Несчастная женщина, одержимая своим телом, телом, которое можно схватить, убить, облапать, этим крепко запечатанным конвертом, в котором заключены все ее имена, так много имен, что она уже не знает, какое из них ее, — как она могла дать своим дочерям имена, которые не стали бы тюрьмой?
В глазах животного она видит разные вещи. Вещи, которых никто другой не замечает. Тысячелетнюю мудрость, которая настолько превосходит человеческую, что люди принимают ее за пустой взгляд.
Мы меняемся на протяжении жизни, Кле. Некоторые люди назовут это лицемерием, попыткой нацепить другую маску. Я же говорю, что мы меняем кожу, плоть, скелет и кровь. И не ради лжи, а во имя преображения. Мы забываем женщин, которые раньше населяли наши тела, предпочитая им новых. Более мудрых. Или более сильных, или более осторожных, в зависимости от участи тех, кто был раньше.
До встречи с тобой я успела побывать многими женщинами и, возможно, стану еще многими. Взгляни на себя со стороны и скажи честно, что не сводила счеты с дочерью пастуха, которую я встретила тридцать лет назад
Призраки прячутся именно здесь, в этом слепом пятне памяти. В минутах своего стыда, своей вины, своего томительного сожаления. В своих правдах, скрытых под масками.
Летом, когда внизу было так жарко, что плавился асфальт, она больше всего любила сидеть в прохладе наверху своей башни, как чайка в гнезде, с видом на море, и пить чай. Тайком доставала из ящика пакет, в котором между флуоресцентными картинками, напечатанными на целлофане, угадывались очертания ожерелий из конфет. Откусывала розовые и белые бусины, похожие на маленькие кубики льда, и откладывала голубые.
