Оглавление

1. Назар

— Знаешь, почему он до сих пор ещё жив, Глок? — спрашиваю, откидываясь назад, и древний, полуразвалившийся стул, на котором я сижу, жалобно скрипит, добавляя трагических нот в происходящее в комнате загородного домика.

— Хер знает, босс. Вряд ли он вам нравится. Может, лучше его спросить? — пнув носком ботинка под ребра связанного по рукам и ногам Рыбу, валяющегося у моих ног, опускается на корточки, долго всматривается в опухшее от побоев лицо и мотает башкой. — Не, босс. Он похоже тоже не в курсах. Или есть варианты, Рыба? Чего мычишь? Жить хочешь, сука?

— Естественно хочет. Всему живому, даже последней твари, очень хочется пожить подольше и послаще, — поворачиваю голову, осматривая развал вокруг.

Боск и Кайф заканчивают переворачивать ящики шкафов, вытряхивая их содержимое на пол, Гёте медленно перелистывает страницы понравившейся ему книги — снова нашел что-то на немецком и в ближайшие дни будет цитировать одному ему понятное. И только Глок, неторопливо накручивающий глушитель на ствол пистолета, вроде как не при делах, хотя свои он уже закончил и, отчитавшись, что два телохранителя Рыбы в соседней комнате проснутся исключительно в следующей жизни, с радостью готов потрепаться о чем угодно. Не лучший собеседник, но туповатость Глока с лихвой перекрывает одно его качество, которое крайне редко встречается в людях — верность. Она либо есть, либо ее нет. Никаких полумер и промежуточных состояний. И, к сожалению, у Рыбы второй вариант — полное отсутствие.

— Что самое сладкое, Глок? — спрашиваю, кивнув Боску и найденному им мусорному пакету с наличкой. — Пересчитай.

— Сахар? Не! Этот… кулум?

— Лукум! — усмехаюсь и отрицательно мотаю головой. — Мимо.

— Босс, я хер знает. Я сладкое с армейки не особо. Сгущенка что ли? — Глок чешет своей пятерней затылок и удивленно таращится на Гёте, когда он захлопывает книгу и произносит:

— Если не знать босса, то правильный ответ — лугдунам или N- (4-цианофенил) -N- (2,3-метилендиоксибензил) гуанидиноуксусная кислота, а так он про жизнь.

— Иди в жопу! Кислота кислая!

— А вот тут ты не прав, Глок, — поднимаюсь на ноги, стряхивая с брюк пылинки. — Кислота, может, и кислая, а ее соединения не всегда. А жизнь, какая бы она ни была, все же слаще, когда осталось совсем немного. Да, Рыба? — смотрю в умоляющие глаза и, хрипя, произношу, — Кончай его.

Глухой хлопок, аккуратное отверстие ровно по центру лба и медленно расползающаяся по затоптанному полу лужица крови.

— Гете, бабки Счетоводу. Боск с Кайфом, упакуете тело Рыбы и отвезете к дому Хана. Скажете, что вопрос решен. И не жалейте пакетов. Тачку уляпаете, сами отмывать будете. Глок, ты как на счет пожрать?

— Я всегда за, босс.

— Тогда поехали.

Я не люблю новомодные и шумные места в центре, предпочитая им простенькие рестораны или кафе. В городе их в разы больше и готовят в них иногда не в сравнение лучше. «Генацвале» — одно из таких. Можно сказать, что любимое. Добротная тяжёлая мебель под трактирную старину, чтобы даже трезвые не смогли помахать ею или сломать, музыка на фоне, не мешающая разговаривать, домашняя кухня и седой старик Алико — повар, знающий о мясе, если не все, то практически все. Он неизменно выходит в зал поздороваться. Как чувствует, что приехал я, а не кто-то другой. Благодарность — ещё одно качество, которое мне нравится в людях.

— Здравствуй, дорогой. Кушать будешь или, как в прошлый раз, поковыряешься и уедешь не попрощавшись?

— Не обижайся, Алико. Дела были срочные.

— Понимаю. Дела решать надо, чтобы кушать спокойно и вкусно, а с нерешёнными делами язык вкуса не чувствует и желудок не радуется, — качает головой, провожая нас к моему любимому столику в углу. — Что хочешь, дорогой? Шашлык есть, стейки есть, долма есть. Хочешь, рыбу сделаю, пальчики оближешь. Вах, какую привезли. Свежая, красивая, всем форелям красотка! Вах! — причмокивает губами и жмурится, от чего вокруг глаз становятся чётче видны по-стариковски хитрые лучики морщин.

— Давай ее. Глоку стейки. Штук пять. Зелени какой-нибудь и бокал твоего вина. Один. Глок за рулём.

— Вай, какое счастье для старика! Какой аппетит! Присаживайтесь! Алико мигом все сделает! Моргнуть не успеешь.

— Не торопись, я сегодня никуда не спешу.

Глок скидывает на скамью куртку и незаметно убирает в ее складки ствол из наплечной кобуры, чтобы не отсвечивать им и в то же время всегда держать под рукой. Здесь, в углу, самое безопасное место — Алико после нашего знакомства сделал небольшую перестановку, убрав соседний столик, и повесил шторку, через которую я вижу вход и все происходящее в зале, а меня, наоборот, практически не видно. Только массивная туша Глока, опускающегося напротив, перекрывает собой большую часть обзора — садится, закрывая собой от первого возможного выстрела. Если кто-нибудь все же решится на такое, у меня будет пара секунд, и их хватит, чтобы среагировать — выхватить аккуратный Glock 19, уменьшенную копию ствола Глока, или любимый стилет из рукава. Дальше загадывать бессмысленно. Одно точно — я начну продавать свою шкуру. Как можно дороже и уже без вопросов чем вызван такой интерес к моей персоне. Вопросы задам после. Тем, кто послал. Шестерки-быки — тупой расходный материал, и спроса с них никакого.

Тихий звук цокающих каблучков, Глок тянется к куртке и возвращает ладонь обратно, на стол, когда я делаю едва заметное движение головой. Нанико с двумя бокалами вина на подносе смущается от того, что ее дед спит и видит, как выдаст внучку замуж за уважаемого человека, а этот уважаемый человек никак не хочет видеть в своих сновидениях не по возрасту зрелую девочку, прячущую небольшой шрамик на щеке за густыми распущенными волосами. Красивая. Расцветает все ярче, и это сложно не замечать, но в мою память врезались насмерть испуганные глаза и крупные капли крови, падающие с подбородка на дрожащие коленки, притянутые к груди.

— Здравствуйте, Назар, — улыбается, осторожно опуская поднос на стол.

Алико снова выбрал семейные реликвии — червленое серебро с чеканкой и хрусталь, заполненный до краев своим лучшим вином. Тем, которое держит для себя и самых дорогих гостей.

— Здравствуй, Нани. Как у тебя дела в школе?

Невинный вопрос, расставляющий все по своим местам и звучащий больше для ее деда, стоящего за дверью на кухню. Его желание и моя жизнь слишком разнятся, чтобы их состыковатывать. Но мне действительно интересно узнать от девочки о ее успехах.

— Хорошо. Скоро начнутся экзамены, и учителя задают не так много как раньше.

— Жалеют вас? — улыбаюсь, делая приглашающий жест и крохотный глоток белого. Все же заказал рыбу, и красное своим цветом напоминает фатальность ошибки Рыбы.

— На уроках да, а на практикумах отрываются по полной.

— Дедушка говорил, ты собралась поступать в мед. На кого хочешь учиться? — стараюсь не подать вида, что узнал об этом ещё полгода назад и чуть не разругался с Алико из-за его кавказской гордости.

— Хочу попробовать поступать на хирурга, — трогает щеку, только в голосе нет уверенности, что получится.

Кажущаяся ей безумной и почти неосуществимой мечта. Попасть на бюджетное место сравнимо с выигрышем в лотерею — сумасшедший конкурс, год из года задирающий планку все выше, а платное их семье не потянуть. Но там, где у Нанико едва теплится надежда, у репетиторов, из-за которых и ругались с Алико, прогнозы гораздо оптимистичнее. Девочка обязательно поступит, если будет и дальше заниматься с таким же усердием. На крайний случай никто не отменяет грант на обучение. Перспективных абитуриентов, не прошедших жёсткий отбор или недобравших один-два балла до заветного порога бюджета, все же можно протащить, разыграв небольшой спектакль с письмом счастья. Особенно, когда ректор никто иной как близкий друг отца и твой дядя.

— Хорошая специальность, — киваю девушке и снова подношу вино к губам, улыбаясь своим мыслям. — Дедушка заставил так нарядиться?

Нани краснеет, опуская глаза в пол, и еле заметно мотает головой:

— В школе дискотека в шесть…

— И ещё день рождения, — добавляю я, извлекая из внутреннего кармана небольшой мешочек с подарком, ниткой жемчуга, купленного по пути. Если бы не Рыба, заехал раньше и выбрал что-нибудь поизящнее. — Поздравляю, Нани.

— Спасибо.

— Беги уже. Опоздаешь на веселье из-за дедушкиных фантазий, — беглого взгляда на часы достаточно, чтобы увидеть реальное положение вещей и догадаться о причине смущения. Встать и сказать, что опаздывает и ей интереснее среди сверстников, когда каждое слово ловит чересчур заботливый дедушка, не позволяет воспитание. — Домой на такси, Нани. Договорились?

