Игорь Фарбаржевич

ЛЮБОВЬ И ВЕЧНАЯ ЖИЗНЬ АФАНАСИЯ БАРАБАНОВА

Новая книга замечательного писателя, мастера виртуозного литературного слога и, вдобавок, самого обычного сказочника современности Игоря Давыдовича Фарбаржевича наверняка понравится читателям.

Под волшебным пером сказочника современная действительность XXІ века, с её уже привычными прагматизмом и обилием циничных взглядов на мир, вдруг совершенно незаметно переплетается с романтизмом ХІХ столетия, где честь и достоинство отстаивались вполне конкретными действиями и поступками. Современные подростки Василий и Марии, совершенно неожиданно для них самих, вдруг оказываются единственными, кто может спасти человека из позапрошлого века — писателя Афанасия Барабанова. И его самого. И его близких. И, конечно же, его произведения. Причём, сообщает им об этом призрак невесты писателя и домовой Севастьян Фабианович.

Фантасмагорического наслоения реальностей, невероятных фантастических чудес и пертурбаций, а самое главное, невероятных историй и приключений — всёго этого очень много в этой очень необычной книге. Остаётся только по-хорошему позавидовать тем, кто только открывает её для себя.

Необыковенные истории в 2 книгах, написанные в жанре фантастики и приключений

Книга первая

ОСОБНЯК В КАРАМЕЛЬНОМ ПЕРЕУЛКЕ

Роман в шести частях о забытом русском Сказочнике

Памяти всех неправедно забытых талантов

ПРЕДУВЕДОМЛЕНИЕ АВТОРА

Мой дар убог, и голос мой негромок,

Но я живу, и на земле моё

Кому-нибудь любезно бытиё:

Его найдёт далёкий мой потомок

В моих стихах; как знать, душа моя

Окажется с душой его в сношеньи,

И как нашёл я друга в поколеньи,

Читателя найду в потомстве я.

Евгений БАРАТЫНСКИЙ

…Я вызову любое из столетий,

Войду в него и дом построю в нём.

Арсений ТАРКОВСКИЙ

Каждый пишет, что он слышит,

Каждый слышит, как он дышит.

Как он дышит, так и пишет,

Не стараясь угодить…

Булат ОКУДЖАВА

Многое, о чём пойдёт речь, выдумка!

Согласно жанру романа.

Не выдуман лишь главный герой — забытый русский сказочник, которого укрыло крылом Время, а быть может, и Сам Господь, не выдавая его будущим годам и поколениям, то есть нам с вами.

Точно так же, почти на век, скрыли годы могучего гения, одного из прародителей современной музыки — Иоганна Себастьяна Баха.

Когда Господь кого-то любит, то прячет до поры, до времени — чтобы потом, в Нужный Срок, предъявить его миру, сбережённого от наветов и сплетен, с чистой душой и добрым сердцем.

Несколько лет тому назад, работая в зарубежных архивах «Российской Библиотеки Русской Провинции», я наткнулся на рукописи неизвестного мне автора, жившего в первой трети 19 века. Это были «Сказки, рассказки и небыли» Афанасия Барабанова.

Истории показались настолько современными — по сюжету и стилю (на фоне подобных произведений той эпохи), что сразу же захотелось узнать подробней об этом писателе. Я стал искать о нём сведения, но нигде не смог найти и следа — в том числе, в Российской Государственной Библиотеке (бывшей «Ленинке»). Странное ощущение испытал я: сочинения человека, написанные пером на бумаге, лежали передо мной, а о нём самом не было ни строки!

Вскоре об этой странной находке я рассказал моему приятелю из Германии, профессору-лингвисту Отто Крацеру. Каково же было моё удивление, когда он сказал, что не только слышал об Афанасии Васильевиче Барабанове, но и хорошо знает его биографию (в воспоминаниях издателя Карла Штернера, а также гусарского поручика в отставке Павла Львовича Агафонова), однако нигде не может найти его сочинения.

И вот, объединившись, мы решили когда-нибудь выпустить книгу — как в России, так и Германии — о жизни забытого русского сказочника, включая его удивительные истории.

Профессор Крацер сделал перевод «Сказок, рассказок и небылей» на русский язык, я же рискнул написать роман о жизни А. Барабанова, в жанре «фантастического реализма», не называя, при этом, самого Автора — русским или немецким писателем — ибо всё талантливое на свете принадлежит всему человечеству. Как Пушкин, Гофман или Бах…

Погиб Афанасий Барабанов случайно и нелепо, совсем молодым — в 1836 году, 25 лет от роду.

Игорь ФАРБАРЖЕВИЧ

ПРОЛОГ

Там русский дух… там Русью пахнет!

Александр ПУШКИН

— Ва-ась! — раздался со второго этажа старинного двухэтажного дома № 2 нетерпеливый девичий голос: — Ва-а-ся!.. Спишь, что ли?!..

Голос принадлежал девушке-подростку лет четырнадцати, с тонкой спортивной фигурой, рыжими растрёпанными волосами, разбросанными по узким загорелым плечам, с «фенечкой» на левом запястье. Высунувшись из окна по пояс, она обратила своё миловидное веснусчатое лицо к раскрытому балкону соседа.

Было 20 мая — преддверье жаркого лета. Во дворе на верёвках сушилось чьё-то бельё, жужжали мухи, жуки и пчёлы, пищали комары, гудели шмели, стрекотали кузнечики. В ветках деревьев скандалили утренние воробьи, в небе щебетали ласточки, цветастая бабочка бесшумно присела на анютины глазки, что росли на цветочной клумбе.

Из раскрытого окна «дворницкой», что располагалась под всем домом № 2, где жил дворник всего большого двора в десять многоэтажек — Семён Фёдорович, о котором мы ещё расскажем много чего интересного, молодой голос Окуджавы выводил:

…Исторический роман

Сочинял я понемногу,

Пробиваясь, как в туман,

От пролога к эпилогу.

Каждый пишет, что он слышит,

Каждый слышит, как он дышит,

Как он дышит — так и пишет,

Не стараясь угодить.

Так природа захотела.

Почему — не наше дело,

Для чего — не нам судить…

А на старой вишне, рядом с домом, чутко дремал дворовый Мудрый Ворон.

«И что она нашла в этом Васе?… — разморённый жарой размышлял он про себя. — Обыкновенный молодой человек шестнадцати лет. Ну, высокий… Ну, голубоглазый… Ну, блондин… Подумаешь, отличник Гуманитарной гимназии!.. Да мало ли, кто хорошо учится! Собирается, видите ли, стать издателем! Скажите, пожалуйста! Смирдин! Брокгауз и Эфрон!.. — Ворон был очень старый, кого-то когда-то знавал лично. — И самое главное, где деньги возьмёт на эту блажь?… Сейчас, чтоб напечатать дешёвую рекламку, столько денег достать нужно — запыхаешься! А уж издавать книги — это же сколько тысяч потребуется!.. Ни тебе знакомых банкиров, ни богатых друзей… А если б и были, кто даст на эти фантазии хотя бы копейку?!.. М-да! Не повезло Марии. Умная девчонка, с семи лет занимается в Спортивном колледже, а связалась Бог знает с кем!..»

…Вымысел не есть обман,

Замысел ещё не точка.

Дайте дописать роман

До последнего листочка.

И пока ещё жива

Роза красная в бутылке,

Дайте выкрикнуть слова,

Что давно лежат в копилке…

Мудрый Ворон прикрыл глаза и собрался было ещё подремать, но «умная Мария» вновь загорланила на весь двор:

— Ва-ась! А, Вась?! Выдь! Сказать чё нужно!..

— Тьфу ты! — Мудрый Ворон, взмахнул крыльями и, уже пожалев, что похвалил Марию, полетел соснуть в чахлых дебрях городского сада.

Сосед Вася — он же Василий Барабанов — вышел, наконец, на балкон. Был Вася высоченного роста, щёки — кровь с молоком, хотя молоко терпеть не мог, со светло-русыми вихрами и в очках.

— Привет, Князева!.. — невозмутимо произнёс он. — Чего орёшь?

— Вась, — затараторила девушка, — ты в полночь свободен?

— Дурацкий вопрос! — не удивился ему Вася. — Естественно, свободен. Потому что сон, Маша, это ночной отпуск от всех дел на свете! А в чём «проблэм»?…

— Нужно сходить на чердак.

Он глянул на неё озадаченно:

— Обязательно в полночь?…

Маша высунулась из окна ровно настолько, чтобы из него не выпасть, и доверительно зашептала на весь двор:

— Я сегодня ночью НЧО видела…

— Чего?…

— «Необъяснимый Чердачный Объект», — просветила его Мария.

