Александра Нюренберг

Крылатое человекоподобное существо

История одной семьи

Шрифты предоставлены компанией «ПараТайп»

Иллюстратор _Alicja_

Корректор Эстэр

© Александра Нюренберг, 2019

© _Alicja_, иллюстрации, 2019

В тыловом городе империи семья Аксаковских не желает откладывать жизнь на потом. Война вот-вот закончится. Специальные службы завалены делами, не все из которых им хотелось бы расследовать. Местный фольклор и свежие слухи иногда на удивление совпадают. А странности, как известно, тогда забавны, когда не касаются тебя и твоей жизни.

18+

ISBN 978-5-4496-2599-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Оглавление

1. Крылатое человекоподобное существо
2. Город и горы
3. Зеркало и Луна
4. Семья Аксаковских на вечеринке
5. Коттедж с привидениями
6. Лев и суд
7. Деньги и ветер
8. Хлеб, вино и серебро
9. Мел и круг
10. Удивительный собеседник Калерии Аксаковской
11. Стеклянный шарик на верёвочке
12. С высоты полёта ангела
13. Фальшивка
14. Новое русло реки
15. Февральский карнавал
16. Цитаты

Полк стоит, глаза потупив. Тень от лётчиков в пыли.

Тризна. В.Х.

Город и горы

— Это запрещено.

— Это приятно.

— Теперь, когда они насторожены и всюду ищут врагов…

— Теперь они заняты войной.

— У них, поверь, хватает времени. Я сам видел вчера, как в ущелье расстреляли какого-то человека.

— Молод, хорош?

— Ты неисправима.

Он не мог говорить об этом так просто, как она. Когда мужчине завязали глаза, прежде чем провести тайной тропой, тот дёрнул плечом — прядь, наверное, попала в узел, и поморщился. Он-то видел только светлые волосы и широкие плечи в окровавленной рубашке — с определённой точки высоты большего не разглядишь. Но, когда пуля неторопливо летела, ввинчиваясь в сумрачный, просквожённый багровыми лучами воздух, у него возникло сильнейшее желание нарушить все правила… а, Баалзеб с ними. «Вот это называется — нарваться, я понимаю». И он, глядя страдающими глазами, в которых пульсировали сдвоенные крест-накрест зрачки, приближающие происходящее с той тысячи метров, которая отделяла дерево на отроге, где он сидел, вцепившись когтями в кору, от маленького расстрельного плато там, в пропасти, — поднял ладонь.

Что за…

Он был озадачен, когда схваченная его взглядом пуля не сдвинулась ни на миллиметр. Что-то помешало ему, но что?

— Говорю тебе, ты плохо шутишь.

— Оу-м-м…

— И дошутишься. — С улыбкой и вздохом завершил он разговор.

Нельзя быть с ней рядом, смотреть на неё и не улыбнуться.

Он выкинул происшествие из памяти, хотя странность поведения пули осталась, как иголочка в ней. Возможно, меня больше разозлила эта помеха, не давшая мне насмеяться над людьми в чёрной форме и проводником, старавшимся смотреть только в небо, нежели то, что не удалось спасти остаток жизни этого человека. Все мы холодны, как смёрзшийся снег на вершине. И я, что бы я ни говорил и как бы ни морализировал.

Но пуля… пуля. Впрочем, было и ещё что-то…

Он смотрел на неё искоса — вот она, тоненькая, вся чёрная, в сквозящей естественной позолоте и гибкая, как лебедь. Она сидела на поросшем травою камне, спустив длинные ноги, вокруг которых обвился хвост. Кончик его блуждал в траве у её пальчиков, таких аккуратных, заглядишься. Тёмные лёгкие тени грозно вздымались над её узкими плечами.

Личико, конечно, ужасное… хотя отчего бы? Есть в нём правильность, пугающая перевёрнутой логикой. Но эти чёрные острия по обе стороны головы сразу притягивают взгляд и раздражают воображение.

Омерзительно привлекательна.

Он выпрямился и, опираясь плечом, ответил на её внезапный вызывающий взгляд. Он попытался приобщиться к вечной игре людей — представить, как он выглядит… взглянуть на себя чужими глазами. Её глазами. О, это очень чужие глаза.

Но у него не получилось.

Он знал, что смотреть на него — одно удовольствие.

Поза вольная, уверенная — безжалостный на этой высоте свет не упустил бы изъяна. Но изъяна нет.

Ни телесной брутальности, когда плоть похожа на маскарадный костюм, вроде идеального гражданина из анатомического атласа.

Ни расслабленности мечтателя, лелеющего свой комфорт над облаками.

Вторая пара рук, поддерживающая крылья, в эти минуты покоя не видна. Подобные кожаному плащу в раскрытом состоянии, сейчас крылья сложены за спиной. Навершия их напоминали оружие, закреплённое портупеей. Целесообразная красота искупала намёк на грозную избыточную силу.

Для того чтобы подняться на таких крыльях, нужен плечевой пояс, способный выдержать вес тела в воздухе. И какого тела! Вдобавок, требовалась свобода манёвра, возможность посмотреть за плечо, закрыться крылом.

Лёгкий поблёскивающий туман, естественное испарение кожи, напоминал человеческую одежду.

Да, он — милый, что уж там.

Руки он сложил на груди и опирался ими на подтянутое вверх колено.

— Не простудись, смотри. — С улыбочкой заметила она.

История, которую придётся пересказать мне, хотя было бы здорово спихнуть эту обязанность на кого-нибудь другого, произошла в огромном городе на самой окраине одного из континентов, в самом начале самой кровопролитной и безумной войны, когда-либо вовлекавшей в игру на эффективное самоистребление экзальтированное племя людей.

В городе война являлась призраком, самолично не заходила. Он, город, ощущал себя частицей великолепной и сильной империи, слегка запачканной в тех субстанциях, из коих прилично в вагоне для нежных и некурящих упомянуть только неправедные чернила. Но империи пришлось воевать с тьмой во имя утреннего света, и оттого она чуточку пообчистилась. Настолько, что приличные люди в других концах мира перестали чувствовать холод в желудках и других непочтенных местах своих слабых тел при одном её упоминании. Они даже следили за сводками и шёпотом повторяли последние известия с фронтов:

— Они отбили ещё один город… Они вошли на оккупированную территорию…

Ещё пара месяцев и сводки повторяли уже нормальными голосами на разных языках мира. Вполне допустимо оказалось — только если вы не находились в неотбитом империей городе, вслух сказать, пожимая плечами:

— Ну, полно ворчать, дорогая… если они — зло, то уж, по крайней мере, меньшее. И не нам, маленьким оазисам законности и древних прав, осуждать эту циклопическую силу, пробуждённую самой природой. Они платят кровью и мясом — своими, заметь, дорогая, и, пожалуйста, передай мне заменитель жира… спасибо… и платят исправно.

Прошло ещё девять месяцев, женщины произвели на свет, потерявший право на привычный эпитет, уйму младенцев. Стало ясно, что, если империя не отступит и, неустанно шагая с устаревшей винтовкой, падая время от времени на одно колено, всё же будет подыматься, как оживший лесной дуб, выдравший из земли свои корни, — заменитель жира снова скоро можно будет заменить обыкновенным животным жиром, а младенцы, возможно, самые жизнеспособные из них, вырастут, не зная, что такое сахарин.

Ещё полгода — и в газетах освобождённых территорий крупно набирали:

— Не могут же они воевать за всех! Все на помощь империи!

Неизбежный, хмурым утром, обозначенный часовыми стрелками на больших командирских, придёт час воздаяния. Приличные люди, увидев озарённое страшными вспышками салюта небо и неисчислимые полки победителей, возвращающиеся по их улицам домой, снова перейдут на негромкий обмен репликами, пока ещё одобрительный. Ну, а потом, некоторые из приличных предложат создать, на всякий случай, тайный оборонительный союз, ибо рвы, полные черепов, и чересчур урожайные поля поселят в их умах тягостный призрак неведомой опасности.