— Да.

Провожаю ее взглядом до дверей и, не глядя на Глока, произношу:

— Позвони кому-нибудь из наших, пусть проводят девочку. Незаметно.

— Сделаем, босс.

— И напомни, чтобы не трогали Руслана. Похоже, мальчишка ей всерьез нравится. Не для меня же так прихорашивалась.

В свете одинокого фонаря, моргающего каждые двадцать секунд, иду к пассажирской двери машины, достаю из бардачка пачку сигарет и, сорвав с нее слюду, подношу к ноздрям. Я практически не курю. Иногда позволяю себе одну или две, чтобы потянуть время или посмотреть на причудливые изгибы дыма, выдыхаемого в небо. А оно сегодня на удивление чистое и радует глаз. Глок щелкает зажигалкой, подносит язычок пламени, прикрывая его ладонью. Подкуриваюсь. Первая затяжка после длительного перерыва приятно туманит голову, а над головой, раз в двадцать секунд, бескрайняя темнота с яркими точками звёзд и леденящим минус двести семьдясят три по Цельсию.

— Интересное сочетание, Глок. Капельки завораживающей красоты и вокруг них смерть.

Он задирает голову, зачем-то приставляет ладонь ко лбу и хмыкает:

— Небо, как небо.

— Небо, как небо, — передразниваю его, затягиваюсь чуть глубже. — Нихрена ты не понимаешь, Глок.

— А куда мне с семью классами? Я не Гёте, чтобы над книжками чахнуть и язык ломать.

— Ну да. Двух таких умников рядом держать опасно. Зацепитесь языками и начнёте полемику разводить.

— Я так-то по бабам, босс, — обиженно басит и достает из кармана свою пачку. — Тоже покурю?

— Кури, — киваю, прикрывая глаза, чтобы переждать очередную вспышку фонаря. — Полемика — это культурный спор без мордобоя, Глок, а не то, что ты там себе подумал.

— Тем более тогда лучше по бабам, чем с Гёте спорить. Вы с ним как начнёте умными словечками общаться, половину вообще не понимаю. А с бабами проще — цветы, шампанское купил и погнал.

— Пошлая безвкусица.

— Мне хватает. Главное, чтобы сиськи не висели.

— И вот тебе живой пример разных точек зрения на один и тот же вопрос. Разводить полемику не будем, но на счёт груди полностью с тобой согласен.

Глок расплылся в довольной улыбке, а я повернул голову в сторону темного закутка, находящегося чуть дальше остановки, и поднял ладонь, прислушиваясь. Пара секунд и мозг привычно глушит, отсекает шум города, обостряя внимание на выбившийся из идеальной партитуры приятного вечера звук. Короткий то ли вскрик, то ли визг, резанувший по ушам той самой фальшивой нотой, повторился снова, но уже тише и обречённее что ли, а дальше раздался треск рвущейся ткани…

— Глок, глушак на ствол!

Короткая команда. Щелчок предохранителя. Рукоять стилета, идеально подогнанная под оба хвата, опускается в ладонь за три шага до злосчастного закутка. Вторая, сжатая в кулак, поднимается чуть выше, призывая замереть и дать пару секунд на оценку звуковой картины происходящего в кустах, и она мне не нравится все больше.

«Трое. Врываемся и валим,» — показываю жестами спонтанный план, а дальше спускаю с цепей инстинкты, сгущающие время в замедленное кино.

Сердце делает ленивый удар. Два хлопка, звучащие раз в десять дольше обычного, взрываются небольшими фонтанчиками и откидывают назад ржущие головы мудаков, прижимающих тонкие фарфоровые запястья к земле, в то время пока мои руки отдирают третьего, с приспущенными штанами, нависшего над девчонкой, разворачивают его, зажимая рот ровно так же, как он делал мгновение назад, и без сожаления вонзают лезвие стилета в горло на всю его длину. Треск вспоротой кожи, клекочащий хрип и звенящий льдом хруст ломаемых телом веток. Снова удар в груди, уже быстрее, ещё один. Я снова вижу привычную по скорости картинку реальности, в центре которой девчушка в перепачканной грязью куртке и разодранной до пояса юбке тянется к небольшой спортивной сумке. И три жмура рядом.

— Пошли! — сгребаю сумку и девчонку в охапку, пока не успела понять, что именно сейчас произошло, волочу к машине, больше неся, чем позволяя идти самой, и вталкиваю на заднее сиденье, скидывая туда же свою куртку. — Прикройся и пристегнись! Глок! Гильзы?

— В кармане, босс.

— Камеры, свидетели?

— Чисто.

— Адрес! — рявкаю, разворачиваясь к девчушке, забившейся в дальний угол сиденья.

— Ма… Ма…

— Ну!

— Машинистов, — еле шевеля дрожащими губами выдыхает она.

— Конкретнее!

— Семь.

— Глок, ты слышал.

Он трогает машину максимально плавно, чтобы не оставить на асфальте следов покрышек, ввинчивается в поток, идущий на север — в противоположную от Машинистов сторону, и, попетляв по перекресткам с камерами на нормальной скорости, разворачивается.

Всхлип. Короткий, будто испугавшийся сам себя, звук, и дальше новый. Застывший в горле, увидев мое движение к центральным подстаканникам. Я поворачиваюсь, протягивая открытую бутылку:

— Попей.

С опаской берет в руку, смотрит на этикетку и, прислонив к губам, давится, глотая воду, сквозь рвущуюся наружу истерику. С подбородка течет на куртку, с нее растекается по моей и сиденью, а по щекам ручьи беззвучных слез из перепуганных фиалковых глаз. Перхает, все таки подавившись, тянет и прижимает к груди сумку, переворачивая бутылку горлышком вниз, и дёргается, когда недопитая вода льется на неприкрытые коленки.

— Они. Успели? — спрашиваю вкрадчиво, медленно и шепотом, чтобы не пугать девчонку сильнее, чем она напугана сейчас.

— Не… не… не знаю, — оттягивает куртку ниже, закрывая ей ноги и остатки колготок, и, рвано выдохнув, мотает головой, ощупав ее, а потом плечи. — Н-н-нет.

— Уверена?

— Д-д-да.

— Куришь? Сигарету дать?

Снова отрицательное движение головой и сразу же за ним судорожный кивок. Подкуриваю — один черт в таком состоянии сама не сможет, и невольно улыбаюсь громкому кашлю и зеленеющему лицу после первой, действительно первой, затяжки — не курит.

— Отдай, — забираю сигарету, взамен протягивая жестянку мятных леденцов, без которых не выхожу из дома. — Попробуй. Любишь мятные конфеты?

Кивает. Тонкими пальцами берет две, слипшиеся, и сжимает в кулачок. На костяшках следы земли и царапины, но салфетки, лежащие в боковом кармашке двери, так и остаются лежать на своем месте — увидит, будет хуже. Сейчас лучше не давать мозгу возможности вернуться назад и покрутить в голове страшные картинки. Любой бред, забить им эфир по максимуму, выключить память, заполняя ее своими идиотским вопросами. И чем бредовее они будут, тем лучше. Только «Да» и «Нет». Никаких разговоров по душам или намеков на успокоить. «Морковку ешь? Хочешь пить? Любишь шоколад с изюмом…»

— Сама дойдешь? — спрашиваю, нажимая кнопку разблокировки замков, когда Глок останавливается у второго подъезда, и снова улыбаюсь уже двум вещам: не вздрогнула на резкий в тишине звук и уверенному кивку:

— Да.

— Поморгай светом с кухни, когда поднимешься и закроешь за собой дверь, чтобы я узнал, что ты дошла, и не переживал. Три раза. Договорились?

— Да.

Дергает ручку двери и пулей летит к подъезду, прижимая куртку, сумку и пустую бутылку. Ключи валятся из рук, потом сумка и куртка, прикрывавшая ноги…

— Сиди, в истерику сорвётся. Справится, — отметаю предложение Глока выйти и проводить девочку до квартиры.

Окна лестничных пролетов вспыхивают одно за другим до четвертого этажа, реагируя на движение на лестнице, и через две минуты, справа, трижды загорается и гаснет свет. Дошла.

— Домой, босс?

— Домой, — киваю, доставая из кармана мобильный. — Кайф? Метнись с Боском к «Генацвале». Там рядом грибок остановки, около него кусты. Надо немного подчистить.

2

Неторопливо покачивая ногой, закинутой на колено, наблюдаю за фееричным выступлением с сольной программой театра одного актера. Актрисы. Хреновенькой. Не вывозит Жанна роль оскорбленной жертвы от слова совсем. Сама это понимает. Пытается добавить слезы и ни разу не убедительное заламывание рук, дальше переходит на вой, сползая по стене… Я не Станиславский, но, как и он, не верю. Ни единому слову, ни потоку фальшивых слез. Хотя стоит отдать должное их количеству. Но всё ещё не верю, как и тому, что запись с камер наблюдения фейковая. Не в моем доме.

— Машину можешь оставить себе, — печатаю сухой итог, не обращая внимания на то, что Жанна продолжает истерить. — Твои вещи и цацки лежат в багажнике. Карточка заблокирована. Замки на дверях заменены, но если хочешь, можешь оставить ключи на память.