— В смысле?…

— Ну, привидение на чердаке встретила… — сказала она таким тоном, словно каждый день его там встречала. — Прикинь? Дух молодой женщины. Чуть сознанку не потеряла…

Вася глянул изумлённо:

— Так… Уже интересно…

— Не веришь?…

— Ты рассказывай, рассказывай…

— Знаешь, как перетрухала, когда она… то есть, оно… на меня двинулось? Пулей с чердака вылетела! Еле дверь успела захлопнуть. А оно… то есть, она… завыла из-за двери: «Выслушайте, прошу вас!..»… — Мне показалось, что она… то есть, оно… хочет доверить какую-то тайну…

— И чего не выслушала?

— Ага, щас!.. Знаешь, как одной страшно?… Пойдём, Барабанов! — умоляюще произнесла она и тут же схитрила: — Тебе, между прочим, как будущему журналисту, будет интересно…

— А ты чего на чердаке делала?

— С матерью поссорилась… Я как с матерью поссорюсь — сразу на крышу, через слуховое окно. Летом, конечно… У меня в запасе пара ключей есть. Там и провожу весь день.

— А ключи откуда?

— У нас остались, когда мать была дежурной подъезда… Знаешь, как клёво на крыше! Нацеплю наушники и — балдею! Никто не пилит, не читает нотаций… Накуплю сушек, лимонаду, отключу мобилу — и будто одна на всём свете… А когда в небе звёзды — то и одна во Вселенной…

— Здорово! — немного позавидовал Вася. — А я там никогда не был…

— Так пойдём! Зачем упускать такую возможность? Небось, на звёзды только в планетарии смотрел…

Вася снял очки и повертел их в руках.

— Ладно, — и вновь нацепил их на переносицу. — Излагай, как дело было…

— Значит, пойдём?! — обрадовалась она.

— Посмотрим… Ты дальше рассказывай…

И Мария уже подробно рассказала, что вчера, после полуночи, когда спустилась с крыши на чердак, ей вдруг показалось, что в одном углу что-то светится. Приглядевшись, она увидела мерцающую огнём женскую фигуру. Маша так и замерла от страха. И как только светящаяся женщина стала к ней приближаться, Князева заорала на весь дом и стремглав бросилась к выходу. Едва успела запереть дверь чердака с другой стороны, как услышала за ней печальный женский голос:

— Выслушайте меня, прошу вас…

После этих слов Маша опрометью кинулась вниз, на свой этаж и, несмотря на то, что поругалась с матерью, и стала, что есть силы, стучать в дверь своей квартиры. Мать, конечно же, её впустила и спросила, что случилось и где она пропадала весь день. Пришлось наврать, что гуляла до поздней ночи с девчонками, а закончила враньё тем, что только что убежала от какого-то маньяка, спокойно разгуливающего по их району. Мать пообещала завтра же поставить об этом в известность руководство Мэрии, затем покормила дочь ужином и отправила в постель.

Ночью Маша почти не спала — всё ей казалось, что с чердака, через вентиляционный люк, просачивается светящаяся женская фигура.

— О’кей, — сказал Барабанов, выслушав Машин рассказ. — Сегодня после полуночи поднимемся на чердак…

— Ура-а-а! — завизжала от радости Князева. — Мои тебе «чмоки»!

— Ладно, до вечера!.. — и Вася скрылся в своей квартире.

 

…В старинном двухэтажном особняке, под номером два, стоявшем на углу Карамельного переулка и улицы Героев 1812 года, жили четыре семьи. По архивным данным, дому было более двухсот лет. Кто в нём жил когда-то, не знал никто, кроме дворника Семёна Фёдоровича, но все его познания по истории дома жильцы относили к тому, что дворник любил выпить, а когда выпивал, то фантазировал похлеще барона Мюнгхаузена.

По версии Сергея Фёдоровича, этот дом, ещё в конце 18 века построил инспектор зуевской гимназии. Когда же он уехал на повышение в Москву, то продал его немецкому издателю, который купил дом для своих русских родственников. А уж после революции 1917-го года, дом национализировало пролетарское государство, разделив на четыре квартиры, в которых стали жить советские жильцы или квартиросъёмщики.

За все годы, начиная с 1918-го, «дом на Карамельном» знал многих жильцов. Одни были расстреляны в первые годы Советской власти, как «буржуазные элементы», другие погибли в Отечественную войну, кто-то получил новые квартиры, кто-то уехал из Зуева навсегда.

Мария и Василий проживали на втором этаже и были соседями по площадке. Мария жила в квартире № 3, Василий — в квартире № 4.

Князева училась в восьмом классе Спортивного колледжа, а Барабанов заканчивал десятый класс Гуманитарной гимназии, и через год собирался поступать на издательский факультет зуевского Книжного института.

И Маша, и Вася жили со своими мамами. Машина мама — Людмила Петровна — работала курьером в зуевской мэрии, а Васина — Ольга Евгеньевна — служила актрисой в местном драмтеатре.

 

…Вася сразу поверил рассказу Маши. Во-первых, она никогда не врала, во-вторых, сам верил в подобные истории с детства.

Спустя пять минут Барабанов звонил в газету «Зуевская молодёжка», с которой сотрудничал уже не первый год, и пообещал Валере Бегуну — заведующему отдела «Тайны и сенсации», что для воскресного выпуска выдаст захватывающий материал с уникальными фотографиями. О чём он — Барабанов пока не сказал, чтобы не быть голословным, но если «сойдутся звёзды», материал появится суперкрутой. И попросил Валеру оставить «подвал» последней страницы за ним.

А Людмила Петровна обрадовала дочь днём по телефону, что, наверное, к осени они переедут в новую двухкомнатную квартиру на окраине, так как дом в Карамельном переулке прибирает к рукам одна «богатенькая» фирма, которая собирается перестроить его в супермаркет. Магазинов в микрорайоне было мало, и мэрия дала добро. А квартиры всем жильцам дома купят сами бизнесмены.

Эта новость никак не порадовала Машу. Во-первых, нужно будет менять школу или «пилить» в Центр из такой дали. Скорей всего «пилить» — попробуй найти таких подруг, с которыми дружила целых восемь лет, а с некоторыми даже и больше, ещё с детского сада. во-вторых, её соседом, уж точно не будет Вася Барабанов.

Когда впервые пятилетний Васенька взял трёхлетнюю Марусю за руку, все во дворе, включая «подъездных бабушек» соседних пятиэтажек, прозвали их «женихом и невестой». Маша тогда ещё ничего не понимала о своём новом «жизненном статусе», зато Вася, в отличие от многих мальчиков своего возраста, не только не убежал весь красный от стыда, а лишь сильнее сжал Машину руку, неся за Марусю мужскую ответственность. Эта одна из черт его характера — идти поперёк всех мнений — заслужила непререкаемое уважение со стороны не только жителей двора, но, в первую очередь, со стороны самой Маши. Вася стал для неё самым верным и единственным другом на всём свете.

Для Васи Маша была тоже надёжным товарищем, но свои влюблённости он источал и на других девочек, как во дворе, так и в школе. Однако, само присутствие Маши Князевой на свете каким-то странным образом сводило на нет все его старания с представительницами противоположного пола. В конце концов Барабанов понял, что пора сдаваться на милость Марии, и даже мысленно уже не сопротивлялся этому. Он дал себе слово, как только через два года она поступит в Институт спорта — подарит ей зримую надежду их будущих отношений. Но пока решил не говорить об этом. Если дарить радость каждый день, то радость, в конце концов, превратится в привычку. А привычка, как известно, убивает радость.

 

…Ровно в полночь они поднялись к чердачной двери. Маша неслышно открыла её ключом, а Вася включил фонарик. Яркий луч осветил тёмное и таинственное пространство.

Друзья вошли на чердак.

Вокруг, на старых деревянных балках покачивались лохмотья пыльной паутины. Запахло кроличьим помётом. Когда-то, лет двадцать тому назад, в первой квартире жила семья директора рынка, жена которого разводила кролей на продажу.

— И как ты каждый день через это всё пробираешься?… — удивился Вася, кривясь от удивительно стойкого запаха.

— Зато потом сразу в Рай попадаю… — ответила Маша.

— «Пэр аспэра ад астра»!.. — прокомментировал Барабанов.

— Чего? — не поняла она.

— «Через тернии к звёздам»! — перевёл он с латыни.

— А-а… Этот фильм я видела… — кивнула Маша.

Барабанов направил луч в разные стороны, осветив фонариком деревянные стены, пол и потолок в балках.

— Ну и где он, твой НЧО?… Уже начало первого…

— Наверное, часы отстают…

На смартфоне было — ноль часов 12 минут…

Они обошли чердак два раза, заглядывая за каждый угол — никого…

— Вон там она появилась… — показала Маша пальцем.