— Как же им удалось? А вдруг они…

Но это уже другая история.

В городе властвовала тишь-тишина.

В неизвестные времена обстоятельства поместили его в котловину невыносимо высоких гор.

Невыносимо высоких, заметьте, даже для местного населения, привычного смотреть вверх в небо и в глаза тому, кто создал мир.

О, это были бело-лиловые горы, изрытые ущельями, сквозь которые щегольские пилоты империи, следующие на воздушные трассы войны, пролетали в наивных машинах, вынося иногда на хвостовом оперении шматки серых туманов, гнездящихся здесь с тех пор, как крылатые человекоподобные существа вовеки покинули свою территорию. Непроливайки горных озёр с чистейшей водою стояли на неподвластных разуму высотах.

Луна была видна очень хорошо. В силу ли оптических возможностей местности или ещё чего-то, она большая, песочная, висела прямо в городе в ту ночь, которая принадлежала ей всецело. Даже люди видели её чуть ли не такой же большой, как мы, не обладая способностью приближать предметы издалека.

За пятьдесят лет до происшествия городом, впрочем, здесь и не пахло. Пахло лишь ледяными облаками, камнем, столь старым, что он позабыл о древнем зле, заключённом в нём, и, когда летнее солнце принималось в мае сжигать эту часть континента, — нагретою травой.

Окрестности, впрочем, сражались за жизнь. С полсотни деревень осиными гнёздами цеплялись за скалы в забежавшем сюда с полтысячу лет назад и оторопевшем от неожиданности лесу — мол, куда меня занесло. Колодцами здесь служили горные речки, пастбищами — закоулистые горные тропы, ниже за хребтом двигались сады плодовых деревьев, и виноградники… дальше плоско лежала пустынная степь, и в средине её красный забор с превосходно нарисованным, видным издалека черепом — там помещался лепрозорий.

А сюда, в тихую долинку у стопы лиловых гор, в тень кустарника с чёрными очень сладкими ягодами, жители окрестностей в определённый издавна день спускались в своих пёстрых халатах. Они ехали на серых ушастых, похожих на гигантских зайцев, ослах и низеньких пони, рыжих с широкими копытами. С собою жители прихватывали овощи и приводили баранов. Здесь, как перелётная птица, на избранном месте гнездилась ярмарка. Первую из них видели ещё крылатые человекоподобные существа.

Тот, у кого насчитали больше всего баранов, как-то назвал это место в честь цезаря. И цезарь услышал слово сказанное, и благосклонен был его слух.

К следующей ярмарке здесь появилось множество людей, носивших отчего-то только полосатые халаты. Они говорили на всех языках империи и даже иных стран. Звуку их голосов вторил звон невиданных браслетов из неизвестного, как видно, редкостного, металла, которые они желали носить не только на запястьях, но и на лодыжках.

Ещё спустя ярмарку эти странные люди выстроили сотню нечистых безоконных домов, в которых поселились сами, и с чёртову дюжину обычных поодаль — так появился посёлок, который и унаследовал почётное имя.

Сюда были присланы геодезисты, сплошь загорелые с выцветшими бровями парни, оторви и выбрось, лихие на язык и… да и вообще, резвы без меры, так что местные отцы только плевались, глядючи, как иной из этих добрых молодцев расставляет свой трёхногий прибор и нагло засматривает в раскалённое небо, даже не щурясь.

Они прошли по всей степи с диковинными, как оружие из иных миров, инструментами и, как гласит легенда, переночевали в лепрозории — так, на спор. Нанеся на карты эту часть континента, они отдали карты начальникам, а те отправили их цезарю. И он увидел, и глаза его были, как два солнца.

Люди в полосатых халатах куда-то делись, как по заклинанию, изгоняющему непонятное, а приехали люди в костюмах и то смеялись, то принимались молчать, когда какой-нибудь местный старик, доискивающийся нового, почтительно спрашивал, почему они не изволят носить такие красивые украшения из металла, как их предшественники, вошедшие в сказки и тексты заговоров.

Прошло пятьдесят лет, и в горах белел город. Его назвали в честь Луны, ибо ярмарочный день всегда приходился на полнолуние.

Он был величествен, и шпили его зданий отражали лунный свет даже лучше, нежели солнечный.

Как всегда бывает, сюда стали стекаться превосходнейшие из людей империи и подонки. Эти последние тоже были в своём роде превосходны.

Крылатые человекоподобные существа гнездились здесь со времени… да Баалзеб знает, с какого времени — у них память не многим лучше людей. Словом, примерно десять тысяч лет кануло, как они окончательно покинули горы.

Ещё раньше они избрали себе новое местопребывание. Не так далеко…

Когда Луна была круглее и спускалась, куда ниже над дикими и окультуренными местами, многие из них уже устраивали новые гнёзда в песочных холмах и на сочных, как хлебная лепёшка, равнинах, где всё так непохоже на холодные горы. И шар Луны висел над улицей в их тайных городах.

А по поводу этого города злые языки говорили, что выстроен он так, что ближайшее горное озеро в случае самомалейшей неурядицы может вылиться в него, как начальник из местных выливает из чайника спитую заварку, встряхивая его умелым круговым жестом.

Она навострила острые крохотные уши. Он склонил к ней лицо, выразительное, как на фреске, лобастое, с широким выпуклым подбородком.

— Пари?

Неуловимым движением, медленным и быстрым, она возложила ему на колено маленькую руку, втяжные коготки легонько царапнули его кожу.

— Эге.

Он сел ровненько, и милая улыбка осветила его ярче даже светлых мерцающих глаз. Она тоже показала мокрые и белые, как подтаявший снег, зубы. Он отвёл взгляд — ему не нравились её клыки, чуть длиннее, чем следует.

— А если засекут?

— А мне по барабану. — Объявила она и, подумав о чём-то в том же стиле, как двигалась, нахмурила крылатые бровки. — Погоди-ка… ты что же, та-ак боишься за меня?

Он прикусил губу, чтобы не вырвалось необдуманное словечко.

— Нет, за некоего болвана, крылатого человекоподобного, который собирается принять участие в глупейшей авантюре.

Она вскочила, и когти на её лапках глубоко вонзились в траву. Стреловидный хлыстик хвоста разгулялся и безжалостно сшибал жёлтые головки цветиков, единственных, которые выдерживали высокогорные перегрузки.

Суженными глазами, ощерясь, она следила за каждым его движением, даже за тем, как вздымалась его грудная клетка. Он не сомневался, что она видит его насквозь — в буквальном смысле. Это не слишком приятно. Сам он этого не умел. Правда, он умел многое другое… мы все умеем много чего. Но он был особенный. И только потому, что когда-то сказал: «Здесь никого нет».

— Ты хочешь сказать?..

Он кивнул. Этот кивок должен был означать, что он совершил сей секунд непоправимую глупость. Это он и означал.

Далее они говорили примерно минут пять. Он смущённо посмеивался, подыскивая слова, она же была, как это ни смешно, предельно сосредоточена и слов, как всегда, не подбирала. Во всяком случае, у него создалось такое впечатление.

— Но необходимо договориться об очень важном.

— О чём? — Спросил он не без тревоги.

Она внимательно посмотрела.

— Ты сам понимаешь…

Она выразительно сморщила нос, показала клычки.

— …не делать фуку.

— За кого ты меня принимаешь? — Уже серьёзно ответил он.

В обществе людей раскрыть друга… особенно её… такую бессовестную и красивую.

Так он подумал.

Если она подозревает его — но в чём? — зачем же придумала весь этот вздор?