— Назар, я тебя люблю! — с надрывом в голосе, в котором больше обиды от исчезнувшего доступа к щедрой кормушке, чем любви.

— Не путай любовь к человеку и любовь к его деньгам! — нервы все же срывает, и меня несёт в распрыжку. — Скажи спасибо, что Рыбу нашел я, а не Хан. Он бы не стал мелочиться и нажал на курок дважды. Крыса, какого бы пола она ни была, в первую очередь крыса. А за свои деньги — да, Жанночка, ты не ослышалась, в сейфе лежали деньги Хана, а не мои, и Рыба это прекрасно знал, — Хан никого, и даже тебя, жалеть не станет. Считай, что это мой прощальный подарок, — выудив из кармана патрон, бросаю ей. — Это — привет от Хана. Он верит моему слову, но, увидев тебя, может и передумать. Будет лучше, если ты исчезнешь из города. Не через неделю или завтра, а сейчас. Билеты в твой отчий дом в Мухосранске найдешь в бардачке. Там же лежат деньги на бензин, если надумаешь рвануть на машине.

— Назар! Ты же любишь меня! Если бы не любил, не стал защищать от Хана!

— Люблю!? — поднимаюсь из-за стола и хрипя цежу сквозь зубы. — Любят человека, а не подстилку, прыгающую из койки в койку ради веселья! Но тебе и этого показалось мало. Решила, что можешь кинуть меня, моего партнёра и свинтить на Мальдивы!? Думала, я тебя там не достану или буду ждать, пока ты натрахаешься вдоволь, а потом прощу, когда прибежишь обратно? Нет. Рыба стал очень разговорчивым, когда посмотрел запись ваших с ним игрищ в моем доме! — выкладываю на столешницу Глок, направляя его в сторону Жанны, и расплываюсь в хищном оскале. — Тебе же так хотелось, чтобы он составил тебе компанию. Знаешь, а это легко устроить. Я бы сказал, что сделаю это с удовольствием. Только отдыхать с ним будешь немного в другом месте. Любимая.

— Ты… — белеет. Смотрит с ужасом на дуло пистолета и сглатывает, переводя взгляд на меня.

— А ты, наивная, думала, что я с ним просто поболтал и посмеялся? — усмехаюсь я, щелкая предохранителем и поднимая ствол. — Пристегните ремни, самолёт на Мальдивы выруливает на взлётную полосу. Считаю до трёх! Раз!

Сдуло. Раньше чем закончили звенеть стекла шкафов. А уже через тридцать секунд «Тэтэшка» Жанны вылетела через открытые ворота, пугливо выплевывая камушки гравия из под колес, и понеслась дальше, моргнув стоп-сигналом на прощание.

— Адьес, любимая.

Поморщившись, опускаюсь в кресло, вставляю в Глок обойму и отработанным движением, дослав патрон в ствол, убираю в кобуру. Грохнул бы? Да! Пальцы чесались нажать на курок все время, как узнал, что творилось в доме, когда в нем отсутствовал хозяин. Но жизнь оказалась намного прозаичнее, жёстче и, что неудивительно, предусмотрительнее. Выдала более сладкий вариант мести, устроивший и меня, и Хана — он пообещал не трогать Жанну из уважения ко мне, но ничего не сказал про несколько слов, после которых ее «сладкая жизнь на халяву» превратится в тоскливые воспоминания из прошлого. Волчий билет с пометкой «Крыса» уже летел по каналам во все стороны света, закрывая Жанне варианты пристроиться к чьему-нибудь кошельку. Теперь ей придется поработать своими ручками и узнать на собственной шкуре, что такое настоящая работа и как ее делать, чтобы было что положить на полку в холодильник.

Пальцем сталкиваю со стола рамочку с совместной фотографией. Хруст треснувшего от столкновения с мусорным ведром стекла вызывает ухмылку. «Не захламляй свое пространство ненужными вещами. Все, без чего можешь обойтись, пускай в расход без сожаления,» — один из принципов, вдалбливаемых отцом с детства, как никогда кстати всплывает в голове и звучит в ней его голосом. Медленно обвожу тяжелым взглядом кабинет, ища мелочи, которые могут напоминать о бывшей, и иду поднять пару глянцевых журналов, упавших рядом со столом, когда Жанночка допенькала по какой причине не смогла расплатиться за очередную «нужную» шмотку. Бросаю их в мусорку, только верхний, не запаянный в слюду, ещё в полёте раскрывается, шелестя страницами, и, повиснув, насадившись одной на торчащий расколовшийся уголок рамки, медленно сползает вниз под собственным весом. Глаз цепляется за несколько снимков, мелькнувших на мгновение, и один из них почему-то кажется знакомым, что вызывает удивление и интерес. В принципе, не читаю гламурные издания, только все же тянусь к журналу, опустившись на корточки, и, поднимаюсь, отлистывая до порвавшейся страницы.

«Пять балетов, которые вы обязаны посмотреть в этом сезоне.»

Кричащий заголовок автоматически отвращающий меня от дальнейшего чтения — я никому ничего не обязан. Пропускаю и его, и текст, пристальнее всматриваюсь в снимки. Первые три ни о чем, четвертый бьёт под дых взглядом фиалковых глаз. Узнаю их раньше, чем лицо девушки. Позавчера она казалась совсем малолетней, чуть ли не школьницей, ровесницей Нанико, а здесь, на фотографии, выглядит на несколько лет старше. «Эвридика Симонова, балерина школы Г. Савельева,» — подпись, наносящая мне второй удар. Пробую произнести необычное имя, осторожно вырываю страницу из журнала — его бросаю в мусорку, ненужное в расход, — и, опустившись в кресло, вчитываюсь в кусочек текста под фотографией, где вопросы интервьюера на фоне ответов девушки — едва ли не банальщина тупицы, рядом с которым тот же Глок будет выглядеть профессором лингвистики, а Гёте и вовсе трижды лауреатом Пулитцеровской премии.

— Босс?

Глок, приоткрывая и стуча в дверь одновременно, всовывает в образовавшуюся щель свою бритую голову, осматривается, словно боится оказаться не вовремя или увидеть то, что ему не стоит видеть. Например, что? Труп Жанночки? Сомневаюсь, что он его смутит.

— Внимательно, — отвечаю, не отрывая взгляда от фотографии — вот где сконцентрировано мое внимание. Я впитываю черты лица Эвридики, запоминая их, и Глок своим появлением мешает. — Если ничего срочного, то зайди через полчаса.

— Счетовод приехал.

Поднимаюсь с кресла и выхожу из-за стола чуть раньше, чем в кабинет входит отец. Внешне — абсолютное спокойствие, в глазах — адское пламя гнева.

— Выйди, — бросает приказ Глоку, и тот поспешно ретируется, закрывая за собой двери.

Рисковать ослушаться, спорить или, не приведи бог, пререкаться с отцом в таком настроении — гарантия получить пулю в лоб, а то и две. Те, кто мог попробовать это сделать без летальных последствий, носили одну фамилию, Аваловы: мать, я и брат. Арсений, в принципе, не спорил с отцом и соглашался с любым его решением, мама, если была с чем-то не согласна, всегда знала в какой момент стоит отступить. Я гнул до победного и два раза видел побелевший от напряжения палец, застывший на спусковом крючке. Первый, когда подал документы в МГУ и не поехал учиться и получать диплом на туманный Альбион. Второй, когда перехлестнулся с отцом за тендер и не уступил.

— Два вопроса, — пророкотал отец, вдоволь поупражнявшись в прожигании моей черепной коробки. — Кто видел видео? И что на нём было?

— Я и Рыба, — сухо и в той же манере ответил я. — Рыба и Жанна, — достал из кармана мобильный и развернул экраном от себя, запустив запись с камер благоразумно не включая звук.

Нескольких секунд блядства, заснятого с четырех ракурсов, хватило, чтобы в глазах отца заполыхало в разы ярче, а зубы заскрипели.

— Сотри эту мерзость, чтобы нигде не всплыла. Где эта шлюха?

— Летит домой на всех парах с попутным ветром.

— Какого черта ты ее отпустил, Назар!?

— Я так решил! — хриплю, удаляя видео. — Вякнет хоть слово — подпишет себе приговор. Люди Хана спят и видят, как разматывают ее на ленточки. Рыбу он уступил мне.

— Хочешь сказать, что ты его спрашивал? Не поверю, — усмехнувшись, отец сбросил пальто на спинку кресла и пошел к бару, где привычным движением плеснул себе в широкий стакан бурбона. Ровно на два глотка. Для меня — «Perrier». — Завтра приедут мои партнеры. Я хочу, чтобы ты присутствовал. Заведешь новые знакомства. Сын Черкесса хочет открыть магазин и просит твоей помощи или поискать ему помещение.

— Я ему не риелтор и не мальчик на побегушках. Пусть ищет сам. Свои площади не уступлю. Сунется без моего ведома к арендодателям… пожалеет. И он, и его отец. Я не хочу войны с Черкессом, но ты услышал мой ответ, и он не изменится.

— Я знал, что ты так ответишь. Скажешь ему об этом лично. Завтра, — усмехнулся отец, разворачиваясь ко мне лицом, на котором можно было прочитать крайне редкую эмоцию в мой адрес — гордость. — У Черкесса для тебя есть интересное предложение. Если найдете общий язык, оба будете в плюсе.