— Эй! Выходите, пожалуйста! — учтиво предложил Вася привидению-невидимке.

— Тише! — зашептала Князева. — Ты это… не очень…

На его приглашение никто не явился.

— Вот, прокол! — с досадой произнёс Вася. — А я уже материал в газету анонсировал.

— Наверное, обиделось! — виновато сказала Маша. — Оно ко мне… то есть, она — как к человеку, а я поступила, как дурында…

Они обошли чердак в третий раз. Он оставался таким же пустым и тёмным, но уже не таким таинственным.

— Пустой номер! — резюмировал Барабанов. — А может у твоего НЧО сегодня выходной день? То есть, «выходная ночь»…

— Жаль! — опечалилась Маша. — Она… то есть, оно, наверное, хотело сказать что-то очень важное…

Друзья уже направились к выходу, как вдруг угол чердака, на который показала Князева, озарился неясным сиянием, и перед ними явилась светящаяся женская фигура.

Маша невольно прижалась к Васе.

Барабанов быстро направил смартфон на привидение. Однако, глянув на экран дисплея, с изумлением увидел, что хоть он и светился голубым цветом, никакого изображения на нём не было, словно объектив был направлен в пустоту. Вася стал нажимать на все кнопки смартфона, но тот словно «завис». И только тогда он сообразил, что перед ними некая сущность из потустороннего мира.

Маша энергично потянула его к выходу, но Барабанов, крепко взяв её за руку, как в детстве, и спокойно спросил приближающуюся к ним женскую фигуру:

— Кто вы?

— Я дух Татьяны Филипповой… — отчётливо ответило привидение тихим печальным голосом. — Её тень… Когда-то жила в этом доме… Прошу вас, выслушайте меня… И помогите… Ничего плохого я вам не сделаю…

— Хорошо, — сказал Барабанов. — Только больше не приближайтесь ни на шаг…

Фигура таинственной Татьяны послушно остановилась:

— Спасибо… Прошу садиться…

И показала рукой на два пустых фанерных ящика позади них. Вася и Маша присели.

— Только, по возможности, сократите вашу историю до самого главного, — попросил он её.

— Не волнуйтесь, — продолжил дух Татьяны. — Все события Прошлого, соединившись с Настоящим, продлятся мгновенья… Итак… 12 января 1836 года, дорожный дилижанс, из Вязьмы в Москву, привёз меня утром на Тверскую заставу…

Часть первая

НАЧАЛО ПУТИ

Глава I

ТВЕРСКАЯ ЗАСТАВА

Листок иссохший, одинокий,

Пролётный гость степи широкой,

Куда твой путь, голубчик мой?

Денис ДАВЫДОВ

12 января 1836 года, во вторник, к восьми часам тридцати минут утра, в Москву, на Тверскую заставу из Вязьмы, подъехал дорожный дилижанс на полозьях, запряжённый четвёркой каурых лошадей, облепленный на важах и горбке ручной кладью — от сундуков до корзин — с зажжёнными фонарями на крыше.

Между двух невзрачных, стоявших по обеим сторонам дороги домиков караульни, носящей красивое название кордегардии, покачивалось на толстой, покрытой инеем цепи шлагбаума пёстрое бревно, расчерченное попеременно чёрными и белыми полосками. Оно висело на двух фонарных столбах у чугунной ограды, примыкавшей к дорожному полотну. Рядом стояли кирпичные столбы с двуглавыми орлами.

Радостно залаял старый лохматый пёс Пушкарь — он узнал ямщика, у которого для него всегда были припасены вкусные гостинцы. Будь Пушкарь человеком, наверняка бы носил звание почётного часового-ветерана, как прослуживший на заставе всю свою жизнь — целых четырнадцать лет, а может быть даже и был бы награждён начальством каким-нибудь орденом «За собачью верность и преданность».

Ямщик Гаврилыч — бородатый увалень в волчьей шубе и в шапке по самые брови, с жёлтым суконным вершком и черною овчиною опушкою, опоясанный жёлтым шерстяным кушаком, — тяжело спрыгнул с облучка и, погладив пса по холке, высыпал на снег горсть куриных костей:

— Грызи, обжора, не бойсь!.. Косточки мягонькие, как раз для твоих трёх зубов!..

Часовой-инвалид, дежуривший у шлагбаума — тот, что помоложе — крикнул Гаврилычу: «С возвращеньицем!» и побежал в тот из двух домиков, увенчанных с двухглавыми орлами, в окне которого горел свет — сообщить начальству заставы о прибытии нового экипажа.

Но на крыльцо уже вышел сам унтер с рябым, заспанным лицом, с зажжённым фонарём в руке и наброшенной на плечи шинелью Караульный офицер спустился к дилижансу, открыл дверцу, со стеклянным окошком и бархатными занавесками и, подняв над головой ручной фонарь, заглянул в экипаж. Скорее всего, по привычке, чем строго, произнёс скрипучим простуженным голосом:

— Приготовьте паспорта и подорожные, господа!..

В душном полумраке, на двух диванах, обитых красным бархатом и стоящих друг перед другом, расположилось четверо пассажиров. Увы! Прилечь в дилижансе было нельзя — не то, что в «ямских санях» — оттого и прозвали насмешливо новый дорожный экипаж «нележанцем».

На левом диване, почти касаясь головой потолка, сидел рослый гусар лет сорока пяти. Поверх зелёного доломана и зелёных чакчир, на нём был надет ментик бирюзового цвета, с серыми крупными завитушками мерлушкового меха на воротнике. На коленях лежал кивер — как и полагается, с красным плетёным кутасом и султаном из белого заячьего меха.

Соседом бравого гусара оказался молодой человек, похожий на студента, лет двадцати пяти, в усах и с короткой бородкой, в лисьей шапке и в длиннополом зимнем пальто, облегавшем худощавую фигуру. Из-под него выглядывали клетчатые брюки модного покроя. В руках он держал вязаные рукавицы, отороченные той же лисой. Ноги были в тёплых кожаных башмаках.

На диване напротив насторожённо замерла миловидная барышня лет девятнадцати, в наброшенном на беличий полушубок тёплом покрывале. Всю дорогу — из Вязьмы до Москвы — гусар бросал на неё свой бравый огненный взгляд, отчего чувствовала она себя неуютно, густо краснела и делала вид, будто дремлет. Лишь изредка приоткрыв глаза, с любопытством взирала на молодого человека, впрочем, как и он на неё.

Слева от миловидной барышни врос в диван тощий господин средних лет, с бледным лицом Кощея — без улыбки и без волос на голове — в зимнем плаще, подбитым бобровым мехом, с цилиндром в руках. По тому, как он постоянно шуршал, словно мышь, какими-то бумагами, поднося их к близоруким глазам, вооруженным очками в серебряной оправе, можно было с уверенностью сказать, что был он канцелярским чиновником.

Приезжие передали документы унтер-офицеру, а гусар и молодой человек, похожий на студента, воспользовавшись вынужденной остановкой, вышли из возка поразмять ноги. Молодой человек сразу заметил высокий рост, статную осанку, ширину плеч и даже, чёрт подери! — некую привлекательность своего соседа, несмотря на несколько шрамов на лице, которые, если говорить честно, не украшают никого, даже самых отважных поручиков.

Морозным конфетти дунула в лицо лёгкая метельная пыль. Однако ж после духоты в карете от человеческого дыхания, запаха свиной кожи, что обтягивала возок, и дешёвых женских духов, приятно было вдохнуть полной грудью ранний московский воздух.

— Кажется, добрались! — удовлетворённо пробасил гусар, глядя в сторону Кремля и, щёлкнув каблуками чёрных ботиков, представился первым: — Агафонов Пал Львович! Отставной поручик 2-го лейб-Гусарского Павлоградского полка!

— Атаназиус Штернер… Книгоиздатель… — ответил его попутчик с лёгким акцентом, что сразу же выдало в нём иностранца.

Молодые люди пожали руки друг другу.

— Уж простите меня, господин Ата… Атаз… словом, господин Штернер… — отставной поручик нетерпеливо повертел головой по сторонам. — Еле выдержал, ей-Богу!.. — и решительно шагнул в заснеженные кусты боярышника, росшие рядом с дорогой. — Ящик шампанского выдули, не меньше! — хвастливо донёсся из темноты его рокочущий бас. — Хотел даже возок остановить, да девицу постеснялся… Одни сплошные неудобства с этими барышнями! То жениться заставят, то невинный анекдотец не смей рассказать в их присутствии!..

Молодого человека немного смутила столь откровенная выходка нового знакомого, тем более, что невдалеке от караулен стояла хозяйственная пристройка для подобных нужд. Но виду он не подал, лишь отошёл от кареты шагов на пять.

