автордың кітабын онлайн тегін оқу  Поселенцы

Джеймс Фенимор Купер

Прежде чем начать наш рассказ, мы должны, хотя вкратце, объяснить отношения некоторых из действующих в нем лиц.

Около 1670 года, в Пенсильванию прибыл человек, по имени Мармадуке Темпль, купил большую полосу земли и сделался защитником и покровителем многих бедных колонистов. Он был очень благочестив; хозяйственные же занятия его были не обширны, и он умер как раз вовремя, чтоб избегнуть страшной участи совершенного разорения. Наследники его не сумели поправить своих обстоятельств деятельностью и прилежанием; все более и более погружались они в бедность и нищету, пока, наконец, отец человека, играющего в нашем рассказе важную роль, под именем судьи Мармадуке Темпля, снова успел подняться по гражданской общественной лестнице. Он женился на богатой девушке, и тем получил средства дать своему единственному сыну отличное воспитание.

Молодой Мармадуке познакомился в школе с ровесником своим, Эдуардом Эффингамом. Его семейство было богато и имело вес; отец был прежде солдатом, и затем, прослужив много лет своему королю офицером, удалился к частной жизни, в чине майора.

Когда женился единственный сын его, Эдуард, то майор отдал ему все свое огромное состояние, и Эдуард поспешил отыскать своего товарища, Темпля, и предложить свои услуги, располагать которыми он имел теперь возможность.

На деньги Эдуарда, в столице Пенсильвании устроился немедленно торговый дом, управление которым поручено было молодому Мармадуке, и он считался единственным хозяином, не смотря на то, что и другой имел скрытно половинное участие в доходах предприятия. Союз этот должен был оставаться скрытым по двум причинам: во-первых, Эдуард, как потомок воинов, считал унижением принимать открытое участие в торговле; a, во-вторых, майор Эффингам питал непреодолимое отвращение ко всему, что носило имя квакера; Мармадуке же, хотя сам и не придерживался строго этой секты, но все таки происходил от древней квакерской фамилии.

Много лет управлял Мармадуке торговлею с таким благоразумием, что достиг больших барышей.

Но возникшие беспокойства, которые предшествовали войне за американскую независимость, послужили поводом тому, что тайный союз друзей получил тяжкий удар.

Эффингам держался стороны англичан, между тем как Темпль присоединился к своим соотечественникам. Как только началась война, то Эффингам, передав на сохранение своему другу все бумаги и все, что имел ценного, оставил без отца своего колонию, чтоб присоединиться к войску английского короля. Таким образом, прекратились все сношения между друзьями, и Мармадуке, вследствие войны, увидел необходимость взять все свое имущество вместе с бумагами своего друга из района королевских войск, и покинуть Филадельфию.

По окончании войны, Мармадуке купил за бесценок обширные владения и сосредоточил все внимание на обработке земли, которая под его разумным руководством приносила гораздо более дохода, чем можно было ожидать; вскоре он считался одним из самых богатых владельцев страны. Единственной его наследницей была дочь, мать которой умерла еще до начала нашего рассказа. Никому не были достоверно известны настоящие отношения богатого владельца к его прежнему другу, Эдуарду Эффингаму, но они ясно разовьются перед нами ниже.

В один прекрасный, но холодный декабрьский день 1793 года, тихо подымались сани по отлогости горы, лежащей недалеко от источника Сускеганы, почти в центре Нью-йоркского штата. На всем пространстве, куда только достигал взор, земля покрыта была снегом на целый аршин. В воздухе сверкали и блистали миллионы ледяных кристаллов. Мороз был так силен, что лошади, запряженные в сани, покрылись слоем инея. Ими управлял негр, черное лицо которого пестрело от холода, и из его больших черных глаз невольно струились слезы. Не смотря на то, он весело улыбался, вспоминая о близости своей родины и предстоящих удовольствиях сочельника в теплой комнате. В довольно поместительных санях сидели только две особы: мужчина средних лет и молодая девушка.