— Нет, я не нарушу правил. — Возвысил он голос с необходимой долей торжественности. — Не сделаю того, что заставит тебя принять привычный облик.

— Ни при каких обстоятельствах? — Спросила она со странным выражением.

— То есть, — осторожно заметил он, — ты имеешь в виду провокацию.

— Фу-ка, слово из арсенала местных ликвидаторов или как их там.

Они ещё поговорили. Она принялась настойчиво расспрашивать его о расстреле. Затем, прервав его, прежде чем он успел договорить (о пуле он рассказывать не стал, как и о своем намерении спасти приговорённого), она спросила:

— А как будем выбирать, на кого охотиться?

Он поёжился.

— Ну, как, как… как скажешь.

Она в своей обычной манере глянула из-под ресниц.

— Есть там внизу одна семейка. Муж на фронте. Соломенная вдова… Сам понимаешь… натуральная медовая блондинка… ничего себе, ну, для человека. А у её мужа два брата…

— Час от часу не легче, — пробормотал он. — Братья, блюдущие честь. Отлично. Что ты там говорила насчёт не привлекать внимания?

— Да не братья… брат. Ценный спец по мостам или чему-то там, какие-то то ли оборонительные, то ли мелиоративные сооружения. Словом, парня не пускают поделиться своим молодым телом с врагом.

— А он хочет?

— Ещё бы.

— Да, поди, поживи в доме с медовой сестричкой, у которой муж на войне.

Он тут же устыдился своего легкомыслия.

Так он подумал.

Мужество он уважал, и новости с фронтов не ленился узнавать простейшим способом — летая над полями сражений, не газеты же читать, в самом деле.

— А второй воюет. Не грех ему и на побывку, подлечить лёгкие в тёплом климате. Сто лет не был дома…

Она в упор посмотрела на него. Прикусила кончик языка и, обмахивая хвостом подбородок, продолжала удерживать его этой незримой цепью.

— Ну, это у них такая манера выражаться.

Он почувствовал себя загнанным в угол. На кого тут охотятся, а? Похоже, она всё заранее обдумала — до мелочей. Холодноватая испарина выступила у него на лбу. Что он о ней знает? Не больше других. Следовало быть разумнее… С тех пор, как они случайно познакомились в небе над океаном, где она дразнила акул, он непрестанно думает о ней.

— Впрочем, если у тебя есть другие варианты… — Добавила она милосердно.

Он сглотнул свои сомнения.

— Я подумаю. — Сдержанно пообещал он.

Они распрощались. Она молвила «Ну, милый» с рассеянной нежностью, от которой у него защекотало за ушком, как у плюшевого мишки, и, взобравшись на камень — она всегда взлетала с места, что называется, в карьер — с шорохом разбросала полупрозрачные, как тёмное стекло, паруса крыльев. Воздух засосал её лёгкую фигуру в курящемся, как дым сигареты, одеянии. На прощанье она шаловливо сделала цапастой ножкой.

Глядя на погружающийся в голубизну силуэт, он снова почему-то вспомнил вчерашнее.

— Как будто он мог вернуться… — Пробормотал невольно.

Она обернулась с высоты.

— Что? — Крикнула.

Он виновато передернул плечами.

— Так… кое-что вспомнил! — Прокричал он.

Она в воздухе пожала плечом и со свистом унеслась за облако.

Завязывать глаза тому, кто и так останется в ущелье. Зачем это, уже ненужное испытание жалкого человеческого достоинства… разве только кто-то предусмотрел необычные дополнительные обстоятельства. Но кто из людей мог пробраться сюда, чтобы отбить подлежащего расстрелу в этот оцепленный проволокой горный район, который местные жители далеко объезжают на своих осликах и выносливых пони, и называют Бородой Баалзеба? Кто мог увидеть казнь? С боков лесок, чахнущий здесь веками и никак не могущий зачахнуть окончательно… укрыться в нём нельзя… площадка для ликвидации просматривается только с немыслимой для человеческих глаз высоты, именно с той, которую занял вчера один человекоподобный и т. д. болван.

Когда она улетала, он автоматически считал взмахи её крыльев, тонко

просвечивающих на солнце, перевитых узлами сокрытых, как и подобает вечному женственному, мышц, любуясь размеренностью её движений.

Вдруг он вспомнил, что когда тот светловолосый в ущелье поднял завязанное лицо, а пуля уже подлетала к его груди, часть лица, не закрытая повязкой, поразила его мужественной красотой — твёрдый правильный подбородок и смелая линия разомкнутых губ… классические ноздри прикрытого тканью носа раздулись — от гнева, или уходящий навсегда хотел в последний раз поглубже вдохнуть.

Поднявшись, он распрямил спину, несколько угнетённую долгим неподвижным сидением — …и всё же их не стоит долго держать сложенными. Воистину, так и охота иногда произнести: «О, демиург, будь я — ты, я бы устроил себе крылья полегче».

Надо было сказать, когда была такая возможность.

Да… тяжело.

Он развернул их как вторую чудовищную пару рук над сразу расширившимися и без того мощными плечами — этой громадой мужественности, песнью силы и желаний — и ощутил, как тяжесть вынужденного сидения и неприятного напряжения после полной недомолвок беседы с женщиной спала с него шелухой, как с молодой стрекозы.

Безмолвно, без треска, с легчайшим звуком развёрнутой книги раскрылись они — взвинчивая всё его тело. Он оттолкнулся сильными ногами с железными комами икр, мелькнули его ноги — та часть их, которая так хороша у нас и которую мог нарисовать лишь один тот художник, что вечно удлинял пропорции. Рассмотрим подробнее, правда? Узкое место подколенных впадин, как изваянный кувшин улепленных в бёдра, стройных только потому, что плечи поражают своей мощью даже среди Тех, Кто когда-то понапрасну ждал, когда его позовут.

Он пронесся над озером, склонив упрямую голову с выступом подбородка, так что светлые пряди повисли на щеках, открыв небольшие уши, как у человеческих изваяний героев. Их слегка приострённые верхушки находились на уровне изогнутых треугольником бровей. Заглянув в ласковое равнодушное зеркало древней воды, он тотчас отвёл взгляд, но, уносясь прочь к зелёно-серому плато у лап лилового дракона, в которого свернулись хребты по эту сторону двуречья, оглянулся, услышав шум. Успел мельком увидеть, как бурлит встревоженная его взглядом поверхность, и вода поднимается сталагмитами, склонёнными в сторону его полёта.

Он тихо поплыл на кресте своих крыльев, освещённый предзакатным осенним солнцем. Там на западе поджидал вечный соперник — гармсиль с его жаркими порывами и тёплые, подымались сумерки.

Сумеречный свет, и Луна… она растёт.

«Озеро. Рукопись. Зеркало. Стекло. Пыль. Луна. Озеро».

Страница не была первой в книге. Она помещалась в середине. Крупномасштабный набросок местности — города и окрестностей — с высоты. Подробно выписана окраинная улица и крыша последнего дома, попавшие под толстенную лупу. В горах тоже имелось такое местечко: чаша, по края полная, приподнята и наклонена над городом. Пальцы, скользившие по странице, рванули её и смяли в кулаке.

Он планировал, развернув складчатые крылья, над горами, разглядывая движущиеся лиловые пики, оплывающие к югу сочными синими пятнами лесов, готовящихся к осени.

А когда-то мы жили здесь в ущельях, в тёплых гнёздах завязывались кочанчики и из листьев их вскоре вытаскивали новое человекоподобное крылатое существо — правда, малюсенькое, ненамного больше человеческого. Они всегда в первые минуты розовато-коричневые в пятнышках, и эти хорошенькие гривки, низко растущие на шейках, тянут запустить в них пальцы со втянутыми предельно когтями. Как смешно они кричат, показывая острые, длиннее, чем у взрослых, клыки и стискивают крохотные кулаки с загнутыми, незатвердевшими коготками, мягкими, как лепестки.

