Виктор Каган

Новое несовершенство

Верлибры

Шрифты предоставлены компанией «ПараТайп»

Фотограф Ольга Пановко

© Виктор Каган, 2018

Автор книги — психолог. Его профессию и поэзию объединяет язык. Его верлибры — свободное языковое пространство, в котором свободно встречаются телесность и дух, временность и вечность, физика и метафизика, проза и поэзия жизни.

18+

ISBN 978-5-4483-7957-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Оглавление

1. Новое несовершенство
2. «Верлибр, говорят, это просто проза…»
3. «Река есть отражение небес…»
4. «Осколки геометрии любви…»
5. Ева
6. «Душа со временем черствеет, словно хлеб…»
7. «На асфальте распластано мёртвое время …»
8. «Живущий под сенью Твоей ладони…»
9. «Для психиатра его жизнь …»
10. «Почему, — говорил он, — написано…»
11. «звезда бейт-лехема…»
12. «Улицы города Глупова…»
13. «Пальцем в воздухе…»
14. Перелицовка
15. «смерть…»
16. «Этот камень даже в жару…»
17. «Прости меня…»
18. «Лениво лениться…»
19. «Задача была столь грандиозна…»
20. «Застой…»
21. «Мне говорят…»
22. «Мы пьём водку…»
23. Дюймовочка
24. «Господи, говорю, господи…»
25. «сними очки и увидишь…»
26. «В то самое время…»
27. «лежать сутками напролёт…»
28. «Отпущенный на волю голос…»
29. Дмитрию Леонтьеву
30. «пока говоришь о времени…»
31. «Мы сидели на Патриарших…»
32. «Что может быть мерзей…»
33. «День…»
34. «Упал самолёт…»
35. «Голод не тётка…»
36. «Листая старые письма…»
37. «Ты встала в стойку боцмана…»
38. «Времена года тогда не сменяли друг друга…»
39. «живёшь себе понемножку…»
40. «в паспорте за шестьдесят…»
41. Подстаканник
42. «Вот…»
43. «Что хочет боль?..»
44. Госпитальное
45. «забить на всё…»
46. «Однажды сказав: «Господи…»
47. «Спрашиваешь …»
48. «ломоть голубого…»
49. «какие снятся стихи…»
50. «в день рождения…»
51. «жизнь…»
52. «Чем меньше остаётся времени…»
53. «Просто смотришь в окно…»
54. «совесть…»
55. «наконец-то…»
56. «непостижимый…»
57. «С чего начинается день?..»
58. «правды хочешь…»
59. «вот он стоит…»
60. «истёртые…»
61. «Ошалевшая кукушка…»
62. «сначала…»
63. «начало…»
64. «в сновидениях…»
65. «Змеи…»
66. «Вглядываясь в прошлое…»
67. «эх…»
68. «в окне напротив…»
69. «остатки сновидений…»
70. «Глядя на него…»
71. «моя юность…»
72. «вглядывается в незримое…»
73. «заполночь…»
74. «он мечтал…»
75. «с утра пораньше…»
76. «по венам и артериям улиц…»
77. «Что ни говори, а вчера…»
78. «один…»
79. «Белые слоны…»
80. «истина лгалá…»
81. «тьма…»
82. «небо…»
83. «он…»
84. Восход

***

От жажды умираю над ручьём.

Франсуа Вийон

Верлибр, говорят, это просто проза,

неровно нарезанная на ломтики строк,

неловкий изыск не умеющих рифмовать

и паковать слова в пакетики метрик и ритмов,

так что каждый журден,

лишь вчера открывший,

что он говорит прозой,

и наугад тычущий в клавишу enter

начинает казаться себе поэтом.

Ладно, я же не спорю.

Я открываю Библию,

где воля рифмуется с жизнью,

молитва — с дыханием,

дыхание — с пульсом мысли,

где волны смиренной страсти

стремятся к берегу гнева

и лижут золотой песок прощенья

ласковыми языками,

где песнь возникает из песни,

где чистота стиха

белее любой белизны,

которая не разлагается на семь цветов,

где птица скользит по тайне

между крылом и каплей земного шара

в усталой ладони бога.

В начале была не словесность,

а слово, рождённое из

косноязычных вибраций верлибра

между створками связок,

как жемчуг между невзрачных створок моллюска,

как дух между сложенных вместе ладоней.

А вы говорите — проза.

Ну что ж, говорите,

рифмуйте под стук метронома,

кайфуйте в дыму филологий,

но не пропустите,

не прозевайте,

не упустите,

свободы,

мающейся в клетках классификаций,

как муза на ложе Прокруста.

Уста несводимы к губам,

потрескавшимся от жажды

над родником верлибра.

