автордың кітабын онлайн тегін оқу  Митрохины университеты

Иван Глемба, Андрей Прохоренко

Иван Глемба, Андрей Прохоренко

Митрохины университеты

Украина. 1596 год. После шести лет обучения у казацких батек пришло время молодому парубку Митрохе покинуть Сечь, чтобы на мир посмотреть и себя проявить в мирном труде, научиться житейской мудрости и вернуться на Запорожье обогащенным жизненным опытом, повзрослевшим, окрепшим и не с пустыми руками.

Вдали от Сечи Митрохе не единожды приходится отстаивать себя, проявляя ум, смекалку, навыки рукопашного боя, пуская иногда в дело и саблю, чтобы найти свое место в жизни, утвердиться в правильности казацкой науки и выполнить задание казацких батек.

Предисловие

Авторы представляют читателям историю испытания, которое в молодые годы проходил один из казацких батек Митрофан Чередник, записанную для потомков со слов Митрофана Василем Галайдой под конец своей многотрудной жизни.

Повесть «Митрохины университеты» о том, как необходимо было проявить себя в обычной жизни молодому парубку, окрепнуть, сообразить, что к чему и найти себя, столкнувшись с реальной жизнью, и, несмотря ни на что, еще больше убедиться в правоте извечных истин, а вернувшись на Сечь, продолжить обучение искусству гопака. Для этого Митроха после обучения азам казацкой науки в возрасте девятнадцати лет отправляется в мир, в котором ему необходимо далеко за пределами Сечи выполнить задание учителя и названного отца казака-характерника Левка Байзаблуда, о сути которого ему самому необходимо догадаться.

Митроха, столкнувшись с особенностями жизни различных групп населения: и кузнецов, и шляхтичей, и корчмарей, работая кузнецом, вышибалой в корчме, убеждается в правильности выбранного им пути, обогащает и совершенствует искусство гопака. Пройдя жизненные университеты вдали от Сечи, заработав денег, почувствовав, что пора возвращаться, Митроха, проявив инициативу, приводит на Сечь новых друзей, «собрав» их по белу свету.

Повествуя о детстве и юности Митрохи, рассказывая о казацкой доле, о сметливом и подвижном парубке Митрохе, Василь Галайда приоткрывает мир, который существовал в Украине всего каких-нибудь четыреста лет тому назад, в конце шестнадцатого столетия. С казацким юмором рассказывает Василь о корчмарях, об особенностях жизни шляхты, об отношении к питию горилки некоторых из них и не только об этом.

Встретились семилетний Митроха и его названный отец, казак Левко, в 1584 году в поселении Бередичи, которое было даже не поселением, а состояло из нескольких домов, в одном из которых проживала семья Митрохи. Степь да степь кругом. Рядом течет неспешно Славута-Днепр. Тянется невидимая нить казацкой доли, чтобы в один прекрасный момент не оборваться, а явить миру парубка и казака — Митрофана Череду.

Смышленый парубок

Эту историю рассказал мне, Василю Галайде, казацкий батька Митрофан Чередник по прозвищу Череда. Впрочем, прозвищ у Митрофана было много. Успел казак по свету постранствовать и погулять, да так, что было о чем в преклонные годы вспомнить. С Чередой мы были почти одного возраста. Он был младше меня только лишь на семь лет, а когда тебе уже почти девяносто, то какие-то семь лет разницы вообще не сказываются. Может кому-то показаться, а что еще двум дедам делать, как не сидеть где-нибудь в тенечке и байки травить. Оно-то так, но только с одной стороны, с другой — сказки да побасенки сказывать промежду делом — тоже уметь надобно, хыст (талант) к этому делу иметь… Череда такой хыст сполна имел. Долго иной раз я смеялся, его слушая, хоть за свою длинную жизнь твердо усвоил одно простое правило: что бы тебе ни говорили, а воспринимать сказанное надо спокойно и с силой. Только не всегда так получалось, особенно, когда Череда что-то из своей жизни вспоминал.

Это я к чему веду. Что Череда, что я характерниками были, а это, потомки, даже не название такое отличительное, а образ жизни и особый склад ума, разума и сознания. Кто вам будет рассказывать, что казаки в волков превращались, да еще чем-то подобным занимались, мало что о казацкой науке знает, тем более в ней смыслит. Если у тебя нет острого разума, да смекалки, то все твои потуги — пустой звук даже при наличии учителей, которыми на Сечи выступали казацкие батьки. Не всех они к себе в ученики брали, но такое наше право: видеть, кому, что, как и при каких условиях сказать можно и надобно, а в присутствии кого следует промолчать или сделать вид, что в этих вопросах ты мало что смыслишь. Ведь характерник — во многом актер. За жизнь, хочешь или нет, много ролей приходится играть. Чем длиннее жизнь, тем больше в ней приключений, стало быть, приходится не только казаковать, но и приторговывать, лекарским делом заниматься, многие профессии освоить, плотническое и кузнечное дело.

Жизнь, она такая, хочешь или нет, а наступает время, когда приходится свою гордыню в тряпочку свернуть и за пазуху спрятать или еще куда дальше, или вообще выбросить так, чтобы больше она к тебе не возвращалась…

Так вот, в отличие от меня Череда, его тогда Зайдой звали, не был сыном казака. Родители его селянами были. Их сын с малых лет к тяжелой работе привыкал. Вряд ли Митрофан даже казаком стал бы, не говоря уже о том, чтобы характерником быть, если бы не случай один.

Было хлопцу семь лет, когда через местечко, где он с родителями проживал, казацкий отряд проходил. А в том отряде казак такой был — Левком кликали, а прозвище у Левка было — Байзаблуд. Его все за глаза Байзой так и называли. Этот Байза Митрофана и заприметил. Глаз у Левка был наметанный. Он сразу же сообразил, кто перед ним. Митроха, так его кратко родители называли, ничем таким особенным среди детей не отличался, разве что иногда ни с того ни с сего на месте застывал и мог на небо смотреть или куда-то вдаль на Славуту очень долго глядеть, пока его не заставали за таким занятием и не прерывали.

Был Митроха четвертым ребенком в семье, рос хлопцем веселым и жизнерадостным, но иногда как будто что-то находило на Митроху, тогда он становился смутным и печальным, все делал медленно, как будто не здесь находился, а где-то далеко. Странность эта, впрочем, быстро проходила, а Митроха вновь становился подвижным и жизнерадостным ребенком. Заводилой он не был, но связываться с ним соседские ребята не решались. Бывало, что Митроха хмурился, закусывал губу и бросался на обидчика с кулаками. И не смущали Митроху габариты обидчика. Мог и на мальчишку старше его наброситься. Боевитый был, но затихал иногда, куда-то прятался так, что несколько раз его родители едва отыскали. Время тогда было тревожное, что ни год — то татарские наезды. А куда в степи спрячешься, если татары наскочат? Ответа на этот вопрос не было, кроме того, чтобы где-нибудь за стенами укрыться. А где же такие стены взять? Надо до Черкасс идти, да далече это.

Если же в Черкассы идти, то и жить там надобно. А раз так, то налоги, поборы и сборы платить необходимо. В степи же — сам себе хозяин. Правда, пока татары не наскочат. Вот иной раз с казаками и договаривались селяне о том, чтобы те их прикрыли да защитили. А за это кое-что им давали от урожая. Защита, конечно, не на все случаи жизни, но лучше что-то, чем ничего. В местечко, возле которого Митроха проживал, а было селение расположено на левой стороне Днепра, на зиму казаки приходили, чтобы ее пережить, отоспаться, а с весной на Сечь идти. Вниз по Днепру, если на чайке после ледохода до места добираться, то можно было через пару дней и Сечь увидеть на Томаковке.

Левко же, как увидел Митроху, сразу понял, что не простой он парень. С родителями его переговорил, да договорился о том, что зиму будет в Бередичах коротать с помощниками. Мог Левко и в Чигирине остановиться, но решил посмотреть на Митроху, поговорить с ним и поближе познакомиться. После того, как перезимовали, Левко к Тимофею Кадзубе, отцу Митрохи, подошел и прямо сказал, что хотел бы взять его сына с собой на Сечь в один из лагерей. Тимофей вначале ни в какую не соглашался, говорил, что Митроха еще малец, надо, чтобы время прошло. Левко не настаивал, сказал только, что казацкой науке с семи лет предметно начинают учить. Да Тимофею невдомек то было. Не хотел он, чтобы его сын казаком стал. Желал Тимофей, чтобы сын по его стопам пошел и стал землю пахать.

Прошел год. Ближе к осени, когда лист начал желтеть и опадать, а буйны ветры, холода да дожди все чаще приходили на смену уходящему лету, вернулся Левко с четырьмя товарищами на зимовку. Остановились они в одной из хат в Бередичах, где проживали Горьпа Степановна и муж ее Федор Терентьевич, его еще Бередаем кликали. Сами дед и бабка жили, а хата у них просторная была. Места всем хватало. Вот в хате этой Левко с товарищами и останавливался, да не просто так, платили казаки за постой, работой разной занимались. Умельцы были на все руки. Горьпа и Федор гостям были рады. Их сыновья по свету разошлись, а дочери давным-давно замуж вышли, а родителей не так и часто навещали, поскольку жили далеко от них. Так что Левка и его друзей дед и бабка, как родных встречали.

Левко характерником был, не зря в Бередичи наведывался, все учеников себе искал. Решил он Митроху кое-чему его научить, пока зима, да работы нет. Понятливым и сообразительным учеником оказался Митроха. Талант у него был к обучению, да только не все так гладко выходило, как сказка сказывается. Иной раз что-то на Митроху находило такое, что он тени какие-то видел перед собой, то на него глаза смотрели, то он слова самые разные слышал, то пугали Митроху невиданные ранее образы. Малец, он и есть малец. Родителям почему-то стыдился говорить Митроха о видениях, а Левку все, как есть, выкладывал. Левко многое ему пояснил, в том числе и то, почему не надо приведений и образов бояться. Митроха учителя своего внимательно слушал и принимал его слова к сведению.

Так три года подряд Левко наведывался на зиму в Бередичи, а потом пропал. Два года его не было. Исполнилось Митрохе двенадцать лет, как вдруг объявился Левко. Только не стал Левко вновь зимовать, а сразу же к родителям Митрохи пошел. Так, мол, и так сказал, если не отпустите со мной сына, беда может случиться. Тимофей снова отказался сына отпускать на Сечь, сказал, что сын ему самому нужен. Левко, подумав, ответил Тимофею следующее: «Приходит время, когда дети должны сами выбрать свой путь. Для Митрофана это время наступило. Не калечь ребенка. Опусти со мной на Сечь. Мне Митрофан вместо сына будет. Когда ему шестнадцать лет исполнится, он предстанет перед тобой. Тогда он сам решит, какой дорогой ему идти. Вы же уходите из здешних мест. Беда стучится в двери. Мы не сможем вас прикрыть».

Только не послушал Тимофей Левка. Мало ли что казак скажет, подумал Тимофей и не отдал сына казаку и не ушел из селения. А давить на него Левко не хотел, не тех кровей был, с черной харой (силой) не якшался и другим не советовал дурным и опасным для здоровья делом заниматься.

На следующий год, в начале осени, нагрянули в Бередичи татары. Тимофея убили, а детей в плен забрали вместе с женой Тимофея, Светланой. Только Митрофана среди пленников не было. Левко перед тем, как уйти, дал ему амулет и сказал беречь его, как зеницу ока, носить все время на груди и никуда не девать. Как Левко Митрохе сказал, так он и сделал, что жизнь ему и спасло.

