автордың кітабын онлайн тегін оқу  Из Парижа в Бразилию

Луи Буссенар

— Стой! — раздался в густом тумане чей-то повелительный голос.

— Что такое? Что случилось? — тревожно осведомился другой голос из глубины крытых саней быстро мчавшейся по необозримой снежной равнине тройки.

Звон колокольчика пронзительно раздавался в морозном воздухе.

— Ничего, пустое, ваше благородие… так что-нибудь, — отвечал ямщик, привставая на облучке и энергично погоняя замедливших было бег лошадей. — Эй вы, соколики!.. — прикрикнул он на них.

— Стой! — снова прогремел неизвестный голос.

В темноте сухо звякнули ружья, и сквозь дымку валившего крупными хлопьями снега блеснуло несколько стальных дул.

Повозка во всю прыть неслась прямо на грозный полукруг сомкнутых штыков.

— Тпрру!.. Тпрру!.. — закричал испуганный ямщик, тщетно стараясь остановить этим чисто русским окриком разогнавшуюся лихую тройку. Но и это не помогло.

К тому же на беду у него оборвалась веревочная вожжа, которую он натянул слишком сильно… Катастрофа казалась неизбежной.

Вдруг прямо перед лошадьми, как из-под земли, выросла высокая фигура в меховой шубе и шапке.

Быстрее молнии незнакомец бросился к кореннику и схватил его сильною рукою под уздцы. Тройка разом остановилась на всем скаку, звонкий колокольчик умолк, а сани от внезапной, слишком крутой остановки в одну минуту перевернулись полозьями вверх.

Ямщика сбросило с облучка, и он, взмахнув руками и ногами, точно мячик, отлетел в сторону, уткнувшись головой прямо в сугроб.

— А ну-ка, мои молодчики, — заговорил прежний повелительный голос, в котором теперь звучали нотки иронии, — дайте на вас посмотреть… Что, знать, не очень-то удалось обмануть капитана Игумнова?.. А?.. Сорвалось?.. А?.. Не вывезло?.. У самих молоко на губах не обсохло, а туда же… Уж где вам, молокососам, провести меня, старого сибиряка!.. Вылезайте-ка, вылезайте-ка из-под саней-то. Нечего прятаться. Ну, живо!..

Из-под перевернутой повозки послышался глухой стон. При всем желании путники не могли исполнить приказание капитана Игумнова.

— Эй, вы! — обратился капитан к своим солдатам. — Поднимите повозку и вытащите господ проезжающих.

Солдаты бросились исполнять приказание начальника, и в одну минуту сани приняли надлежащее положение; но только сани, а не то, что в них было. Весь скарб из них вывалился на снег вместе с путешественниками.

Образовалась невообразимая груда подушек, шуб и всякого багажа. Тут были и так называемые дохи, или ергаки[1], и пищевые консервы, и сахарные головы, и валяные сапоги, и чемоданы из желтой кожи, и бутылки с водкой, и веревки, и молотки, и ящики с чаем — поверх всего этого, точно два тюка, неподвижно лежали путешественники.

А может, две путешественницы? Одинаково было возможно и то, и другое, потому что обе фигуры были так закутаны во всевозможные тулупы и шубы, что походили на бесполых чучел.

— Да они не шевелятся! — пробормотал с оттенком тревоги капитан. — Идиоты! Неужели их угораздило убиться до смерти?

Но опасения офицера не оправдились. Солдаты принялись трясти путешественников, растирать им снегом лица и руки, и через некоторое время обе закутанные фигуры подали признаки жизни.

Они открыли глаза и первым делом громко враз чихнули.

— Где мы? Что случилось? — спросил один из них по-французски.

— Не знаю, — отвечал другой на этом же языке.

Увидав поломанные сани и сбившихся в сторону дрожащих лошадей, обнаружив разгром своего багажа, первый из путников произнес самым плачевным тоном:

— Опять приключение!.. Да когда же этому будет конец?

— Что за несчастье! И куда девался собака-ямщик? Нет, все это просто из рук вон. Я пожалуюсь почтмейстеру. Дайте мне жалобную книгу…

— Молчать! — сердито перебил путешественников капитан Игумнов тоже на французском языке. — Отвести обоих на постоялый двор, — продолжал он по-русски, обращаясь к солдатам. — Вы мне отвечаете за них, слышите? Если они сделают попытку убежать или вздумают заговорить с кем-нибудь из арестантов — стрелять. Поняли? Налево-кругом марш!

Капитан круто повернулся и пошел прочь, гремя саблей.

Снег продолжал валить. Серые сумерки сгущались. Наступал вечер.

Унтер-офицер скомандовал что-то. Солдаты окружили пленников, и те печально последовали под их конвоем, гадая о причинах неожиданного ареста.

— Это какая-нибудь ошибка, — сказал один из путников.

— Очевидно, ошибка, — подтвердил другой, — но все-таки это очень неприятно.

— Подожди, скоро все объяснится, и нас выпустят. Нас приняли за других…

Снег хлестал им прямо в лицо, мешая смотреть; но тем не менее арестованным удалось разглядеть редкие вехи по сторонам заметенной снегом дороги. Путники шли, увязая в снегу и едва-едва волоча ноги с непривычки и от усталости. Но вот впереди на дороге показалось несколько бревенчатых изб, крытых тесом, как все сибирские постройки.

Ближе к поселку на дороге виднелись следы многочисленных ног, как будто здесь недавно прошла толпа.

Солдаты ускорили шаг, повернули влево на боковую дорогу и вскоре все вышли на обширную площадь, на краю которой, напротив церкви, возвышалось каменное здание.

От холода путники еле двигались, но солдаты не имели права снисходить до их слабостей и продолжали путь по направлению к большому дому.

Вдруг поблизости раздался мерный, тяжелый, топот шагающих в ногу солдат. То была этапная команда, сопровождавшая партию арестантов. Арестанты шли медленно, позвякивая тяжелыми кандалами.