А вы говорите — проза…

***

Река есть отражение небес,

в конце пути впадающее в море,

как жизнь в конце концов впадает в смерть,

не прекращая своего теченья

и не давая дважды войти в неё.

Сидя на небесном берегу,

пересыпаю мысли, как песок,

следя за поплавком и рыбьим плеском,

за отраженьем человеческих фигурок

в пространстве проплывающего неба

и узнаю себя в одной из них,

и парус облака меня уносит в море,

а на тепле примятой мной травы,

своим теплом притягивая солнце,

мой сын перебирает в пальцах вечность.

***

Осколки геометрии любви

уже не ранят душу,

не тревожат,

не вызывают в памяти ту ложь,

которая была превыше истин

и столько заставляла говорить

прекрасных слов —

мороз по коже,

на самом деле бывших

лишь художественным свистом.

Попробуешь теперь,

а с губ слетают

простые незатейливые звуки,

обычные слова,

слова и только.

Прошло шальное время токованья,

перетолковыванья тела на язык

судьбы,

предназначения,

поруки.

Пришла пора принять

скупой язык неброского старанья,

когда ладонь срастается с лотком

и жизнь через песок минут струится,

неспешно намывая день за днём,

крупицу за крупицей,

за граном гран

всё то, о чём себе так вдохновенно лгал.

А от заката тянет духом пряным,

и молча тянутся распахнутые руки

над океаном времени.

Ева

Говорят, что на том свете будет тем меньше мучений,

чем больше принял на этом.

Может быть, это и правда.

А может быть — нет.

Оттуда ещё никто не вернулся.

Два года назад, когда ей шёл девяносто четвёртый,

она сказала: «Вы за меня молитесь плохо —

я зажилась, мне давно пора умереть,

а я зачем-то живу».

Я сказал, что буду молиться лучше,

но не знаю, когда начинать —

прямо сейчас или подождать месяцев пять,

чтобы она могла подержать на руках

будущего праправнука.

Она подумала, взглянула на меня:

«Вы хитрый»

и добавила:

«Не беда, если бог меня подождёт немножко.

Как вы думаете?».

Она дождалась праправнука и держала его на руках.

Здоровый мальчонка.

Можно было начинать молиться.

Но впереди был брис, потом дни рождения детей,

не огорчать же их своей смертью,

а потом она как-то сказала,

что уж и 94 отметит с детьми,

а потом…

А потом

время стало размывать её,

как река размывает берег.

Недавно сказавшая мне, по-девичьи краснея:

«Знаете, доктор, это удивительно, но душа не стареет»,

всегда выглядевшая так,

будто гости уже на пороге зáмка —

её половины комнаты в доме престарелых,

теперь она встречала меня то в халате, то лёжа в постели,

то позабыв надеть зубные протезы работы покойного мужа,

узнавала, что сегодня четверг, лишь по моему приходу,

её русский всё реже перемежался певучим идиш,

а её девочки — одной хорошо под, другой за семьдесят,

которых она вырастила одна

под колыбельный грохот войны,

в самом начале убившей их отца,

за которого вышла в шестнадцать,

предпочитали ещё думать, что мама просто не хочет.

Поэтому о жизни и смерти

она говорила только со мной.

Пусть бы, она говорила, бог услышал меня, нивроко,

и не мучал — за что меня мучать так долго?

Если бы вы меня правда любили,

то помогли б умереть».

Неужто, спрашивал я,

вы хотите с того света видеть меня в тюрьме?»

Нет, отвечала она, но больше я так не хочу».

Однажды пришёл, а она в коме.

Подумал, что бог услышал её просьбы

и хочет забрать во сне.

Богу богово, а медицине удалось её откачать.

Правда, глаза стали плóхи.

Теперь её дом — постель.

Её девочки приезжают с бульоном,

всё уже понимая,

но — должны же мы делать хоть что-то…

Я приезжаю по четвергам.

Она витает во сне между этим миром и тем.

Беру за руку, что-то говорю или просто молчу.

Она открывает глаза:

«Это вы? Значит, сегодня четверг.

Я знала, что вы придёте».

Она уже не зовёт смерть,

ибо спит с ней в обнимку.

Она говорит мне об этом.

И я, чтоб не сорить словами,

поглаживаю её руку,

а она жалеет детей,

которые так устали

возиться с её затянувшейся жизнью,

и сама она тоже устала.

И наступает четверг,

и я прихожу снова.

Пока прихожу…

А она всё дальше и дальше.

И голос всё тише и тише.

Кораблик её души уплывает туда,

где за горизонтом

океан этой жизни впадает в небесные веси

и растворяется в них.

Её муж незадолго до смерти сказал ей:

«Не волнуйся,

если на том свете мне будет плохо,

я возвращусь».

Но он пока не вернулся…

***

...