— Наверное, был веский повод для веселья?… — молодой человек чуть повысил голос, перекрикивая метель и доставая из внутреннего кармана шубы дорожный хьюмидор.

— Ещё какой повод! — продолжал горячо вещать гусар из-за кустов. — Встреча с армейским другом Иваном Оглоблиным, чёрт его дери! Мы вместе с ним дрались с «лягушатниками» под Вязьмой! Ранили там его, а меня Бог миловал. Отвёз я Ваньку в полевой госпиталь, и двадцать три года с ним больше не виделись. И вдруг — бабах! Еду давеча по делам через Вязьму, и у Троицкого собора встречаю… кого б вы думали?

— Вашего друга, — ответил Штернер.

— Точно! Его! — удивился отставной поручик верному ответу молодого человека, выходя к карете и принимаясь без смущения завязывать тесёмки на чакчарах. — Да ещё под ручку с женой и дочками! Представляете?! Ну, прямо сцена из водевиля! От изумления я чуть из экипажа не вывалился. Оказалось, что его благоверная, будучи сестрой милосердия, выходила Ивана, а тот в благодарность на ней женился! Ну не дурак ли?…

— Почему дурак? — не понял Атаназиус.

— Да потому, что дослужился только до ротмистра! А мог бы и до майора — с его-то талантами! А какая служба средь бабьих юбок!.. Ну, не обормот ли?…

— И вы ему об этом так прямо и сказали? — удивился молодой немец.

— Да нет, промолчал… — с обидой в голосе ответил гусар, словно и впрямь сожалея о том, что не высказал всё в глаза своему другу. — Пожалел его, дурака, да-с!.. Ну, а потом до утра пробками в потолок стреляли!.. Воспоминаний целый воз!.. И как отступали под Смоленском, и как друзей хоронить не успевали, и как всыпали «лягушатникам» под Вязьмой, «по самое 22 октября»!.. Пардон!.. — Агафонов подозрительно глянул на Штернера. — Надеюсь, вы не из Франции?…

— Я из Германии, — успокоил его молодой человек, не повернув головы.

— Ну с вами мы воевать, никогда не будем, — твёрдо заверил Штернера Агафонов.

— Надеюсь, — ответил тот и, достав из хьюмидора две сигары, одну предложил гусару, вторую же стал раскуривать сам.

— Однако! — удовлетворённо кивнул головой гусар, прочтя торговую марку на сигарном кольце и поправляя подбородочный ремень. — Куба! «Нav a tampa»! Дорогая штучка!.. Благодарю!

И вскоре оба задымили в своё удовольствие.

— Надолго застряли, не знаете? — поинтересовался Штернер.

— Не успеем сигару выкурить, — усмехнулся поручик в отставке. — Не раз ездил с нашим ямщиком. Всё у Гаврилыча схвачено… — И сразу же перевёл тему: — Как вам девица напротив? Аппетитна, не правда ли? Одного понять не могу — в одиночестве разъезжает или вместе со стариком?…

— Честно говоря, не знаю… Я… не «девишник»… — с трудом подбирая уместное слово, ответил молодой немец.

— Кто?!.. — не понял Агафонов.

— То есть… не «бабишник»… — вконец запутался и смутился Штернер.

Агафонов наконец догадался, что тот имел в виду, и громко расхохотался:

— Бабник, хотели вы сказать?… «Бабишник»! Надо же! Смешно!.. Где-нибудь сие словцо вверну обязательно!.. «Бабишник»!.. Ха-ха-ха! А я вот с юных лет подвержен амурной страсти… — то ли хвастливо, то ли с сожалением добавил он. — Как и неумеренному распитию вин. А вы? Неужели и в этом девственник?

— Почему девственник?… — нисколько не обидевшись, ответил молодой человек. — У меня маленький сын в Берлине… Георг… А пью я в меру…

— А я — меру! — вновь хохотнул отставной поручик, выпуская из-под усов сигарный дым. И глядя в непонимающие глаза иностранца, добавил: — Для русского человека мера — это штоф в десять чарок!.. Впрочем, простите за откровенность, господин Штернер! Чёрт меня дери с моей открытостью и широкой натурой! Что думаю, то и говорю. Если вам в Москве тошно будет — милости прошу ко мне в Староконюшенный! Это рядом с Арбатом. «Дом поручика Агафонова». Любой покажет. Домишко хоть и небольшой, зато «своя крепость», как говорят чёртовы «лягушатники».

— «Мой дом — моя крепость» — английская поговорка, — тактично поправил его Штернер.

— Неужели?… — с недоверием протянул поручик и, затоптав сигарный окурок каблуком сапога, добавил: — Ну и чёрт с ними! Что с теми, что с другими!.. Главное, с вами, германцами, договорились не воевать!..

И с опозданием поинтересовался — откуда и зачем приехал в Россию молодой книгоиздатель.

В это же время унтер-офицер внимательно вникал в каждый документ приезжих, освещая бумаги ручным фонарём, а двое часовых-инвалидов привычно занялись проверкой ручной клади.

— Никаких происшествий, Гаврилыч? — поинтересовался солдат, что постарше, у ямщика, который, присев на крыльцо, смотрел, как беззубый Пушкарь самозабвенно разгрызает куриные кости.

— Бог миловал, — ответил ямщик. Затем, поднявшись с крыльца, привычно понизил голос: — Не мучай ты нас, Игнат. Пассажиры люди порядочные, чего ненадобного не провезут. А мне в трактир охота. Все кишки промёрзли… С ночи в дороге!..

— Не могу, друг сердешный! — прищурил на ямщика свой хитрый взгляд старый инвалид. — У нас, Гаврилыч, «военная инструкция»: проверять каждого проезжающего, невзирая на чины и звания, будь ты, хошь купец, хошь генерал!.. Третьего дня градоначальника остановили, во как! Самого Дмитрия Владимыча Голицына! Пропуск потребовали. А как же! Без пропуска в Москву — ни-ни. Один закон для всех!.. Уж как потом благодарил за службу!.. Так что рад помочь, да прав на то не имею, чтобы «Инструкцию» нарушать!

По поводу градоначальника пожилой инвалид, само собой, приврал, как, впрочем, и про всё остальное. Как только Гаврилыч — видать, по старой дружбе — сунул ему заготовленную серебром мелочь, часовой сразу же проверку прекратил и крикнул начальнику караульной заставы:

— Всё в порядке, ваш-благородь! Ничо запрещённого!

После этих слов и унтер-офицер принялся возвращать документы всем пассажирам кареты.

— Битте! — сказал он молодому человеку, протягивая назад его паспорт с подорожной.

Атаназиус Штернер в ответ достал из сигарной коробки ещё одну сигару и угостил ею унтера.

— Vielen Dank! Премного благодарен! — сдержанно кивнул тот молодому немцу — для него подобные сувениры были не в редкость.

Вообще-то и сам Штернер курил сигары от случая к случаю, в основном, в компании богатых собеседников или от сильного волнения. Именно вторая причина и сподвигла его на курение в столь ранний час. И была она довольно веской — в России Атаназиус Штернер не был больше половины своей жизни.

Между тем, пропуска на въезд в столицу были выданы, а фамилии всех приезжих вписаны в «Регистрационную книгу въезжающих». Штернер и Агафонов вновь сели в карету, унтер-офицер отдал приказ подчинённым:

— Подвысь!..

Инвалид, что помоложе, загремел тяжёлой цепью шлагбаума. Пёстрое бревно «подвысилось», пропустив карету под прощальный лай Пушкаря, и вновь опустилось до приезда следующего дорожного экипажа.

Санный возок спешил к почтовой станции на Ямской Слободе — к месту сбора дорожных карет и дилижансов, прибывающих в Москву, где уже с раннего утра выстроились в очередь городские извозчики, чтобы развести по московским улицам и переулкам каждого приезжего.

 

…Меж тем, медленно и лениво начинало светать. И хоть по времени был уже десятый час утра, звёзды, примёрзшие к небосводу с вечера, ещё не оттаяли, не исчезли, а продолжали тускло торчать над Москвой, как изюмины, воткнутые в густое облачное тесто.

Зато метель усилилась, облепив снегом газовые фонари. Город стал наполняться служивым людом, спешащим кто куда — на государственную службу, в лавки, магазины, на рынки.

Дилижанс свернул на Тверскую.

— Подвиньсь! — крикнул Гаврилыч, едва не подмяв под себя неповоротливого пирожника, с корзиной горячих пирогов переходящего улицу.

