто лечащим врачом на женской терапии.

Папа продолжал работать в ГИДУВе до возраста 84—85 лет, т. к. после воспаления легких он очень ослаб и быстро после болезни начал стареть и физически, и умственно. Когда он в 1979 году, на 88 году жизни, упал и сломал шейку бедра, это подвело черту его жизненному пути. Урну с папиным прахом похоронили на Преображенском кладбище, в могиле моей мамы. К этому времени кладбище это было закрыто, но подхоранивать урны к родственникам разрешалось. К этой же могиле были подхоронены урны мужа Тани — Лени и самой Тани. Могила сейчас выглядит так: (см. фото).