Есть куча книг про то, как горевал мальчишка зря — отцы воевали, а на нашу долю подвигов не осталось. А потом выясняется, что осталось, и столько, что хоронить некого.
События сорвались, как велосипед со стенки: неожиданно, глупо, звонко — и прямо по костяшке. Газеты и аналитические телепрограммы, конечно, находили и выдергивали отдельные нити происходящего — но не было Фучика, который усек бы, что нити давно сплелись в плотную петлю, нежно охватившую гортань страны и эпохи. И что табуретка отлетает в сторону — вот сейчас, когда мы опаздываем на работу, чистим зубы или орем на сына, отказывающегося делать уроки, — в этот самый момент страна и эпоха испаряются беззвучной вспышкой, а их место занимает что-то другое, подкравшееся на цырлах. Совсем такое же, но чу-уть-чуть другое. Разницу объяснить почти невозможно, это обстоятельство мучает, загоняя в состояние заторможенной ненависти. Хотя на самом деле все очень просто, даже на уровне слов и чувств: вчера я бы так не сказал, ты бы так не сделал, он бы вообще заперся дома и носу под гнусное небо не казал бы. А вот сегодня я рявкнул, ты ушел в пугающий штопор, а о нем вообще к ночи не надо бы, да и дети кругом. Жизнь лопается и выворачивается кишками наружу, и что в кишках — известно. А ведь мы-то не изменились. Значит, изменилось все прочее: порвалось, сломалось — и позволило делать то, что вчера было нельзя.
— У меня знакомый был, — сказал Неяпончик. — В школе еще. У него шутка была: скорей бы война началась, чтобы мы Америке сдались. Жвачки полно будет и видаков.
— Это, Сережа, он в школе шутил. До Югославии и Ирака. Потом он, я думаю, увидел, что американцы приходят надолго и оставляют после себя руины.
То обстоятельство, что потенциальный очаг никак не превращался в кинетический, шпионов не обескураживало. Капля камень точит: последние полвека доказали, что умелое воздействие мирового сообщества на самую стабильную страну рано или поздно лишает ее всякой стабильности, превращая в стреляющее и воняющее на полпланеты пепелище.
Впрочем, Евсютин старался не слишком сильно озираться, чтобы не оставить превратного впечатления о себе у грядущих поколений, которые получат доступ к архивам наблюдений ФСО.
Папа сразу перестал быть грустным и начал кричать, что неправильно, потому что немцы давно не фашисты, и что не бывает национальностей-врагов, бывают немцы-гады и немцы-хорошие, и татары так же, и русские, и евреи, и хохлы.
Папа сразу перестал быть грустным и начал кричать, что неправильно, потому что немцы давно не фашисты, и что не бывает национальностей-врагов, бывают немцы-гады и немцы-хорошие, и татары так же, и русские, и евреи, и хохлы. Про хохлов я хотел сказать, что папа не прав, потому что кто такие евреи, я не знал, зато хохлов как раз знал, с ними Данила сражался в Америке и всех победил, все они бандиты. Но потом подумал, что тогда папа вообще разорется и в угол опять меня поставит, и просто стал молчать.