— Ты знаешь, что оно должно быть очень заманчивым, чтобы я передумал. И пока мой ответ — нет.

— Аппетит приходит во время еды, Назар.

— А жадность — во время аппетита, — закончил я недосказанное отцом.

— Поэтому у «Генацвале» появилось три трупа?

— Их бы не было, если бы три мудака не решили, что могут изнасиловать девочку, — прошипел ему в ответ, до хруста сжимая кулаки из-за того, что попался на крючок.

— Всех не перережешь, Назар. Отпусти это. Нанико жива и здорова, а я рано или поздно уже не смогу оказаться рядом, чтобы отвезти тебя к Андрею. Отец не должен заказывать крест на могилу сына.

— А я должен закрыть глаза и пройти мимо, если вижу это рядом с собой? Ты бы смог? — смотрю на отца и повторяю вопрос с нажимом, требуя ответить. — Смог бы?

— Нет, Назар. Не смог бы. Но будет лучше, если ты оставишь это ментам. Ты не пес, чтобы бросаться, сломя голову.

— Ты прав. Я не пес. Я — Питбуль.

3

Ненавижу, когда меня называют псом, но именно за схожесть в норове, именно норове, а не характере — так говорил отец, — я и удостоился своей клички. А дал мне ее никто иной, как он сам. Выплюнул это сравнение после очередной моей потасовки в школе, и оно прицепилось к коже мертвой хваткой, а потом пропитало собой полностью, до мозга костей.

Школа… Лучше бы отдали в обычную… Закрытое, мажористое учреждение, из которого меня пытались вытурить раз двадцать или тридцать за нарушение правил. А я не любил и не люблю правила, ограничивающие меня хоть в чём-то. Я игнорировал долбаный пиджак, делающий меня похожим на сотни других, и ходил без него в рубашке с расстегнутым воротом — единственный компромисс, — потом, в старших классах, забил и стал закатывать рукава. Уже сознательно подбешивая учителей и директорат особенно. Выгнать меня не могли. Формально я соблюдал правила и приходил в форме, а когда директриса не выдержала и решила ткнуть мне пальцем в устав, я с улыбочкой попросил показать в нем строку, в которой говорилось бы хоть слово про количество застегнутых пуговиц. И ее не нашлось.

— Брюки? Они у меня на ногах. Рубашка? Вот она. Пиджак? Я в нем потею, а все должно быть чистым и опрятным, — усмехнулся и, расстегнув ещё одну пуговицу, пошел к дверям, бросив на пороге, — Даже цветовая гамма строго по правилам.

В десятом классе стал приезжать на учебу на мотоцикле, доводя весь преподавательский состав до белого каления рокотом выхлопа «Харлея» — место для парковки я выбирал исключительно под окнами директрисы или учительской. Каждое утро она испепеляла меня ненавидящим взглядом через стекло — единственное, что могла сделать, а одноклассницы и девчонки постарше стайками летели потрогать кожаную обивку сиденья, рукоятку газа и хромированные дуги. Строили глазки и упрашивали покатать после уроков. Наивные.

— Села — дала, — грубо отшивал с ходу каждую, но находились и те, кто садился.

Чтобы дать за несколько километров собственных испуганных визгов — обожаю скорость. Дать, а потом шушукаться в сторонке со своими подружками и бросать ревнивые взгляды в сторону очередной осмелевшей «жертвы».

И первые драки были именно из-за телок. Обидевшиеся ухажеры принципиально не видели различия между сучками, запрыгивающими на мот ради пары пунктиков в табеле о крутости, и нормальными девушками, которые даже близко не подходили или обходили меня стороной. Обижались ещё больше, услышав эту правду в лицо. Правда — она всегда больнее сладкой лжи. Особенно подкреплённая парой ударов, если не хватало мозгов принять ее и уяснить с первого раза.

Гёте и Боск нарисовались на первом курсе. К его окончанию я сколотил свой первый капитал удачно вложив деньги за проданный мот и «карманные». На втором пересрались и разбежались, чтобы снова пожать друг другу руки на четвертом. За два года до них дошло, что свое я не собираюсь пилить поровну из-за эфемерной «дружбы». Заработал — твое, не заработал — гуляй. А в плане вариантов где срубить побольше, не подставляясь, моя голова работала в разы лучше, чем две их вместе взятые. Спасибо папиному криминальному прошлому и уголовному кодексу на полочке в библиотеке. Приняли эту данность и больше не лезли в «партнёрство», заняв место рангом пониже.

Тачки и недвижимость — два кита, на которых легче всего подняться. И сорваться, если вовремя не успеть соскочить. Мы спрыгнули на пике, обзаведясь связями и в криминальных сферах — снова спасибо папе, — и в тех, что так старательно этот криминал отрицают и даже борются с ним. А потом был тот самый тендер на реставрацию фасадов в исторической части города и дуло пистолета, уперевшегося в мой лоб. Нюх на деньги мне передался от отца. Как и характер. Правда выкрученный на максимум теми основами и принципами, которые он мне вдалбливал с пеленок. Сам научил тому, что узнал, и самому же пришлось отступиться, скрежеща зубами, когда увидел кого вырастил.

— Тебя проще пристрелить, чем заставить отдать кость, в которую ты вцепился, — хрипел он, отводя ствол в сторону.

— Ты сам назвал меня Питбулем. А к ним никогда не стоит подходить во время кормёжки.

— Не подавись, откусывая слишком большой кусок, Назар.

— Не переживай, проглочу.

Откусил. И проглотил. Но показалось мало. Аппетит пришел точно по расписанию — во время еды.

Скинув ненавистный пиджак на кровать, медленно обхожу спальню. Открываю окна, чтобы выветрить, въевшийся кажется в сами стены, запах Жанны. Приторно-сладкий и насквозь фальшивый, как у многих таких же, как и она, охотниц на чужие кошельки. Даже смешно от того, что так долго не смог раскусить. Разбираться в причинах почему нюх на подобных подсосниц впервые дал осечку не стал — думать лучше на трезвую голову, а в ней ещё кипело от самого факта предательства.

— Глок!

— Да, босс.

— Вызови клининговую. Пусть сегодня же все отдраят до блеска со своей самой лучшей химией, а потом повторят ещё раз.

— Сделаем, босс. На квартиру тоже отправить?

— Там этой крысы не было.

Раздеваюсь до трусов, достаю из шкафа футболку и джинсы — лучшее лекарство от всех нервов не переваривает официоз и галстуки. Одеваюсь и иду босиком в гараж, где рядом с черными, как сама ночь, Trackhawk’ом, Camaro и Hellcat’ом приютился кроваво-алый Ducati Monster.

— Ну что, песель, погоняем? — спрашиваю, щелкая по носу оскаленную морду питбуля на баке, и достаю из металлического ящика в углу кожанку со вставками на локтях и спине, мотоциклетные ботинки, перчатки и шлем.

Отсекать ненужное и остужать нервы еду на загородную гоночную трассу, отгроханную одним из бывших «компаньонов», у которого на первых парах заказывал тачки под запросы клиента. Дёшево купил, дорого продал, выручка в карман — простая схема и золотое правило торговли. Правда в уголовном кодексе это статья 166 пункт «б», а в простонародье — «угон, совершенный группой лиц по предварительному сговору». Но, если не пойман, не вор, а уважаемый бизнесмен. И именно уважаемый бизнесмен сейчас выкручивает рукоять газа, чтобы пощекотать себе нервы.

Скорость обостряет одни чувства и притупляет другие. Она циничным скальпелем отсекает ненужные переживания по поводу предательства шлюхи Жанночки, выводя на первое место инстинкт самосохранения. Отец всегда говорил, что все, без чего можно обойтись, стоит пускать в расход без сожаления. Поэтому, адьес, ненужная Жанна. Физиология решается без твоего присутствия и гораздо менее затратным способом. Но все это потом. Сейчас я хочу догнать «Субару», несущуюся в сторону трека. Склонившись ниже, почти сливаясь в одно целое со стальным монстром, выкручиваю газ на полную и, поравнявшись с машиной, показываю ее водителю большой палец. Он, вернее она, тоже топит в пол, кивает в ответ — закусились, да? — и выжимает все до последней капли из движка.

«Неплохая у тебя игрушка, — хмыкаю, по достоинству оценив растущую скорость на спидометре. — Только у меня лучше!»

Зависть — не лучшее качество в человеке. Только я все же испытал его, увидев количество «Геликов» на парковке у офиса отца и толпу братков с лысыми черепушками в холле перед залом для переговоров. Большинство — тупые как пробка. На лицах не обезображенных интеллектом натянута маска важного секьюрити Босса. Естественно своего. Глок, идущий за моей спиной, сейчас с похожей, но у него есть извилины и в голову он, к счастью, не только ест. Иногда даже читает. Особенно после нашей с Гёте болтовни на какую-нибудь тему из области современной архитектуры или искусства, от которых у охранника глаза лезут на лоб. Но виадук от аквидука уже год как отличает, чего не скажешь об остальных «важных и широких брониках». Тупое мясо. А Арсению сейчас хорошо. Жарится на пляжике в Малибу, коктейльчики потягивает…

— Питбуль, оружие. Глок, ты тоже, и останься здесь.

Передаю ствол Бате, начальнику охраны отца, оскаливаясь на притихших в миг «братишек». Смотреть в мою сторону в открытую очкуют, но спиной чувствую косящиеся взгляды. Ну да, сын Счетовода собственной персоной на сходке. Это явно что-то новенькое и странное.