В ночь перед набегом татар приснился Митрохе сон, да не простой, а вещий. В том сне мужчина лет пятидесяти, по виду русич, глядя на Митроху, усмехнулся и сказал: «Видишь, черный ворон крыльями небо заслоняет. Беда случится. Тебе, если жить хочешь, спрятаться нужно и затаиться». Больше ничего мужчина не сказал, только лишь усмехался Митрохе, как старому знакомому, как будто знал, кем ему Митроха приходится. Проснулся Митроха и рассказал сон родителям, да только Тимофей сына не послушал. Мало ли чего ребенку привидится. Ближе к вечеру наскочили на Бередичи татары. Митроха в это время, как будто чувствовал, что надо укрыться, пошел к речке, что в Славуту впадала, за водой. Пошел, да так и не вернулся. Воды набрал, даже искупался, пока родители не видят. Вода охладила тело, а как выбрался Митроха на берег, амулет первым делом на шею надел, а потом одежду.

Как только он оделся, слышит голос: «Ты в селенье не ходи, если жить хочешь. Укройся где-то». Митрохе два раза не надо было повторять, что делать. Рощица рядом была. В ней Митроха и притаился. Солнце все ниже клонилось. Митроха уже хотел домой идти, а тут шум, крики, даже пару выстрелов раздалось. Понял Митроха, что лучше пока что в лесочке оставаться. Так и сидел в укрытии, пока солнце не закатилось за горизонт, а крики и шум поутихли. Только тогда Митроха, пригибаясь, а кое-где переползая с места на место, как Левко его учил, до поселения и дошел. А как добрался до ивы, которая вблизи поселения росла, так сразу же погром и увидел. Навел кто-то ясырников на поселение, потому и нагрянули они нежданно. Такое часто в здешних местах бывало. Так что сопротивления ясырникам оказано существенного не было, да и некому особо было им противостоять. Тимофей, правда, отчаянно сопротивлялся так, что в сердцах его кто-то из татар саблей полоснул.

Отец, когда Митроха добрался до дома, лежал в луже крови. Жизнь почти что ушла из него, но к удивлению Митрохи, который при виде отца закрыл лицо руками, Тимофей застонал. Митроха в отчаянии припал к отцу. Тимофей, глядя на сына, усмехался. Он силился что-то сказать, но не мог. Сын слегка отстранился от отца, но потом, повинуясь какому-то необычному для него чувству, наклонился головой к отцу и услышал едва слышимый шепот: «Левка найди. Казаком стань». После этого предсмертная судорога прошла по телу отца. Голова у Тимофея дернулась и повернулась чуть в сторону, а на лице застыла усмешка. Митроха не знал, что делать. В поселении остались только лишь убитые и раненые. Часть хат спалили, а Горьпа и Федор, у которых Левко с казаками останавливался, также погибли. Митроха, во всяком случае, поначалу так думал, когда увидел деда в луже крови. Знал малец, что есть кладовая в доме у хозяев.

Хату, где он жил, спалили татары, а дом Горьпы и Федора, стоявший чуть в стороне, уцелел. Поразмыслив, Митроха решил в погребе схорониться. Подошел к месту, где был лаз в полу, да потянул за металлическое кольцо, отбросив половик. Доска, закрывавшая лаз, с трудом, но поддалась. Митрохе пришлось немного повозиться, пока ее в сторону отодвинул. Силенок у тринадцатилетнего парня не так и много было, зато смекалки хватало. Руки Митроха от пыли отряхнул, уже нагнулся, чтобы рассмотреть, что же там внизу, как вдруг услышал шорох и плач. Вначале Митроху страх охватил, но потом парнишка догадался, что в погребе кто-то есть, и этот кто-то также от татар тут прячется. Набравшись храбрости, Митроха в темноту проема и спрашивает: «Кто здесь». А ему в ответ Горьпа и отвечает: «Я с Маричкой, да со Светланой. Сейчас выберемся, если татар нет».

Как тогда Митроха обрадовался, не передать словами. Помог он бабке, как мог, лестницу поднести и наверх подняться. Что ж тут делать, когда ночь на дворе? С раннего утра решили делом заняться, погибших, как могли, похоронить, да только не все так вышло, как рассчитывали. Повезло Митрохе и Горьпе с внучатами. Где-то часа через четыре после восхода солнца к поселению подъехал казацкий разъезд. Казаки, чем могли, тем помогли. Митроха же спросил у казаков, знают ли они Левка Байзаблуда. Такие в отряде нашлись. Один из казаков, некто Семен Дереза, спросил у Митрохи:

— Левко, кем тебе приходится?

Подумал Митроха тогда и ответил:

— Левко — мой друг. Он мне амулет подарил.

Чтобы казаки не подумали, что он обманывает их, Митроха полез под рубаху и вытащил из-под нее амулет. Лучик солнца осветил круг, который образовывали две сабли, а внутри, по центру круга, красовался трезубец, центральным зубом которого был меч.

— Вот, — слегка запинаясь, произнес Митроха. — Я не вру.

Семен переглянулся с товарищами. Почесав затылок, слегка прищурившись, Семен спросил себя и казаков:

— И что теперь делать? Не оставлять же хлопца одного. Куда он пойдет? Осень на носу. У тебя есть, где жить? — спросил Семен и в сердцах махнул рукой. — Сам знаю, что податься некуда.

— Может, на Сечь взять? — предложил Ярофей Сильджуга.

Семен с прищуром взглянул на Ярофея, потом на Митроху. Казаки одобрительно загудели, соглашаясь с таким решением Семена. Решение он уже принял, но для Митрохи сделал вид, что думает. Положив руку на затылок, Семен едва заметно сдвинул шапку вперед и слегка почесал затылок, соображая. Митроха выжидал, что же скажет дядечка. Он сразу усек, что Семен среди казаков главный и от его решения зависит и его, Митрохи, судьба. Поразмыслив, Семен, слегка усмехаясь, спросил:

— А что делать на Сечи будешь?

— Казаком стану, — не моргнув глазом, ответил Митроха. — Так отец захотел, и я к тому склонен, — пояснил мальчонка свое решение и слегка всплакнул, вспомнив лежащего в луже крови отца.

Переглянулись между собой казаки, а Семен и говорит:

— Что ж, возьмем тебя к себе, Левку передадим, раз у тебя его амулет. Только веди себя, как подобает джуре (юноша, обучающийся казацкой науке), а не то вернем обратно.

Последние слова Семен сказал для пущей важности, нахмурив брови, но Митроху это не испугало.

— Когда отъезжаем? — деловито осведомился он.

— Завтра с утра и поедем, если за сегодня управимся и мертвых похороним.

Как сказал Семен, так и вышло. Управились казаки с мертвыми, молча постояли над ямой, бога не помянули, только сказали: почивайте с миром. Семен амулет казацкий с шеи снял, да приложил зачем-то к земле на свежевырытой могиле, а потом сделал ладонью противоположной руки над амулетом пару движений, как бы снимая с него энергию. Зачем это было надо, Митроха так тогда и не понял, но точно знал: Семен правильно делает. Он не знал, откуда у него было такое знание, но чувствовал, что так и есть на самом деле.

Никто не плакал и не голосил. Было тихо. Даже свежий ветерок, устав носиться взад-вперед, затих, перестав играться с листвой деревьев, которые, как будто почувствовав момент, перестали еле слышно шуметь. Послеполуденное солнце, словно устав посылать на землю тепло, скрылось за непонятно откуда набежавшей дымкой. Из выживших жителей Бередичей над свежевырытой могилой стояли только лишь Митроха, да Горьпа с двумя внучатами. Также выжил дед Балуба, но его на прощании с мертвыми не было. Балуба, несмотря на возраст, пробовал защищаться, но был ранен. Горьпа перевязала его. На ее лице не было слез. Горьпа была сосредоточена, соображая, что же ей дальше делать. Одной на месте оставаться было нельзя. Приближалась зима. Надо было идти на север или на северо-запад. Казаки прекрасно понимали Горьпу, но долго задерживаться на месте не могли, спешили, поскольку выполняли задание. Горьпа отлучиться не могла. Дед Балуба нуждался в заботе. Поэтому после того, как над могилой были сказаны последние слова, Горьпа обратилась к Семену, признав в нем главного.

— Сыночек, ты скажи Левку, если увидишь, чтобы он, если может, к нам наведался или прислал кого. Деда я не брошу. Выхаживать еще надо. Вижу, что поживет еще.

Семен только лишь вздыхал. С собой Горьпу он взять не мог.

— Сделаю, что смогу, — пообещал казак, упирая взгляд в землю.

— Ба, я Левка встречу и передам ему, чтобы в Бередичи приехал.

— Так и сделай, внучок, только не забудь.

— Я вот что подумал, — внезапно откликнулся Семен. — Если кто-то из казаков захочет, может с вами остаться. Двое могут несколько дней с вами побыть. Татары точно не явятся. За ними казаки припустились, да и делать им уже тут нечего.

— Я и сама справлюсь, — откликнулась Горьпа, — но от помощи не откажусь, если сыночки за труд не сочтут несколько дней со мной и дедом, да внучатами побыть.

— Гнат и Ярко, останетесь пока здесь, — слегка нахмурившись, распорядился Семен.

Он знал, что нарушает приказ, но поступить по-другому не мог. Если через четыре дня никого не будет, знаете, куда ехать…

Оба казака кивнули головами, а длинные казацкие чубы, заложенные за ухо, затрепетали, скользнув вперед.

— Дед твой, — обратился к Горьпе Семен, — на небо пойдет.

— В рай? — спросила Горьпа. — Не очень-то я верю, что там ему хорошо будет. Федор, мужчина сильный и решительный был, на себя надеялся, в бога не верил. Так что нет ему там места. Он все время говорил: только сабля — моя подруга и жена.

— Тебя что ж, не любил? — поинтересовался Семен, вглядываясь в Горьпу, как будто увидел в ней что-то привлекательное для себя.

— Почему не любил? Любил, говорил, что я — его отрада. Я спину ему прикрывала, так и жили: он на земле работал, а я хозяйством занималась. Федор мужчина был ладный, меня не обижал. Всякое было, мог и накричать, но, чтоб руку поднимать, такого не было.

— Завтра с утра отправляемся в путь, — еще раз сам себе сказал Семен.

— Так что ты там по поводу неба говорил? — спросила Горьпа.

— О деде мы с Левком позаботимся, — пообещал Семен. — Большего сказать не могу. Не поймешь.

— А что мне понимать? Вижу, что слово сдержишь. Так воспитан.

— Смерть — только лишь начало новой жизни, не знаю, лучшей ли, — многозначительно молвил Семен.

— Если не знаешь, помолчим тогда, — предложила Горьпа.

Так тот день и закончился. А ранним утром Митроха уже был на казацком коне. Начиналась для него новая жизнь. И жизнь эта была совсем не похожей на ту, к которой за тринадцать лет привык парнишка.

Как-то так сложилось, что Семен сразу же доставил Митроху Левку. Характерник, как показалось Митрохе, даже не удивился тому, что рядом с Семеном, держась чуть сзади него, шел знакомый ему паренек. Мельком взглянув на Митроху, Левко вздохнул, сказал, как бы обращаясь к нему, но вместе с тем и ко всем:

— Вижу, что Тимофей совету моему не внял…

— Тимофей, это кто? — просил Семен.