— Каторжники! — шепнул на ухо своему товарищу один из путешественнков.

Но не все арестанты были в кандалах, а только те, которые были приговорены к каторжным работам. Ссыльнопоселенцы шли без цепей. В хвосте конвоя ехали повозки с больными и с арестантскими женами и детьми, пожелавшими следовать за мужьями и отцами в ссылку.

Некоторые из каторжников напевали унылую острожную песню, которая всегда производит сильное впечатление на сибиряка. Все русские, а сибиряки особенно, относятся к каторжникам с замечательным добросердечием. Они видят в них только «несчастных» и никогда не справляются о том, насколько эти «несчастные» заслужили свою участь. Услыхав унылые звуки песни, каждый сибиряк торопится подать милостыню «несчастенькому», — каждый, до последнего убогого бедняка.

Тяжелые ворота мрачного здания — оно оказалось этапным острогом — отворились и пропустили партию и конвой. Но солдаты с арестованными путешественниками прошли мимо куда-то дальше.

Они шли к дому, в котором остановился капитан Игумнов.

Окончательно наступила ночь. Капитан дожидался арестованных в первой комнате своего невзрачного жилища, которая по такому случаю была ярко освещена. Сам капитан был уже без своей теплой енотовой шинели; он стоял у стола в мундире, при сабле и в высоких походных сапогах.

На столе грубой работы лежала груда бумаг, прикрытых вместо пресс-папье револьвером крупного калибра.

Дверь распахнулась, и арестованные, как были в шубах, вошли в комнату и учтиво раскланялись с капитаном. Солдаты остановились у дверей и взяли ружья к ноге, стукнув об пол прикладами.

Капитан, не отвечая на поклон вошедших, пытливо глянул на них своими ясными светло-серыми глазами.

Это были два молодых человека во цвете лет, оба среднего роста, стройные и с наружностью истинных джентльменов, хотя в выражении их лица сквозило вполне понятное беспокойство.

У обоих были густые, окладистые бороды, у одного черная, у другого белокурая. Обе были тщательно расчесаны, но тем не менее привлекли к себе особое внимание капитана. Шубы на незнакомцах были огромные, очень теплые, но изящного покроя. Вообще видно было, что путешественники принадлежали далеко не к низшему классу общества.

Вдруг капитан как будто сообразил что-то. Он погладил несколько раз левою рукой свои усы с проседью, потом бакенбарды, выпрямился по-военному и резко спросил путешественников по-русски:

— Кто вы такие?

— Милостивый государь, — твердым голосом, но с безукоризненною вежливостью отвечал ему по-французски белокурый, — позвольте вам заметить, что ни я, ни друг мой по-русски не говорим. Поэтому позвольте нам давать вам объяснения на французском языке, который хорошо знаком всем образованным русским, а следовательно, и вам.

— Вот как! — перебил офицер. — Да вы, оказывается, хитрее, чем я предполагал. Хорошо. Будем говорить по-французски, хотя я уверен, что вы такие же русские, как я. Ну-с, посмотрим, что вы намереваетесь мне объяснить?

— То, что мы являемся жертвой весьма печальной ошибки. Вы, очевидно, изволили нас принять за каких-нибудь беглых арестантов. Так, по крайней мере, мне кажется. Иначе я не могу себе объяснить всего происходящего.

— Вы хорошо заучили свою роль, господа, — последовал холодный ответ.

— Уверяю вас, мы говорим правду. Мы можем это вам доказать. У нас есть бумаги, паспорта… они там, в чемодане…

Капитан не ответил ни слова. Он приподнял револьвер, служивший вместо пресс-папье, взял из-под него одну из бумаг и прочитал себе под нос:

— «Среднего роста…» — Совершенно верно. «Большие бороды у обоих». — И это как раз. «Один белокурый, другой брюнет». — Чего же еще яснее? «Люди очень подвижные, нервные». — И это есть. «Говорят на многих языках и держатся совершенно прилично». — Так чего же более? Конечно, они. Остается посмотреть, до чего дойдут они в своем дерзком запирательстве. Это даже забавно.

— Ну-с, господа, — обратился капитан к путешественникам вслух, — так, значит, вы французы? Так-с. Как же вас зовут в таком случае?

— Меня — Жюльен де-Кленэ, а моего товарища — Жак Арно.

— Очень хорошо-с. И вы, разумеется, путешествуете для собственного удовольствия?

— Не совсем. Господин Жак Арно едет по своим делам, а я провожаю его, чтобы доставить удовольствие и себе, и — как я надеюсь — ему.

— Хитрая бестия! — пробормотал сквозь зубы капитан. — А простите за нескромность, — продолжал он вслух, — куда это вы оба изволите ехать?

— Извольте, капитан. Мы едем в Бразилию.

Капитан ожидал всего, но только не этого. Это уж был пассаж совершенно необыкновенный. В Бразилию — через Томск! Через Сибирь! Из Франции!

— В Бра… зи… лию! — насилу выговорил он, не будучи в силах скрыть свое чрезвычайное удивление. — В Бразилию через…

— Сибирь, — досказал за него белокурый француз. — Совершенно верно. Мы хотим проехать туда сухим путем. Конечно, по дороге нам встретится Берингов пролив, отделяющий Америку от Азии. Но ведь это безделица — всего пятьдесят верст каких-нибудь. Да и то мы рассчитываем переехать через него зимой, следовательно, по льду. Мой друг до безумия боится морской болезни. По этой причине мы и в Сибирь попали, в чем нисколько не раскаиваемся, так как имеем теперь случай познакомиться с вами, капитан.

Слова эти были сказаны с развязностью истинного парижанина и сопровождались самым галантным поклоном.

Капитан принял такое обращение за дерзкую насмешку над собой и вспылил не на шутку.