— Назар, — Батя выразительно смотрит на мою левую руку и протягивает ладонь.

— Это же зубочистка, Батя, — усмехаюсь, доставая стилет из рукава. Ох, как же долго я ждал подходящего момента вернуть ему шуточку по поводу моих предпочтений в ножах.

— Давно Питбулю нужны зубочистки, чтобы перегрызть кому-нибудь глотку? — улыбается, перекладывая оружие, мое и Глока, в коробку.

— Два один? — спрашиваю и развожу руки в стороны, чтобы Батя мог проверить меня на возможные «сюрпризы» металлоискателем.

— Вроде того, Питбуль. Проходи, Счетовод тебя уже ждёт.

— Глок, — киваю своему «бронику» на диванчик рядом со столом секретарши. — Попроси девочку принести тебе что-нибудь более серьезное, чем кроссворды и «Penthouse». Лучше с третьей полки из библиотеки отца с зелёным корешком. Тебе зайдет.

Глаза братков все же дёргаются в мою сторону и сразу снова утыкаются в журналы, будто ничего не услышали. Только желваки выдают — заходили. Уловили что-ли намек единственной на всех извилиной? Уловили. С улыбочкой обвожу их взглядом, ища хотя бы одного, кому хватит смелости оторвать взгляд от страниц с полуголыми телами, и огрызнуться. Дураков нет. За сына Счетовод может спросить, если будет у кого спрашивать. После Питбуля.

За двойными дверями, в каждой из которых сюрпризов столько, что Монетному двору в самых радужных снах даже и не снилось, дым коромыслом. Под потолком плотные клубы дыма сигар, в воздухе выхлоп «ылитных» коньяков и вискарей — уважаемые бизнесмены будто собрались с одной единственной целью — проверить вытяжку на прочность, а все это неторопливое обкашливание вопросов — лишь побочный процесс. Чисто забить эфир. Чисто и конкретно. Две трети собравшихся — урки урками, вовремя сменившие кастеты и стволы на костюмы от Бриони и «Паркеры», оставшаяся так ими и осталась, навечно застряв в девяностых. И Счетовод во главе стола — пахан для одних и отец для меня, — здесь дон Карлеоне. В пальцах левой руки небрежно покачивает стакан с бурбоном, между пальцев правой порхает очередной подгон от братков. Все тот же «Паркер», но в платиновом корпусе, который отправится в ящик, стоит закрыться дверям за последним из дарителей, и больше из него никогда не появится на свет. Отсекать ненужные понты — один из жизненных принципов и вынужденная мера. Кто и что запихал в ручку никому не известно, и с чернилами всегда морока. Проще взять шариковый «Erich Krause», чтобы поставить подпись. Главное, подпись, а не то, чем она нанесена.

— Господа, — отец поднимается с кресла, кладя обратно в коробочку подарок. — Мой сын.

В двух словах звенит сталь, за которой мало кому заметна гордость. Когда ты видишь ее проявления каждый день, но в сторону родного брата, в свой адрес чувствуешь подкоркой как чужеродное пятно. Прохожу, кивнув всем и никому, опускаюсь в единственное свободное кресло по правую руку от отца и тянусь к одинокой бутылке «Perrier». Сознательно или нет отец приказал принести воду, но этот акцент сейчас зачем-то нужен ему больше, чем мне. Я бы не отказался от того же бурбона. Даже по законам Соединённых и не очень имею право пить. Делаю глоток, смачивая губы, и сразу же за ним второй — горло сохнет от прозвучавшего:

— С этого момента Питбуль — моя правая рука. Запомните, что теперь его слово равно моему.

Слишком буднично для человека выстроившего империю, и достаточно медленно, чтобы ни у кого не возникло даже намека на вопрос кому эта империя достанется.

Если поставить перед ослом два стога сена — он сдохнет от голода, выбирая тот, из которого будет есть. Вечно голодный питбуль сожрёт все, что ему предложили, облизнется и потребует добавки.

Сын Черкесса решил обговорить предложение через отца, чтобы тот, видимо своим авторитетом, выбил более гуманные условия. Не знаю на что он рассчитывал — свою кормушку я бы не отдал никому, — только в свете последних новостей и ему, и Черкессу стоило триста раз подумать прежде чем открыть рот и изъявить желание соваться в город. В мой город. Правая рука Счетовода быстро просчитала плюсы и минусы открывшихся возможностей и начала кроить, отгрызать и диктовать условия. Свои. Чуть отпустить поводок, чтобы не задохнулись, но затянуть ошейник так, чтобы малейший рывок передавался прямиком в горло. В бизнесе нет места чувствам. Есть сухие цифры, и им плевать на жалость. Доход минус расход равно прибыль. А в какой фантик это обернуть — не важно.

Перепилив сферы влияния, чтобы ни у кого не возникало междуусобных стычек и каждый отвечал только за свое, обвожу тяжелым взглядом собравшихся в зале. Не нравится. Даже курить не курят.

— Через полгода ваша прибыль вырастет, господа. Возражения и предложения?

Тишина. Звенящая и хрустящая купюрами. Только этот хруст слышат единицы: Хан, получивший контроль над всеми клубами империи, Вага с рынком тачек и отец. Его улыбка — немое подтверждение правильности каждого моего слова. Он вырастил Питбуля, отточив его клыки до бритвенной остроты, а потом, когда ему стало тесно, выпустил на волю, сказав: «Фас!»

— Господа, прошу любить и жаловать. Это мой сын.

4. Эва

Я снова кручу в руках три визитки в блестящем зажиме, найденные в кармане куртки. Кручу и не решаюсь позвонить ее владельцу. Странная оторопь и холодок пробегают по спине, когда в очередной раз «созреваю», что сегодня точно позвоню, и решительно залезаю ладонью в карман за визиткой, чтобы набрать указанный на ней номер.

— Эвка, давай я позвоню, если боишься? — Маня, уже не первый день видящая мои сомнения, подтягивает коленки, обхватывает их руками и осторожно трогает подкладку куртки лежащей на столе. — Дорогущая, наверное.

Киваю невпопад, то ли соглашаясь с ее предложением, то ли предположением о стоимости, и дёрнув подбородком прячу визитки обратно, а саму куртку в шкаф. Вроде бы и сказать спасибо хочется, и ступор накатывает, как в памяти всплывает тот вечер.

«Завтра. После репетиции точно позвоню,» — мысленно киваю своим мыслям и с каким-то облегчением закрываю дверь шкафа-купе, разворачиваясь к соседке по съемной квартире — единственной, кому рассказала о том, что на самом деле случилось. Родителям не скажешь, с ума сойдут раньше. Как сама не свихнулась, не знаю. В памяти — каша из разрозненных картинок, насквозь пропитанных леденящим душу ужасом, лица перекошенные животной похотью, ощущение шарящих под юбкой потных рук и безысходности. А потом две вспышки, снова чьи-то руки, но уже другие, и голос, голос, голос. Он все время что-то спрашивает, я ему отвечаю — все что угодно, лишь бы не видеть те лица. Подъезд, квартира, закрыться на все замки, моргнуть светом…

Манька больше меня ревела на кухне и выпросила на работе целых три выходных, чтобы не оставлять меня одну — побоялась, что я натворю непоправимого. Мне в ее голове так и виделось залезть в петлю, наглотался таблеток или располосовать себе вены. Ничего из этого, конечно, я делать не собиралась. Выревелась, когда спал первый шок, и забралась отмываться в ванную, увидев свои перепачканные ладони. Потом ещё раз, когда допенькала, что не приди ко мне на помощь этот парень со своим другом, три отморозка, увязавшихся за мной буквально от дверей школы, точно сотворили бы то, после чего жить не захочется. И уже с Манькой, вернувшейся со смены и своих занятий. Срезала, называется, на свою голову, пытаясь оторваться, вместо того, чтобы вызвать такси или идти по нормально освещенной улице, и нашла приключений на задницу. Тихий ужас. Передернув плечами, забираюсь на свою кровать и чуть ли не в точности копирую позу Маньки, а она спрыгивает со своей и садится рядышком, обнимая так, будто сможет закрыть собой от дурных мыслей:

— Эва, я теперь тебя встречать буду.

— Мань, ну вот тебе делать больше нечего? Мало своих забот? Через полгорода мотаться станешь?

— Стану. Зато вдвоем не так страшно. И я знаешь как кричу, если что? Всех на уши поставлю!

— Если только, — улыбаюсь, обнимая голосистую подругу.

Что-что, а визжит она по любому страшному поводу, так, что уши закладывает. Сама худющая, как смерть — смотришь, того и гляди сломается, а голосина ого-го! Уговорила как-то раз ее сходить со мной в кино на новую часть «Пилы». Так через двадцать минут нас с Манькой оттуда выпнули поганой метлой как раз за эти самые ультразвуковые визги. Ещё и деньги за билеты возвращать отказались. Обидно, конечно было, но половину слов, которые нам кассирша говорила, я даже не расслышала, а вторую больше по губам прочитала — в голове после Манькиных вокализов звенело, будто там бесконечный склад хрусталя со стеллажами под самый потолок разбивается на мелкие кусочки.