Потешнее всего этот липкий комок на спинке… его приходится разбирать повитухе.

Бережно нежные и опытные пальцы расклеивают пахнущие цветами и шёрсткой складочки, пока малыш верещит, положенный брюшком на её ладонь. Изредка он так шипит и дергается, что не грех и похлопать его по маленькому хвосту… если он есть, которым он обвивает пальцы взрослых, когда не голоден.

Наконец, два узеньких безвольных крыла разглажены и протёрты водою с солью. Повитуха обращается с ними, как чиновник с газетной вырезкой о своём повышении, и следит, чтобы малыш не заспал крылушки.

Сказочки! Их рассказывают детишкам те, кому посчастливилось родиться с двумя лишними косточками возле лопаток. Надо же что-то ответить ребёнку, когда он задаёт важный вопрос — откуда он, собственно, взялся.

А из меня б вышел отец, быть может, неплохой.

Да, такая мыслишка мелькнула — и не в голове, как принято выражаться об этих неуловимых особах. Скорее, пролетела в поле бокового зрения, как невовремя вылупившаяся бабочка.

Бабочка, и вправду, пролетела — крупная, сильная и сопровождавшая полёт едва приметным лишь для особо чувствительного уха звуком. На фотончик секунды она замерла над густо красным деревцем, всю зиму источающим сладостный винный дух увядания. Перепутала с запахом любимого угощения — ей бы на виноградники, быть может, там отыщет толику нектара.

Он разглядел, что у бабочки пушистая холка, вроде львиной гривы, и загнутый спиралью хоботок. Разумеется, это бражник собственной персоной.

И он принялся методично прокручивать в уме ту часть разговора, которая была самой важной.

Вот несколько реплик из тех пяти минут разговора, который был мною опущен (не люблю лишнего, лишние слова всегда придают оттенок недоговоренности, но что поделаешь).

— Итак, давай окончательно определим цель этой авантюры.

— Прекрати ёрничать, я-то абсолютно серьёзна.

— По-моему, это ты ёрничаешь, если успела за одно утро втянуть меня, этакого добродетельного, в грязное дело, нарушающее правила.

— Я, — молвила она, наставляя на него кончик острого пальца, — так и знала. Сдрейфил?

Было в ней что-то невыносимое… неудивительно, что многие её просто ненавидят, и даже слагаемые её прелести — холодный ум,

неподражаемый здравый смысл и это тело — не могут помирить с ней многих и многих. Возможно, именно намёк на энтропию добавляет ей злого очарования.

Он чуть устало проговорил, отчего голос его сделался немного нуден:

— Скажи сама.

— Охотно.

Она снова откинулась на скалу, подтянув колено, и он отвёл глаза — до чего плохо иногда быть поклонником гармонии, когда стремление лицезреть красоту в любом её проявлении затмевает естественную нравственную брезгливость — ежли правда, что о ней говорят… иногда…

— Ты должен заставить человека, избранного тобой, пресмыкаться пред тобой раньше, нежели человек, избранный мною, начнёт пресмыкаться передо мной.

Он выгнул губы, кивнул.

— То есть, если девушка влюбится в меня, окаянного, на пару дней раньше, чем мужчина влюбится в тебя, я выиграл.

Ирония её ничуточки не задела. Возможно, он не сумел вложить в свои уста яд в необходимой доле.

— Можно и так сказать. — Равнодушно молвила она.

Он склонил к плечу голову, так что светлая прядь длинных густых волос закрыла ему глаза. Бражник снова возник в розовом и жёлтом свете: тот час осени, когда мир подобен нутру виноградной раковины.

— А как мы определим, что она… он… влюбились?

— Так же, — последовал ответ, — как это определяют люди, когда смотрят на своих кошек из окна мартовским утром.

— Ты хоть понимаешь, что это значит?

Она хихикнула.

Он решил выразиться понятнее:

— Что нам за это будет, если там, — он сделал жест, — узнают?

— Как там могут узнать? Если только, — прикрыв глаза жёсткими золотистыми ресницами, заметила она, — никто не донесёт. А в городе нет никого… из твоих, и моих.

Он подумал, что это так, наверное. Отчётливо подумал.

— Да? И хватит повторять одно и то же.

Он промолчал.

— Э, погоди-ка, — заторопилась она. — Ты, что же, и, правда, так боишься за меня? Ты всё время об этом думаешь?

Он небрежно бросил:

— Будет обидно смотреть, как тебя погрузят в кипящую смолу, только и всего. Ты ведь такая хорошенькая.

— Смола?

— Ну, это символ. Представь самое обидное для себя. Скажем, увидеть, как кто-то очень жалкий тебя не боится.

— М-м?

— Или, что ты спасла человеческую жизнь.

— Ага?

Она, похоже, успокоилась.

— Да нет, ничего. В смысле, ты мне тоже приятен.

Она зевнула.

— Да не случится ничего.

Она махнула вверх, где серым полукругом в блёклом голубом небе уже повисла прирастающая Луна.

— Им, поверь, и дела нету… все эти правила…

И последовал не вполне приличный жест.

— Правила утверждают, что мы должны беречь людей… а это значит, беречь первым делом от всяческих отношений с нами. Всё должно идти, как по написанному… ну, ты понимаешь.

Она запела:

— Первым делом, первым делом…

Это была песенка, сложенная накануне войны и очень нравившаяся людям. Он толком не помнил слов и удивлённо восхитился — до чего же хорошо знает она людей, как цепко запоминает все мелочные и важные подробности их бытия. Несомненно, она выиграет это нелепое и опасное пари.

Он так подумал.

И он не преминул сказать ей об этом.

— Не льсти.

Она прилегла грудью на траву и, сорвав губами травинку, подмигнула.

— Что, так страшно расплачиваться?

Он уклончиво ответил:

— Это ведь тоже против правил.

Внезапно бражник метнулся к его лицу, и он понял, что ошибся. Гривка была чёрная, и хотя глаза бабочки светились летней благодатью, на спинном щитке отчётливо нарисовался белый тусклый знак зимы.

Почему-то его охватил ужас — дурманный, с запашком разлагающегося винограда. Он увидел что-то: картинку в тумане и услышал громкое пение воды, тут же всё исчезло.

Усилием воли он отбросил малодушие и махнул, отгоняя бражника. Тот загудел почти явно и, как показалось мнительному мужчине, — насмешливо. Унося череп на щите, посланник сгинул. Ночь для этих тварей всегда наготове, спрятана даже в полудне.

— Но как заманчиво, верно? Как ты думаешь, почему я, по твоему выражению, втягиваю тебя в это нелепое и опасное дело?

Он сухо ответил:

— Без ума от меня, понятное дело.

Другая бы расхохоталась, чтобы сбить неловкость минуты. Нет, она не такова. Сама естественность. Сейчас ей хочется поглазеть на него — она так и сказала.

— Мне нравится эта война. — Заметила она простодушно. — Она прекрасна. И я прекрасна.

Он подумал, что это так. Она усмехнулась.

— Это всё ради твоей пользы. Чтобы ты не ждал больше… Это не повторится. Война, если повести её правильно, уничтожит последнюю память о том, что произошло слишком давно… даже по нашим меркам.

Сейчас он ни о чём не думал, просто слушал, что она говорит.

— И ты будешь свободен от старой лжи. Когда в небе, переполненном их самолётами, над полем, где ползают их большие жуки, ты поднимешь руку, изменив ход сражения, ты сразу забудешь. Ты будешь ужасно мил.

— Ты ведь понимаешь, — беспечно бросил он, — что мне это не нравится.