— Довольно, негодяи! — крикнул он. — Полно вам людей-то морочить. Туда же: Жюльен де Кленэ, Жак Арно… Нет-с, я вам лучше скажу: ты, называющий себя Жюльеном де-Кленэ, ты просто лишенный всех прав состояния дворянин Алексей Федоров Богданов, а твой товарищ — тоже лишенный всех прав отставной губернский секретарь Станислав Осипов Бережковский. Вы оба принадлежали к так называемой шайке червонных валетов, которые, как все помнят, не гнушались даже убийствами; вы были сосланы по суду на каторжные работы, с которых и бежали несколько месяцев тому назад. Да-с. Что, голубчики? Что, французы? Удалось вам меня провести?

Путешественники хотели протестовать, но капитан не дал им заговорить и продолжал:

— Теперь вас отведут в острог, а завтра утром отправят с прибывшею сейчас сюда партиею арестантов по этапу в Красноярск. Я сейчас напишу об этом отношение.

Определим точнее время и место действия нашего рассказа.

Время — несколько лет тому назад[2]; место — Сибирь и большой тракт между Томском и Якутском.

Капитан Игумнов — старый служака, начальник этапной команды, сопровождавшей арестантов по Сибири к месту ссылки. Путь по Сибири длинен и труден, — обыкновенно партия арестантов совершает его в несколько месяцев. При всей строгости и бдительности охраны в пути часты побеги арестантов. До сих пор у капитана Игумнова они случались реже, чем у кого-либо, и вдруг, вскоре после выхода этапа из Томска, бежали два особо важных арестанта, приговоренных к усиленному режиму еще за первый побег с каторги, который они совершили спустя два года после начала отбывания срока. Тогда они были пойманы, осуждены вновь и сданы капитану Игумнову, причем ему было предписано принять относительно них особенно строгие меры. И вот они вновь бежали.

Но недолго им удалось погулять на воле. Не такой человек капитан Игумнов, чтобы его легко было провести. В конце концов беглецы опять-таки наскочили на него и попались в его руки. Размышляя подобным образом, капитан не понимал, что совершает ужасную ошибку. Да и мыслимо ли запомнить в лицо всех каторжников из такой огромной партии? Арестантский армяк всех уравнивает, все арестанты делаются похожими друг на друга. Но с другой стороны — представительная наружность подозреваемых? Эти длинные бороды, эти шубы… А их безукоризненный французский язык?.. Впрочем, это ничего не значит: ведь отыскиваемые арестанты из интеллигенции, принадлежали когда-то к хорошему обществу.

Правда, паспорта у них в совершенном порядке, даже подорожными они запаслись… И это ничего не доказывает: все можно очень легко подделать.

Одним словом, капитан Игумнов был искренне убежден, что задержанные им личности — именно те беглые, которых он страстно желал поскорее найти.

И вот путешественников отвели в этапный дом. Дорога из Томска в Якутск изобилует подобными острогами, в которых останавливаются в пути арестантские партии. Они называются также этапными домами. Из них один из самых больших и внушительных — Ишимский острог, тот самый, с которым пришлось так неожиданно познакомиться нашим путешественникам.

Тяжелые двери отворились и, жалобно проскрипев на заржавленных петлях, тяжело захлопнулись за арестованными.

Они очутились в просторном, но душном помещений, в котором на жестких нарах, а то и прямо на полу, спали вповалку арестанты.

С непривычки путешественникам сделалось дурно. Они оба пошатнулись на ногах и упали на первую попавшуюся койку.

Очнувшись, они увидели перед собою высокого, худого арестанта с длинною седою бородою и грустным интеллигентным лицом.

Это был староста партии. Так называется выборный изо всей партии арестант, который заведует личными деньгами этапников, расходуя их, каждый раз с разрешения начальства, на арестантские нужды, и даже считается до некоторой степени ответственным лицом за поведение партии.

— Где мы? — вскричали французы. — Кто вы такой? Куда это нас заперли?.. Помогите! Помогите!

— Успокойтесь, господа, не волнуйтесь: это не поможет, — по-французски заметил им худой арестант.

— Но кто вы? Скажите, ради Бога!

— Я такой же арестант, как и вы.

— Послушайте, мы вовсе не арестанты, — заговорил, на этот раз уже несколько спокойнее, Жак Арно. — Мы даже не русские, мы французы и путешествуем… Нас арестовали по ошибке.

— Как по ошибке? Не может быть!

— Уверяю вас. Нас приняли за каких-то двух беглых…

— Конечно, это очень неприятно… но поверьте, если это ошибка, то она скоро разъяснится и вас выпустят с извинениями. Не сердитесь. Бежавшие арестанты были очень важные преступники…

— Но кто же вы сами? Ваше лицо мне как будто знакомо… Свое имя я скажу: я Жак Арно, а это мой товарищ, Жюльен де Кленэ.

— Жюльен де Кленэ! — вскричал староста. — Знаменитый путешественник, с которым я…

Арестант остановился и в смущении покраснел. Жюльен де Кленэ взглянул на него пристальнее и на его лице отразилось крайнее изумление.

— Боже мой! — вскричал он. — Вы не… вы не господин Михайлов, с которым мы несколько лет назад встречались в Париже во многих домах?.. Вы были тогда богатым русским помещиком… были еще так молоды… я и сейчас бы узнал вас, если б не эта седая борода…

— Горе не красит человека и не молодит, — со вздохом заметил арестант.

— Но… простите… скажите… что вас… за что вы…

Густая краска покрыла щеки арестанта. Он опустил глаза и тихо проговорил:

— За дело… Живя слишком широко, не по средствам, я разорился… потом захотел поправить состояние… пустился в аферы… сделал подлог и… о, ради Бога, не мучьте меня, не спрашивайте… пожалейте…

Жак Арно и Жюльен де Кленэ, точно сговорившись, разом протянули ему руки. Арестант молча пожал их и после короткой паузы продолжал:

— Вот видите, бывает положение и хуже вашего. Относительно себя вы можете быть совершенно спокойны: ошибка разъяснится, самое большее — вам придется провести здесь ночь… правда, очень скверную, но что же делать? Сочтите все это просто за неприятное путевое приключение.