— Отец хлопца, который с тобой идет.

Семен покосился на Митроху и вздохнул, даже слегка руками развел, показывая, что по-иному поступить не мог.

— Не оставлять же парня на пожарище. Никого не осталось, кроме Горьпы с внучатами. Тимофея убили. Мать Митрохи в плен увели, как и братьев, и сестер. Один остался. Я казаков с Горьпой оставил. Помочь ей бы надобно. Погибнет одна. Деду она в Бередичах помогает. — В расстроенных чувствах Семен махнул рукой. — Нет Бередичей. Одно пожарище. Только дом Горьпы и уцелел. На окраине стоял, так до него у татар руки не дотянулись.

— Правильно сделал, что Митроху с собой взял. Горьпе помогу. Она с дедом меня у себя принимала. За добро надо платить добром.

Левко вздохнул, проведя рукой по пышным казацким усам, поглядел на Митроху как-то даже весело и спросил:

— Помог, стало быть, амулет?

— Мне дядечка ночью сказал, что беда будет и укрыться надо. Отцу я сказал. Он не послушал меня.

Левко только лишь вздохнул, а потом поинтересовался:

— Что еще тебе отец сказал?

— Он хотел, чтобы я казаком стал.

— А ты этого хочешь?

— А ты меня учить будешь?

Казаки, стоявшие рядом, засмеялись.

— Сметливый парнишка тебе попался, — и себе усмехнулся Семен. — Делать-то, что с ним будешь? Осень наступила. Не за горами зима…

— Подумать надобно, братья. Так сразу и не ответить.

Думал Левко недолго. В одном из казацких лагерей, которых было на Запорожье в теплое время не один десяток, можно было остаться только лишь до середины осени. Потом оставалось два выхода: либо оставаться на Сечи, либо идти на зимовку в Чигирин или в Черкассы, или еще куда-либо в местечки вверх по Днепру. Левко, поразмыслив, решил с Митрохой в Чигирин податься. Была у него там хата, где Левка ждали. Хозяюшка была круглолица и черноброва, которая своего мужчину дожидалась, несмотря на то, что Левко, хоть ему уже и сорок пять лет было, жениться пока не собирался, о чем честно Марише и сказал. Впрочем, Маришу и такие отношения устраивали, когда муж время от времени к ней домой являлся. По другим женщинам Левко не ходил. Занят был. Тренировал Левко казаков, да особые поручения выполнял.

Казаки с Митрохой прискакали в лагерь, где с середины весны они уже налаживали быт и хозяйство, занимаясь привычной работой. Лагерь возле Томаковки располагался в скрытом и укромном месте. Плавни, невысокие деревья со всех сторон окружали сразу за порогами Славуту, который, пронеся воды через грозно стоящие на его пути каменные зубья подводных утесов, растекался после стремнин привольно и широко. Славута как бы давал понять, что после порогов он может позволить себе тихое и раздольное течение, охватить бесчисленными руками проливов, заливов, проток, рек и речушек огромную местность, образуя на ней заповедные места, полные тайны.

Ормагой или Орман — так называли эту страну еще скифы. А до них киммерийцы и арии. Эти священные для предков места и стали излюбленным местом жителей, которые уходили сюда ранее со всей Руси, а теперь из Речи Посполитой, которая не так давно, объединившись с Великим княжеством Литовским, стала претендовать на эти земли. Вроде бы Запорожье и входило в состав Речи Посполитой, но, как говорили казаки: руки у панов были коротки дотянуться до этих земель так, чтобы здесь полноправно властвовать. Население этих земель называли казаками от имени еще князя Козая, который в здешних местах воевал с хазарами, с другими кочевниками. Здесь же, на Хортице, издавна существовала волховская школа. Волхвы давно канули в лету, но, по сути дела, казаки-характерники были продолжателями давних традиций.

Точно так же, как и тысячу лет назад, на Хортице и на других островах, которые охватывал своим раздольным течением Славута, росли дубы. Только теперь им не поклонялись, но слушали такие характерники, как Левко, как его учитель — казак Дмитрий Нетяма, которого еще звали Стешком. Каких только прозвищ у характерников не было. Случалось так, что говорили об одном казаке, а называли его разными прозвищами. Если честно, то никто из характерников не хотел, чтобы его настоящее имя стало известно, поскольку известность на Сечи стоила короткой жизни и быстрой смерти…

Конечно, случались исключения, но по большей части характерники жизнь вели уединенную и скрытую, то, чем занимались, передавали только лишь избранным ученикам. И то, чем дальше шло время, тем все больше казацких секретов умирали вместе батьками, поскольку, как считали батьки просвещенные и умные, у которых тямы (здесь в смысле ума) было столько, сколько звезд на небе, зачем кому-то что-то передавать, если времена становятся, чем дальше бежит время, все более смутными? Ответа на этот вопрос у них не было. Сумерки и тьма, чем дальше в будущее шло время, все больше сгущались, казаки слабели, а знания, передаваемые от характерника к характернику, от учителя к учителю, — все больше затемнялись и извращались. Остановить этот процесс не удавалось, поэтому ученикам передавали все меньше и меньше казацких секретов, чтобы не подставлять их, поскольку обретаемые навыки в любом случае требуют подтверждения в ситуациях.

Если ты, к примеру, учишься рукопашному бою и лекарству, то в любом случае жизнь, в чем можно не сомневаться, сполна предоставит тебе проверки на пригодность. И никто тебе не поможет их пройти. Если не готов, — наградой тебе будет смерть, хорошо, если быстрая. Никто не считал, сколько учеников погибло, но, что точно, выжили единицы. И эти единицы были настоящими мастерами своего дела. Причем делали они его тихо и незаметно, продолжая традиции предков, стараясь по возможности не вступать в конфликты из-за ерунды, не проявляться в ситуациях, где в этом не было необходимости. И что, главное, не метать бисер перед свиньями. Кому не дано понять, тому не надо ничего знать, ибо тот, кто меньше знает — крепче спит…

Так вот, потомки, Левко как раз и был одним из таких характерников, которые тихонечко делали свое дело. Вообще в те времена, а шел 1591 год, на Сечи и вокруг нее было не больше нескольких сотен характерников. Из них несколько десятков были мастерами своего дела, продолжая традиции и пронося через время искусство жить и совершенствоваться в жизни. Называлось это искусство гопак. Го — в переводе хозяин, а пак — движение. Сразу скажу, чтобы стать хозяином движения требовались годы, казалось бы, подготовки, в которой вообще не было ничего необычного. Эта подготовка имела мало что общего с рукопашным боем, но она была необходима. Без нее, что было проверено в поколениях, не станешь воином, не говоря уже о том, чтобы стать мастером.

Искусством боевого гопака владели еще арии. Здесь, на Запорожье, семь тысяч лет назад и раньше был центр арийского присутствия. Орман был священным местом для ариев. На Хортице арийские посвященные слушали слог «Ор» — слог Вечности и Бессмертия Бытия и Существования. Те времена канули в лету, а арийские племена разошлись по свету, образовав на своей базе сотни народов и народностей.

Арии несли знания, являясь потомками элтов, последних свободных жителей Атлантиды, которую уничтожил катаклизм. Перед ним специальные бригады из числа элтов зачистили Землю от напоминаний о предках, зная, что им предстоит, и в какие темные времена они будут жить. И элты, и атланты, кроме магов из их числа, не хотели, чтобы потомки, изучая остатки их культур, соприкасались с ними.

Так вышло, что ничего кроме проблем мы своим далеким предкам дать не можем. Их технологии и достижения для нас — только лишь мечта. В будущем, как я вижу, достижения элтов и атлантов также будут недоступны для потомков. Да и какие достижения могут быть, когда я вижу, обращая взор в будущее, признаки Руины на землях Украины через четыреста лет с небольшим хвостиком?

Во времена, которые я описываю, гопаком занимались десятки тысяч людей. Профессионально этим искусством владели сотни, а из их числа мастерами были десятки. Сейчас, когда я, Василь Галайда, завершаю жизненный путь, а мне исполнилось девяносто три года, на Запорожье единицы тех, кто еще может чему-то путному научить учеников. Идет 1663 год. Время бежит, а казаки все больше теряют в силе, но, главное, в соображении. И такому положению дел есть масса причин. Основная из них та, что свободные люди, знающие, что они делают, к тому же отстаивающие свое право жить так, как они видят и хотят, не нужны. Нужны подневольные существа, рабы, прихвостни, в общем, стадо, которым можно управлять. Нужны люди, которые, не думая за что, пойдут и умрут за чьи-то интересы, полагая, что делают благое дело. На самом деле они лишь играют на руку паразитам, все крепче усаживающимся на их шеи.

Под конец жизни грустно писать эти слова, но правда есть правда. От нее не убежишь. Да и зачем мне на склоне лет кривить душой? Иной раз я, видя будущее, отдаю себе отчет в том, что не хочу видеть то, что произойдет с Украиной и миром, но есть то, что внушает мне надежду. Это дело, которое я с некоторых пор веду. Если бы не оно, я бы ушел, совершив по давнему, еще арийскому обычаю, добровольный уход. На самом деле нет ничего сложного в том, чтобы покинуть физическое тело, отделив оболочки ума, разума, сознания, психики и интеллекта от него. Но что дальше? Пока живешь, можешь очень многое сделать, несмотря на преклонный возраст. И надо знать, куда дальше идти… Знающие, поймут меня, остальные — догадаются о том, на что намекаю.

Что же касается Митрохи, то он остался в одном из казацких лагерей вблизи Томаковки, где в те годы еще существовала Томаковская Сечь. Левко с казаками, несмотря на занятость, направился к Горьпе. Как бы то ни было, а помог Левко перевезти Горьпу в Чигирин вместе с дедом и внучатами. Были у него добрые знакомые, которые их и приютили. А Левко подался в лагерь, где его ожидал Митроха, да с подарками… Теплой одежды у хлопца не было. Осень понемногу вступала в свои права, а за ней уже притаилась зима, поглядывая пристальным взглядом на бескрайние просторы Украины, подумывая, как же их замести снегом, сковать морозами, а реки устлать льдом.

Левко вовремя прибыл. Митроха ожидал его, расспрашивая казаков, когда же Левко появится. А что ответишь мальцу, если казак, как ветер в поле, может налететь и явиться неожиданно, а может и не вернуться?.. Семен на вопросы Митрохи только лишь вздыхал. «Почекай, хлопче. Не журись. Нікуди Левко не подінеться. Прийде, коли схоче, та потрібно буде…». И Митроха ждал, слегка хмуря брови, да покусывая губу.

Левко же, как нарочно, задерживался. Как узнал позже Митроха, договорился казак о том, чтобы их с Левком к себе в дом взяла Мариша. А Мариша, когда казак ей сказал, что придет, да не сам, обрадовалась. Посмотрела на Левка и ответила:

— Вас приму, но на мне — женись. Свои дети будут, а не приемные.

Левко туда-сюда, а деваться некуда. Можно было, конечно, у других знакомых зиму пережить, да только нужна была Митрохе материнская забота, вот Левко и согласился, но условия свои поставил и жесткие. Первое и основное было, что Мариша ему не будет мешать казаковать и делом заниматься, что только лишь поздней осенью, зимой и ранней весной он будет в Чигирине. И согласилась Мариша, хоть и моложе была Левка на двенадцать лет. Жизнь у нее не сложилась. Первого мужа убили. Детей от него не было. Шляхтичи, бывало, к ней заходили… но после того, как Мариша встретила Левка, панство в дом — ни ногой. Хмурила брови Мариша, руки упирала в боки, слегка покусывала губу и говорила незадачливым кавалерам: «Идите отсюда, пока ухват не взяла».