— Но тебе нравлюсь я. …Да, и будь поосторожнее, сам знаешь, с чем.

Он выпустил на губы совсем уж принуждённую, не шедшую ему улыбку.

— Да, отражающие поверхности — это не шутка.

Зеркало и Луна

Широкоскулая, с маленьким, дерзко выступающим подбородком, она следила за своим отражением, будто хотела поймать его за какой-нибудь пугающей шалостью.

Но ничегошеньки!

Равнодушно она подумала, что выглядит, как картинка из книжки для маленьких девочек. Глаза, уголками приподнятые к вискам, узкие, такого густого зелёного цвета, что издали казались чёрными, как бы стирали границы этого, без сомнений, редкостно красивого лица.

Её руки машинально пропускали сквозь гребешок жёсткие тёплые волосы, и, высвободившись, кончики их дерзко завивались.

— Что, Калерия, ещё в зеркале отражаешься? — Спросила присутствующая в комнате тихая особа двадцати двух лет.

Дама по эту сторону зеркала, с шумом скользящей ткани, повернулась от трюмо, разом отразившись в трёх вариантах своего ускользающего и очень запоминающегося лица и трижды в поворотах тонкого в талии и круглого в плечах и бёдрах тела.

Ткань затянула одно колено, второе осталось, как шутил знаток военной терминологии Илья, без прикрытия.

— Не осли. — Коротко сказала та, которая находилась по эту сторону зеркала.

Гостья встала и выступила из тени — по гладко причёсанным русым волосам, не оставляя бликов, скользнул свет из окна.

Свет был не вельми силён. Февраль, он и в этом городе с прилично освещёнными улицами — затемнение не предписано в тыловой части империи — был февралём со всеми вытекающими с неба последствиями в виде серых дождей, месяцем в скорлупе тонкого слоя снега.

Гостья остановилась за спиной хозяйки, опустила тонкие руки на её покатые плечи. Вольность неслыханная. Никому такое не позволено. Но у светленькой до бесцветия барышни, знать, рука острая.

— Просто ты такая у нас, что ещё чуть-чуть, и уж не девица, а нежить с гор. Знаешь старые россказни местных?

— Нет. — Отрезала Калерия.

Та вздохнула, легонько массируя приподнимающиеся вслед за её движениями чувствительные плечи.

— У меня подруга, по распределению приехала, так она собирает фольклор.

— Это что за еда? — Заинтересовалась Калерия.

— Тебе бы всё кушать.

— А говоришь — нежить

— Они тоже едят и не всегда постное.

Калерия состроила строгое лицо, спихнула руки подруги.

— Не забывай…

Обернулась, взглянула над плечом.

— Да, я и забыла, что ты пасторская дочка.

— А ты — Олюшка, на твоём этом те-ле-ви-де-нии не только это забыла.

Гостья с укором рассматривала непроницаемые глаза хозяйки, ибо заглянуть в них не представлялось возможным.

Но не стала спорить, отошла, выглянула в окно. Знала, что бесполезно опровергать то, что упорно приписывали новому шпилястому зданию на околоцентральной улице. Шпиль вздымался этак, что и, максимально запрокинув подбородок в самое небо, не углядишь кончика. Само же новейшее изобретение почему-то связывалось не с техникой и прогрессом, а с работницами, кои всё больше частию были сверстницами Олюшки.

У Калерии Аксаковской была масса знакомых во всех сферах активной жизни города, хотя близких отношений она ни с кем не поддерживала. Забавно, что все эти многочисленные адепты или проклинатели (разумеется, есть и такие, да сохранят их духи местности) именовали её кто Калей, кто Лерой. И только Ольга Доннерветтер никогда не ленится произнести полное имя старшей из сестёр Аксаковских. Более того, Илюша уверяет, что делает это Оленька неспроста. Сам он однажды охотно в течение целых трёх минут развивал рассуждение на тему о том, что у некоторых прекрасных дам целых две сущности. При этом он трижды оглянулся… таких физических упражнений с его стороны в городе удостаивалась только одна особа — и то, не человек, а аббревиатура. Он даже успел сказать, что когда Калерия — Каля, у неё лицо делается этакое. Какое? Грозное, шепнул Илья и умолк. «Ей бы пореже смотреться в зеркало. Да и зачем? Ведь красавица…»

Впрочем, это пустяки всё. С Олюшкой, приехавшей не так давно, любительница тройного зеркала сдружилась, и не просто, чтобы так -поболтать.

Калерия родилась и выросла здесь — она всем так говорила, и её родители, которые помнили первые дни посёлка, носившего почётное имя, знали многое о городе, в который тот превратился.

Оля отвернулась от окна, присела на подоконник, повела аккуратно причёсанной головой, в знак согласия или протеста, непонятно.

— А я, знаешь, — с усмешкой молвила она тихенько, — как приехала, такая добродетельная, тотчас в архивы разузнать о местном колорите. Тогда и начиталась всяких мифов. Всякие монстры, выкрадывающие детей из колыбели, ну и… Всякие странности. В газетах даже…

Калерия перебила, фыркнула.

— Да я вас умоляю. Тут бандитов было полно, вот тебе и монстры. Мне и маменька рассказывала. Ну, не мне. Помню, они с отцом о чём-то таком говорили.

Оля махнула маленькой рукой.

— Да, и это верно… м-м… знаешь, что поразило моё девственное воображение…

— Какое?

Оля отмахнулась движением ресниц, лёгких, как серые тени.

Калерия напряглась, искорки в Олюшкиных светленьких глазах подсказывали, что готовится каверза.

— Ау?

— Местный мужской костюм. Знаешь, как он называется на женской половине?

И подойдя, склонившись гладкой головой к львиной гривке, она прошептала.

— Что… что-о?

Калерия открыла на неё свои безразмерные глаза. Смех её раскатился по комнате, как порванная связка бус.

Вот за что ценила она общество Олюшки, а все-то думают, что тихоня. А она умна и порядочна, но при этом болезненно остроумна и, если подкараулить, этакое срежет… с древа знаний.

Да ведь и недурна. Недаром её взяли в магическую контору, где так ценят гармонию во всём — в лицах ли, в душах. В событиях. Никогда худого не скажут.

Та тоже посмеивалась, но деликатно — глазами.

Девушки помолчали в тишине этой женственной, пахнущей духами комнатки, где призрак смеха оседал на зеркале.

— Ты обещала новость.

Калерия перебралась на кровать и, прилегла, поддерживая голову пальцами под затылком. Оля, захватившая место у трюмо, подумала, что в этой молодой женщине есть нечто, подходящее под определение «историческая реликвия», какой-нибудь рубин с дурной славой, из-за которого люди резали друг друга от времён, когда в горах жили существа, описанные в местном фольклоре. Другой рукой Калерия вытащила из-под подушки с вышивкой затрёпанный треугольник.

— Помнишь, я тебе говорила о брате…

— Да ты что? Неужели…

— Вроде объявился.

— Не виделись-то сколько.

— Да с тех пор, как я ему на колени пописала. — Пояснила Калерия. — В смысле, я-то этого не помню.

Оля приглядывалась к конверту. На нём она не видела пентаграммы — знака цензуры. Каля перехватила взгляд.

— Да.

— А как?

— С местным передал.

— Удивительное рядом…

— Да, я даже….

Она прервала себя на слове «засомневалась». Оля понимающе прикрыла глаза.

— А всё же… — Быстро посмотрев и предлагая этим взглядом сменить неприятную тему, начала Оля. — Ты… его узнаешь?

Калерия ухмыльнулась.

— Да. Либо белобрысый, как я, либо ртище, как у акулы. Ну, как у Илюхи.

Они молчали.

— Примешь? — Осторожно спросила Оля.