— Но ведь надо удостоверить наши личности. Капитан Игумнов даже паспортам нашим не верит.

— Он снесется по телеграфу с кем следует… наконец, я тоже скажу, что вас знаю… мое свидетельство все же может что-нибудь значить. Будьте уверены, что все устроится как нельзя лучше…

Слова старосты успокоительно подействовали на путешественников. Для них мелькнул слабый луч надежды. С душным воздухом тюрьмы они мало-помалу свыклись и вскоре заснули на арестантских нарах крепким сном усталых людей.

Читателю, вероятно, небезынтересно узнать, какой ветер занес в Сибирь злополучных французов.

Вернемся на некоторое время назад и перенесемся в Париж.

В один прекрасный день два друга, Жюльен де Кленэ и Жак Арно столкнулись нос к носу на одном из парижских бульваров.

— Боги бессмертные! — вскричал Жюльен. — Что случилось? Париж горит? Или пруссаки вторглись во Францию? Или монархию восстанавливают?

— А! Жюльен! Здравствуй. Как поживаешь?

— Нет, как ты поживаешь? У тебя лицо до того странное, точно испуганное.

Жак вздохнул, молча пожал руку друга и опять вздохнул.

— Нет, кроме шуток, что с тобой стряслось? Болен? Женишься? Орден получил?

— Ах, поди ты!.. Знаешь, мне хочется сквозь землю провалиться.

— Сквозь землю? Это все же довольно далеко, а ты терпеть не можешь путешествий.

— Вот это-то меня и сводит с ума. Мне положительно нужно ехать.

— Куда?

— В Бразилию.

Тут уж де Кленэ окончательно не выдержал и расхохотался во всю мочь.

— То-то ты так и съежился весь, точно испуганный заяц. Ах, бедненький! Вечно сидел сиднем и вдруг в Бразилию! Конец не малый: двадцать три дня на пароходе. Зато как хорошо там: солнце, голубые небеса, роскошная флора…

— Бог с ней, с флорой… Я пуще всего боюсь… морской болезни.

— Пренеприятная вещь.

— И все это ради миллионов. Знаешь, ведь я теперь архимиллионер.

— Вот как! Наследство, стало быть?

— Да.

— От дядюшки?

— Да.

— Из Америки? Там ведь все солидные дядюшки.

— Да.

— Ну, что же, дай Бог. Только зачем же мы здесь стоим, прохожим мешаем? Зайдем лучше куда-нибудь. Кстати, я голоден, как волк. Знаешь что? Пойдем в ресторан. За столом приятнее беседовать.

— Хорошо, пойдем. Я сегодня все равно не в состоянии идти в свою канцелярию.

Через полчаса друзья уже сидели за отдельным столом в ресторане за великолепным завтраком.

Когда подали кофе, Жюльен положил локти на стол, закурил сигару и сказал:

— Ты говоришь, дядюшка тебе…

— Оставил в наследство громадное состояние. Мне сегодня принесли письмо. На, читай.

— Боже! Какое объемистое!

— Да уж ты прочти. Право, очень интересно. Дядя мой не часто писал.

— А главное — с таким солидным «вложением!..» — пошутил Жюльен, разворачивая письмо.

Потянув из рюмки несколько капель шартреза, он принялся читать медленно и внятно:

— Однако твой дядя, видно, охотник до сильных выражений, — заметил, прекратив чтение, Жюльен.

— Да ты читай дальше!

— А ведь у твоего дяди золотое сердце, кроме шуток, — произнес взволнованным голосом Жюльен, окончив чтение. — Несмотря на показной скептицизм, все письмо его проникнуто такой горячей, потребностью кого-нибудь любить, что невольно умиляешься, читая его. Откровенно говоря, ты сделал капитальную глупость, отказавшись тогда от приглашения своего дядюшки. Скажи, по крайней мере, что намерен ты делать теперь?

— Я и сам не знаю. Я совсем голову потерял. Все мысли перепутались.

— Ты болен, что ли?

— Хуже! Гораздо хуже!

— Так неужели трусишь?.. Впрочем, нет. Я видел тебя на войне. Ты вел себя храбро, а я в этом кое-что понимаю.

— Что бы ты сделал на моем месте?

— Очень просто: взял бы место на первом пароходе, отходящем в Бразилию, и поехал бы положить венок из цветов на могилу… которая находится достаточно далеко от усадьбы.

— Я умру, я не вынесу.

— Ах ты, мокрая курица!

— Хорошо тебе говорить: ты не испытал морской болезни.

— А ты-то где успел?

— Однажды нелегкая понесла меня из Гавра морем в Кан. Я рассчитывал совершить приятную прогулку и после поделиться с друзьями путевыми впечатлениями. Но только я ступил ногой на мостик, перекинутый с парохода на пристань, как на меня напал ужасный недуг, напоминающий что-то среднее между холерой и воспалением мозга.

— Обыкновенная морская болезнь.

— Но такая сильная, что я возбудил к себе отвращение и жалость и пассажиров, и матросов. Поминутная икота, рвота, судороги… я думал, что умру.

— От этой болезни не умирают и скоро вылечиваются.

— Ты думаешь?.. От Гавра до Кана езды по морю три часа. Море в этот день было неспокойно, и мы проехали вместо трех часов — восемь. И все это время моя болезнь прогрессировала. Сам капитан, старый морской волк, и тот был удивлен. Он никогда не видал ничего подобного.

— Неужели ты так слаб?

— Восемь часов я терпел качку и восемь часов хворал. Полагаю, что это крайний предел того, что может вынести мой организм. От Бордо до Рио-де-Жанейро двадцать три дня пути. Конечно, в Бразилию прибудут только мои кости.

— А давно это случилось?

— Лет тринадцать назад.