И ретировались и женатые, и неженатые, до ласого шматочка (вкусного кусочка) в лице Мариши склонные. Слова с делом у Мариши не расходились. Если что, на помощь кликала. В общем, связываться с ней против ее воли никто не хотел. Был, правда, один случай, который свел Маришу и Левка. Помог ей казак, который проездом в Чигирине был, освободиться от шляхетных угодников. Левко «поговорил» с местными шляхтичами, пообещав в случае чего расписать лицо, как писанку, но кулаками. Связываться с характерником, который к тому же не то десятком, не то сотней воинов руководил, не решались даже самые гоноровые шляхтичи. «Дурная» слава ходила, как женщина непрошенная, по следам Левка. То его оборотнем называли, то к нечистой силе причисляли, а казак в ответ только лишь посмеивался. Много сказывали о Левке, да мало правды было в словах…

Своих детей у сечевика не было. Жизнь была посвящена казачеству и казацкой науке. Еще до беседы с Маришей Левко решил, что Митроха будет его сыном, если, конечно, того захочет. Так что, как сказал в беседе Левко Марише: все будет зависеть от Митрохи. Если он захочет меня и тебя принять, — будет дело. Если нет, — все останется по-старому. Мариша, слушая казака, только лишь вздыхала. Уж очень ей замуж хотелось, но хотение — дело глупое и положение дел только лишь ухудшающее, если ты ничего не делаешь для того, чтобы приблизить желаемое для тебя событие. Поэтому Мариша решила казака не неволить, как и Митроху. Она почему-то с самого начала знала, что Митроха не откажется стать сыном Левка.

Митроха с радостью встретил Левка. День, когда сечевик появился в лагере, выдался теплым и солнечным. Накануне холодные ветры поутихли, а небо расчистилось от туч. Солнце, как будто отыгрываясь за то время, пока скрывалось за тучами, активно насыщало землю теплом лучей. Бабье лето входило в свои права. Казаки, тем не менее, собирались на зимовки. Казацкий лагерь понемногу пустел, но Семен и его друзья пока что никуда не собирались уходить.

Смотрел Левко на Митроху, в обществе казаков вышедшего его встретить, и сердце его наполнялось какой-то необычной радостью. Он видел в этом парнишке себя. Перебросившись словами с товарищами, Левко подошел к Митрохе и присел перед ним на корточки так, что его глаза оказались напротив глаз парнишки. Какое-то время казак и Митроха молчали. Левко смотрел чуть мимо глаз хлопца, изучая его.

— Ждал меня? — негромко спросил Левко.

Митроха кивнул и усмехнулся.

— Одежду я тебе привез. Примеряй.

Из сумы казак достал плотную рубаху, штаны и маленькие сапожки. На руке у казака был жупан, размер которого вполне подходил Митрохе. Парня не надо было долго уговаривать. Быстро переодевшись, Митроха явил себя в новом виде. Одежда сидела, как будто была шита по Митрохе.

— Совсем казак, — сделал вывод Левко. — Со мной в Чигирин поедешь? Там перезимуем. Буду тебя казацкой науке учить.

— Поеду. А где мы там жить будем?

— Есть у меня на примете одна хатка, да хозяюшка черноброва…

— Жена твоя?

— Да, — подумав, после длительной паузы согласился Левко.

— А мою мать татары увезли. Когда ты меня научишь, я им отомщу.

В ответ Левко только лишь вздохнул.

— А когда поедем? — не отставал Митроха.

— Завтра или послезавтра. Посмотрим, что нам небо скажет и ветер, — Левко поднял глаза и посмотрел на небо.

— Тепло вроде будет, — сообщил Митроха и усмехнулся.

«Тепло, аж горячо», — мысленно согласился с ним Левко.

Не прошло и трех дней, как Митроха, Левко и еще несколько казаков отправились в путь. В Чигирин прибыли без приключений. Там на зиму и остались. Мариша приняла Митроху, как родного сына. Ему, конечно, было непривычно, но, окруженный теплом и заботой новых родителей, Митроха зажил, как вареник в сметане. Даже работать его не заставляли. Он сам проявлял инициативу, спрашивал, что ему делать по хозяйству. Мариша всегда работу находила. А Левко начал учить Митроху искусству, как жить надобно…

Вначале Левко научил Митроху, как правильно дышать, а потом — как правильно, видя себя сильным, совершать те или иные движения. У Митрохи не сразу получалось, но парень он был упрямый. Настойчивости ему было не занимать, как и упорства. Упражнения, которые показывал вместе с этим Левко Митрохе, были просты, но в этой простоте и заключалась сложность. Выйдя во двор, не взирая на зимний холод, сын и отец медленно и плавно выполняли движения. Со стороны, глядя на них, можно было подумать, что учитель и ученик совершают некий странный танец, приседая и вытягивая вперед ноги или руки.

— Чувствуй и слушай себя. Сила крепнет в тебе. Нет нигде в мире силы, кроме тебя, — наставлял Митроху Левко. — Всю силу собираем в кулак, — медленно вытягивал руки, собранные в кулаки, перед собой Левко. — Спешить не надо. Тщиться тоже. Делаем все спокойно, ровно и естественно. Сила любит тишину и последовательность. Ее губят спешка и эмоции.

Митроха во всем наследовал Левка. Казак же все делал для того, чтобы Митроха прочувствовал и движение, и силу. Левко никуда Митроху не торопил, ни к чему не принуждал, не ставил перед ним целей к такому-то времени чем-то овладеть. Так сын и отец, поскольку Митроха принял Левка, как отца, а Маришу — как мать, и занимались делом, а когда Славута стряхнул со своих плеч ледяные оковы, слегка подсохла земля, а на деревьях из почек уже стали появляться зеленые листочки, потянулись казаки, как перелетные птицы, на Сечь.

Сечь — Матушка, а Великий Луг — Батюшка. Огромные пространства Великого Луга, расположенные между Славутой и речкой Конкой, манили к себе всех здешних жителей. Днепр, привольно разливаясь, создавал вместе с речкой Конкой природную среду, которую сложно описать. Если в двух словах сказать, то плавни, рощицы деревьев и даже плавневые леса вперемешку с протоками, каналами и канальцами, озерцами служили местом обитания самых разных животных, и, конечно, бесчисленного количества рыбы в речушках. Весной, когда Днепр разливался, он затапливал огромные пространства до речи Конки. Кое-где оставались лишь островки растительности. Когда же разлив заканчивался, а вода отступала, не было места лучшего для жизни, чем здешнее раздолье, которое так любили казаки.

Что сказать, когда с рассветом ты выходишь из шалаша, встречая первые лучи солнца, окуная тело в еще студеную воду? Как можно описать купания в росе по утрам? Дым от костра, едва слышный говорок казаков, вкуснейшая уха, отвары из трав, кулеш, запах теплой пшенной каши, неспешные движения казаков и безбрежная синь Славуты, купающегося в беспредельных, как казалось Митрохе, плавнях, в которых, если не знать проток и каналов, можно было заблудиться даже бывалым казакам. И так, потомки, из года в год с тринадцати и до восемнадцати Митрохиных лет.

В сердце, когда ты видишь перед собой первозданную природу, слушаешь голоса птиц и зверей, шорохи, которыми так богата природа, как по улочкам, на лодке в компании бывалых казаков плывешь по протокам в плавнях, поселяется необычная радость от Бытия и Существования именно здесь, в этом месте. И тогда ты ощущаешь с особой силой одно: в жизни тебе ничего больше не надо, кроме синевы бездонных небес, света солнца и многообразия того, что обитает в плавнях и в плавневых лесах. А еще, что особо ощутил Митроха, ему нужно было изучить казацкую науку, которую неспешно и со вкусом преподавал, не делая этого, Левко. В те времена он был одним из ведущих характерников вместе со своим учителем Орельяном Запрудой, которого промеж собой казаки называли Орельком. Вот этот Орелько, далеко еще не дед, и учил Митроху, пока Левко казаковал.

Время было сложное. Войны не прекращались. Кампании следовали за кампаниями, а в степи, сразу за Великим Лугом, всегда из года в год на протяжении десятилетий несли службу казацкие дозоры. Левко был не только одним из атаманов этих дозоров, но еще и курировал действия казаков на южных и восточных рубежах земель, контролируемых Войском Запорожским. Так что дел у него хватало: кроме воза, была еще и маленькая тележка… Тем не менее, Левко Митроху не забывал, а когда сам не мог участвовать в становлении сына, то поручал это дело товарищам. Тот же Семен, да его лучший друг Степан Бабула, да их друзья-товарищи занимались с Митрохой и с такими же, как и он, хлопцами. Так что, помогая казакам, Митроха как-то сам для себя за пять лет к восемнадцати годам многому научился. Саблю, правда, пока еще из рук товарищества не получил, но до этого события недалеко было…

Левко, наблюдая за успехами ученика, не поощрял его, только изредка говорил, над чем нужно поработать, да на что внимание еще обратить. Сила у Митрохи прибывала. К восемнадцати годам он стал быстрым, сметливым и сильным казаком, в глазах которого то и дело проскакивал смех. Все, что ему показывали, умел Митроха, многому научился, так что заслужил, чтобы к девятнадцати годам саблю получить. На казацком кругу сотни казацкой разведки, которая на самом деле насчитывала в те времена до полутора тысяч казаков, несших дозоры по всей линии границы Запорожья с Диким полем или выполнявших особые поручения, саблю вручил Митрохе Левко, со словами: «Сабля, словно девица, за ней уход нужен и забота. Основное твое оружие голова и тяма (энергия, обеспечивающая мышление и нахождение нестандартных решений) в ней, острота мысли, сабля только лишь их продолжение. Теперь ты казак. Живи по законам казацкой чести, нарабатывая хару (силу), поскольку без хары — нет успеха в нашем мире».

После того памятного события жизнь Митрохи приняла совершенно иной оборот. Он начал ходить в дозоры, поучаствовал во многих походах, но рассказать я хочу не об этом, хотя на такой случай приберег для потомков повесть «Степной дозор» и с десяток рассказов о том, как несли в степи дозор казаки, в какие переделки попадали казацкие пластуны и разведчики, какими делами занимались.

Я вот о чем скажу. Очень уж хотел Митроха, как Левко и его товарищи, боевому гопаку научиться, да так, чтобы лучшим стать. Левко заядлого и напористого ученика всякий раз останавливал от рьяного изучения искусства, переводя его внимание и энергию на другие вещи. Так, к примеру, к шестнадцати годам Левко, видя усердие Митрохи, сказал, что без того, чтобы освоить на должном уровне лекарское дело, толка в гопаке не будет, да и в жизни, мол, это пригодится. Вначале с неохотой, а потом с все большим интересом изучал Митроха лекарское дело на практике. Он и раньше умел перевязки делать, да кровь восстанавливать, но Левко, который ко всему был еще и искусным лекарем, учил Митроху сбору трав, приготовлению из них разных снадобий. При таком занятии главное — чутье.