Сбежала по ступенькам в подвал прачечной заспанная барышня в простенькой шубейке, наверное, одна из прачек. Куда-то спешил паренёк-мастеровой в намазанных дёгтем сапогах, скользя по ледовой мостовой в своё удовольствие, как нож с маслом по куску хлеба. Чиновники из мелких канцелярий, по двое-трое, торопились не опоздать на службу, придерживая шапки и цилиндры, чтоб те не слетели с головы под конские копыта. Хмурые дворники наперегонки со снегопадом чистили дорожки у подъездов господских особняков, да только метель опережала их подчистую, хохоча трескучим посвистом.

Экипажей становилось всё больше.

Неслись кареты и коляски на полозьях. Мчались пролётки и английские возки. Скрипели сани, пошевни, розвальни, дровни. Между ними гарцевали верховые. Внезапно со двора выехала богатая карета, запряжённая четвёркой сытых жеребцов и украшенная фамильным гербом, сразу же перегородив ход по всей Тверской.

Извозчики с трудом попридержали своих лошадей. Те, взвившись передними копытами над землёй, бешено закрутили глазами и трубно заржали.

— Куда прёшь?! — кричали извозчики кучеру в чёрном мундире и цилиндре, сидевшему на облучке кареты, но тот даже глазом не повёл в их сторону, выезжая на мощёную мостовую.

Бродячая собака гналась по улице за котом, пока тот не догадался свернуть в арку подворотни.

— Лови её, держи! — прочистил из будки свой зычный голос городовой и следом сам хохотнул своей прибаутке.

Зимний город просыпался.

— Приехали! — постучал Игнатьич ручкой кнута в окошко экипажа.

Дорожный дилижанс из Вязьмы въезжал в Ямскую Слободу.

Пассажиры стали собираться. Надевали головные уборы, застёгивались, подвязывались, засовывали руки в рукавицы.

— Тпру-уу, каурые! — раздался властный голос Гаврилыча, дилижанс замедлил ход и остановился.

Приезжие стали выходить из экипажа. Перед ними, над крыльцом большого деревянного дома, висела вывеска: «Почтовая станция».

К дилижансу тут же наперегонки устремились несколько санных повозок. Извозчики в шапках с жёлтым суконным вершком и в жёлтых шерстяных кушаках, одетые в соответствии с «Распоряжением частному извозчику», переругивались на ходу, предлагая свои услуги:

— Куда изволите, барин? Прикажьте подавать!..

— Прошу в мои сани! Довезу хоть к чертям в баню!

— Чего прёшь? Я первый подъехал! Давай в сторону!

— Ты ехай на Козицкий, там и командуй!

— Вам куды, барышня?

Гаврилыч принялся развязывать верёвки и снимать с горбка и важей ручную кладь своих пассажиров.

— Ну, господин Штернер, разрешите откланяться! — бодро пробасил гусар Агафонов, беря в свои огромные ручища большую кожаную сумку и дорожный сундучок, плетённый из ивы. — А то могу довезти до места, — предложил он молодому немцу, то и дело зыркая на девицу.

— Спасибо, мне ещё по делам… — сдержанно ответил Штернер.

— Не буду задерживать, — не стал спорить Агафонов, протягивая первому оказавшемуся рядом извозчику ручную кладь. — Держи!.. А я к себе домой. Отосплюсь до вечера, затем в гости, к бывшему полковому лекарю. Кстати, тоже немец. Только обрусевший. Флейдерман его фамилия. Живёт в двух переулках от меня.

— Что-нибудь со здоровьем? — спросил Штернер.

— Да нет, здоров, как медведь. Надеюсь, должок свой отыграть в вист. Играет сей немец, будто чёрт! Уж я-то, опытный в карточных играх, а проигрываю ему, словно корнет безусый! А вы? Играете в карты?

— Я в шашки неплохо играю, — ответил Штернер.

— Сочувствую! — усмехнулся гусарский поручик. — Видать, каждому своё!.. Впрочем, это не отменяет моего приглашения. Как станет скучно — милости прошу ко мне в Староконюшенный! Зимой в Москве весело — только успевай по гостям ездить!

Чиновник, похожий на Кащея, ни с кем не попрощавшись, уже садился в возок, поставив рядом с собой несколько пачек учётных книг, перевязанных бечевой, и дорожный мешок. Его ямщик огрел кнутом лошадь, и та, промерзшая на морозе, резво помчалась вон от Почтовой станции.

— Канцелярская крыса! — презрительно хмыкнул вслед лысому чиновнику Агафонов и обернулся к молодым: — Ну, прощайте, господа!.. — Он легко вскочил в сани, словно в седло боевого коня и браво пробасил ямщику. — Гони, борода! Довезёшь по-быстрому — сверх платы прибавлю!..

— Н-но, залётная! — привстал извозчик на облучке и что есть силы дёрнул за вожжи.

Когда сани с гусаром исчезли в снежной пыли, молодой человек обернулся и приветливо кивнул девице:

— Простите, сударыня, что не представился раньше… Атаназиус Штернер. Издатель из Берлина.

— Татьяна Николаевна Филиппова, — доверчиво глядя ему в глаза, ответила девушка.

— Очень приятно, — произнёс Штернер.

— Мне тоже, — сказала она.

И оба смутились.

— Простите, ваши благородия, — обратился к обоим стоящий рядом извозчик, которому было не до их взаимных любезностей. — Ехать будете? А то нонче морозно в Москве. Точь-в-точь, как в двенадцатом годе.

— А вы при Наполеоне в Москве были? — живо поинтересовался Штернер.

— Под Москвой, барин, в Можайске партизанил, — бойко отвечал извозчик. — Потом на Смоленской дороге французиков гнал. Уж как нам, привычным к морозу, холодно было, а им-то — матушка моя родна! Мёрзли французики, как вороны бескрылые. Иной раз глядеть на них жалко было, не то, что убивать, пардоньте!

— А почему «вороны»? — не понял Штернер.

Извозчик удивлённо на него посмотрел, не понимая, как это умный с виду барин задаёт такой нелепый вопрос.

— Так ведь, налетели на нас, как вороны! И, что ни слово, то карканье!.. А носы их видели?… Вороний клюв поменьше будет!

Сравнение француза с вороном было точно подмечено. Если к тому же прибавить русскую поговорку, которая родилась в дни отступления непобедимой когда-то армии Бонапарта: «Голодный француз и вороне рад».

— Так ехать будете, али как?… — напомнил о себе извозчик.

— Будем-будем! — обнадёжил его Атаназиус и спросил Татьяну. — Вам в какие края, Татьяна Николаевна?

— На Воронцовскую улицу, что на Таганке, — ответила девушка, беря в одну руку деревянный сундучок, в другую плетёную корзинку высматривая свободного извозчика. — Прощайте, господин Атаназиус! Счастливо вам до места доехать! Рада была познакомиться…

— Погодите! — прервал её Штернер. — Я тоже рад! Но давайте сделаем вот что… Сначала я провожу вас на Таганку, а уж потом вернусь на станцию и возьму возок до одной из деревень.

— Зачем же обо мне беспокоиться? — вспыхнула Татьяна. — Сама доеду. Не маленькая. У вас дела поважней будут…

— И возок новый ни к чему брать, — встрял в разговор извозчик.

— Так мне потом по делам из города ехать… — начал было объяснять ему Штернер.

— А вы, барин, меня послушайте! И вы, сударыня, тоже. Довезу вас обоих — и на Воронцовскую, и… в какую деревню?…

— В Воробейчиково, — уточнил Штернер.

— Знаю такую. Аккурат перед Зуевом.

— Точно, — кивнул молодой человек и обратился к девушке. — Ну, так как, поедем?…

Та уже не отнекивалась.

— Часа за три управимся, — добавил извозчик, ставя в сани их общую поклажу. — Ежели «на чай» дадите…

— И на рюмку водки тоже, — шутя, пообещал Атаназиус, подстраиваясь под «русский обычай» и помогая Татьяне усесться в санях.

— Крепких напитков не пью, — твёрдо сказал извозчик.

— Что так?

— Жена против.

— Так ведь не узнает.

— Болеет она у меня, барин. Не первый год. Лучше деньгой взять. На всякие там снадобья и на дохтура.

— Вас как зовут? — спросила Татьяна.

— Никифором, барышня. Двадцатый год в Москве извозничаю.

Штернер сел в сани рядом с Филипповой. Никифор стал укладывать под ноги новых пассажиров мешки с сеном, а после прикрыл плечи обоих волчьей шубой.

— Ну, с Богом! — сказал он, резво взобравшись на облучок и беря в горсть концы вожжей. — Фьють, Сивый! Двигай, голубь ты мой!

Глава II

ТАТЬЯНИН ДЕНЬ

Твоё отрадное участье,

Твоё вниманье, милый друг,

Мне снова возвращают счастье

И исцеляют мой недуг.