— С тех пор твой организм мог перемениться. Это часто бывает. Иной в молодости не мог выносить ни малейшей качки, а в зрелом возрасте ему нипочем самое сильное волнение на море.

— Нет, я уверен, что мой организм остался прежним. У меня до сих пор кружится голова от одного вида качелей. Потом я как-то однажды сел в простую речную лодку, и со мною сделалось дурно, так что меня едва не приняли за пьяного. Одним словом, я заболел морскою болезнью на Сене. Не правда ли, мило? И после этого ты хочешь, чтобы я плыл через Атлантику!

— Так как же быть?

— Я готов ехать в центральную Африку, на экватор, на Камчатку, к полюсам, куда угодно. Я крепок телом и вовсе не труслив, я готов трудиться, вынести всевозможные лишения и опасности. И при этом, не шутя тебе говорю, я силен, как бык.

— Что-то не верится.

— Уверяю тебя. Ведя сидячую жизнь, я боялся ожирения и записался в члены гимнастического общества. Теперь я великолепно фехтую, стреляю и способен на что угодно.

— Браво!

— Если бы не морская болезнь, я бы пяти минут не промедлил и отправился в Бразилию.

— Отлично. А что, если я тебе предоставлю возможность проехать туда без угрозы морской болезни?

— Повторю тебе: я отправляюсь, не медля ни минуты.

— Хорошо. Даешь честное слово?

— Даю. Только с условием: без морской болезни.

— Принимаю это условие.

— Жюльен! Что ты делаешь?

— Звоню гарсону, чтобы он принес счет и бумагу с пером и чернилами.

— Что ты хочешь писать?

— Будешь писать ты, а не я.

— Что?

— Прошение об отставке в должности.

— Так ты, стало быть, не шутишь?

— Иногда шучу, но в важных вопросах — никогда.

— Ну, хорошо. Я сжигаю свои корабли.

— Это очень хороший способ избежать морской болезни, но только я для тебя избрал другой путь.

— А какой же?

— Покуда — секрет.

И Жюльен прибавил про себя:

— А, голубчик, попался! Ты говоришь о путешествии на Камчатку и экватор как о прогулке по окрестностям Парижа. Хорошо же. Ты у меня поедешь не только на Камчатку, но и во многие другие места. Не я буду, если не свезу тебя в Бразилию… сухим путем.

Дружба между Жаком Арно и Жюльеном де Кленэ началась еще в гимназии.

Жюльена двенадцатилетним мальчиком отдал в гимназию его опекун Сент-Барб, принявший опеку над огромным состоянием сироты и поспешивший поскорее отделаться от ребенка.

Привыкнув к суровой дисциплине закрытого учебного заведения, Жюльен не знал не только свиданий с родными и праздничных отпусков домой, но даже и летние вакации проводил в гимназии.

Каждый год, когда веселый, шумливый рой школьников разлетался по родным уголкам, бедный малютка-миллионер оставался томиться взаперти вместе с учениками иностранцами: американцами, египтянами и румынами, которых за дальностью расстояния при кратковременности вакаций родные не могли брать домой.

Так рос Жюльен, не зная ни родственной ласки, ни радостей домашнего очага, и легко мог бы отупеть и огрубеть. Но с ним не случилось ни того, ни другого, потому что он, не имея возможности развлекаться, ревностно принялся за учение и все время шел одним из первых учеников.

На третий год своего пребывания в гимназии он однажды после вакаций увидал в толпе неловких новичков только что привезенного из провинции толстого, краснолицего, угловатого, мешковато одетого мальчика, который особенно выделялся своей неуклюжестью.

Этот новичок был Жак Арно, провинциал из Турэни.

«Деревенщина» тотчас же сделался предметом преследования со стороны гимназических забияк, будущих хлыщей, и на него градом посыпались насмешки, впрочем, не столько остроумные, сколько грубые и подчас сальные.

Но Жак оставался невозмутим. Насмешки не действовали на него, да, по правде сказать, он и не понимал смысла большей половины из них. Тогда, желая во что бы то ни стало чем-нибудь пробрать новичка, забияки начали проделывать с ним разные мучительные шутки, которые, кажется, теперь, к счастью, уже вывелись в казенных учебных заведениях.

Однажды бедный толстячок не выдержал и, залившись горькими слезами, забился в угол, точно собачонка, преследуемая уличными мальчишками. Но преследователи достали его и там.

И вдруг — стоп!

Резкий, повелительный окрик, — и вслед за тем на толпу забияк посыпались мастерские удары кулаком, пинки ногою, оплеухи.

У одного оказался подбитым глаз, у другого расквашенным нос, у третьего — фонарь под глазом…

— Смелей! — кричал энергичный голос. — Делай, как я! Колоти их! Кулаками, кулаками… так… молодец!..

Чувствуя поддержку, Жак ободрился и пустил в дело кулаки. Он не был ловок и не умел драться, но сила в нем была, и вдвоем с союзником ему довольно скоро удалось обратить неприятеля в бегство.

Этот неожиданный союзник был не кто иной, как Жюльен де-Кленэ.

Жюльен среди товарищей имел авторитет и пользовался уважением, во-первых, за силу, во-вторых, за хорошее ученье, и в-третьих, за богатство.

Его заступничество навсегда оградило Жака Арно от нападок.

— Чего ты плачешь? — добродушно-строго спросил он толстого увальня.

— Мне больно. Они меня били.

— Никогда не нужно плакать при них. При мне ничего, а при них нельзя. Тебе скучно здесь? Это пройдет. Привыкнешь. Хочешь, будем друзьями? Тогда никто не посмеет тебя пальцем тронуть. Они все трусы, стоит только хорошенько огрызнуться на них.

С этой минуты Жак почувствовал к своему покровителю беспредельную нежность. Он привязался к нему так, как умеют привязываться только цельные, нетронутые натуры, когда впервые отдают свое сердце. Со своей стороны и Жюльен полюбил угловатого мальчика, как всегда мы любим тех, кому оказываем помощь.