Оба были так закутаны в шубы и разную теплую одежду, что можно было видеть только черные глаза девушки и прекрасное, выразительное лицо мужчины, черты которого обнаруживали ум, веселый нрав и добродушие.

Путешественники эти были: судья Мармадуке Темпль и дочь его Елизавета, которую отец вез обратно на родину после четырех лет, проведенных ею в одном из пансионов Нью-Йорка.

Гора, на которую подымались сани, окаймлена была громадными красными елями, верхушки которых подымались более чем на 180 футов. Кругом царствовало глубочайшее спокойствие: только тихо колыхались и шумели вершины дерев, волнуемые ветром, от которого путешественники защищались густым лесом. Сани беспрепятственно подвигались, как вдруг послышался громкий, продолжительный вой как будто стаи собак, повторяемый эхом по верхам лесистых гор. Судья тотчас же приказал негру разнуздать лошадей и остановиться.

— Не езди дальше, Али, — сказал он, — там старый Гектор, которого лай я узнаю из десяти тысяч собак. Кожаный Чулок, вероятно, на охоте, и я вижу в нескольких саженях впереди нас свежие следы оленя. Лиза, если ты не боишься выстрела, я обещаю тебе для сочельника великолепное жаркое.

Негр сдержал лошадь, a Мармадуке Темпль вышел из саней, сняв предварительно шубу. Поспешно отыскал он свое великолепное двуствольное ружье, осмотрел курки и только что хотел идти, как в кустах послышался легкий шорох приближающегося оленя, и вскоре затем статное животное в нескольких шагах от проезжающих стало переходить через дорогу. Ричард Темпль с уверенностью опытного охотника поднял ружье и выстрелил. Животное, казалось, невредимо бежало далее; Темпль вторично выстрелил по нему, но и этот выстрел едва ли был удачнее. Елизавета думала, что олень ушел, как этот вдруг снова явился и спокойно продолжал дорогу. В это время в воздухе раздался громкий и звучный выстрел; олень сделал сильный прыжок и когда выстрел повторился, то упал на землю и несколько времени катался по снегу. Громкое: браво! раздалось из уст невидимого стрелка и из-за елей показались двое мужчин, наблюдавших, вероятно, за оленем.

— Ага, Натти! — вскричал Темпль, приближаясь к убитому животному, — если б я знал, что вы так близко устроили свою засаду, то приберег бы свои заряды; но все же нельзя ручаться, что ни одна из моих пуль не попала в него.

— Нет, нет, — отвечал тот, со спокойным смехом, — вы истратили заряд только для того, чтобы погреть свой нос в холодный вечер. Как могли вы надеяться убить взрослого оленя из такого ружья как ваше; стреляйте-ка лучше фазанов и лебедей, которых довольно у вашего дома; для них оно годится; но если вам захочется медвежьего окорока или настоящего оленя, то я вам советовал бы употреблять лучше длинное ружье, если не хотите истратить более пороху, чем можете.

— Нет, Натти, ружье стреляет хорошо, и от него досталось уже не одному оленю, — отвечал Темпль, с самодовольной улыбкой. — Конечно, один ствол был заряжен мелкой, a другой крупной дробью, но ведь в олене два выстрела: один в сердце, a другой в шее, и очень может быть, Натти, что один мой.

— Ну, все равно, кто его ни застрелил, дело в том, кто его уничтожить, ответил раздраженный охотник, и, вынув нож, перерезал оленю горло. Если в олене две, пули, то разве не два выстрела были сделаны? И разве неграненый ствол мог сделать такую рану, как у него на шее. Вы не можете отрицать, Темпль, что олень пал при последнем выстреле, a выстрел этот сделан был рукой более молодой, чем ваша. Что касается меня, то я, хотя и бедный человек, могу обойтись и без этой дичи, но при всем том, неохотно отказался бы от своих справедливых притязаний в свободном государстве.

— Этого и не нужно, Натти: я защищаю свой выстрел только из-за чести. Животное можно оплатить несколькими долларами, но чем можно вознаградить за честь носить олений хвост на шапке? Подумай только, как мог бы я осмеять двоюродного брата, который во всю зиму принес домой только куропатку да пару сереньких векш.