Та яростно кивнула.

— Всё одно… от семьи почитай никого, я да балагур мой Илья. На Льве крест поставили ещё при батюшке.

— Родители о нём упоминали?

— Конечно.

Калерия, похоже, решила обидеться, хотя это надо было сделать раньше, или вообще не делать.

— Просто ты всегда говорила, что вообще его не знаешь. Как всё это вышло?

— Пропал, когда перебирались сюда оттуда. — Исчерпывающе объяснила Каля, и Олюшка умолкла, покусывала бледные губы.

— Ну…

— Что?

— Спроси, спроси.

— Именно?

— Не дезертир ли. — Сухо молвила Каля.

Оля изумилась совершенно искренне.

— Что только не подумаешь о семье Аксаковских… самое невероятное, самое, Каля, слышишь… но вот дезертирство не в их вкусе.

Каля ухмыльнулась, став чуточку похожей на Илью.

Оля спросила, где тот, кстати.

— У той. — Молвила Каля.

Оля промолчала. Каля, подняв брови, пояснила:

— Так проще говорить. У меня плохая память на имена.

Девушки рассмеялись.

— Говорят, скоро новое пополнение. — Непонятно к чему, заметила Оля. — По распределению, не подлежащие мобилизации.

— Пополнение чего?

— Имён.

— Ох, Оля, да ты непроста. Хорошо, что ты не умеешь влюбляться.

Говоря это, Каля в упор посмотрела на подругу. Та ответила поднятием бровей и еле слышно срезала:

— Вот уж это, милая, тебя абсолютно не касается.

Каля удовлетворённо закивала.

— Ты лучше про Льва Прокофьевича расскажи.

Калерия встала с постели, прошла, отразившись над зеркальным портретом гостьи трижды в трюмо.

Окно, кровать и ковёр трижды переместились, прежде нежели она заговорила.

— В танковом служит… перевели в девятый какой-то полк… проездом… отправляют на побывку.

Оля переспросила.

— В девятый. — Раздражаясь, повторила Калерия. — А что? А-а, — кивнула, прибирая волосы, — потому и через полевую не послал… разглашение сведений?

— Девятый — привилегированный… гвардия… я в газете читала.

— А что же раньше, мерзавец, молчал!

— Вот бы радость для отца, для матери. — Деликатно вставилась Олюшка.

Калерия нахмурилась.

— Что ж. Сквозь воду видно. Наверное.

Оля серьёзно возразила:

— Ты же человек… размышляющий.

(Калерия потрогала шнурок на груди.)

— Они на небе, Калерия.

— Ты полагаешь, кто-то спустился с неба и вытащил их души? Озаботился судьбой чудаковатой пожилой четы, зачем-то отправившейся погулять на берегу горного озера?

Каля прервала себя. Оля горестно вздохнула.

— Трагическое стечение обстоятельств. Но совершенно убедительное.

Каля метнула на неё ничего не выражающий взгляд — ну, и зачем надо было его метать?

Оля продолжала:

— Илья выглядит странно в последнее время.

— Да?

— Он на себя не похож.

Калерия не расслышала, ей показалось — «на тебя».

— Да, он в маменьку… только маменька очень хороша была.

— Как он вообще? — Ласково спросила Оля. — От него ведь не дознаешься. Эти шутки… как за стол сядем, пока к своему месту проберётся, всех переберёт. А что он чувствует, никому не ведомо.

Кале это не понравилось.

— А бес его знает. — Молвила она под укоризненный возглас Оли. — Хочет туда. — Неохотно прибавила.

— Он знает, что нужен здесь. Плотина нуждается в присмотре.

— Того и гляди, камень криво положат, тут его и отправят. Только не туда, а туда.

Оля медленно кивнула.

— Там у них, — понизила голос Каля, — то и дело… шмыг, шмыг, — она показала. — Илья говорит, похожи на акулят, если сверху смотреть. С лесов строительных. Где он видел акулят, не знаю, сама спроси.

— Говорят, обострение внутриполитической обстановки. — Сказала Оля. — В горах, говорят, много всего…

Обе помолчали. Оля снова начала:

— Ты слышала, что в доме у Ломаевых… были.

— …Да?

Девушки сразу ощутили тянущую скуку и желание прекратить разговор.

— Давай лучше про страшных существ из фольклора разговаривать. — Предложила Калерия.

И посветлела.

— Ах, да, — как бы вспомнила она. — Сегодня у нас посиделочки. Не без, — она сделала несколько жестов, обозначающих движение под музыку.

Оля потупилась. Калерия тонко улыбнулась. Обе знали, что Оля терпеливо высидела эту новость. Кроме того, подруги помнили, что Олюшка ещё не обещала провести Калерию на запись программы.

— Может, удастся выбить из Илюшки ту бутылку, что он оставил на случай, если добьётся мобилизации, — милостиво добавила она.

— На это не надейся. — Слабо усмехнулась Оля.

Даже закадычная подруга сидела бы дольше. Немногие добивались такой чести. Калерия держала в ежовых рукавицах штат своих фрейлин. Ясно, что Олюшка должна быть непременно, но повышенное чувство собственного достоинства, свойственное молодым дамам определённого городского круга, требовало получить приглашение.

Это был весёлый дом. В окнах свет рыжего абажура, немножко музыки. В компании была ещё Полина, медсестра из госпиталя. Конечно, Анастасия, младшая сестра, красавица. Были раньше и мужья сестер, воевавшие теперь далеко.

— Как сынишка?

— Отец ему давеча с фронта к Зимнему Равноденствию открытку прислал, — сладко зевнув, проговорила Калерия, — да я покажу тебе. Потешная. Вырезал из трофейного журнала…

Она подошла к секретерчику, где за стеклом качала головкою фарфоровая девочка. Не оборачиваясь, подняла руку — между указательным и средним зажат листок. Оля встала и подошла. Обе рассмотрели аккуратно наклеенное на тетрадочный лист изображение — статуя с поникшими крыльями.

— Раскрасил хорошо. — Молвила Оленька.

— На то профессия. — Отозвалась Калерия. — Он ведь, знаешь, что в госпитале с ранением второй степени тяжести учинил? Начал ребятам карточки рисовать на доб. питание.

— Ох.

— Да… дерзец, негодник.

— Куда и Илье…

— Разузнали, ну, понятно кто-то… — она стукнула по стеклу, девочка оживилась, — дурно бы вышло дело, но выяснилось, что себе не рисовал. С тем и закрыли.

— То-то я удивилась, что его так скоро отослали на фронт. Такая рана…

— Ах, да ладно. — Укладывая рисунок в книжку, осерчала Калерия. — На войне чего ж ещё делать, как не воевать? Он мужчина, пусть…

— Да, он мужчина…

Каля улыбнулась искренне.

— Я примерная.

— Это верно

— А всё ж?

— А всё ж не забывай, что он мужчина.

— И примерный.

Оля подняла брови.

— Чего не знаю, о том молчу.

— Не в моём вкусе.

— Что?

— Дезертирство. Ты же сама сказала.

Оля изобразила всем неярким личиком серьёзность.

— И потом, если б кто яркий этакий. — С дурным огоньком в глазах молвила Калерия.

— Вроде парня, рисующего бумаги на доб. питание.

Каля сердито взглянула на неё, и огоньки исчезли.

— Лучше бы стены в коттедже закрасил.

Коттеджем назывался маленький, очень чистенький флигель, и считалось, что там водятся привидения. Стены там выкрасил молодой Борис за медовый месяц, изображая одну фигуру за день, чтобы позабавить жену. При этом он полагался всецело на свои знания о привидениях. Каля терпеть не могла этого подарка, и, сдавая кой-когда флигель приезжим, всегда требовала Илью, чтобы сам проводил.