— Только баллончик перцовый тебе все равно купим. И шокер. Я на работе у ребят из охраны спрошу какой лучше взять.

— Ты? Спросишь? На работе? — переспрашиваю, деля предложение на слова, и не верю.

Раньше метеорит шарахнет Маньке прямиком в голову, чем она заговорит с кем-то сама.

— А вот возьму и спрошу! — упрямо твердит она, сжимая маленький кулачок. — Вот прямо завтра выйду на работу и спрошу, — что-то мысленно перебирает, шевеля губами, и уже тише и не так уверенно добавляет, — если на смене не эти будут.

«Эти» — новые охранники, пугающие Маньку одним своим видом. Вроде бы уже прошло достаточно времени с момента их появления в клубе, где она подрабатывает, но к бугаям «вот с такенными плечами» до сих пор не привыкла.

— Спроси, — киваю, соглашаясь, а сама не уверена, что, повторись подобное, успею сообразить его достать.

И снова липкой волной накатывает ужас, от которого ничего не помогает и никуда не спрятаться. Всхлипнув, закапываюсь в Манькиных руках и трясусь зайцем, кусая губы, чтобы не разреветься, а она покачивает меня, спрыгивает с кровати, достает из шкафа куртку, накидывает ее мне на плечи, заворачивая в нее, будто в кокон. Странно, что совсем не помню лица того парня, только его голос и вопросы про морковку и шоколад. Но они, зазвучав в голове, что-то перещелкивают, закрывают собой страшные картинки. Надо позвонить и вернуть куртку. Завтра обязательно позвоню, только страшно, что, отдав ее, не останется ничего, что сможет стирать из памяти воспоминания.

Две недели, потом ещё одна, а куртка все так же висит на плечиках в шкафу. Она спасает меня лучше, чем купленный шокер и перцовый баллончик. Одним своим видом. Я уже запомнила каждый шов, рассматривая ее и пытаясь выудить из памяти лицо парня пришедшего на помощь, но так ничего и не вспомнила. Вместо него все время появляется какое-то размытое пятно, и память никак не хочет наводить резкость. Иногда кажется, что, столкнись я с ним на улице, пройду мимо и не узнаю. Пока не окликнет. Это даже смешно с одной стороны. А с другой… Он мне помог, довёз до дома, дал свою куртку, а я ее не возвращаю и даже спасибо не сказала. Такая вот благодарность. Присвоила себе чужую вещь, а о том, что человеку она нужна, не подумала.

Уже, наверное, в сотый раз достаю ее из шкафа, лезу в карман за визитками, читаю имя и фамилию, Назар Авалов, и все же звоню, не зная что ему скажу и как объясню столь долгое ожидание.

— Слушаю.

Голос в трубке звучит так неожиданно, что у меня язык прилипает к нёбу. Силюсь выдавить из себя хотя бы «здравствуйте», но ничего не получается. А повисшая тишина лишь сильнее сковывает горло.

— Жанна, если это ты, лучше не звони больше. Не испытывай мое терпение. Оно не безгранично. Ясно? Этот номер я тоже заблокирую, в последний раз. Ещё раз наберёшь, разговаривать будем по-другому.

— Здра… — сиплю, еле шевеля губами, больше пугаясь того, что не смогу позвонить, чем тона, с которым говорил Назар. — Здравствуйте, Назар, — все же выдавливаю я и снова слушаю тишину.

— Кто это?

— Эва. Эвридика, — собственное имя получается произнести немногим легче, а в динамике раздается негромкий смех.

— Здравствуй, Эвридика. Извини, что тебе пришлось такое выслушать.

— Ничего страшного. Я, наверное, выбрала не совсем удачное время, чтобы позвонить, — замолкаю, собираясь с мыслями, как лучше объяснить ему кто я такая, но парень, видимо, догадался раньше.

— Хочешь вернуть куртку, Эвридика?

— Да. Вот нашла визитку в кармане… случайно…

Господи, какой бред я несу, чувствуя себя чуть ли не воровкой, только в трубке снова звучит смех и потом вопрос:

— Когда тебе будет удобнее, Эвридика? Назови время и место, я подъеду.

— Может, сегодня? В восемь, если вам будет удобно.

— Хорошо. А где?

— Знаете кофейню «Четыре»?

— Да. В восемь, кофейня «Четыре». Тогда я не прощаюсь.

— До свидания… В смысле, я тоже не прощаюсь, — хочется влупить себе со всей дури по лицу, чтобы перестать морозить чепуху, но мой язык будто решил пожить своей, отдельной от головы, жизнью. Выдыхаю и произношу уже более осмысленное, — До вечера, Назар.

— До вечера, Эвридика.

В трубке звучат короткие гудки, а я смотрю на отражение в зеркале и все же смачно хлопаю себя ладонью по лбу. Позвонила сказать спасибо, называется…

— Я с тобой!

Манька, узнав куда я собираюсь, чуть не бегом летит на кухню выложить купленные продукты, а потом выволакивает из кладовки зонт-трость, хотя на небе нет ни облачка и синоптики в один голос обещали ближайшие несколько дней без осадков.

— Мань, зонт-то тебе зачем?

— На всякий случай, — взмахивает им, будто примеряясь, и сама себе кивает, — Вдруг отбиваться придется, так я ка-а-а-ак тресну! — снова замахивается, изображая, как именно будет бить потенциальную жертву. — Мало не покажется.

— Ну да, — прыскаю от смеха, но отговаривать подругу не отговариваю — бесполезное занятие.

Она с этим «холодным оружием» в обнимку смотрится похлеще любой комедии — кто за кого держится не поймёшь с первого взгляда. Только по боевому настрою в глазах можно угадать, что хворостинка рядом с зонтиком — гроза всех криминальных элементов, а никак не наоборот. Складываю куртку в пакет, стараясь ее не помять, и вызываю такси, больше для того, чтобы не пугать прохожих Манькой Маклаудом, чем из-за боязни дойти до кофейни пешком. До нее ползком можно добраться за десять минут, а на машине и того меньше. Даже таксист удивляется, услышав адрес места назначения, и переспрашивает точно ли нам нужна кофейня «Четыре».

Я занимаю столик рядом с окном, Манька, садится через один, чтобы бдить со стороны, а до восьми ещё минут двадцать — мы вышли слишком заранее. И все это время я думаю о том, как узнаю Назара, если все, что помню, голос. Всматриваюсь в подъезжающие машины и вздрагиваю, когда рядом возникает мужская фигура и опускается на стул напротив.

— Добрый вечер, Эвридика. Это тебе.

Мой взгляд прилипает к букету из морковки, на губах возникает глупая улыбка, расплывающаяся шире от негромкого:

— Улыбка девушки с таким именем — невероятное сочетание.

5. Назар

Забавно, но я еду в кофейню намного раньше назначенного времени. Какое-то чутье подсказывает, что стоит сделать именно так и ещё заехать по пути в продуктовый и цветочный. В первом покупаю морковь с ботвой, во втором прошу флористку оформить ярко-красные корнеплоды в букет и заранее пресекаю попытку озвучить интересующий ее вопрос купюрой. Не люблю отчитываться. Глок, хоть и удивлен моим «букетом», все же умнее и держит язык за зубами. У Босса такое своеобразное чувство юмора и приступ романтики. Удивляться этому, внезапно сложившемуся в одно, сочетанию ему нет особой нужды, а вот оставленному в бардачке стволу и ножу — да. Выходить куда-либо без оружия, особенно в незнакомые места, я рискую крайне редко. И дело тут не в трусости, а в банальной подстраховке. Только все то же чутье твердит, что в «Четыре» мало кому придет в голову развязать бойню, да и случайно засветить ствол не хочется. Тем более, что и с голыми руками из меня терпила крайне опасный. Отец после истории с Нанико всерьез задумался о том, что его сына не помешает погнобить в зале с бывшим ГРУшником, которому дали полный карт-бланш на измывательства под видом восстановления. И если первые полгода я получал с завидным постоянством за неправильное расположение ног при ходьбе и неустойчивые стойки, то потом на собственной шкуре узнал, что в опытных руках даже зубочистка — оружие, а дальше… Мужик знал свое дело и втемяшил в мой мозг и тело достаточно малоприятных, но крайне полезных в драке приемов. И золотое правило, что во всем, что касается вопросов сохранения собственной шкуры в целости и сохранности, правил нет, а удары по яйцам и бегство ни разу не признак трусости.

— Либо ты убегаешь, если не уверен, что выключишь первым, либо бьешь так, чтобы не выключили тебя.

И следом новая пара ударов, после которых в очередной раз убеждаешься, что деньги отец платил не за красивые только в кино финты. В реальной жизни никто не крутит вертушки, предпочитая пустить пулю в лоб или полоснуть ножом по горлу.

— Глок, встанешь так, чтобы не отсвечивать, — выдал я последнее цэ у перед тем как пойти с морковным букетом в кофейню.

Заказал себе двойной эспрессо и уже через пять минут убедился в том, что чутье меня не подводит.