Кондратий РЫЛЕЕВ

Само собой вышло, что в пути Атаназиус коротко рассказал Татьяне о своей жизни.

Та, конечно, ахала и охала, иногда даже с недоверием смотрела ему в глаза, радовалась его победам, горевала над его бедами — за четверть часа прожила всю его жизнь и даже в конце немного подустала и поняла, что повзрослела сразу на несколько лет.

Читатель вскоре и сам узнает историю жизни Атаназиуса Штернера. Только немного позже. Ибо начни я её рассказывать сейчас — Татьяна точно опоздает в дом купчихи Владыкиной, которая со всех краёв России набирала молодых девушек для кружевных работ, на кои был небывалый спрос в Москве уже несколько лет — и среди клиентов, и среди иностранных портних.

А вот о самой Татьяне Филипповой кое-что расскажу, чтобы иметь о ней хоть какое представление.

Приехала Татьяна Николаевна из Вязьмы, а родилась восемнадцать лет тому назад в семье мещанина.

Отец её, Николай Иванович, был аптекарем, ну и лекарем впридачу. Выучился он этому мастерству у одного пленного француза уже после войны с Наполеоном. Как война закончилась, все пленные «жоржи», «гюставы» и «эжены» давным-давно до дома добрались, кроме тех, кто навсегда в российской земле окопался, а полковой лекарь мсье Жюль, как попал в плен к русскому солдату Николаю Филиппову, так и остался у того после войны. И не по своей воле. А условием его вызволения было одно: научить Николая Ивановича аптекарскому искусству, ну и лекарскому впридачу.

Учителем мсье Жюль наверняка был хорошим, ибо спустя год заспешили к Таниному отцу все хворые с окрестных мест — кто за микстурой, кто за мазью, кому кровь пиявкой пустить, кому зуб «из сердца вон» вырвать. Он и перевязку на рану наложит, и вывих после драки вправит, и перелом залечит. А иногда и от «червивого плода любви», прости, Господи, избавит или, наоборот, счастливые роды примет. Всё умел Филиппов. За это и сделали его власти уездным лекарем. А там и все права мещанина дали по закону.

А мсье Жюля пришлось отпустить на волю. Жаль было с ним расставаться. Только — дал слово, держись! А француз, не будь дураком, да и остался в России. Уехал, правда, из Вязьмы куда подальше, чтоб не быть своему ученику конкурентом. И где он, и что с ним — никто с той поры не знает.

Хотела стать Татьяна отцу лекарской помощницей, вроде сестры милосердия, но он не позволил. Не бабье это дело! Тут-то матушка и взяла судьбу дочери в свои руки.

Была Галина Алексеевна чудо-вышивальщицей. Одной иглой с цветными нитями могла целую картину насочинить — и закат со звёздами, и поле в ромашках, и озеро с лебедями, и церковь с маковкой. И витязя на коне! Стоит под ними каждая травиночка, будто живая! Подуй — зашевелится!

А ещё вязала отменно — и на спицах, и на коклюшках. Но, главное, к чему Бог приспособил — это плесть кружева! Ах, облака небесные! Паутинки морозные! Снежинки льняные!..

Да только не для всех эта профессия. В таком деле персты нужны чуткие, очи острые, вкус тонкий. А главное, душа должна быть певучей.

Кто видел ажурные кружева бельгийские, из льна, выращенного на полях Брабанта, не поверит, что кружева русских мастериц, взращённые из полевых голубых цветков — от Пскова до Владимира — были такими же изящными, утончёнными, иной раз даже мудрёней по рисунку.

Лён зелёной при горе, при крутой!

Уж я пряла-то, пряла ленок,

Уж я пряла, приговаривала,

Чоботами приколачивала:

— Ты удайся, мой беленький ленок!

Всем секретам кружевоплетения научила Галина Алексеевна дочь свою единственную. Всё, что угодно, умела сплести Татьяна — и занавески для залы, и косынки, и покрывала, и носовые платки (которые и пачкать-то грешно!), и скатерти, и бельё постельное.

А когда матушка узнала, что давняя её подруга, купчиха Владыкина собирает под свою крышу талантливых девиц-кружевниц, не задумываясь послала к ней дочь в Москву — искусство своё показать и денег заработать родителям на старость. Ну, а ежли Бог поможет, то и мужа найти. Москва не Вязьма. «Вязьма — в пряниках увязла». А Москва крепко стоит на купеческих ногах.

 

…А сани всё бежали по московским улицам, сквозь завьюженное утро, прямиком на Таганку, к Воронцовской улице. Где — летели, где притормаживали, а более всего стояли. Ибо движения по Москве в те годы было сумбурное, нервное — никто ни перед кем не желал останавливаться, каждому хотелось силушку свою строптивую показать, забыв о полицейском «Наставлении старостам, извозчичьим и извозчикам» 1884 года, в котором, частности, говорилось: «…извозчикам ездить рысью, тихо и со всей осторожностью, отнюдь не скакать и не ездить шибко, каковую осторожность ещё более наблюдать на перекрёстках и при том всегда держаться правой стороны; где случится многолюдство, там ехать шагом, а когда кто перебегает через дорогу, то в таком случае остановить лошадь, дабы на перебегающего не наехать, в особенности ещё наблюдать, когда переводят на руках малолетних детей».

Нарушителей били розгами и подвергали аресту на срок до семи дней вне зависимости от чинов и званий. Но всё равно, каким бы наказанием ни грозили власти — городские лихачи-извозчики продолжали ехать наперекор, наперекосяк, поперёк, супротив, цепляясь колёсами или полозьями — чтоб только насолить другому. И застревали, и переворачивались — пассажирам на беду, себе на мордобитие, прохожим горожанам на смех.

Правда, такая неразбериха да безобразие творились, в основном, летом, когда возки ставили на колёса. В январский же снегопад, сани, в которых ехали под волчьей шубой наши герои, плыли, словно по облаку, летели, будто во сне, что в полной мере соответствовало взаимному расположению наших путешественников друг к другу.

«Чудная девушка, расчудесная!.. — думал про Татьяну Атаназиус. — Милая, чернобровая! Глаза синие! Носик прямой, крошечный, губы, будто лепестки розы — и вся, словно портрет Адельхайт, дочери художника Кюгельгена! А голос!.. — нежный, ангельский!..».

И в голове Атаназиуса зазвучали стихи Гейне: «Щекою к щеке ты моей приложись: пускай наши слёзы сольются!..»

Да и ей, глядя на Штернера, приходили на ум почти те же мысли:

«Какой благородный молодой человек!.. И надо же, иностранец! А папенька говорит, что иностранцы самодовольны и глупы. А этот такой трудолюбивый, умный, скромный, воспитанный! Ради друга в Россию приехал, чтобы тому помочь…»

— А можно я вас по-русски Атаназиусом Карловичем звать буду?

— Зовите, — усмехнулся Штернер и добавил с шутливой важностью. — Татьяна Николавна!..

Метель улетучилась. Из белоснежных облаков выглянуло солнце. Снег сразу же заиграл цветными искрами.

Сани свернули с Тверской на Большую Никитскую.

Возле чугунной ограды домовой церкви Великомученицы Татианы и у лестницы Московского Университета резвились студенты. Слышался громкий смех, молодёжь бросалась снежками, зажигала «бенгальские огни», ожидая россыпи большого вечернего фейерверка в московском небе. Одни пили квас, другие медовуху, третьи напитки покрепче, которыми неподалёку торговали разбитные продавцы. Какие-то весельчаки, уже набрав «должный градус», громко пели под аккомпанемент гитары:

— Будем веселы и пьяны

В День красавицы Татьяны!

— Что за праздник такой? — спросил Татьяну Штернер.

— Мой День ангела! — с шутливой гордостью объявила она и, глянув в его недоумённое лицо, звонко рассмеялась — День Татьяны Великомученницы! А ещё День студентов!

— День студентов?!..

Для Атаназиуса Штернера это было новостью. В Германии о таком празднике не слыхали и в помине. Был праздник Нового года и День Трёх Королей, были праздничные дни — святого Мартина, святого Стефана и святого Николая. Даже День всех святых! Но чтобы День студентов?! Праздновали немцы День вознесения Марии, Рождество Иоанна Крестителя, ликовали в католический сочельник и в Рождество, радовались праздникам Богоявления и Пасхи и, конечно же, торжественно отмечали Christi Himmelfahrt — Великий праздник Вознесения Христова.

Даже в День дурака веселились 1-го апреля. Но чтобы праздновать День студентов?!.. В такое Штернер не мог поверить.