— Да, да, Темпль; дичь теперь все становятся реже, чем более распространяется порубка леса, — сказал Натти, качая головой. — Было время, когда я убивал из моей хижины тринадцать оленей, не считая молодых. Чтобы иметь медвежий окорок, стоило только не поспать ночь, и можно было наверно сказать, что убьешь медведя из щелей блокгауза; да притом и уснуть не было возможности, потому что волки своим воем держали настороже.

— Вот и Гектор, — сказал Натти, дружески похлопывая по широкой спине большой черной с желтыми пятнами охотничьей собаки, с белым хвостом и лапами; — посмотрите, как волки прорвали ему горло.

— Это случилось в ту ночь, когда они хотели вытащить у меня дичь из трубы. Да, собака вернее иного христианина: она никогда не забывает своего друга и не противится той руке, которая ее кормит.

В обращении старого охотника было что-то особенное, что сильно привлекло к нему внимание Елизаветы, так что она рассматривала его наружность и одеяние. Он был так высок и худощав, что казался выше, чем был на самом деле. На голове у него была теплая, хотя довольно потертая лисья шапка. Лицо его было также худощаво, как и вся его фигура, но черты выражали крепкое и постоянное здоровье. Его кожа получила ровный, красноватый оттенок от холода и ветра. Из-под густых бровей, сквозь которые начала уже пробиваться седина, блестел все еще ясный и искристый глаз.

Его худая шея была обнажена и доступна дождю и холоду; на том месте, где застегнуто было его верхнее платье, виднелась узенькая полоса клетчатого воротника. Остальная одежда его состояла из дубленой кожи оленя, еще покрытой волосами, поддерживаемой пестрым поясом. На ногах у него были надеты мокасины также из оленьей шкуры, украшенные колючками дикобраза; гамаши доходили до колен и были сшиты из оленьей шкуры, равно как и панталоны, y которых они оканчивались; вследствие: этого поселенцы дали ему название Кожаный Чулок. Через левое плечо надет был ремень из оленьей кожи, на котором висел олений рог, до того тонкий, что находящийся в нем порох виден был насквозь; сбоку висел кожаный ягдташ, из которого он брал порох и вновь набивал свое длинное ружье. Пока он этим занимался, судья, заботливо осмотрев раны убитого оленя, сказал;

— Я был бы очень рад, Натти, если бы мог приписать себе честь и право на убитое животное. Положим, что от меня произошел выстрел в шею, в таком случае животное мое, так как второй был уже бесполезен, — мы называем это актом суперэррогации.

— Называйте это как хотите учено, — сказал охотник, держа левой рукой ружье, a правой, придавив оловянную крышку своего ягдташа, вынул кусок кожи, пропитанной салом, ввернул в нее пулю, и, продолжая говорить, с силой втиснул ее в ствол. — Называйте как хотите, но все же не вы убили оленя, он пал от руки более молодой, чем ваша и мои.

— Как вы об этом думаете, молодой человек? — шутя сказал судья спутнику Натти. — Кинем жребий, и если вы проиграете, то деньги принадлежать вам. Что вы на это скажете, приятель?

— Я вам скажу на это, что оленя убил я, — гордо сказал молодой человек, облокотясь на ружье, столь же длинное как и y Натти.

— Итак, вы стоите двое против одного, значить, перевес на вашей стороне; мне приходится faire bonne mine an mauvais jeu, и надеяться, что вы продадите мне, оленя. Было бы очень оригинально, если бы я не сумел воспользоваться его смертью.

— Мне нечего тут продавать, отвечал Кожаный Чулок, в котором мы узнали нашего старого друга, Соколиного Глаза, — потому что часто случалось мне видеть, как еще прыгали животные, раненые в шею. Я не из тех людей, которые любят оттянуть то, на что другие имеют полное право.

— Натти, сегодня вы упрямо держитесь своих прав, — сказал судья Темпль, в веселом расположении духа. — Как вы думаете, молодой человек, достаточно дать за оленя три доллара?