— Травку надо слышать, а потом и видеть, какая в ней энергия содержится, к какой энергии она подключена, что на ней и на рецепте стоит, чтобы снадобье, которое ты подготовил, приносило пользу, а не вред, — наставлял Левко Митроху, который оказался сметливым и понятливым учеником и в этом деле. — Если видишь на траве темную энергию или магию, надо вначале это снять, а уже потом ее употреблять.

Учил Левко Митроху, как с энергиями работать, да так, чтобы самому под раздачу не попасть. Сам он, как говорил, в свои годы только лишь начинал путь к себе — сильному, здоровому и далеко глядящему казаку.

Митроха не понимал Левка. Ему казалось, что батька прибедняется или нарочно ему всей правды не говорит. Не видел Митроха сложностей там, где их отмечал Левко, а раз так, то и до беды недалеко, если по сторонам не смотришь, а норовишь все себе да другим показать и доказать, что ты можешь. Хорошо, что Левко, его товарищи и учитель Левка — батька Орелько несколько раз подстраховывали Митроху, а то отправился бы на галеры или сгинул где-нибудь на пограничье Великого Луга и Дикого поля. Шустрый Митроха был, но шустрость та не всегда себя оправдывала, особенно там, где надо было выждать и не предпринимать быстрых и поспешных действий.

Тем не менее, успехи у Митрохи были и немалые. Казаки виду не подавали. Так их Левко настроил. За шесть лет научился Митроха тому, чему сыновей казацких с четырех-пяти лет обучали. И не только их догнал, но и перегнал. Страха не было у Митрохи. Делал он то, чего другие боялись. Научил Митроху Левко страх преодолевать или вообще не ощущать. Тут, правда, другая крайность есть — безрассудство и переоценка своих сил и возможностей, но над этим Митроха работал, пока с годами четко не научился для себя определять, размышляя, что он точно сделать может без ущерба для здоровья, где нужно в переделку не ввязываться, а где можно и рискнуть. Для казака ведь, что главное? И дело сделать, и в живых остаться.

«Полечь в чистом поле под татарскими саблями или закончить жизнь на галерах, когда твое изможденное постоянной работой тело выбросят в море на корм рыбам, — легко. Не для этого я тебя учу, чтобы ты в халепу (беду) попал, — не раз и не два говаривал Левко, поясняя ученику азы казацкой науки. — Твоя задача выжить и в силе, и уме прибавить, чтобы не только мог всегда за себя постоять, но и, если придется, другим помочь. Ты — не жертва, не овца, которую на убой ведут, а она от недовольства только мекает, но послушно на бойню идет. Будешь думать — будешь жить. Долгая жизнь нужна, чтобы дело казацкое еще больше освоить и усвоить, узнать, кто ты, откуда пришел и куда путь держишь. Знание должно прорасти в тебе, только в таком случае ты сможешь кое-что для себя в этой жизни сделать и не стать разменной монетой…».

Внимал, надо сказать, Митроха словам Левка с усердием. Хмурился иногда, правда, усмехался или спрашивал то, что было ему непонятным. Левко редко на вопросы отвечал. Хитрый, как считал Митроха, был. Но прошли годы и сам Митроха, когда характерником стал, также, щуря глаза, улыбаясь «непонятливым ученикам» прямых ответов не давал, предоставляя казакам самим поразмыслить и прийти к пониманию интересующих их вещей. Только вот беда, не смог Митроха, в будущем казацкий батька Череда, передать ученикам и пятой части того, что знал и умел. А что поделать? Сумерки все больше сгущались над миром, а тьма все отчетливее входила в умы и сердца. С запада все активнее проходил крестовый поход, паны да магнаты, науськиваемые католиками да папой, иезуитами да тайными орденами продвигались все дальше на восток, колонизируя и подчиняя себе население, еще пока дышавшее воздухом свободы. И я так скажу, все татарские набеги — ничто в сравнении с тем, что происходило во время этого нашествия. В противном случае не было бы ни Богдана, ни казацких войн.

Московия так же, как оказалось, под себя казацкие вольности подгрести хотела. Рим и Византия с двух сторон закрывали темной пеленой здешние, еще свободные земли. Попы кадили, навевая тьму, а с юга турки подпирали. По всему было видно, что Руина начнется, когда казаки друг с другом схлестнутся. И как тут знания, которые еще от ариев передались волхвам, а от них к казакам, дальше передавать вместе с искусством, когда они все больше извращаются? Нет ответа на этот вопрос, потомки, как нет и знаний. По факту оборвалась и еще больше оборвется казацкая традиция, а вместо нее, как я вижу, обращая взор в будущее, родится то, что будет выдаваться за знания и умения, за традиции, которые переведутся на базу темных энергий.

Впрочем, так мир устроен. Чем дальше бежит время, тем больше проникается земной мир тьмой и магией, а казакам и казачеству навязывается и придается то, чего они отродясь не имели. У меня нет надежды, но есть знание того, что в сумерках цивилизации наступят светлые времена. Как долго продлится эта пауза — не знаю, зависит это больше от потомков, от личностей, которые сами воспитаются и сделают то, что нужно, чтобы род людской, возможно, не прекратил окончательно свое существование.

Митроха же, чему не только казаки, но и Левко с Орельком дивились, с тринадцати до пятнадцати лет освоил хождение по пенькам. Их еще называли растущими бревнами. Вкапывали в землю деревянные колоды казаки, чтобы они круг образовывали. По ним надо было ходить. По мере того, как осваивался один уровень, столбы «подрастали». И так росли от земли и до колена, а потом и выше… И по столбам этим ходили хлопцы. Правда, так обучались под руководством казацких батек далеко не все парубки. Надо было научиться видеть и потерять страх. Задача состояла в том, чтобы видеть, не смотря, куда ставить ногу. Развивалось особое чутье. Многие ученики так и не переходили порог, когда с завязанными глазами ходили по колодам, как по земле. Митроха же этот порог прошел, а со временем мог сказать, не глядя, или с завязанными глазами, сколько перед ним противников, чем вооружены и как против него действовать будут.

В Митрохе с некоторого времени Левко начал видеть свое продолжение, равно как и того дела, которым они с Орельком занимались. С девятнадцати лет, когда Митроха по видению батек обрел должную базу, силу и крепость, отправили казацкие батьки его из Сечи куда подальше в мир, о чем мой сказ будет.

Митроха, как услышал, что ему надо будет Сечь, казацкие лагеря на два года покинуть, расстроился, даже просить начал Левка, чтобы его не прогоняли, но батька стоял на своем.

— Пойдешь на запад, мир посмотришь, себя проявишь, — слегка хмуря брови, подвел черту под высказываниями Митрохи Левко при встрече.

— Да лучше я в поход или в дозор пойду!

— Еще успеешь. Характерником ведь хочешь стать?

Митроха усмехнулся.

— А что, — спросил он погодя, — я там чему-то такому научусь, что характерником стану? Ты ведь меня еще многому не научил. Я бы Орельку помогал врачевать, за ранеными ухаживал бы…

— Пойдешь себе на жизнь зарабатывать. А заодно и делом заниматься начнешь.

— Чем же я буду зарабатывать?

— Помощником кузнеца на время станешь, ковать научишься, а потом пойдешь к корчмарю в помощники.

— К корчмарю?

Как не готов был Митроха воспринимать все, что ему скажут, спокойно, а он удивился.

— К корчмарю-то зачем? Чарки, что ли, к пьяницам носить, мыть и чистить в услужении? Казак я. Служкой не буду.

— А я тебя туда не за тем отправляю, чтобы ты пил или прислуживал. Делом будешь заниматься, а каким, тебе самому предстоит определить. Если разберешься сам и дело сделаешь, когда на Сечь вернешься, расскажем тебе с Орельком все, что знаем и умеем, а также скажем, где и чему еще можно научиться. Сроку тебе — три года на все про все. Если будешь пить, мы тебе — не батьки. Меня услышал? Что сказал, запомнил?

— Тут забудешь, — хмуря брови и не поднимая очи, заметил Митроха. — Выгоняете меня, что же тут не понять.

— Не выгоняем. А хотим посмотреть, чего ты стоишь. К кузнецу Марьяну пойдешь. Он у Гойды учился. Покажет тебе кое-что.

— Молотом мне что-то махать не хочется. Тяжело и непривычно, — признался Митроха.

— Тебе Марьян еще не то покажет. Понравится так, что уходить не захочется…

Глядел Левко на Митроху и усмехался в усы. Видел он в этом озорном хлопце себя в ранней молодости. Такой же непоседой был, также его все интересовало, также хотел проявить себя и научиться казацкой науке.

Годы прошли. Стал Левко сотником в сотне казацкой разведки, успел повидать свет, но все это сейчас не так и волновало батьку. Отчетливо он понимал для себя одно: его время только лишь подходит. Он только начал узнавать, кем был, зачем в этот мир пришел и что же ему на самом деле следует делать. Знание понемногу, но прорастало в Левке. Орелько многое ему рассказал, но предупредил: с некоторого времени пойдешь дальше по жизни сам. Собирался уходить Орелько по давнему, еще арийскому обычаю. Было тогда батьке восемьдесят девять лет. К нему Митроха и подошел перед уходом. Бывалый казак взглянул украдкой на Митроху и говорит:

— Что, внучок, пришел попрощаться?

— Так вы же меня с Левком сами к кузнецу отправляете. Я бы остался, да, видно, места мне среди вас нет.

Умел сказать Митроха, когда хотел достичь определенного результата. Он, было, подумал, что Орелько его секрета не разгадал.

— Знаешь, оставайся. Я с Левком поговорю, может, он согласится тебя оставить. Все-таки, как-никак, учил я его когда-то…

— Батька, — обрадовался Митроха, — поговори. Так мне не хочется от вас уходить.

— Тогда уйду я где-то через год…

Орелько смотрел на Митроху, чуть повернув голову и слегка щурясь, как будто ему в глаза светило солнце. На самом деле казак усмехался одними глазами.

— Это еще как и почему? Тебе что, с нами плохо?

— Очень даже хорошо, да и белый свет меня радует…

— Так в чем же дело, живи!

— Чтобы жить, так надобно для чего-то жить… к примеру для того, чтобы передать то, что знаешь, да на успехи учеников посмотреть. Вот ты, если сделаешь то, о чем Левко тебе сказал, то у меня смысл в жизни новый появится. Ты, пройдя испытание, откроешь двери в новый мир. Тогда я смогу тебе и Левку еще многое рассказать…

— А если не пройду?

В ответ Орелько только лишь развел руками и спросил:

— А почему ты не должен его пройти? Ты ничем не обделен, многому научился.

— И сколько же, если я испытание пройду, ты еще проживешь?

Орелько еще больше прищурился, потом нахмурился и сообщил:

— Можно постараться в силе и до ста лет дожить, да на вас глядя, радоваться…

— Понял тебя. Жди меня через три-четыре года. Я сделаю то, что Левко поручил.

— Ты, внучок, воды набери, да с ней сюда приходи. Ждать тебя буду. Сказать мне тебе кое-что надо.

Когда Митроха вернулся с водой, Орелько все также сидел в тени невысокого дуба, ожидая его. Перед ним на развернутом куске материи стояла чарка. Митроха, глядя на батьку, остановился, предчувствуя что-то необычное.

— Что стал, как будто в землю вкопался. Ближе подойди и сядь напротив меня.

Митроха сразу же исполнил то, что батька говорил. А он, глядя куда-то чуть мимо Митрохи, продолжил рассказ.

— Воду в чарку налей.