— Как можно. — Привычно ужаснулась Оля. — Произведение искусства.

Каля и сама вряд ли верила в то, что фрески можно закрасить. И у кого бы рука поднялась?

— Нам вовек не сдать этот сарай. А ведь монеток можно бы натрясти,

Оля рассеянно заметила, расставляя скляночки и баночки на трюмо:

— Он ведь всех наклеил.

Вытащила из-под коробочки с пудрой колоду карт.

— Ты о чём?

Оля не сразу уловила, что тон подруги переменился.

Принялась тасовать карты.

— Я хотела сказать, обои не наклеил. А то бы, — Оля почему-то придирчиво заглянула в карты, — рисовать бы негде было.

Она выронила карту. Та спланировала под трюмо и запуталась в ворсе ковра, не вытертом только там, как трава под защитой камня.

— Ты не растеряй. — Кривя губы, молвила Калерия. — Это колода от дединьки.

— Туза нету и двух валетов. — Сообщила Оленька. — Ты это знаешь? А то скажешь, я уронила.

Она показала карту, которую подняла, но мельком, и снова принялась встряхивать колоду.

— Обои он не наклеил, потому что погода не позволяла.

— А, помню, ты говорила. Ваш медовый месяц пришёлся на март, верно?

Калерия помолчала.

— Нет, на февраль.

— Ах, февраль.

Оленька положила колоду на трюмо. Лицо у неё сделалось озабоченное.

— Високосный?

— Обычный.

— Значит, их двадцать семь…

— Именно.

— А я думала, там все.

Калерия вздохнула и предложила «показать чёртова ангелочка». Они прошли в спаленку и посмотрели на спящего малыша в кроватке с сеточкой.

Невидимая, страшно близко плыла она, вальяжно обращаясь, как испорченные часы. Песчаные карьеры её, полные тихой пыли, темнели, долины были освещены отражённым светом. Добрый приют для печальных мыслей, и всякий, кому нелегко на земле, может смотреть вверх, мечтая об иной жизни.

Сейчас она видна лишь в виде узкого серпика.

Скоро и вовсе погаснет он, и небо лишится последней отрады. Тяжелы новолуния, а здесь, среди лиловых ворот великих гор, наглухо закрытых с начала времён, тяжелы седмижды семь.

Дело клонилось к вечеру, и во всё ещё светлом небе, омрачённом меркнущими горами, ограждавшими город от континента с трёх сторон, облачко среди ущелий прорвал острый лунный рог.

Тому, кто стоял у зарешёченного нагусто, пыльного окна померещилось, что пролетело над горами что-то белое, крестом — стервятник или истребитель, следующий по делам войны на север.

Он обернулся от окна на скрип стула и сам скрипнув — сапогами, вопросительно взглянул. Симпатичное лицо его в нестерпимо ярком свете зажжённой зачем-то лампы выглядело, как горка тщательно намытого картофеля, не местных сортов — те покрупнее и желты, рассыпчаты. Легко усваиваются. Полезны. Только развариваются быстро.

Румяные щёки и по-детски выпуклый низкий лоб наблюдателя потемнели от раздражения. Словом, незапоминающееся лицо. Но забыть его было нельзя — и из тех, кому доводилось его видеть, его не забыл никто. Волосы его разваливались надвое на макушке и торчали двумя вихрами по бокам головы.

Он указал на горку папок с грязными тесёмками.

— Ты бы убрал уже…

Ответа не последовало. Он подошёл, издавая тот же скрипящий звук новеньких вещей, и взял верхнюю из рук своего товарища, сидящего за столом. Тот холодно взглянул чёрными умными глазами с желтоватого прямоугольного лица и отбросил своё сильное тело на воздух, как на спинку стула. Сложил руки на гимнастёрочной груди. Смоляные кудри его были палачески сострижены у самых корней, и оттого его голодное патрицианское лицо возникало в нездоровом воздухе комнаты, как повисшая в пространстве гравюра с головой древнего воина.

А ведь у него, и вправду, что-то такое имеется нехорошее в Жизнеописании. Царапина или пятнышко. Вот бы одним глазком глянуть. Картофельный прищурился. На это надеяться нечего. Но почему же с бякой в кармане он допуск к работе получил? Может, оттого, что местный? Ну, не совсем. Корни местные. Так он выразился, этот тип, его напарник, на первой встрече. Ишь ты. Нашёлся тоже… дубина.

— Как это?

— А так.

Вихрастый помахал папкой, из неё вылетел заблошивевший сплошным текстом лист с одним белым пропуском внизу.

— Это ж курям на смех, милый. Кому покажешь? Документация не в порядке. Загажена вся. А главного нету. Объясняй потом, пальцы в сапогах скрюча.

Он забрал лист у нагнувшегося за ним патриция и ткнул в низ листа, поверху имевшего знак и штамп с перевернувшейся пентаграммой. Патриций рассмотрел косо свисающий из руки лист, покрытый выцветающими бурыми пятнами.

Палец товарища упирался в подчёркнутое на машинке пустое место.

— Где закорючка, спросят?

Напарник передёрнул широкими плечами.

— Что ж сделаешь. Главное, работу провели… всё, как следует, как подобает, на совесть.

Вихрастый смолчал.

— Что, не ладно? — Переспросил патриций. — Но ведь с фактами не спорят… есть такие закоренелые враги. Так и скажем.

Он покачал чёрным скоблёным шлемом головы, вспоминая.

— Ах, сатана, закоренелые… но до чего крепок. Упёртый, Баалзеб возьми его.

Наблюдатель вдруг рявкнул:

— Так и скажи, ежли спросят. Про Баалзеба.

Он скривил приятное своё картофельное лицо и пригладил вихры, немедленно, впрочем, вернувшие себе свои позиции.

— Из окружения вышел… поди. Прямо так-таки и вышел. Сказал бы я…

Патриций ухмыльнулся.

— Но ты ведь так и сказал. Правда, ещё прибавил. Выражаетесь вы…

— Кто — «вы»?

Патриций плотно замолчал. Его глаза словно чернилами залило.

— Ты со врагом меня уровнял?

— Я просто, амиго, — спокойно выбирая слова, принялся отбояриваться патриций, — оговорился. Удивительно мне, не закричал ни разу… ну, ни разу, зубами только скрипел…

— Пока было чем скрипеть.

— Вот, а выражался беспрестанно. А такой с виду образованный…

Патриций замолчал.

— Крепкий враг.

Обладатель двух вихров снова поморщился, разглядывая испорченный лист. Патриций осторожно подшепнул:

— А что, если…

Оба посмотрели на пустое место внизу.

— Закрыть дело.

— Как это так?

— Всех переловили. Зачем деньги народные тратить?

Вихрастый небрежно откликнулся:

— Ничего. В Небоземле денег много, и все общие.

Желтоватое лицо напарника потемнело. Очевидно, он покраснел от смущения своею наивностью.

— Четыре года назад… — Заговорил вихрастый тем же тоном, показывая, что речёт общеизвестные истины. — Тут кое-что сделалось… город богатый теперь.

— Да меня не было тогда… — Вставился патриций.

Товарищ его продолжал, не вслушавшись:

— Реформу устроили, да все сбережения обесценились. Впрочем, у сознательных граждан нету сбережений.

Смуглый принуждённо улыбнулся. Тотчас сделался официален.

— Все сбережения принадлежат цезарю. Он знает, что лучше.

Вихрастый внимательно посмотрел на руки патриция, расслабленно покоящиеся в бумагах.

— На эти деньги дороги проложили…

Напарник, до этого культурный не хуже арестанта, грубо перебил:

— Где ты дороги видел? Говорят, всё на специальное подразделение пустили.

Вихрастый не стал спорить, а с любопытством спросил:

— Это ты про странный патруль?