Впрочем, Жак сумел прекрасно отплатить своему другу за покровительство. У Жюльена на всю жизнь осталось светлое, радостное воспоминание о том лете, когда он в первый раз в жизни простился со стенами гимназии и поехал провести вакацию у матери Жака госпожи Арно в ее прелестном домике в Монлуи, на берегу Луары, в самой очаровательной турэньской глуши.

Невозможно, да и бесполезно было бы описывать восторг юноши, в первый раз после многих лет вырвавшегося из душных казенных стен.

С этой поры в Жюльене зародилось новое чувство: это необузданная любовь к свободе.

Прошли годы. Жюльен получил несколько первых наград по всем предметам, Жак — несколько похвальных отзывов за сочинения и латинские стихи. Затем кончился курс и того, и другого, получены аттестаты — с очень хорошими отметками Жюльеном и с удовлетворительными Жаком.

По выходе из гимназии восемнадцатилетний Жюльен очутился на свободе, имея в близкой перспективе получение миллионов в полное свое распоряжение. Какое-то врожденное презрение к низким удовольствиям удержало его от падения в пропасть, уже поглотившую стольких богатых юнцов, как и он, лишенных опоры и руководства при своем вступлении в жизнь.

Его страсть к свободе получила полное удовлетворение: он пустился в путешествия и побывал во всех пяти частях света.

Сначала он странствовал просто как человек скучающий и праздный, но потом стал относиться к своим путешествиям серьезнее и даже провел несколько замечательных исследований, разом поставивших его в ряд знаменитых путешественников наших дней.

Находясь в Гваякиле, он получил известие о смерти госпожи Арно и оплакал покойную, как родную мать.

Временами он наезжал во Францию, и всегда неожиданно, как снег на голову. Появившись метеором, он наскоро обнимал Жака, делал несколько сообщений и докладов в ученых обществах, заглядывал раз-другой в оперный театр и снова исчезал с парижского горизонта.

О жизни, которую вел Жак, мы уже достаточно знаем из письма его американского дядюшки, так что нам больше нечего добавить.

В то время, с которого начинается наш рассказ, друзья находились в возрасте около тридцати пяти лет. Жюльен де Кленэ, белокурый, среднего роста мужчина, сохранил еще почти всю свою юношескую гибкость и подвижность. Широкоплечий, с высокой грудью, он был очень силен и никогда не знал, что такое болезнь.

Поверхностному наблюдателю его черты, пожалуй, могли бы показаться слишком уж безупречно-правильными и потому банальными, если бы не загорелый цвет его лица и резкий, проницательный, даже несколько суровый взгляд его глаз, глаз путешественника-исследователя, который привык бесстрашно выслеживать и дикого зверя, и разбойника.

Жак был рыхлый, склонный к тучности, добродушный брюнет с лысеющими висками и зарождающимся брюшком.

Итак, мы познакомили читателя с характерами наших героев. Теперь, следовательно, можно и продолжать рассказ.

Жак, обыкновенно очень сдержанный, на этот раз пил особенно много. Приятель подливал ему то бургонского, то крепких ликеров, и вскоре наш чиновник пришел в блаженное состояние. Щеки раскраснелись, глаза заблестели, и даже на жизнь у него появился другой взгляд.

— Ты говоришь: отставка, — промолвил он, молодцевато закидывая ногу на ногу. — Я, пожалуй, с тобой согласен.

Это говорилось в ту минуту, когда гарсон подавал бумагу, перо и чернильницу.

— Мне кажется, следовало бы на министерской бумаге и в казенном пакете…

— Полно, разве не все равно?

— Что же писать? Я не знаю. Вероятно, для этого есть какая-нибудь форма. Нужно упоминать о причинах или нет, как ты думаешь?

— Ну вот еще, это ни к чему. Напиши только повежливее и распишись.

— Нет, а я все-таки думаю, что о причинах упомянуть не лишнее.

— Делай как знаешь.

Жак принял самую что ни на есть чиновничью позу и написал прошение об отставке.

— Ну вот, — сказал он, когда подписался с росчерком, — дело сделано. Теперь я готов с тобою хоть на Луну.

«Так, так. Подогрелся, значит, — сказал про себя Жюльен. — Не нужно давать ему остыть. Будем ковать железо, пока горячо».

— Ну, — произнес он вслух, — едем, что ли?

— Куда?

— Отвозить прошение.

— А потом?

— Потом мне нужно будет еще кое-куда заглянуть. Ты поедешь вместе со мной.

— Я готов.

Жюльен крикнул извозчика в белой шляпе, и тот, в ожидании хороших чаевых, лихо покатил наших приятелей по городу.

Вскоре фиакр остановился у подъезда полицейской префектуры.

Жак после обильного завтрака и возлияния вздремнул дорогой. Он проснулся и с удивлением посмотрел на полицейского, стоявшего на дежурстве у подъезда.

— Что такое? — воскликнул он. — Куда это ты меня привез, мой милый? Это не мое министерство. Мне нужно в Люксембург.

— Сейчас поедем и туда, но сначала сюда зайдем.

— Зачем?

— Взять паспорта.

— Как? Так скоро? Да ты мне просто дохнуть не даешь.

— Дыши сколько хочешь, сидя в карете, а я тем временем сбегаю в префектуру и все устрою без тебя. У меня там много знакомых.

Жюльен ушел и через четверть часа вернулся, складывая на ходу и пряча в бумажник две бумаги казенного формата.

— Вот и паспорта готовы. Теперь дело за отставкой.

Опять остановка возле здания министерства. Жюльен вновь вышел и вернулся назад еще быстрее.

— Ну, теперь все сделано. Твоя отставка подана. Ты больше не служишь. Едем ко мне. 52, бульвар Гаусман! — крикнул он извозчику, и фиакр быстро покатил дальше. — Через полчаса я буду готов, — сказал Жюльен по приезде Жаку, который снова впал в дремоту. — Хочешь подняться ко мне наверх?