Эвридика тоже пришла раньше. С объемным пакетом в руках, видимо с моей курткой внутри, и подругой под боком. Худющей, как смерть, девчонкой с огромным зонтом-тростью в руках, который она сжимала так, будто собиралась им отбиваться, но ничего кроме улыбки у меня такой «воинственный» настрой не вызвал. Сели за разные столики. Телохранительница даже удивила выбранным местом — так, чтобы оказаться за моей спиной, подсядь я за столик ее объекта опеки. А Эвридика взглядом скользила то по парковке за окном, то перескакивала на свою подругу, позволяя мне рассмотреть свое лицо со всех ракурсов и ещё раз убедиться в удивительном цвете ее глаз. Маленький аккуратный и чуть вздёрнутый носик. Родинка над уголком чувственных, манящих поцеловать губ, едва тронутых помадой. Забранные в шишку непослушные вьющиеся волосы, переливающиеся в свете то в темно-русый, то в каштаново-медный. Ушки, чем-то отдаленно похожие на те, какие рисуют эльфийкам, и скорее всего предмет давнего, но уже не такого сильного комплекса — Эвридика никак не могла определиться, прикрыть их выбившимися прядями от прямого взгляда или оставить. Длинная шея, которую больше подчеркивал чем прятал объемный ворот свитера, тонкая пульсирующая венка — волнуется. Каждый увиденный кусочек, настолько идеальный, что можно рассматривать часами, восхищаясь его завораживающей красотой, но собранные вместе они заставляли сердце запнуться. А потом ещё раз, когда я снова возвращался к ее глазам. Два огромных, обрамлённые пушистыми ресницами, фиалковых озера, магнитом приковывающие к себе взгляд. И как оказалось не только мой. Парень, сидящий за столиком передо мной, тоже пожирал пока ещё одинокую девушку, ждущую кого-то. Он даже начал подниматься, чтобы подкатить с какой-нибудь тошнотворной до блевоты банальщиной, но я оказался не в пример быстрее и наглее. Придавил ладонью плечо привставшего было пикапера, несильно надавив пальцем на нервный узел, чтобы он поумерил пыл и не лез туда, куда его не просят, и бесшумной походкой подошел к столику, за которым сидела Эвридика:

— Добрый вечер, Эвридика. Это тебе, — протягиваю морковный букет и улыбаюсь ее улыбке. Искренней и говорящей о том, что смог удивить. Фиалковые озера распахиваются шире, поражая и разом скатывая меня в ту самую банальщину, за которую только что припустил парня. — Улыбка девушки с таким именем — невероятное сочетание.

Любые комплименты, приходящие мне на ум, рядом с ее именем превращались в безвкусную пошлость. Ведь оно само, Эвридика, звучало музыкой ласкающей слух, и его хотелось повторять снова и снова. Эвридика… Эвридика… Эва… Пьяное послевкусие медленно расползается по венам искрящимся шлейфом, а потом взрывается и бьёт наотмашь прямиком в мозг вспыхнувшим на ее щеках румянцем.

«Надо было свернуть парню шею только за то, что посмел смотреть на нее.»

Я не тороплюсь забирать свою куртку и уходить. Не спешу разрывать затянувшееся, неловкое для девушки молчание. Словно эстет, попавший на выставку современного искусства пластической хирургии и нашедший там единственное творение природы, не тронутое скальпелем и трендами, дышу ее чистотой и лёгким ароматом цветов парящих вокруг. Духи или туалетная вода тонкой лентой обвивают ее тело, будто завязки пуантов щиколотки. Сливаются с ним, подчёркивают легкость и грацию смущенных движений, обостряют и без того запредельное желание прикоснуться и проверить на ощупь реальность видения так похожего на подернутый зыбкой рябью расплавленного воздуха мираж. Опустив ладонь на бедро, щиплю себя и не понимаю почему она не растворяется, не исчезает и продолжает смотреть мне в глаза. А я тону в этих фиалковых озёрах, несу какую-то ахинею и прошу подошедшего официанта принести ее подруге торт с клубникой и шоколадный мусс Эве. Снова угадал? Неужели бывает настолько легко читать чьи-то желания? О нет, не улыбайся так. Не убивай. Попроси свою подругу треснуть меня по голове зонтом, чтобы хоть на мгновение вернуть на землю. Расстегиваю пуговицу рубашки, ворот давит горло и не даёт вдохнуть полной грудью. Мне тяжело дышать и не хватает сил встать и попрощаться. Сколько мы сидим вот так? Час, два? Вечность? Бросив взгляд на часы, получаю ответ — пять минут.

— Наверное, вы спешите, и я вас отвлекаю? — Эвридика трактует мой жест по-своему, и я спешу ее успокоить раньше, чем она дотянется до пакета с курткой:

— Нет. Сегодня я совершенно свободен.

Никакие дела не смогут оборвать этот момент, но я все же слишком долго смотрю в ее глаза, слишком сильно хочу протянуть руку и смахнуть крохотное шоколадное пятнышко растаявшей посыпки, прилипшее к ее губам. Наваждение, от которого невозможно оторваться.

— Вы правда архитектор? — спрашивает и смущается своего вопроса, а потом и моего удивлённого взгляда. — Я нашла визитки в кармане, когда решила позвонить.

— Да, — киваю, — Разве не похож?

— Не знаю. Наверное, нет. У меня нет знакомых архитекторов, чтобы… — запинается, теряясь от моей протянутой ладони, — сравнить…

— Назар Авалов. Архитектор. А вы?

— Эвридика Симонова. Балерина.

— Очень приятно, Эвридика. Вот и познакомились. И, к слову, вы первая балерина, с которой я знаком лично.

Осторожно сжимаю ее пальцы в своих и улыбаюсь звонкому смеху. Мелодичный колокольчик, и пунцевеющие щеки от абсурдности происходящего, но больше от моего пальца, скользнувшего по нежной фарфоровой коже тонкого запястья. Секундная слабость, которую я себе позволяю перед тем, как выпустить ладонь. Нехотя и через силу.

— Я бы тоже не смог не обернуться.

— Что?

Запоздало ловлю себя на том, что произнес свои мысли вслух, хоть и шепотом, и теперь Эвридика, услышав, ждёт ответа, а я, озвучив его, возможно пробью отрицательный уровень в шкале банальностей, которые ей говорили не раз.

— Это к мифу про Орфея и Эвридику. Он не смог пройти до выхода из царства Аида и не обернуться к ней, — падать вниз оказывается гораздо легче, когда на тебя смотрят фиалковые глаза. И я ныряю в них, иду на самое дно и, едва коснувшись его пальцами, взлетаю выше, увидев вспыхнувшие уши.

Не может быть! Неужели тебе никто раньше этого не говорил? Как!? В каком мире ты пряталась?

— А вы точно архитектор?

— Точно. Самый настоящий. Если не веришь, могу доказать, — притянув к себе салфетку и достав из внутреннего кармана пиджака ручку, быстро рисую схематическое изображение акведука, поясняя названия элементов, рассказывая про систему укладки арок и притирки блоков по месту.

И Эвридика слушает с таким живым интересом, что меня сносит в греческую архитектуру все дальше и дальше. Рядом с первой салфеткой появляется вторая, уже с амфитеатром. Я черчу схемы водоотводов, раскрытия крыши, рассказываю про то, что ряды служили естественной преградой для осадков и перенаправляли их в колодцы, спрятанные в глубине. И лишь столкнувшись с Эвой лбами над столом, замолкаю.

— Кажется, кто-то заболтался о работе, — отшучиваюсь я, едва удерживая себя в руках, чтобы не поцеловать, не прикоснуться, не вдохнуть слишком жадно аромат ее губ.

А Эвридика поднимает на меня свои глаза и, улыбнувшись, просит поверить ей на слово про балет, ведь она не взяла с собой пуанты. Я убит.

6. Эва

— Эвка, ну? Эвка, ну как? Эва! Эва, блин, ты меня слышишь вообще?

— Слышу, Мань.

— Ну так как он? Вы о чем говорили?

— О Колизее и акведуках.

— О чем?

— Об архитектуре, Мань!

— А-а-а.

Манька, задумавшись, отстаёт от меня на два шага, а потом догоняет, вцепляясь в руку, и требует рассказать все в подробностях. Только я жму плечами и не знаю о чем говорить. Букет из морковки в моей руке она и так видит. Пересказывать про притирку каменных блоков? Манька раньше начнет зевать от скуки. Да и у меня не получится передать все с тем же восторгом, с которым говорил Назар.

— Эвка! Ну Эва! А кто он?

— Назар? Он архитектор.

— А то я не догадалась и визитки не видела! Кто ещё может тебе по ушам ездить про Колизеи? Повар-кондитер? Или футболист? — фыркнув, Манька перехватила зонт поудобнее и вздохнула. — А тортик вкусный был.

— И мусс тоже, — киваю, вспоминая воздушный шоколадный десерт, который мне понравился с первой ложки.

— Как думаешь, если спросить рецепт, поделится?

— Кто? — опешила я, вынырнув из своих мыслей. — Назар?

— Да при чем тут этот твой Назар!? Кондитер, который его приготовил!

— Ой, Мань. Я не знаю. Можно попробовать, но думаю, что нет. Проще погуглить что-то похожее и самой сделать.

— Жлобы!

— Жлобы, — соглашаюсь, а сама снова проваливаюсь в воспоминания и уже жалею о том, что отказалась от предложения Назара подвезти нас до дома.