Митроха до краев наполнил емкость, глядя, как лучик солнца, пробившийся сквозь листву, случайно попав на воду, насыщает ее солнечным светом.

— Горилка — враг казака, — неожиданно молвил Орелько. — Скольких сгубила — то неведомо, но точно можно было десятки местечек заселить…

— Я пить не буду, не тех кровей, — сразу же выразил свое отношение к горилке Митроха.

— Так все говорят, пока с горилкой не встречаются. Она хуже, чем коварная женщина, от которой никак отвязаться нельзя, коли связался.

— А что, женщина — это плохо?

— Это нехорошо и неплохо. Вопрос в том, с кем ты свою судьбу свяжешь и как себя с женщиной вести будешь. Женщина может спину прикрыть, а может и связать незримыми путами, тогда ты будешь только лишь своей тенью…

— Тенью быть не хочу, — подумав, ответил Митроха. — Я в войске, ему почет и уважение пока еще не отдал. Вот после сорока пяти лет и женюсь…

— А ты не зарекайся. Кто знает, как у тебя в жизни сложится. Это ведь от тебя зависит. Мы с Левком только лишь направить тебя можем.

— Если я вернусь и задание выполню, мне расскажешь о том, как сделать так, чтобы тебя женщина не связала?

— Поделюсь тем, что знаю, — пообещал Орелько.

— У тебя сыновья есть?

— Левко — мой сын, да Сафрон, да Яким Мамалыга.

— А родные? Что-то я их никогда возле тебя не видел.

Орелько вздохнул, а потом поведал Митрохе:

— Двоих сынов я уже пережил. Полегли на поле, а еще один меня знать не хочет. Дочери есть, но они далеко и отца, скорее всего, не вспоминают, не знают, жив ли я или нет. Семьи у них. Иногда к ним во сне прихожу, чем могу, помогаю. Так лучше. Сюда им не добраться, а мне не очень и хочется к ним являться…

— Знаешь, где дочери живут?

— Знаю и где сын обитает. Ты сейчас воду выпьешь, и горилку пить не будешь, — внезапно перевел беседу на иную тему Орелько.

Батька поднес руку к чарке. Ладонь замерла над ней. Солнечный луч уперся в шершавую казацкую ладонь с тыльной стороны. Орелько слегка прикрыл на несколько секунд глаза, а когда открыл их, в глазах характерника Митроха прочитал радость и силу. Ясность взора казацкого батьки поразила его.

— Ты видишь будущее? — неожиданно сам для себя спросил Митроха.

— Но оно не радует меня. Надо иметь силу, чтобы смотреть более темные и трудные времена для земли, где сейчас проживаешь. Когда-то, когда я был чуть старше тебя, я мечтал об этом, теперь же я стараюсь не по делу не заглядывать вперед…

— Почему?

— Когда то, что ты видишь, не согласуется с тем, что есть у тебя внутри, становится грустно и больно от того, что ты ничего не можешь сделать, чтобы отвратить темные времена. Нет радости в том, что видеть, как свободных людей делают холопами и крепостными, рачительные хозяева превращаются в рабов, а гнет становится все сильнее… Если справишься с заданием, у тебя будет возможность также взглянуть как вперед, так и назад в прошлое.

Орелько замолчал. Митроха также не проронил ни слова. Тишину нарушил тихий, но полный силы голос Орелька:

— Пей, казаче. Последняя горилка в твоей жизни. Больше, чем усы обмочить слегка, выпить не сможешь.

— Так залпом и опрокинуть?

— Нет, пей размеренно и со вкусом Днепровскую воду. Поспать тебе после придется…

— Да не устал я.

Батька в ответ только лишь усмехался одними глазами, в которых сквозило знание и проявлялось доброе и дружеское отношение к Митрохе.

Как не хотел Митроха спать, а выпив воды, сказал пару слов батьке, да и прикорнул здесь же, под дубом, подстелив кунтуш. Сон ему приснился, а во сне мужчина, по виду волхв, и говорит: «Суждена тебе дорога дальняя. Вернешься, ума-разума набравшись, тогда встретимся». Митроха сон этот запомнил. Как проснулся, сразу же Орельку рассказал. Тот, подумал и спрашивает:

— Так что ты решил?

— К кузнецу отправлюсь. Завтра лагерь покину. А как это, встретиться с волхвом?

— Прошлое не покидает нас, пока еще может нам помочь. В прошлом наши воплощения сильнее, чем мы в нашем времени, пока сильнее. Мы же, кто зрит, обязаны сами себе и нашему прошлому помочь, когда найдем пути и узнаем, как это сделать. Вначале прошлое помогает нам, а потом — мы ему…

— А ты мне расскажешь о прошлом, о воплощениях?

— Когда будешь готов, кое-что поясню, если испытание пройдешь. Тогда у меня новый смысл в жизни появится…

Батька не то хитрил, не то правду говорил, не то между ними посредине речь вел. Митроха воспринял его спокойно и с интересом. Знал точно: батька не обманет и зря говорить не будет. Так уж повелось, что верили характернику на слово. Батька, если слово молвил и обещал что-то, то выполнял все непременно.

На следующий день покинул Митроха привычные для себя места, отправился к Марьяну. Почти двенадцать дней прошло, когда запыленный и слегка уставший после долгой дороги прибыл Митроха с весточкой от казаков к кузнецу, жившему в Белой Церкви. Как принято было, поздоровался с Марьяном, весточку от казаков передал и слова приветливые от себя и казаков произнес. Посмотрел на гостя Марьян и усмехнулся. Перед ним стоял ладный и стройный парубок, по всему видно сметливый, прибывший откуда-то издалека и местных обычаев не знающий. Шел тогда 1598 год. Еще недавно гудела-звенела молва о наливайковцах. Украина притихла, собирая вновь силы для того, чтобы остановить где постепенное, а где быстрое продвижение панства на восток, захват все новых земель, но, что было самое худшее, закрепощение селян.

Наливайковщина, хоть и была разгромлена, хоть под Солоницей, где защищались казаки, полегли тысячи, была подавлена, это знал каждый, только лишь для видимости. Беглых крестьян не стало меньше на просторах Великого Луга и Базавлукских плавней. Да и не могли себе позволить поляки избавиться от казаков в связи с угрозами, то и дело возникавшими от татар и турок. Близилось смутное время и в Московии, следовательно, воины везде были нужны. Поэтому панская политика была в отношении казаков и казацкого люда непоследовательной, непродуманной и откровенно глупой.

Кричать «не позволям», «пся крев», «естем ясновельможный пан» могли все, а вот как дело сделать так, чтобы не рубить сук, на котором сидишь, — так на то разума у магнатов и сейма не хватало. Когда земли Русские входили в состав Великого княжества Литовского, проще жить было. Меньше мещан и казацкий люд притесняли и не заставляли жить по новым законам, в католичество переходить. Об униатах тогда и слыхом не слыхивали. После унии, что в 1596 году была принята, совсем худо мещанам и селянам стало. Казаков, и тех подвинули в правах, только, что ж с ними делать-то? Не гоняться же по степи и заходить в плавни, чтобы казаков оттуда выкурить.

Так и сосуществовали в одном царстве-государстве, в Речи Посполитой, король, сейм, маршалки да магнаты, шляхта да вольное казачество. Даже разгром восстания под руководством Семерия (Северина) Наливайко, который поставил низовых казаков в сложное положение, не уменьшил к ним притока люда, готового с оружием в руках отстаивать казацкие вольности и свое право жить без панов и поборов.

Митроха же, попав в мир, выйдя из плавней и плавневых лесов, а дальше Чигирина парубок не ходил, нашел окружающее несколько странным для себя. Ему было невдомек, что панам надо кланяться, уступать дорогу и не вступать в перепалки. Ум Митроха имел сметливый и острый, сказать умел так, что у противоположной стороны, кого он словом задевал, руки сами в кулаки сжимались, да только побить Митроху в его девятнадцать лет даже двоим или троим не так-то и легко было. Верткий и сильный Митроха дело знал. На протяжении лет удары и уклоны отрабатывал, пыхтел, все сильным и выносливым стать хотел, Левку и Орельку даже приходилось его задор и запал сдерживать.

Батьки иной раз только вздыхали, руки в боки упирали, да головами в стороны вертели, глядя на усердие Митрохи. Орелько частенько говорил, наблюдая за парубком:

— Что ты руками зазря машешь, приседаешь, да ногами дрыгаешь? Ложись да поспи и запал, как рукой снимет.

Ему вторил Левко или кто-то из его товарищей, когда казака не было:

— Хватит тебе ветер разгонять, да по дереву и по соломе стучать. Гуп-гуп, как дятел. Уймись. Думай больше, видь себя сильным, а ты без толку потеешь только. Батька сказал отдыхать, значит, искупайся, а потом поспи в тенечке…

Митроха тогда унимался, шел к Днепру, купался, а потом отдыхал.

— Силы тебе девать некуда, — размышлял вслух Орелько, глядя на парубка. — Ты вот что, надо бы хлопцам помочь невод вытаскивать. Это полезнее будет, чем руками и ногами дрыгать.

Шутя, кончено, Орелько говорил эти слова. На самом деле он внимательно следил за успехами Митрохи и других казаков, занимающихся подобным делом. Дед был чем-то вроде наставника и пасечника одновременно. Их тогда на Сечи шесть характерников было, которых все знали: Боревой, Вернидуб, Орелько, Дмитро Нетяма, Славко Пидлабуз и Стець Подекудло по кличке Гармаш. Вместе с учениками при курене казацкой разведки батьки и хозяйство вели, и пасеку имели, и обучали молодых казаков, и артелями руководили. Кошевой и атаманы батек уважали и в их дела не слишком-то лезли, позволяя делать то, что было нужно, чтобы сила казацкая крепла… Времена, конечно, после того, как казаков под руководством Семерия Наливайко разбили под Солоницей, не всегда для казаков благоприятными были, да в плавни поляки пока что не наведывались. Делать там им было нечего…

Марьян, как только увидел Митроху, сразу же про себя подумал: «С этим хлопот не оберешься. Подвижный. Нос везде совать будет». И решил Марьян нагрузить Митроху так, чтобы ему не слишком-то хотелось помимо дела чем-то заниматься. Кузнецкое дело трудное и ответственное. Силушка нужна, чтобы молотом махать без устали… Как не был готов Митроха, а умаялся за первые двадцать дней.

«Это что же такое, — думал он, поглядывая на кузнеца и его дюжих помощников, которые, привыкшие к своему делу, от него не отличались, — так и занемочь недолго. Что же это все бацать и бряцать металлом по металлу. Нужно что-то менять».

Сказано-сделано. В один из дней подошел Митроха к Марьяну и говорит:

— Батьки говорили, что ты меня кое-чему подучишь. Когда мы с тобой делом начнем заниматься?

Кузнец слега нахмурился, еле заметно усмехнулся в усы и говорит:

— Так мы уже начали.

— Как так, начали? — развел руками Митроха. — Батьки говорили, что ты мне приемы покажешь, как бороться, захваты и броски делать. Или не умеешь?

Митроха, слегка щурясь, с вызовом смотрел на кузнеца, на лице которого еще играла едва заметная усмешка.

— Во двор пойдем, — смерил Марьян взглядом Митроху.

Парубок, обрадовавшись, вслед за кузнецом вышел из сарая во двор. Марьян подошел к возу, полному сена, и, глядя на Митроху, спросил:

— Что же ты один вышел? Надо было верейку взять.