— Нет, не надо, мне и здесь хорошо.

— Как хочешь.

Жюльен де Кленэ на случай внезапного отъезда всегда держал у себя дома достаточное количество наличных денег золотом и билетами.

Он набил дорожную сумку банкнотами и золотыми монетами, открыл письменный стол и достал оттуда свой диплом на звание члена Географического Общества и несколько писем от знатных лиц.

К этим бумагам он присоединил несколько свидетельств, аккредитирующих его при французских дипломатических агентствах в качестве члена разных научных обществ, карту полушарий с собственноручными заметками и дополнениями и, наконец, объемистый пакет с бумагой, которую он перечитал с видимым удовольствием, хотя уже давно знал чуть не наизусть ее содержание.

В бумаге значилось:

— Это самая лучшая изо всех данных мне рекомендаций, — сказал Жюльен вполголоса, — потому что британские власти всегда обращают внимание на подписи своих министров.

Он позвал единственного слугу, рассчитал его, заплатив вперед годовое жалованье, и велел отнести в карету две дорожные шубы и два меховых одеяла.

Затем он надел сумку через плечо, обвел глазами свое живописное жилище парижанина-космополита и спустился вниз к консъержу, чтобы заплатить за квартиру за год вперед.

— Вы уезжаете, сударь? — осведомился тот. — А ваши письма?

— Не беспокойтесь. Их будет пересылать ко мне сам почтамт. Ну, — обратился он к Жаку, бессознательно гладившему рукою шелковистый мех шуб, — теперь я весь к твоим услугам. Только позволь мне заехать к банкиру и сказать ему словечко. Это в двух шагах отсюда, на Шоссе д'Антен.

— Скажи, пожалуйста, зачем ты берешь с собой шубы и одеяла? Ведь теперь только 15 сентября и жара страшная.

— По ночам зато бывает довольно свежо.

— В постели не чувствуется.

— Постели может у нас и не быть.

— Ты все шутишь.

— Ни капельки. Когда едешь путешествовать, то никогда не знаешь, где будешь спать, да и будешь ли вообще.

— Так разве мы едем путешествовать?

— А ты думал как? Конечно, едем… В Бразилию… разве ты забыл?

— Не может этого быть! — вскричал Жак, привставая с места. — И ты едешь со мной? Ты?

— Я тебя везу.

— Милый Жюльен! Как мне тебя благодарить!

— После когда-нибудь, а теперь мне нужно к банкиру, потом мы наймем карету и поедем кататься в Булонский лес; вернувшись с прогулки, пообедаем в Cafe Anglais и окончим приготовления.

— Окончим!.. Мы их только начнем. Ведь их будет так много.

— Может быть, — загадочно произнес Жюльен.

День кончился по программе, и за обедом в Cafe Anglais Жак, усердно угощаемый Жюльеном, опять очень много пил и не заметил, как приятель подлил ему в ликер какой-то темноватой жидкости из крошечного пузырька.

Была половина восьмого.

Карета быстро проехала расстояние от Cafe Anglais до вокзала Северной железной дороги, и Жак, ничего не сознавая, машинально вошел в вокзал под руку с приятелем и рухнул, как тюк, в спальное купе вагона первого класса.

Спящего разбудили какие-то горловые звуки, произнесенные на чуждом, непонятном языке.

Он проснулся, потянулся и привстал, смотря во все глаза на Жюльена, который насмешливо улыбался.

— Где мы? — спросил Жак.

— Едем по железной дороге.

— А который теперь час?

— 8 часов 40 минут вечера.

— Как! Ведь мы выехали в 8 часов. Значит, я спал только 40 минут?

— Плюс двадцать четыре часа.

— А? Что ты сказал?

— Я говорю, что ты проспал без малого двадцать пять часов.

— Ты с ума сошел!

— Нет. Это тебе так кажется спросонья.

— Так, стало быть, мы уже много отъехали от Парижа?

— Тысячу километров.

— Значит, мы в Германии?

— Да. В Берлине. Это наша первая станция на пути в Бразилию. Выходи и давай обедать. Ты, вероятно, страшно голоден.

Жак поначалу совсем опешил и не знал, как поступать, что говорить. Он машинально шел за Жюльеном к буфету, стараясь убедить себя, что видит все происходящее во сне.

Громадный рыжий немец проворно подал им сытный обед и налил в кружки пенистого баварского пива, сказав Жюльену, что следующий поезд в Петербург отходит через час с четвертью. Жак на лету уловил слово «Петербург».

— Так, — сказал он. — Кошмар все еще продолжается.

Он рассмеялся и прибавил, как бы в шутку над самим собою:

— Выходит, что я еду в Петербург. Это интересно.

— Едешь, едешь, — весело отвечал ему Жюльен.

— А что мы с тобой будем делать в северной Пальмире?

— Будем искать средство против морской болезни.

Жак Арно пил и ел совершенно машинально, не произнося ни слова и точно все еще во сне.

Внезапно раздавшийся свисток поезда, отходившего к русско-германской границе, вернул его наконец к сознанию действительности.

Он понял, что все происходящее совершается наяву, и грустно вздохнул, убедившись, что как он там ни вертись, а путешествия уже не избежать.

Вчерашнего возбуждения его как не бывало. Мюнхенское пиво не в состоянии так расшевелить человека, как несравненный бургонский нектар.

Друзья уселись в спальное купе, и Жюльен, рассудив, что не следует мешать товарищу размышлять, спокойно расположился для сна.

— Итак, — промолвил Жак упавшим голосом, — мы едем путешествовать…

— Конечно.

— Ну и куда мы сейчас направляемся? В Петербург?

— Да. Ведь я тебе это сказал еще там, в буфете.

— Разве это так необходимо?

— Можно и иначе. Можно вернуться в Кельн, оттуда проехать в Гамбург, из Гамбурга в Лондон на почтовом пароходе, а оттуда через Лиссабон, Тенериф и Пернамбуко морем в Бразилию.

