«Революция, — заявил Робеспьер перед Конвентом в ходе процесса над Дантоном, — заключается в народе, а не в известности отдельных людей» [13]. Ни один человек, каковы бы ни были его заслуги в деле революции, не может быть выше закона и уважения к республиканским институтам, основанным на суверенитете народа. Республиканские институты всегда должны стоять выше личности. К политическим деятелям, добившимся известности, следует относиться с инстинктивным недоверием. Journal historique et politique сообщал, что парижане испытывают отвращение к самим себе, осознав, сколь наивны они были, следуя за Эбером и Дантоном. Что ж, по крайней мере, с некоторой печалью заключал журнал, этот эпизод «излечил народ от идолопоклонства перед личностями» [14].
Эмоциональные связи, на которых основывается феномен знаменитости, противоречат общепринятым представлениям о политической разумности. Считается, что адепты следуют эмоциональным импульсам, а не доводам разума. Самые горячие сторонники Робеспьера, по словам одного журналиста, обнаруживаются среди «женщин и слабоумных» [12].
все ведущие деятели центрального правительства — новички в политике, да и в Париже тоже. Большинство из них — провинциалы [8], их знакомство с политической культурой французской столицы произошло недавно — и в ряде случаев весьма поверхностно. Это важно, поскольку Париж имеет давнюю и весьма характерную традицию инакомыслия и противостояния, совершенно противоположную той покорности и конформизму, которые навязывают парижанам сегодня
Это лицемерие, которое так сложно вывести на чистую воду, — сущий кошмар Робеспьера и Сен-Жюста: они обречены на то, чтобы до бесконечности выносить приговоры «интриганам в красных колпаках» [5], контрреволюционерам, скрывающим свои истинные взгляды под внешними проявлениями послушания и конформизма.
Беспокойство на самой верхушке подпитывается тем, что у правительства нет надежных способов оценить состояние парижского общественного мнения. Имеющийся в распоряжении аппарат репрессий — атмосфера террора, тюрьмы, телеги с осужденными на казнь, гильотина, полиция, шпионы, цензоры, закрытие политических клубов и т.д., — может быть, и дает правительству достаточную свободу действий для того, чтобы подавлять врагов Республики. Но весь этот арсенал террора потворствует лишь поверхностному проявлению политического конформизма.
равительство нервничает из-за того, что общественное мнение склоняется в пользу принятия очень демократической Конституции 1793 года, вступление в силу которой было отложено после декларации 10 октября 1793 года о том, что правительство будет оставаться «революционным до заключения мира».
Лица, признанные подозреваемыми, могут быть заключены в одну из ста городских тюрем, которые в настоящее время скрипят по швам из-за большого количества заключенных. Три четверти из 8000 заключенных — парижане. Закон о подозреваемых от 17 сентября 1793 года определял политического подозреваемого очень широко, а формулировка, которую в октябре 1793 года дала Коммуна, — еще шире: «Лица, которые, не сделав ничего против свободы, не сделали ничего и для нее». В значительной степени определение политического подозреваемого — вопрос взгляда того, кто выносит приговор. И если последний является членом одного из секционных революционных комитетов, на которые возложена задача политического надзора, это может оказаться делом рискованным.
К январю 1794 года Робеспьер предложил публично сжечь все экземпляры газеты Vieux Cordelier своего школьного товарища Камиля Демулена. Язвительная реплика Демулена в адрес Робеспьера — «Сжечь — не значит ответить» [10] — сыграла свою роль в том, что несколько месяцев спустя Робеспьер отправил его на гильотину.