Он оживился. Патриций выглядел раздосадованным. Похоже, он пожалел о своей несдержанности.

— Друг за дружку горой стоят. — Неуверенно проговорил он.

Глаза у вихрастого заблестели. Он склонился над плечом патриция и машинально провёл пальцем по строчкам листа.

— Слыхал я тоже… мол, есть у них кое-что в отличку от прочих. Ну, я за что купил, за то и продаю. Сам-то я придерживаюсь научных воззрений.

— Я тоже. — Подтвердил патриций, но посмотрел при этом в угол за спиной вихрастого.

Тот ухмыльнулся и быстро глянул через плечо. Снова посмотрел. Шутник-напарник молчал, лицо его было серьёзным. Без предупреждения он хохотнул. Вихрастый ничуть не обиделся.

— Ну, говори.

Тот объяснился очень неохотно и, стараясь, чтобы голос звучал чуть иронически:

— Сказка имеется. О полдневных и полуночных.

— Кто ж из них сознательный?

— Никто. Но полдневные просты и открыты, не вмешиваются… полуночные совсем другие.

— Нам бы пригласить этих других.

— Не стоит.

— Почему?

— Уверяю, товарищ, тут полномочия особые нужны…

— А то изловить бы… Какие полномочия?

— О них даже думать опасно.

— Какие полномочия?

— В человеке, — смуглый поморщился в поисках слова, — зацепка быть должна. Они, в общем-то, сами выбирают.

— А ты, я вижу, предмет изучил. Сказка глупая, как все сказки. Наши товарищи уже давно бы полуночных этих… тово. Нету таких на небе и на земле, чтобы солдаты цезаря не справились.

— Сказка, кстати, не старая. Её в книгах нету.

Вихрастый покусывал свои круглые губы. Картофельное лицо жило своей жизнью, как маска, под которой шевелится мышь. Настроение у начальника учреждения повысилось, будто в него налили, как в простой стакан, отличного винишки.

Он подобрел и взглянул на сотрудника чуть ли не ласково.

— Ну, не будем этих жутких красавчиков приглашать. Мы и сами ничего себе…

Вихрастый засмеялся тугими чистыми щеками.

Грохот прокатился за окном. Завибрировала лампочка, на которую спешно закатили глаза оба.

— Обвал недалеко. — Пояснил разоблачённый знаток сказок, поглядев на старый шкаф, задрожавший так, словно стоял на полустанке.

— А чего ты побледнел?

— Думал, землетрус.

— А.

Вихрастый подошёл к шкафу и размахнулся. Удержал руку и приложил кулак к замку. Признался, подкупающе блеснув глазами:

— И мне помстилось.

Он вернулся, низко наклонился над чёрной головой и, приникнув губами к уху товарища, влажно зашептал:

— Я тоже было задумался, а не… и с концами в нижний ящик. Авось, не спросят. А всё ж таки…

Он выпрямился. Патриций потянулся к уху и сделал обтирающее движение, которого напарник его не приметил.

— Читал я, друган, как-то про какой-то средний век. Это не твои сказки. Так там завсегда товарищи хорошо работу проводили. На совесть. Всякую нечисть, как мы с тобою, испытывали. Вредителей. Скот, понимаешь, заражали, мосты портили. Ну, и всякое такое, стыдно молвить. Ну, так вот, коль уж не было факта признания, то так и писали.

Патриций кивнул.

— Хорошо.

Вихрастый покривил губы.

— Только их, видать, не проверяли.

— А с кем они проводили работу? С каким элементом?

Тот улыбнулся.

— С бабами, в основном. Вишь ты, слабый элемент тогда был — бабы.

Патриций понимающе выдвинул челюсть.

— Да… всякое бывает. А всё же… у нас баб не бывает.

Вихрастый повёл плечом.

— Жаль… тут есть, я бы провёл работу… имеются всякие слабые элементы. Вот знаю я… как мы вчерась копошились с тем, я припомнил. Дюже даже схоже: крепость этакая… но уж она бы покричала.

— Почему?

Тот недоумённо улыбнулся.

— Баба всё ж.

Он стукнул товарища по плечу.

— А ты не морщись. Вижу, ты чистоплюй. Я дело ведаю. Будет какая зацепка…

Он вздрогнул, припомнив, что это слово сегодня уже звучало.

— Семейство этакое. — Твёрдо подытожил. — Указаний ещё не поступило.

Он потёр затылок.

— Может, ждут творческого подхода.

Патриций широко раскрыл глаза, хотя до этого равнодушно смотрел на шкаф. По выцветшему смуглому лбу провели вертикальную черту. Он произнёс, как будто думая о другом:

— Цезарю, полагаю, лучше знать. Сказано, не трогать. Сын, понимаешь, разве виноват…

— И дочка тоже. — Подхватил вихрастый. — Н-да, дочечка. Ну, подождём.

Он снова подошёл к окну и заметил сквозь зубы, провожая взглядом скоро шедшего по двору военного:

— Эт-та что за явление столь яркое?

Патриций поднялся, издалека глянул.

— Верно, в военкомат пошёл отметиться… новоприбывший. А его отослали сюда, по ошибке, как всегда.

— У местного, видать, спросил. — Осклабя зубы, проговорил вихрастый, глядя, как голова шедшего скрылась у воротец заходящего солнца. — Местным всё одно, не разбирают.

Патриций весело попросил:

— Полегче насчёт местных.

Вихрастый пренебрежительно глянул и кашлянул.

— Да, я что… ты не гоношись, кирюнечка.

— Служу небу и земле. — Сухо вымолвил тот. Внезапно на его лице проступило на короткий миг выражение крайней злобы, смелые черты исказились.

Но немедленно злоба стекла за воротник. Патриций спокойно кивнул, показывая, что предмет разговора исчерпан.

Вихрастый, впрочем, уже забыл о происшедшем. Он жадно пялился в окно.

— А, глядишь, хорошо он ошибся. Зато дорогу запомнил.

И он рассмеялся. Не глядя, ещё смеясь, вымолвил сквозь зубы:

— А ты чего личико вот этак обтёр тогда?

И он провёл по лицу ладонью к подбородку и зашептал что-то. Патриций выдержал его прицельный взгляд.

— Разве?

— А то.

Вихрастый шутя погрозил:

— Боялся, что с гор Баалзеб спустится? Иль ещё кто? Ежли ты, кирюха, служишь небу и земле, так ты штучки свои брось. Не спустится Баалзеб и, тем паче, заради врага ближних своих. Это, я думаю, и ваш Баалзеб понимает.

— Горы, — мирно отвечал патриций, — вообще, амиго, опасное место.

Тот кивнул, взял из кармана горсть зёрнышек и сунул одно между зубов.

— А то.

Он перебрал папки и, показав одну, распухшую, подклеенную, насмешливо молвил — и эта насмешка была знаком окончательного примирения:

— Всё надеешься?

Напарник оскалился и отвернулся.

Вихрастый развязал папку, из неё торопливо разбежались бумаги, выскочило из-под скрепки фото. Вихрастый разглядывал, потом взглянул на товарища.

— Живописцы, да. Не взять нам. Работают солидно, с размахом.

Патриций заворчал:

— Фальшивомонетчики хуже убийц… особенно, когда война.

Вихрастый невесело молвил: «Ха!», задумался.

— Когда мы за них взялись?

Патриций отобрал папку и перевернул фото.

— Они до нас ещё цвели. Дело открыли четыре года назад, в другом отделе. Потом закрыли, но от населения стали поступать вопросы и его передали нам, как политически деликатное.

Вихрастый поворошил папку и потрогал фото.

— Ишь, а мастаки. Купюра-то достоверная.

Патриций, не глядя, сквозь зубы проговорил:

— До того достоверная, что в