— Прежде чем я отвечу на это, надо разрешить настоящий вопрос о праве, так чтоб все были довольны, — ответил молодой человек скромно, но с выражением, далеко не соответствовавшим его наружности. — Каким количеством крупной дроби заряжено было ваше ружье?

— Пятью, милостивый государь, — возразил судья, — разве вы находите это недостаточным для убиения оленя?

— О, конечно, было бы достаточно и одной дробины, — отвечал тот, подходя к дереву, из-за которого вышел, — но вспомните, что вы выстрелили по этому направлению, и в этом дереве находятся четыре пули.

Судья освидетельствовал на елке свежие следы, покачал головою, и отвечал:

— Вы приводите доказательства против себя самого, молодой человек. Где же пятая пуля?

— Здесь, — сказал молодой человек, откинув плащ и показывая на сюртуке отверстие, откуда струились капли крови.

— Боже! — с ужасом вскричал судья, — я терял здесь время, когда ближний мой страдал от моей руки, не издав даже жалобы. Садитесь скорее в сани, молодой человек; мы находимся недалеко от нашей деревни, где можем получить медицинские пособия; все необходимое будет доставлено на мой счет. Вы должны остаться у меня до совершенного выздоровления, и даже долее, если вам понравится.

— Благодарю вас за доброе намерение, но я не могу им воспользоваться: y меня есть друг, который будет сильно беспокоиться, если я не возвращусь, да притом и рана легкая — кость не повреждена; все же я думаю, что вы согласитесь на мое право на оленя.

— Согласиться! — сказал взволнованный судья, — я вам навсегда даю право стрелять во всех моих владениях и лесах, если это вам вздумается; доселе никому не дано было такого права, кроме Кожаного Чулка, который, вероятно, с удовольствием разделить его с вами. Но я откупаю у вас оленя, и взамен возьмите вот это.

Старый охотник стоял спокойно, пока судья высказывал это, потом проворчал про себя:

— Многие утверждают, что право Натти стрелять на этих горах гораздо древнее права Темпля запрещать ему это.

Не обращая внимания на слова Натти, молодой человек вежливо поклонился судье и сказал ему учтиво, но с твердостью:

— Извините меня, судья Темпль, но мне нужна эта дичина.

— Но за эту сумму вы можете купить любого оленя, — сказал ему судья. — Возьмите, пожалуйста, ведь это сто долларов.

Молодой человек, казалось, колебался минуту; но вдруг лицо его покрылось краской, и он вторично с низким поклоном отверг предложение. В этот момент Елизавета встала, откинула вуаль и настоятельно сказала:

— Конечно, вы не обидите так моего отца, отяготив его совесть сознанием, что он оставил в лесу без помощи человека, которого ранил. Прошу вас, поедемте с нами и согласитесь посоветоваться с доктором.

Юноша все еще колебался; но в это время судья подошел к нему, с нежным усилием толкал его и заставлял войти в сани.

— Вы не найдете помощи ближе чем в Темпльтоне, так как жилище Натти на расстоянии часа езды. Натти успокоить вашего друга, a завтра я сам отвезу вас на родину, если вы будете на этом настаивать.

— Да, мой милый, — сказал Кожаный Чулок, стоявший все это время задумчиво, облокотясь на ружье, — это будет, в сущности, самое лучшее, если ты пойдешь с ними, так как рука моя уже не годится, как в старое время, для того, чтоб вырезать пулю. Да, тридцать один год тому назад, во время войны, я целые семьдесят английских миль шел по дикой пустыне с пулей в бедре, и только уже потом твердой рукой вырезал ее карманным ножом. Старый Чингахгок подробно помнит это дело. Я встретил его с толпой Делаваров, преследовавших шайку Ирокезов, и при этом оставил краснокожему память, которую он, вероятно, унес с собой в могилу. Я схватил его сзади, и всадил ему в обнаженную кожу три пули так близко, что все три можно было покрыть долларом. Да, да, судья, я должен был прибегнуть к оленьему заряду, так как потерял форму для пуль, но ружье было так верно, что заряд не рассыпался так, как из этих двуствольных штук, с которыми вовсе не сподручно ходить на охоту.