И самое странное в этих московских веселых гуляньях и кутежах было то, что квартальные подгулявших студентов не трогали, не задерживали, не отводили в участок и, упаси Бог, не наказывали. А вежливо осведомлялись:

— Не нуждается ли господин студент в какой-либо помощи?…

А некоторых даже усаживали в экипажи, написав мелом на спинах их шинелей домашний адрес для извозчика, ибо что-либо говорить от обильных возлияний «приверженцы Диониса» уже не могли.

О таком отношении студенты, жившие в Германском Союзе, и не мечтали. А «испортили биографию» европейскому студенчеству средневековые миннезингеры и ваганты.

Очень давно, лет восемьсот назад, бродячие студенты-клирики так надоели горожанам своими непредсказуемыми выходками и шумными выпивками, что даже по прошествию веков, никто о них и слышать не хотел! Ну, посудите сами. Кто будет чтить память о безнравственных людях, которые с презрением относились к благопристойным горожанам или к сану священника, пили вино без меры, влюблялись в бюргерских жён и дочек, и даже уводили некоторых с собой. Разве о таких студентах вспомнят с любовью?

Впрочем, с тех пор многое плохое забылось, зато остались на века их весёлые песни и чувственные стихи, воспевающие свободу, веселье, плотскую любовь.

«Эй, — раздался светлый зов, —

началось веселье!

Поп, забудь про Часослов!

Прочь, монах, из кельи!»

Сам профессор, как школяр,

выбежал из класса,

ощутив священный жар

сладостного часа.

Будет ныне учрежден

наш союз вагантов

для людей любых племен,

званий и талантов.

Все — храбрец ты или трус,

олух или гений —

принимаются в союз

без ограничений.

«Каждый добрый человек, —

сказано в Уставе, —

немец, турок или грек,

стать вагантом вправе».

Признаешь ли ты Христа,

это нам не важно,

лишь была б душа чиста,

сердце не продажно…»

А ещё остался, сочинённый вагантами, главный студенческий гимн — Gaudeamus igitur.

Но хоть много веков утекло с тех пор в Рейне, шумные студенческие вечеринки до сих пор не поощрялись благонадёжным немецким обществом. Громко петь или, не дай Бог, орать, демонстрируя свободу и самодостаточность — считалось дурным тоном и вкусом (всё же на дворе начало 19 века, а не тёмное Средневековье!), и если где-то возникали такие островки студенческого буйства — они тут же прерывались полицаями, стоящими на страже бюргерской Германии.

Поэтому обходительное отношение московских околоточных к празднующим питомцам Университета было для Штернера в диковинку.

Мимо их саней промчались розвальни с подвыпившими студентами, горланящими что есть мочи знаменитый студенческий гимн:

— Итак, будем веселиться,

Пока мы молоды!

Жизнь пройдёт, иссякнут силы,

Ждёт всех смертных мрак могилы.

Так велит природа.

Где те, которые раньше

Нас жили в мире?

Пойдите на небо,

Перейдите в ад,

Кто хочет их увидеть.

Штернера даже подбросило в санях, до того близким и родным послышался ему этот гимн:

Жизнь наша коротка,

Скоро она кончится.

Смерть приходит быстро,

Уносит нас безжалостно,

Никому пощады не будет.

Да здравствует университет,

Да здравствуют профессора!

Да здравствует каждый студент,

Да здравствуют все студенты,

Да вечно они процветают!

В Хейдельбергском университете, который закончил Атаназиус Штернер, все студенты знали этот гимн наизусть:

Да здравствуют все девушки,

Изящные и красивые!

Да здравствуют и женщины,

Нежные, достойные любви,

Добрые, трудолюбивые!

Да здравствует и государство,

И тот, кто им правит!

Да здравствует наш город,

Милость меценатов,

Нам покровительствующая.

«Вот что объединяет людей, — подумал Штернер. — Общая идея. Общая родина или общий гимн…». И, глядя на Татьяну, он пропел оставшиеся куплеты вместе с ними.

Да исчезнет печаль,

Да погибнут скорби наши,

Да погибнет дьявол,

Все враги студентов

И смеющиеся над ними!

Их обогнали другие сани, в которых ошалевшие от однодневной свободы студенты горланили с «декабристской храбростью» совсем другую песню — «Жалобу на Аракчеева».

Бежит речка по песку

Во матушку во Москву,

В разорену улицу,

Ко Ракчееву двору…

…«Ты, Ракчеев господин…

Бедных людей прослезил…

Солдат гладом поморил…

Всю Россию разорил!..»

— От, прокуды! — мотанул лохматой головой Никифор, то ли осуждая, то ли поддерживая баловство студентов.

— А Татьяна-Великомученица, она кто? — спросил Атаназиус у Тани. — Покровительница студентов?…

Знала бы Татьяна Николаевна о своём Дне ангела чуть поболе, непременно поведала бы Штернеру всю историю жизни святой тёзки.

— Давным-давно, Атаназиус Карлович, — начала бы она, — в 226 году, в Древнем Риме, у одного знатного консула была дочь Татиана…

…После казни императора Гелиогабала, который жестоко преследовал христиан и поклонялся разным богам и идолам, на престол вступил шестнадцатилетний юноша по имени Александр Север — истинный христианин, и все христиане в Риме вздохнули спокойно. Но он был молод, неопытен, ему стали давать советы бывшие приближённые Гелиогабала, и получалось, что не Александр, а они реально управляют государством. Среди таких «советчиков» был и Ульпиан — близкий друг казнённого императора, который так же, как и тот, верил в разных богов. А вскоре, благодаря его хитрости, вся власть в Римской империи оказалась в его руках.

Всех же, кто истинно верил в Христа, стали вновь преследовать и заставлять поклоняться идолам. Кто же этого не хотел — отдавали в руки палачей.

Такая же участь постигла и Татиану.

Палачи выкололи ей глаза, изрезали ножами тело и содрали кожу, натравливали на неё льва, но Татиана отказывалась верить в разных богов. А её мучители — либо погибали, либо принимали веру в Иисуса Христа.

Сама же Татиана умерла мученической смертью. Ей отрубили голову, как и её отцу-христианину.

…Вот что должна была бы рассказать Штернеру Таня Филиппова и увязать житие святой Татьяны-мученицы с Днём студентов — да только образования не хватило.

Об этом редком дне в мировой истории, когда православные миряне и российское студенчество празднуют вместе два разных праздника, объединённые в один, побеспокоился ещё сам Ломоносов.

Была у Михайла Васильевича давняя мечта — учредить в России Университет, по примеру европейских учебных заведений. И обратился со своим «прожектом» к Ивану Ивановичу Шувалову, который был не только покровителем русской науки и культуры, но, самое главное, фаворитом императрицы Елизаветы Петровны.

…«Милостивый Государь Иван Иванович! — написал Ломоносов генерал-адъютанту. — Полученным от Вашего Превосходительства черновым доношением Правительствующему Сенату, к великой моей радости, я уверился, что объявленное мне словесно предприятие подлинно в действо произвести намерились к приращению наук, следовательно, к истинной пользе и славе отечества. При сем случае, довольно я ведаю, сколь много природное Ваше несравненное дарование служить может, и многих книг чтение способствовать. Однако и тех совет Вашему Превосходительству не бесполезен будет, которые сверх того университеты не токмо видали, но и в них несколько лет обучались, так что их учреждения, узаконения, обряды и обыкновения в уме их ясно и живо, как на картине, представляются. Того ради ежели Московский Университет, по примеру иностранных, учредить намеряетесь, что весьма справедливо, то желал бы я видеть план, Вами сочиненной. Но ежели ради краткости времени или ради других каких причин того не удостоюсь, то уповая на отеческую Вашего Превосходительства ко мне милость и великодушие, принимаю смелость предложить мое мнение о учреждении Московского Университета кратко вообще…»

…Далее Ломоносов писал о наличии факультетов и о количестве профессоров на этих факультетах, и о Гимназии при Университете, а закончил письмо так:

«…Не в указ Вашему Превосходительству советую не торопиться, чтобы после не переделывать. Ежели дней полдесятка обождать можно, то я целой полной план предложить могу.

Непременно с глубоким высокопочитанием пребываю Вашего Превосходительства всепокорнейший слуга Михайло Ломоносов.

19 мая-19 июля 1754 года»

…Не один месяц просил у государыни дать ход «прожекту Ломоносова» молодой её фаворит, один из самых умнейших и образованнейших людей «елизаветинской эпохи», друг самого Державина! — генерал-адъютант Шувалов, пока, наконец, императрица не поставила свою монаршью подпись.

— И как так вышло, что День студентов празднуется в День святой Татианы? — спросил Штернер.

— Просто совпало, господин Атаназиус, — с наивной уверенностью ответила Таня Филиппова, не ведая, что простых совпадений в истории, как и в жизни, не бывает. А любой случай не бывает случайным.