И хотя по тротуару в обе стороны идут люди, а дорога и ещё голые ветки-палки подстриженных кустов освещаются теплым желтовато-оранжевым светом новеньких фонарей, все же рядом с Назаром было бы спокойнее. Странное ощущение уверенности в человеке, которого, если по-хорошему, вижу впервые. Странное, но почему-то ни разу не пугающее. Как и его прикосновение. Лёгкое и почти невесомое, будто боялся случайно сломать. Кожа на запястье тут же вспомнила это едва заметное касание, а щеки снова вспыхнули огнем.

— Эв, а где он работает? — не унималась Манька.

— Я не спросила.

— А он не сказал?

— Нет.

— Блин! Я ж с ума сойду, если не найду рецепт этого тортика! И где они такую клубнику взяли? Как думаешь?

— Мань, не знаю.

— Вот и я не знаю. Крупная, ягодка к ягодке, и вкусная, как будто только с грядки сняли. И бисквиты! М-м-м! Нежные-нежные! Пальчики оближешь! Эв?

— А?

— А давай завтра снова в «Четыре» сходим?

— Зачем?

— Как зачем? Тортик попробовать ещё раз, и ты спросишь про рецепт.

— А-а-а! Давай. Только у меня завтра репетиция.

— Ну вот после нее я тебя встречу и сходим, а? Ты же спросишь, да?

— Договорились. Спрошу.

— Класс!!!

И пока Манька что-то шепчет себе под нос, перебирая возможные ингредиенты для крема и варианты пропитки коржей, я снова лечу обратно в свои мысли, где Назар слишком часто произносит мое имя, и оно звучит как-то не так. По-другому. Необъяснимо завораживающе и волнительно, словно… словно… словно… В голове путаница из сравнений, но все они не подходят, не могут передать мои ощущения от собственного имени, а мне уперлось его найти. Зачем? Не знаю. Просто хочу понять, как можно произносить Эвридика не так, как все. И голова пухнет, выискивая подходящее, я даже пытаюсь прошептать, повторить интонацию, чтобы так подтолкнуть мозг, но он только разводит руками в ответ и отрицательно мотает головой.

— Осторожнее, Эвка!

Манька тянет меня в сторону, чтобы я не врезалась в стоящий рядом с подъездом нашего дома микроавтобус, и ругается на водителя, бросившего машину как попало. Грозная и смелая, когда ей никто не может ответить, и дикая трусиха, окажись кто-нибудь рядом. И последнее Манька подтверждает раньше, чем распахнутся двери лифта, наконец-то заработавшего после почти полутора лет простоя. Ультразвуковой визг подруги, подкрепленный мужским матом с площадки, выдергивает меня в реальность, в которой мои руки судорожно лезут в сумочку за перцовым баллончиком, когда я вижу фигуру в бесформенной толстовке и капюшоне, натянутом по самые глаза, застывшую у дверей в нашу съёмную квартиру.

— Только подойди, урод! — вжимаясь в стену кабинки и выставив перед собой баллончик, выкрикиваю я и жму на кнопку раньше, чем парень, явно задумавший что-то плохое, сможет напасть.

Едкий резкий запах моментально заполняет собой все пространство вокруг, у меня перехватывает горло и слезятся глаза, но я давлю на кнопку, стараясь попасть струёй в лицо испугавшего нас с Манькой грабителя или насильника. Только перед самым закрытием дверей лифта на площадке запоздало вспыхивает свет, и мне сквозь слезы удается заметить логотип в виде перевернутой цифры четыре на груди кашляющего парня и две коробки, поставленные рядом с нашей дверью.

— Ты кто? — спросила я, выставив ногу в промежуток между сдвигающимися створками, вдохнула чуть глубже и задохалась, составляя компанию согнувшемуся пополам маньяку.

— Доставка, блин, в сто шестнадцатую! — просипел он, бухая в кулак и мотая головой. — Истерички долбаные!

— Сам виноват! — выкрикнула у меня из-за спины Манька, наставив на парня кончик зонта. — Шляешься тут у нас под дверью!

— Да пошла ты! У-у-у, бля! Кха-кха… я на работе так-то… кха-кха-кха… уже десять минут тут стою, жду… кха… На хрен заказывали, если никого дома нет!

— Мы ничего не заказывали!

— Совсем охренели!? — парень кое-как разогнулся, вытирая рукой опухшие слезящиеся глаза, и протянул мне планшет. — Симонова Эвридика. Машинистов семь, квартира сто шестнадцать… Кха-кха-кха. Распишись хотя бы, идиотка! Заказывали или нет, мне фиолетово. Все уже оплачено. Блядь, как я теперь за руль сяду!?

Проморгавшись, чтобы буквы в накладной перестали выплясывать перед глазами, я трижды прочитала свои имя, фамилию и наш с Манькой адрес, показала ей, чудом не попавшей под ударную волну перцового баллончика, и после недоумевающего кивка подруги быстро поставила подпись в графе «Получатель».

— Извините, — прошептала я парню, возвращая ему планшет. — Может, зайдёте и промоете водой?

— Да идите вы в задницу! Я вам такой отзыв накатаю, хрен кто сюда ещё поедет! Кха-кха-кха… Приятного вам, блядь, аппетита! Спасибо, что выбрали нашу кофейню… истерички!

Сунув бумаги в наплечную сумку, парень осторожно двинулся к лестнице, нащупал и вцепился в перила одной рукой, а второй продолжал тереть пострадавшие глаза, больше похожие на два красных пельменя. Только мы с Манькой не рискнули выходить из кабинки лифта до тех пор, пока не хлопнула дверь подъезда. Да и после этого минут десять с опаской косились на две коробки заказанных не мной, но на мое имя.

— Как думаешь, что там? — спросила Манька, когда я уже в который раз сунула ногу между сдвигающимися дверями лифта.

— А я откуда знаю.

— А если бомба?

— Мань, не дури.

— Ну а вдруг?

— Давай ещё в полицию позвоним, чтобы они со смеху укатались. «Здрасьте, к нам приехала доставка, мы доставщику в глаза перцовым баллончиком прыснули, а теперь думаем, что он привез бомбу». Самой-то не смешно? — покачала я головой, осторожно выглядывая из кабинки, выставив перед собой баллончик.

Как бы глупо это не казалось, но мне хотелось убедиться, что на площадке точно больше никто не притаился.

— Есть кто? — прошептала Манька, вцепившись в зонт, как в ружье, обеими руками.

— Вроде нет.

— Давай на счёт три я открываю двери, а ты сразу, как я их открою хватаешь коробки и прыгаешь в квартиру? — предложила она и фыркнула на мой вполне резонный вопрос про возможную бомбу. — Ну страшно же! И вдруг.

— Угу, — кивнула я и начала считать. — Раз, два, три!

Манька с ключами в руке прыгнула к дверям, я следом, с баллончиком, прикрывая ее от возможного нападения неизвестно кого, а потом, подхватив две увесистых коробки, заскочила в коридор квартиры. Услышала щёлканье замков и захохотала. Две дуры. По-другому не скажешь!

В первой коробке, как и во второй, к нашему с Манькой счастью, бомбы не оказалось. Зато в них обнаружились всевозможные пирожные, четыре мусса, так понравившегося мне, и целый клубничный торт, от вида которого Манька запищала, прыгая и хлопая в ладоши. Она тут же ускакала в комнату за блокнотом и ручкой, чтобы записать свои вкусовые ощущения, а я поставила чайник на плиту и потянулась к карточке, вложенной между двумя белоснежными эклерами с нежно-розовыми росчерками.

«Надеюсь, это сможет хоть немного искупить мою вину за скучную болтовню. Н. А.»

Улыбнувшись, я спрятала карточку в задний карман джинс и пальцем подцепила краешек мусса. Снова удивилась его воздушности и приятной сладости, а в голове щелкнуло — оно! Вот как Назар произносил мое имя.

— Эвка, в задницу все твои диеты, мы просто обязаны перепробовать эту вкуснятину! — Манька схватила первое попавшееся под руку пирожное и, буквально ополовинив его, замычала от блаженства, закатывая глаза. — Мой бог! Я в раю! Убейте меня, если я скажу, что это не вкусно! — откусила кусочек уже от эклера и замотала головой. — Нет! Вот теперь я точно в раю! Эвка, ты только попробуй!

— Попробую, если ты все раньше не перекусаешь! — засмеялась я, смотря на перепачканое кремом и посыпкой лицо подруги, но она и не думала останавливаться.

Пирожные, эклеры, безе, мусс, торт… Манька всерьез нацелилась перепробовать, а то и съесть в одиночку все, что лежало в двух коробках, и я поспешила сдвинуть их подальше от мычащего и ахающего дегустатора-проглота, чтобы мне досталась хотя бы крохотная часть сладких извинений.

7

— Привет, девочки! — здороваюсь, входя в раздевалку, и слышу в ответ разноголосые:" Привет.»

— Эв, сильно не раздевайся. Линда сказала, что в зале дубак. Эти долбаные брейкеры опять окна не закрыли.

Лариса, соседка по шкафчикам, спихивает сумку на пол и заталкивает ее под скамейку, чтобы я могла поставить свою.

— Уж лучше немного померзнуть, чем дышать их ароматами, — смеюсь, вспоминая ругань Линды Аскольдовны на «воняющих мезозоем австралопитеков, дрыгающихся под гимны Сатане».

Музыка, в понимании нашего хореографа и балетмейстера, уже далеко не молодой женщины, могла быть исключительно классической, а танцы — только балет и программа танцевальных соревнований. Тоже класс