Пока Кожаный Чулок болтал таким образом, молодой человек влез в сани, a негр положил оленя к прочей поклаже. Судья приглашал сесть также и Натти.

— Нет, нет, — сказал этот, качая головой, — y меня есть дома дело в сочельник. Поезжайте с молодцом, и пусть доктор осмотрит его руку; да если вы случайно встретите на дороге или у озера старого Джона, то не забудьте взять его с собой. Он имеет больше понятия об излечении ружейных ран, чем все доктора на свете.

— Натти! — прервал молодой охотник, — не говорите дома ничего о выстреле, и как только пуля будет вынута, я принесу вам на сочельник четверть оленя.

— Тише! — сказал Кожаный Чулок, знаменательно подняв палец и тихо окидывая глазами ветви красной ели и опушку леса. Скоро, однако, он остановился, поднял курок, стал на колени в снегу, протянул левую руку к ружью и направил его к стволу дерева. Сидевшие в санях внимательно следили за движениями его, и таким образом скоро увидели предмет, в который целился Натти. На маленькой, сухой ветке высокой красной ели, возвышавшейся на 70 футов, сидел дикий фазан. Испуганная лаем собак, птица прижалась к стволу, и только вытянула голову и шею, чтобы взглянуть на своего преследователя. Как только курок Кожаного Чулка был направлен на фазана, он выстрелил, и птица с такою силою упала с дерева, что совсем зарылась в снег.

— Куш, Гектор! — закричал Кожаный Чулок собаке, хотевшей подбежать к дереву.

Собака тотчас послушалась, и Натти снова зарядил ружье с заботливостью, доведенной до высшей степени. Окончив это, он достал убитого фазана, и показал прочим, что отстрелил ему голову.

— Ну, теперь ты можешь оставить свою дичину, мой милый: эта курица будет лакомым куском старику для сочельника. Посмотрите-ка, судья, разве вы можете достать вашим ружьем на такое расстояние, не испортив ни одного пера.

Старый лесник смеялся своим обыкновенным, тихим смехом; потом, взбросив свое ружье на плечо, кивнул обществу в знак прощания, и быстрыми шагами пошел в лес. Скоро он и его собака исчезли за высокими деревьями, между тем как сани поднимались на гору.

До этого времени, судья Темпль был слишком изумлен, чтобы мог ближе рассмотреть своего спутника, но теперь он заметил, что это был юноша лет 23, статный и красивый; глубоко погруженный в мысли, молча сидел он против него.

— Я думаю, молодой человек, — заметил судья, обращаясь к незнакомцу, — что испуг мой заставил меня забыть ваше имя, если оно уже было произнесено, однако лицо ваше мне кажется до того знакомым, что я думаю, что видел вас уже где-нибудь раньше.

— Я здесь всего только три месяца, a вы, кажется, это время были в отсутствии, — отвечал молодой человек так холодно, что у судьи прошла всякая охота продолжать разговор. Он молча отвернулся и несколько времени спокойно наблюдал его.

Лошади в это время достигли вершины горы, и чувствовали инстинктивно, что скоро конец их путешествию. Бодро закусив удила и забросив головы, быстро понеслись они по ровной, снежной поверхности, и скоро достигли места, где дорога была довольно крута и извилинами вела в долину.

— Теперь, Лиза, — сказал судья, пробуждаясь от задумчивости, — теперь ты можешь видеть свою родину. Там место покоя на всю твою жизнь, и на вашу, молодой человек, если вы захотите остаться.

Те, к кому относились эти слова, обратились в ту сторону, и глазам их представился великолепный вид. Под ними лежала обширная равнина, покрытая снегом и окруженная лесистыми горами. Там и сям чрез засеки виднелись открытые места, которые хотя были невелики и островообразны, но доказывали обитаемость свою тем, что над верхушками дерев виднелся дым. С восточной стороны развивалась обширная плоскость, на которой не было ни одного растения, и только шероховатая поверхность и дыми