И в этом деле вышло всё иначе.

…Иван Иванович Шувалов, как преданный сын своей разлюбезной матушки Татьяны Петровны, давно решил сделать ей щедрый подарок в День ангела.

Когда императрица Елизавета Петровна, наконец-то собралась подписать Указ об учреждении университета в России, хитроумный Иван Иванович подсунул его на подпись именно 12 января — в день святой Татианы-мученицы, то есть, в день ангела своей матушки. И, поднимая тост в её честь, благодарный сын сказал:

— Дарю тебе, матушка, подарок — не в золоте, не в серебре, не в бриллиантовой россыпи, подарок надёжный, вечный, который не потеряешь и в руки не возьмёшь. Дарю тебе московский университет!

Спустя два года, в 1757 г. вице-канцлер Воронцов представил государыне проект указа о присвоении Шувалову титула графа, сенаторского чина и 10 тысяч крепостных душ. Но будучи человеком чести и скромности, не в пример многим министрам, тот и здесь обошёл соблазны Фортуны, никогда впредь не упоминая о подаренном ему дворянском титуле. «Могу сказать с лёгкой душой, — писал позже в своих записках Иван Иванович Шувалов, — что рождён без самолюбия безмерного, без желания к богатству, честям и знатности».

Сам же Университет был открыт лишь через пятьдесят лет, в 1805 году, когда уже не было на свете ни Михайла Ломоносова, ни императрицы Елизаветы Петровны, ни самого Шувалова с его разлюбезной матушкой.

…Вот что не рассказала Штернеру Таня Филиппова, ибо по образованию своему не знала истинных вещей из русской истории, о которых теперь в полном ведении читатель нашего романа.

 

…Извозчик стрельнул плетью по спине Сивого, и тот живо свернул на Манежную площадь.

— Невесёлый получается праздник, — сказал Штернер, до конца не понимая, как можно веселиться в день нечеловеческих страданий и смерти.

Но его рассуждения тут же перебил какой-то тщедушный студентик в расхристанной шинельке, который восторженно кричал своим товарищам неподалеку от длинного здания бывшего «Экзерциргауза»:

— Господа! Послушайте стихи Александра Пушкина!

— Пушкин! — вскрикнули разом Атаназиус и Татьяна и восторженно глянули друг на друга.

А студентик на площади уже громко читал стихи наизусть:

— Друзья, в сей день благословенный

Забвенью бросим суеты!

Теки, вино, струёю пенной

В честь Вакха, муз и красоты!

Сани промчались мимо него и поехали дальше.

— Вы любите Пушкина? — поинтересовалась Татьяна.

— Люблю! — искренне ответил Атаназиус. — А вы?…

— И я люблю. Надо же! Его знают и у вас.

— В том-то и дело, что плохо знают, — сказал Штернер. — Так получилось, что один русский заказчик случайно оставил в моей типографии две его книжки со стихами. И теперь они всегда при мне.

— Какой вы молодец, господин Атаназиус, что не расстаётесь с ними! — вырвалось у Татьяны.

— Я человек верный, — улыбнулся Штернер. — Кого полюблю — сберегу навеки…

Татьяна отвела глаза, словно услышала признание в любви.

— А вообще-то это моя матушка молодец! — уже серьёзно произнёс он. — Впервые услышал «Руслана и Людмилу» именно от неё. И сказки Братьев Гримм тоже. А благодаря стихам Пушкина, стал и сам немного сочинять…

— Вы пишете стихи?! — изумилась она.

— А что удивительного? — не понял Штернер.

— Впервые разговариваю с живым поэтом!.. — с затаённым восторгом сказала Татьяна.

— Ну что вы! — смутился Атаназиус. — Какой же я поэт!.. Особенно в компании с Пушкиным! Так… фантазирую… В свободное время. Немного стихи… Немного сказки…

— И сказки тоже?! В стихах? Как «Руслан и Людмила»?

— Нет, сказки я сочиняю в прозе… Как Вильгельм Гауф. Или Гофман.

— А кто это?

— Известные немецкие писатели… Разве их не читали?

— Нет… — покраснела Татьяна.

— И «Щелкунчика»?

— И «Щелкунчика»…

— Значит, историю Маленького Мука тоже не знаете.

— Не знаю… — вконец огорчилась Татьяна, но сразу же отважно улыбнулась: — Не беда! Впереди меня ждёт много приятного времяпровождения в компании этих господ. Я обязательно прочту всё, что они написали, если вы так советуете. И обещаю впредь читать их новые сочинения.

— Увы! Их уже нет на свете!..

— Как?! — вскрикнула Таня. — Неужели умерли?!..

— Да, Вильгельм умер совсем молодым, в 25 лет. А Эрнст Теодор Амадей в 46.

— А эти кто такие?

— Кто? — не понял Атаназиус.

— Ну… Эрнест, Теодор и Амадей.

Штернер невольно рассмеялся.

— Эрнест Теодор Амадей — это тройное имя Гофмана, — объяснил Штернер и, убрав улыбку, спросил: — Вы не обиделись за мой смех?

— Я не обидчивая, — гордо вскинув голову, ответила Татьяна. — Вы же не хотели надо мной посмеяться, правда?

— Правда! Просто ваши глаза внезапно стали печальными.

— Это оттого, что мне стало жаль ваших писателей… Мне вообще жалко людей, когда они умирают… Особенно, в двадцать пять лет!

— Кстати, Пушкин перешагнул этот возраст. Сейчас ему уже тридцать шесть…

— Ну, Пушкин будет жить долго, — беспечно произнесла она, — и умрёт совсем-совсем старым и седым человеком. Представляете, сколько ещё стихов он напишет за эти годы?

— Не представляю.

— Совсем не представляете?!

— Не представляю себе старого Пушкина, — уточнил Штернер.

— Я тоже! — рассмеялась Татьяна. — У него такие молодые стихи!

Что смолкнул веселия глас?

Раздайтесь, вакхальны припевы!..

Да здравствуют нежные девы

И юные жены, любившие нас!

— Полнее стакан наливайте!

— подхватил стихи Штернер.

— На звонкое дно

В густое вино

Заветные кольца бросайте!

ТАТЬЯНА.

Подымем стаканы, содвинем их разом!

ВМЕСТЕ.

Да здравствуют музы, да здравствует разум!

АТАНАЗИУС.

Ты, солнце святое, гори!

Как эта лампада бледнеет

Пред ясным восходом зари…

ТАТЬЯНА.

Так ложная мудрость мерцает и тлеет

Пред солнцем бессмертным ума.

ВМЕСТЕ.

Да здравствует солнце, да скроется тьма!

И Атаназиус с Татьяной громко расхохотались.

— От, прокуды! — привычно мотанул головой Никифор, говоря всем своим видом, что очень поддерживает чтение стихов Пушкина.

А пассажиры его внезапно смолкли и некоторое время ехали молча, пока, наконец, Татьяна не произнесла — то ли просто вслух, то ли Атаназиусу:

— Вот бы увидеть Пушкина наяву!

— Отличная мысль! — поддержал её Штернер и внезапно предложил: — А давайте заедем к нему в гости.

— Как это заедем? — не поняла Татьяна. — К кому? К нему?!..

— К нему.

— Когда?

— Да прямо сейчас. Ещё в Германии я решил исполнить свою давнюю и дерзкую мечту — набраться храбрости с ним познакомиться.

— С самим Пушкиным?…

— С самим…

— Зачем? — удивилась она.

— Хочу показать свои сказки. Я специально переписал их в тетрадь. Если скажет: пишите ещё — буду писать! Скажет: порвите и забудьте — порву и забуду!..

— Какой вы, однако, храбрый человек, господин Атаназиус, — Татьяна посмотрела на него с уважением. — Я бы от робости не смогла сказать ни слова.

— А разве для этого нужно много храбрости?… Хотя вы правы. Когда начинаешь понимать, кто перед тобой — делается страшно. Только с годами понимаешь, что представляет каждый из нас… Время ставит всё на свои места… Так поедем?…

— Не знаю… — заробела Татьяна. — Мы даже не знаем, где он живёт…

— У меня есть адрес. Это в центре Москвы… — И Штернер тут же крикнул извозчику: — Эй, любезный! Гони на Арбат. Дом 204! К Пушкину едем!

— Как прикажете, барин… На Арбат так на Арбат… — не удивился Никифор, словно каждый день возил пассажиров в гости к Александру Сергеевичу.

— Это во втором квартале прихода церкви Троицы, — уточнил Штернер, — в его Пречистенской части.

— Знаю, барин, знаю… — ответил ямщик, потянув за вожжи. — Поворачивай, Сивый! Слыхал? К Пушкину едем, голубь ты мой!..