— А зачем верейка? Ты же мне что-то хотел показать.

— Вот с верейкой и покажу.

Вынес из сарая Митроха верейку, а кузнец ему и говорит:

— Теперь ее вон теми камнями наполни.

Митроха исполнил, а сам все на кузнеца погладывает. Марьян, как ни в чем не бывало, продолжает:

— Теперь присядь на корточки, верейку перед собой возьми в руки и сделай несколько кружков вокруг воза, приседая.

— Ты что же это меня, хочешь со свету сжить? — вырвалось у Митрохи.

— Не готов ты. Ноги слабые, как и руки. Бить, вижу, научился, но силушки в тебе маловато будет.

— Так уж и маловато? — не поверил Митроха.

— Твой удар — против моей силы. Гей, хлопцы, ко мне идите. Работа подождет. Гнат, огонь поддерживай.

Через несколько минут крепкие и плечистые помощники кузнеца, кроме Гната, высыпали на улицу. Кузнец между тем снял рубаху. На теле обозначились тренированные мышцы. В шароварах, рослый и атлетически сложенный, Марьян был похож на казака.

— Что, силушку проявишь, меня кулаком погладишь?

Широкая усмешка появилась на лице кузнеца.

— Могу так ударить, что не встанешь.

— Вот и покажи, на что способен. Сюда бей, — указал кузнец на живот, — только не под дых, а чуть ниже. Понял?

— Чего уж тут не понять.

Кузнец крепко уперся ногами в землю, вдохнул и выдохнул, сжал руки в кулаки и слегка напряг живот. Немного потренировавшись, распорядился, обращаясь к Митрохе:

— Бей кулаком, что есть силы.

Митроха ударил в живот кузнеца с такой силой, на которую только и был способен. Думал Митроха, что кузнец сразу свалится, но произошло то, на что он совсем не рассчитывал: сила, которую он вместе с ударом кулака направил в живот Марьяну, каким-то необычным образом против него обернулась. Не вырубил Митроха кузнеца с одного удара. Силовой импульс прошел от его кулака в голову Митрохе так, что он пошатнулся. Кузнец, приняв удар в живот, даже не сдвинулся с места, а в ушах у Митрохи послышался звон, ударная рука занемела. Митроха попятился, удивленно посмотрел на руку, а потом на Марьяна, не понимая, от чего тот не упал.

— Что, не повезло? — спросил кузнец. — А ты говорил, что я не прав. Силушки в ударе маловато.

Митроха в это время разминал руку и плечо, понимая, что работать больше сегодня не сможет.

— Сегодня отдыхай. А с завтрашнего дня, коли хотел, начинай с корзиной вокруг воза ходить, но не так, чтобы себя загнать, а так, чтобы силу ног обрести. Понятно?

Митроха кивнул.

— Вижу, что непонятно, — вздохнул кузнец. — Ладно, с завтрашнего дня начинаем занятия. — Маржик, будешь помогать нам. Надо же нашему гостю с кем-то тренироваться. Остин, ты тоже понадобишься. Тренировку начнем, — кузнец прищурился, — часа через три после рассвета, когда разомнемся. Сильно нагружаться не будем…

Так началась для Митрохи жизнь, о которой Митрофан Череда, рассказывая мне эту повесть, вспоминал с усмешкой, как самые лучшие годы своей жизни. Чтоб, как говорил он, «наша доля нас не чуралась, нужно стать и быть сильным». И становление это продолжалось добрых полтора года под руководством Марьяна. Кузнец мастером был, как оказалось, не только в кузнечном деле. Заломы, захваты, броски, подножки, скрытые короткие удары во время возни, болевые приемы на удушение или на любую конечность проводил, как молодой. Митроха не успевал за ним. Силищей кузнец владел, как казалось тогда Митрохе, неимоверной. Он мог то, что не укладывалось в Митрохиной голове. Взрывная сила дружила с кузнецом и временно выбрала его, как место обитания. Он делал все для того, чтобы сила его не покидала.

Крепкий и сильный, привычный к постоянной работе Марьян без труда гнул подковы. На вид ему было лет тридцать восемь, хотя действительный возраст кузнеца подходил к пятидесяти годам. Помощники, под стать хозяину, были не очень-то и разговорчивыми, как показалось Митрохе. Привычный к другой жизни, Митроха даже заскучал, но ближе к осени, особенно после того, как начались с кузнецом и его помощниками ежедневные занятия, вполне на месте освоился. Показал кузнец Митрохе, как пальцы и кисти тренировать для захватов и бросков, чтобы цепкость и сила в пальцах и кистях рук была. Что касается ног, то Митроха, как кузнец ему и говорил, обходил воз, присев на корточки, держа перед собой плетеную верейку, наполненную землей и камнями, двенадцать раз. Смысл был в том, чтобы после такой нагрузки на ноги в них не было усталости, а секрет — как это достигалось.

Также упражнялся Митроха с колодой, колол дрова, махал молотом, носил и переносил разные тяжести, в общем, делом занимался. Привык, и, надо сказать, иной жизни себе после года, проведенного у Марьяна, не хотел. Сечь осталась где-то далеко позади. Батьки напоминали о себе только лишь во сне. Он видел их лица, обращенные к нему, усмешки, теряющиеся в казацких усах, а когда просыпался, с тщанием и прилежанием выполнял положенную работу. Год прошел, а за ним еще полгодика пробежало. Зима, студеная и снежная, прошла. Митроха отоспался, отлежался, отдохнул и готов был продолжить работу, а тут вдруг вызывает его к себе Марьян и говорит, усмехаясь:

— Как лист на деревьях появиться, а земля травой покроется, можешь идти, куда захочешь, чтобы обучаться.

— Выгоняешь меня? — удивился Митроха.

— Нет, на меня ты можешь в любое время рассчитывать, но того, что я тебе показал, вполне пока достаточно. Ты освоил и усвоил то, что следовало. Время идти дальше…

— Идти куда?

— А вот над этим тебе надо поразмыслить. Время нынче сложное, где гремит, а где и полыхает. Война нас не спрашивает, она только лишь забирает жизни.

— Ты был бы справным казаком, мог бы даже батькой стать.

— Мое место здесь. Кому-то ведь надо ковать, плуги и лемеха чинить, оружие мастерить…

— Так я могу и остаться?

— Можешь, если захочешь, — широко усмехнулся кузнец и, расправившись, упер руки в боки, слегка выпрямив грудь.

— А почему ты именно сегодня мне об этом сказал? — не отставал Митроха.

Не стал скрывать Марьян то, что ему приснился сон. В том сне волхв, усмехаясь, отложил в сторону посох и снял с головы повязку. Седые волосы распались по плечам.

«Дело свое ты сделал, — услышал кузнец. — Теперь его время думать, куда стопы направить. Хочет, пусть у тебя остается, если примет для себя решение идти — пусть идет». Выслушал Митроха кузнеца и призадумался. Идти еще куда-то ему не хотелось, но, памятуя слова батек, такую возможность для себя он не стал отвергать. Размышляя о том, о сем, провел Митроха время до лета у кузнеца, помогая ему во всех делах, а потом, поблагодарив за науку, отправился дальше на запад, где места людные были, где настоящие паны да магнаты всем заправляли.

Не крещенный был Митроха, но амулет казацкий всегда на груди носил. Левко ему на память амулет оставил, а потом и Орелько еще один амулет подарил, сказав умельцам, как и каким его сделать. Марьян же, само собой, был уведомлен о делах Митрохи. Перед его уходом он парубка предупредил:

— Ты помалкивай по поводу того, в какого бога веруешь, голову, когда паны ясновельможные едут на конях, наклоняй, дорогу уступай и не озорничай, чтобы не побили или в тюрьму не бросили. Заступиться за тебя некому. Понял?

Митроха кивнул для видимости.

— Ничего ты не понял, озорник, — вздохнул Марьян. — С двумя-тремя ты справишься, а если на тебя гурьбой насядут, мало не покажется.

— Пусть попробуют, — слегка щурясь, ответствовал Митроха.

— Ох, лихач, лихач. Ладно, я тебе предупредил, кому надо весточку через тебя передал. Вручишь, когда до места доберешься. Дело кузнечное ты знаешь, если что — поможешь молотом по наковальне стучать…

— Я передам от вас привет и пожелания здоровья и силы, — пообещал Митроха.

— Не ушибись по дороге, да и других не зашиби. Палку дубовую я тебе приготовил… Людям помогать надо. Друзей бы тебе найти, — снова вздохнул Марьян.

— Чего вздыхаешь все время?

— Предвижу, что скучать тебе не придется.

Как сказал кузнец, так у Митрохи и вышло в дальнейшем. Скучать ему точно не пришлось. Пошел он дорогами да тропами на запад. Смотрел-глядел, как люди живут, да соображал, что ему делать надобно. Шел не много и не мало, пока до Львова не добрался. А как пришел, сразу же к кузнецу и наведался. Весточку ему от Марьяна передал. Ремесленные цеха в то время во Львове силу большую имели. Кузнец Ярышко, как на работу Митрохи посмотрел, так сразу же и подобрел. Добрый работник — целое богатство. Митроха не пил, не гулял, исправно дело делал. Правда, помощники Ярышка встретили Митроху не очень радостно, даже наехать на него возжелали, да Митроха их разбросал по кузне, а потом и говорит:

— Не заставляйте меня добрых людей подводить. Гость я. Ссориться с вами не хочу.

Ярышко, конечно, о схватке сразу узнал. Подивился он тому, что Митроха в одиночку с тремя управился. Сам бороться любил, а возраста был такого, как и Марьян. В общем, в перерывах между работой кузнец и его помощники, как и в бытность, когда Митроха у Марьяна работал, делом занимались… Только Марьян, как видел Митроха, сильнее и умелее Ярышка был. Но то дело поправимое, если знать, как его поправить так, чтобы и сила копилась, и не в ущерб работе тренировки шли…

Львов что, большой город, пиво, горилка льются рекой, только глотки подставляй, рот пошире разевай, да смотри, чтобы по усам мимо рта не текло. Кузнецы — люди не бедные. Выпить, да и закусить в корчме вполне позволить себе могли после работы. В мертвецкую, само собой, не пили только для радости да согреву… Само собой Митроху с собой брали, угощали, заслужил ведь. Работал Митроха за двоих и добросовестно. Работы не чурался, делал ее с толком и с расстановкой. Кузнечное дело Митрохе нравилось, но воинство все равно звало к себе. Казак — он ведь воин в любом деле, если казак, конечно, а не одни шаровары да вышиванка, а внутри натура рабская, приспособленческая.

Митроха воином был, так воспитался. В степи что, один неверный шаг, и ты сразу ясырем становишься. О постоянных стычках на границах казацких владений я не говорю. То татары, то янычары, то разбойные ватаги набегут, схватятся и отойдут, оставив на поле боя окровавленные тела. Кровь, стекая, оросит землю, а вороны, если товарищи тело землей не присыплют, склюют глаза, а тело раздерут дикие звери.

Смерть собирала обильный урожай на Украине. В Львове, куда добрался Митроха, житье-бытье было иным, более богатым и мирным. Татарская угроза здесь была меньше. Правда, были другие особенности, которые, если честно сказать, Митроху совсем не радовали. Никак не мог он поначалу понять, почему столько много людей в рясах ходят по городу и вместо того, чтобы делом, как считал Митроха, заниматься, что-то себе под нос гнусавят. А когда помощники Ярышка начали ему о боге говорить, да о праведности, Митроха, не будь дураком, да и скажи: «А причем тут бог. Если я саблю в руки не возьму, с ней на защиту не встану, то никакой бог от татар, турок или лихих людей не поможет. Или вот ты, — обратился он к Стефану, одному из помощников Ярышка, — если ковать не будешь, что, бог за тебя коня подкует?»

