Малыш белокурый за мамкой вприпрыжку,

Пытался за руку её ухватить,

А та, бормоча, извергала отрыжку:

— И надо же было тебя мне родить?

— Когда мы вернёмся, прочтёшь ли мне сказку?

— Ах, бедный малыш, — сокрушались вокруг.

— Прочту, — говорила она для отмазки,

Шныряя глазами с похмельных потуг.

— Глупыш, он не знает, — шептались соседи,

— Вернуться надеется в отчий свой дом,

А мамка-шалава о пьянке лишь бредит

И сбагрить его навсегда в детский дом.

Вот мальчик подрос, регулярно с детдома

Проведать приходит пропащую мать,

Та, в пьяном угаре, в пол шаге от комы.

За «скорой» спешит он, чтоб мамку спасать.

Ей с нежностью руки и грязную щёку

Целует и гладит, и шепчет в лицо:

— Зачем же ты, мамочка? — слёзы потоком,

— Ты, мам, потерпи, будет всё хорошо.

— Да он ненормальный! Глупец, да и только.

К себе уважения, гордости нет.

Спасает её, уж побегал с ней столько,

А вместо любви предостаточно бед.

Стремительно годы учёбы промчались,

И время студенческих грёз и побед.

Вот красный диплом, о котором мечталось,

Карьеру пророчили будущих лет.

И всем в удивленье, соседям, знакомым,

Он в школу пошёл, чтоб работать с детьми.

— Глупец-таки полный, ведь с красным дипломом,

Учить лоботрясов-то? Вот-те, пойми.

Как мать умерла, всё собрал к упокою,

Дорогу к могилке её протоптал,

И был не один, а с любимой женою,

С подъезда соседнего в жёны позвал.

— Ну, чем не глупец? Образован и красен,

Да, вот за такого б любая пошла,

А он с некрасивою будет несчастен,

Она ж хромоножкою с детства была, —

Соседи чесали опять языками.

Понять не дано им, что в жизни ценней,

Что главное ведь не увидишь глазами,

Богатство в душе всех сокровищ милей.

И жили влюблённые, счастье — опарой,

Одна лишь беда, не хватало детей,

Но вскоре соседи увидели пару

С коляскою в парке для двойни своей.

— Глупец! — восклицали с издёвкой соседи,

— Она, прямо пани, не может родить.

А он ненормальный, о ней только бредит,

Теперь чужих отпрысков станут растить.

Совсем не заботило это супругов.

И деточки выросли. Годы прошли.

Дождались своих драгоценнейших внуков,

И не было дня, в гости чтоб не зашли.

Зимой, как-то, шёл седовласый мужчина

Вдоль берега, видит толпится народ.

Собака стоит на отколотой льдине,

Вот-вот по реке её прочь унесёт.

Животное всех умоляло, скулило,

Но вой не откликнулся в чёрствых сердцах.

Спасенье бедняжке, увы, не сулило,

Дрожала на льдине, и морда в слезах.

Лишь тот пожилой седовласый мужчина,

Ничуть не задумавшись, в воду нырнул.

В воде ледяной поджидала кончина,

Что силы на берег собаку швырнул.

Соседи опять обсуждали с пристрастьем:

— Какой же глупец, ведь инфаркт перенёс.

Глупцом век прожил. Вот-те, бабка, и «здрасьте»…

…Ненужной собака дрожала в мороз.

Стоит у ворот он, судьбы ожидая.

— Зовут тебя как? — Ангел имя спросил.

— Забыл, — произнёс человек возле рая,

— Глупцом люди звали меня, — пояснил.

— Входи, в Книгу Жизни записанный свыше,

Свою на алтарь душу Богу готовь,

Твою доброту зрел Отец наш Всевышний.

А имя твоё здесь отныне — Любовь!

Жил человек довольно старый,

Глаза его совсем ослепли,

Глухой, и рот в морщинах впалый,

В коленях дрожь и руки-плети.

С трудом держал руками ложку,

От дрожи суп плескал на скатерть,

А изо рта валились крошки.

Сын злился, вспоминая матерь.

С невесткой оба с отвращеньем

Следили, посылая ругань,

А перед утренним кормленьем,

Отца за печь сажали в угол.

Еду накладывали в блюдце

С отбитыми вокруг краями.

И нужно дедушке нагнуться,

Чтоб снова не облиться щами.

Из-за угла смотрел печально

На стол он влажными глазами.

Невестки взгляд сверлил нахально,

Что, бедный, поперхнулся щами.

Со звоном старенькое блюдце

Упало, вдребезги разбилось.

Уж лучше б было не проснуться,

От страха сердце колотилось.

Другого дня на лавке миска

Уж деревянная стояла.

Вздохнул отец, присел к ней низко,

Ведь есть из миски предстояло.

Однажды в комнату сынишка

Ступил весёлый на порожек,

Держа доски кусок подмышкой.

— Что делать будешь с ним, сыночек?

— Из дерева срублю кормушку,

Дождусь, состаритесь покуда,

Как старый деда и старушка,

Вас из неё кормить я буду.

Мечом над плахой висла безнадёжность

И на луну взвывала серым волком.

Объявлен приговор на обречённость:

Палату на двоих делить недолго.

Прикованы к кровати были оба,

Условия больных совсем похожи,

С той разницей одной: пути до гроба,

Как свет и тьма, весьма у них расхо'жи.

У первого была над койкой кнопка

Для вызова «сестры» на случай «плохо»,

Окно единственное смотрит робко

В лицо другому так, как радость вздоха.

Сменялось лето там осенней краской,

Зима смирялась вдруг напору света.

Второго голос был с особой лаской,

Когда описывал явленья эти.

Рисуя образно в словах картины:

То серый дождь шуршал по крышам звонко,

То сильный ветер бился без причины,

Рвал в клочья тучи там, где было тонко.

Листвы младой, как изумруд на ветках,

Меняла осень в жёлтый цвет прощальный,

Как белым кружевом в златых паетках

Сверкал в луче на солнце снег кристальный.

Жемчужной россыпью светясь, как в сказке,

Мигали звёзды в небе с вещим смыслом,

Как радуга-дуга в цветастой краске

Зависла в небе ярким коромыслом.

Там жизнь бурлит и праздно торжествует,

Через окно мир в ярком, ярком свете.

И первый, явственно тому ревнует:

— Я мог бы сам все краски видеть эти!

Лежащий у окна вдруг поздно ночью

Просил о помощи, с трудом, соседа,

Холодная стена, лишь многоточьем,

Ловила подлый взгляд больного бреда.

Ничто не стоило тому до кнопки

Поднять тогда спасительную руку.

Слова просящего, совсем, как в топке,

Сгорали, умирая в страшных муках.

А утром, на уже пустое место,

В палату эту привезли больного.

И просьба старожила вроде к месту:

Кровать его к окну придвинуть снова.

Он, вскрикнув, в изумлении заметил:

— В окне я вижу лишь глухую стену!

А умерший слепой его приветил

Душой живой, что вырвалась из плена.