— Нет, так я не хочу.

— Ну, так дай мне тоже поспать. Ты выспался, а я нет. Завтра в половине седьмого мы будем в Диршау, то есть в пятистах километрах отсюда. Тогда будет светло, и мы успеем вволю наговориться вплоть до самого Кенигсберга, откуда мы проедем в Эйдкунен, пограничный немецкий пункт в восьмистах километрах от Берлина. От Эйдкунена будет всего два километра до Вержболова, первого русского города на нашем пути. Покойной ночи!

С этими словами Жюльен закрыл глаза и по привычке опытного путешественника сделал над собой усилие, чтобы заснуть. Спустя две минуты он уже спал глубоким сном, предоставив Жака его собственным думам, которые, судя по вздохам подневольного путешественника, были далеко не веселого свойства.

В шесть часов утра Жюльен открыл глаза.

— С добрым утром, путешественник! — сказал он приятелю, который был еще мрачнее и нахмуреннее вчерашнего. — Будет сидеть как сыч, развеселись. Ну, что это, в самом деле? Ведь нехорошо…

— Я всю ночь думал.

— Разумнее было бы спать.

— И надумал вернуться в Париж. Бог с ним, с наследством. Не нужно оно мне.

— А как же отставка?

— Я опять поступлю на службу. Обо мне похлопочут влиятельные друзья, и все устроится.

— Послушай, да ведь над тобой все куры будут смеяться.

— Лучше пусть куры смеются, чем я буду вести такую жизнь.

— Да как ты вернешься? Как ты уедешь отсюда? Я уверен, что у тебя нет в кармане ни гроша.

Жак открыл портмоне и нашел в нем семнадцать франков и сорок пять сантимов. Жюльен рассмеялся.

— Ты, может быть, рассчитываешь, что немецкие железные дороги повезут тебя даром или в кредит?

— Я возьму у тебя денег взаймы.

— А я ни за что тебе не дам. Ты обещал ехать со мной в Бразилию. Честным словом пренебрегать нельзя. Так что волей-неволей ты последуешь за мной, если только не предпочтешь выйти из вагона в Диршау и возвратиться во Францию пешком, питаясь по дороге подаяниями Христа ради, картофелем и кислой капустой.

— Но подумай, Жюльен: со мной нет ни багажа, ни денег, ни даже чистой сорочки.

— У меня в сумке сорок тысяч наличными. Этого хватит на все, что угодно. Кроме того, я везу с собой на всякий случай векселя от моего банкира во все главнейшие банки на нашем пути. Понял ты это?

— Я даже за квартиру не заплатил… Хозяин рассердится и продаст мой скарб с аукциона.

— Не беспокойся. Я поручил все тому же банкиру отдать твою мебель на сохранение. Что касается до внезапности твоего исчезновения, то сознайся, что весьма забавно, если полиция твоего участка станет искать тебя в морге.

— У тебя на все есть ответ. Но главное дело даже не в этом, а в том, что я уже утомился и не могу ехать дальше.

— Ну, полно, как не стыдно! Что ты за баба? Встряхнись… Впрочем, вот что я тебе скажу. Я знал, что так будет, что ты передумаешь, и решился тебя похитить. Ведь хорошо я придумал, а? Что ты на это скажешь?

— Не знаю.

— Не знаешь? Ну, так я тебе сейчас объясню, и ты, наверное, сам похвалишь меня.

Жюльен достал из сумки карту обоих полушарий, наклеенную на полотне, и разложил ее на подушке.

— Я никогда с ней не расстаюсь, — сказал он. — Видишь эти отметки и надписи? Здесь вся моя жизнь. Все места, где я бывал, все реки, через которые я переправлялся, я отмечал своей рукой. О жизнь, полная свободы и приключений, тревожная, трудная, но привольная жизнь! Никогда, никогда, кажется, не пожалею, что я ее избрал.

Жак с удивлением смотрел на друга и молчал. Этот неожиданный и необычайный лирический порыв изумил его, потряс до глубины души.

— Вот, взгляни, — продолжал Жюльен. — Тут вся наша земля. Смотри, как нам с тобой придется ехать вокруг света.

— Вокруг света! — вскричал Жак, поддаваясь прежнему страху. — Ты шутишь. Для кругосветного путешествия нужно следовать морским путем, а я не могу ехать морем, — понимаешь ты это?

— Впоследствии увидим. А теперь я держусь пока только своей первоначальной программы — проехать в Бразилию сухим путем.

— Через Петербург?

— Да.

— Хороша дорога, нечего сказать.

— По крайней мере, не будет ни боковой, ни килевой качки, а для тебя это важнее всего. Итак, вот наш маршрут: Петербург, Москва, Казань, Екатеринбург, Тюмень, Омск, Колывань, Томск, Красноярск и Иркутск.

— Очень мило: через всю Сибирь.

— В санях от Тюмени до Байкала и от Байкала до крайнего северо-восточного пункта Азии.

— Я против саней ничего не имею и мороза тоже не боюсь.

— От Иркутска мы проедем вдоль Байкала и спустимся по Лене до Якутска.

— По реке?.. Ни за что! Я не поеду по воде, и ты мне это обещал.

— Лена замерзнет. Мы поедем по льду. Он в России очень крепок на реках.

— Прекрасно.

— От Якутска мы поедем дальше на северо-восток, переправимся через небольшую цепь Верхоянских гор, достигнем Колымы и спустимся по ней до устья. В Нижне-Колымске мы возобновим наши запасы, перешагнем через Полярный круг и очутимся на 69° северной широты.

— Брр!.. Продолжай.

— Что? Сам заинтересовался?

— Позволь спросить: будут у нас почтовые лошади для саней?

— И лошади, и олени, и собаки. Не беспокойся, не застрянем нигде. Таким образом мы приедем в страну чукчей. Перед нами будет мыс Восточный, к