И не нашли, что сказать помощники кузнеца Митрохе. Как только заговорили о праведных служителях церкви. О том, что они за людей молятся, Митроха возьми и скажи: «А я никого не просил и не уполномочивал за меня что-то бормотать и молиться. Зачем тьму навевать? Ее и так много в мире». Видел Митроха энергии, которые привлекаются при молитвах, оттого так и говорил.

Само собой, что такие его слова без внимания не остались. То ли Стефан, то ли Юрась или кто-то еще из помощников кузнеца шепнул тому о словах Митрохи. Ярышко, а время тогда в Львове и окрестностях тревожное было, уния быстро принималась, не отреагировать и такие слова без внимания оставить не мог. Всем, кто униатами быть не хотели, чинили препоны в работе, к ним относились, как ко второму сорту людей, схизматиками называли, оскорбляли. И это, как считалось, было нормальным. В общем, деваться некуда было: или ты становился униатом, либо зачислялся едва ли не в изгои-еретики, получал повышенные поборы и проблемы.

Митроха, хоть и ко двору пришелся, но за такие разговоры, если бы их кто-то со стороны услышал, не поздоровилось бы кузнецу и его помощникам. Поэтому Ярышко собрал помощников и строго-настрого сказал им, чтобы никто не вздумал говорить кому-то со стороны о странностях Митрохи, к которому кузнец уже за месяц работы успел пообвыкнуть. Дело, ему порученное, Митроха делал с должным тщанием и прилежанием, не пил, не злословил, да и буяном не был. Все было хорошо, если бы не Митрохино вольнодумство. Вот кузнец и захотел как-то раз на досуге переговорить с Митрохой, да так, чтобы никто не услышал. Для этого позвал кузнец Митроху с собой на базар, чтобы, не доходя до него, вразумить парубка. Да не так вышло, как думалось.

Парень Митроха был сметливый. Ему с самого начала показалось странным то, что вместо Стефана или Юрася, или своей жены кузнец взял в помощники его. Как Ярышко его чуть в сторону отвел за воротами, так Митроха сразу сообразил, что ему сейчас что-то важное скажут и внутренне приготовился к беседе. Кузнец между тем за постройки, что к стенам Львова примыкали, отошел, а потом вдруг ни с того ни с сего решил перекусить. Митроха что, как кузнец ему говорил, так и делал, все-таки перед ним был хозяин. Ярышко же вздохнул, когда присели, хлебнул из фляги, которую всегда с собой носил, крепкого напитка, а потом, утерев усы, начал беседу.

— Слушай меня, хлопец. То, что ты говорил Стефану и другим помощникам, за их круг не выйдет. Ты вообще понимаешь, в чем сомневаешься и какие речи сказываешь? Если кто-то посторонний их услышит, мне не поздоровиться, а тебя в тюрьму упрячут, как смутьяна или еще что-нибудь придумают…

— А что я такого сказал?

— Ты в боге засомневался и захотел с помощью сабли положение дел изменить.

— Так у нас на Сечи все так поступают. Как же нам без сабли-то быть? — удивился Митроха, не совсем понимая, куда клонит кузнец.

— Работаешь ты хорошо, дело знаешь, но язык свой длинный и острый попридержи. У меня, если о твоих словах узнают, неприятности могут быть. Ты же знаешь, что у нас тут происходит. Сам видишь, унию вводят. Если услышат, что ты патякаешь (говоришь), недолго и до тюрьмы…

— И как вы тут живете? Ни вздохнуть свободно, ни сказать, что думаешь, — отметил Митроха. — То ли дело у нас на Сечи. Мне никогда батька не говорил, чтобы я молчал, чего-то не говорил. Неправильно это — думать одно, а говорить другое. Ты же сам, я вижу, думаешь «с добром» и об униатах, и о католиках, считаешь их чуть ли не поборниками сатаны, нарушителями всех законов и дармоедами, которые под благовидным предлогом хотят злотых.

Сказал Митроха со свойственной ему прямотой и понял: сболтнул лишнее. Кузнец, глядя на него, свирепел. Вначале он не мог ничего сказать, заклинило его или что, Митроха так и не понял, а потом начал краснеть. С трудом справившись с собой, Ярышко, хоть вокруг никого не было, опасливо посмотрел по сторонам.

— Значит так, — свистящим шепотом проговорил кузнец. — Я не знаю, что ты тут себе удумал, но я такого точно не мыслил. А откуда ты знаешь? Ты что, мои мысли читаешь?

— Иногда, — признался Митроха, — когда они мне сильно мешают. Когда ты ходишь, бывает, что мысленные молнии из твоей головы исходят на окружающих. А мысли у тебя темные. Ты бы этих дармоедов и мздоимцев отделал бы так в кузне, что сами бы идти не могли. Некоторым и поделом…

Только тут начало до кузнеца доходить, что не так-то прост паренек. Ты ему слово, а он тебе — два. Ты ему про бога, а он тебе — на себя посмотри. Смекнул Ярышко, что так просто парубка с толку не сбить и начал тоньше себя вести, умные вопросы задавать. То, что услышал он от Митрохи, повергло его вначале в некое прострационное состояние, а потом Ярышко твердо для себя понял одно: от Митрохи надо избавляться. И чем быстрее он это сделает, тем лучше для него, для семьи и для всех помощников будет. Только, опять-таки, не все так выходит, как того хочется. Занозистый был Митроха. Таким воспитался. Все знать хотел, да и учителя были подобающие…

— И что мне с тобой делать, с таким ершистым да сметливым? Кто в твою голову вбил такие понятия?

— Никто не вбивал. Мне интересно было. Я у батек спрашивал, как мир устроен. Батьки ведь в Порте и в Персии были, в Европе воевали, весь мир исходили. Своими глазами видели, как и где дела идут. Вот ты, где был?

Вопрос Митрохи поставил кузнеца в тупик. Он всю жизнь прожил в Львове и далеко за границы воеводства не заходил.

— Это к делу отношения не имеет. А о боге батьки тебе, что говорили? — с некоторым лукавством спросил Ярышко.

— О боге? — переспросил Митроха. — Это о каком? У турок Аллах, а у других папа.

— Папа? — удивился Ярышко, а причем тут папа? Я за Христа говорю.

— А причем тут Христос? — оживился Митроха. — Ты же униатом хочешь стать. А они папу главным признают. Значит, он их бог.

Что было самым странным для Ярышка, Митроха говорил искренне, как понимал и как видел. Переубедить его было в чем-то сложно, порой невозможно.

— Ты ничего не понимаешь, — почти возмутился Ярышко. — Мы давний обряд сохраняем. По-иному, — он снова обернулся, не слушает ли кто их речь, — нельзя. Работать не дают.

— Батьки всегда говорили, что одной попой сидеть на двух табуретах не получится. Когда они раздвинутся, упасть можно и ушибиться.

— Это как еще, на двух табуретах? — не сразу понял Ярышко.

Ответ Митрохи поверг его в шок.

— Так униаты же папе молятся, но по-своему, как привыкли. Так надо что-то одно делать: или свои обычаи беречь, или папе хвалу петь.

Кузнец, когда такую речь услышал, вскочил.

— Ты что себе позволяешь, сопляк. Ты что же все переиначил? Ты кто вообще такой?

— А батьки мне говорили, чтобы я язык за зубами держал, — вздохнув, признался Митроха. — А я их не послушался.

— Тебе батьки что, бога заменили? — набросился на Митроху кузнец. — Ты что, в рай не хочешь попасть?

— Не хочу, — просто ответил Митроха, чем образумил кузнеца в одно мгновенье: Ярышко потерял дар речи.

В недоумении кузнец смотрел на Митроху, который продолжал сидеть на подстеленном куске материи и наблюдать за ним. Кузнецу даже стало интересно, почему так сказал Митроха. Подумав, он спросил:

— А почему не хочешь?

— Так нет рая, — продолжал развивать теорию Митроха, который, наконец, получил возможность поделиться знанием с кузнецом. — Батьки говорят, — Митроха заговорщицки подмигнул кузнецу и даже встал, чтобы быть к нему ближе, — что после смерти тела, дух и душа находят себе другое физическое тело и продолжают воплощения. Так что, — победно заявил Митроха, — совсем мы не умираем. Я тебе, как другу говорю. Ни с кем не делись. Батьки меня предупреждали, чтобы я помалкивал, но я вижу, что ты добрый человек и к знанию тянешься, а не к той мути, которой голову засоряют.

Глаза у кузнеца после таких слов округлились. Он открыл рот и молча смотрел на Митроху, не в силах что-то сказать. А Митроха, видя, что может еще пару слов сказать, продолжил:

— Ада тоже нет. Ад здесь, у нас на земле, — Митроха для пущей убедительности подпрыгнул, утверждая эту, как ему казалось, простую истину. — Батьки говорили, что черти все из земли повылазили, вошли в тела инквизиторов и палят, режут, мучают и вешают своих жертв. Они сами это видели, когда во Франции, в Германии и в других странах воевали.

— Про Аллаха, что скажешь? — еще не понимая, зачем это спрашивает, но точно зная, что надо сменить тему беседы, спросил Ярышко.

— А что Аллах? Кто хочет, тот пусть ему молится. Я с ним не знаком и молиться не собираюсь. Есть у нас на Сечи турки, и не один. Казаки, как казаки, воюют не хуже, чем остальные, не молятся, правда, Аллаху. Их, между прочим, никто не заставляет быть христианами, как вас униатами. Я ж и говорю, в страхе вы живете. То ли дело на Сечи…

— Так казаки с турками воюют. Они ж ваши самые большие враги?!

— Одно другому не мешает. Мы султана и пашей не боимся. Батьки говорили, что вся Европа от Сулеймана и османов трепещет. Живут богато, а защитить себя не могут. То ли казаки. Туркам нечего завоевать в наших местах. Да и что они завоюют? Камыши на Великом Луге? Вон, Сечь Томаковскую татары сожгли, а на следующий год казаки новую невдалеке построили, не хуже, чем прежняя была. А на Томаковке (остров) теперь казацкие лагеря. Туда все беглые, что от панов сбежали, собираются. Я — человек новый в здешних краях, но, смотрю, жить у вас — голову в плечи втянуть, так и ходить, оглядываясь по сторонам, за себя опасаясь. Разве ж это жизнь?

А надо было Митрохе помолчать. Последнее слово окончательно вывело Ярышка из себя. Он тяжело задышал. Митрохе даже подумалось, что кузнецу стало плохо.

— Вы, газда (хозяин), нормально себя чувствуйте? — участливо спросил Митроха.

— Еще тебя переживу, — в сердцах отозвался кузнец. — Вижу, что тебе батьки бога заменили, что они тебе наговорили, не знаю. Только все, что ты тут сказал, — неправда.

— Мне батьки так и сказали.

— Что сказали? — не сразу понял Ярышко.

— О том, что меня не воспримут и не поймут, — грустно вздохнув, пояснил Митроха. — Только батька Левко мне дважды жизнь спас, а бога я ни в жись не видел.

— Да что с тобой спорить?! — в сердцах возмутился Ярышко. — Только

...