Оглавление

ЭТЬЕН ЭКЗОЛЬТ
НАСЛАЖДЕНИЕ

Срочность вызова позволила мне забыть о приличиях и правилах, и я потребовал от моего слуги ехать быстрее разрешенной скорости. В прошлом мы уже несколько раз нарушали предписанное ограничение и дважды нас останавливали за то полицейские. Удостоверение доктора королевской Академии и указанная среди прочих специальность хирурга неизбежно убеждали их в несомненной важности моего торопливого перемещения. В одном из случаев мне даже выделили полицейский автомобиль, распугавший прочих присутствовавших на дороге и доставивший меня на место так быстро, что мой собственный экипаж появился перед домом пациентки только через полчаса.

Кабросс давно уже сетовал на непригодность моей машины для подобных приключений. Приобретенная задолго до того, как в моем доме появился разбирающийся в столь сложных механизмах слуга, она досталась мне почти случайно, лишь благодаря намерению одного из постоянных клиентов избавиться от нее. Уговоренный низкой ценой и настойчивой необходимостью, я согласился, вскоре уже пожалев об этом. На обслуживание придирчивой стальной твари у меня уходило почти столько же, сколько на содержание дома, а Кабросс позднее объяснил и продемонстрировал мне множество различных изъянов и мелких повреждений, оказавшихся очевидными неудобств и проблем, требовавших скорейшего избавления от автомобиля и приобретения нового. Особенно же раздражала его неповоротливость громоздкого корпуса, массивного и широкого, с трудом одолевавшего узкие городские перекрестки и грозившего перевернуться при любом резком движении передних колес на шоссе, где хоть и мог он развить приличную скорость, но делал это ценой невероятного расхода топлива и быстрого перегрева двигателя.

В бесчисленный раз проклиная собственную слабовольную нерешительность, я не смог удержаться на очередном повороте, правая рука моя соскользнула с обтянутого кожей поручня под потолком и я отлетел к левой дверце, больно ударившись о нее плечом и рукой. Кабросс выругался, и я расслышал его даже через визг шин. В какой-то момент мне показалось, что машина приподнялась и ехала на двух колесах, но умелым движением руля шофер вернул ее на землю и дальше мы ехали уже чуть менее быстро.

На сей раз нас никто не остановил, хотя я не присматривался к мелькавшим за окном улицам и меньше всего намеревался делать это в желании высмотреть постовых. Только перед самым въездом в железные черные ворота, широко открытые в ожидании доктора, мы замедлились настолько, чтобы наше появление выглядело подобающе величественным. Стоявший возле ворот слуга в черном костюме, показавшийся мне взволнованным и обрадованным нашему появлению, скромно улыбнулся и кивнул в мою сторону, хотя едва ли мог рассмотреть меня за темными стеклами. Но мы были здесь далеко не впервые и он, несомненно, запомнил уже мой автомобиль.

Обогнув фонтан с прижимающими к огромным грудям водообильные чаши позеленевшими русалками, мы подъехали к парадному входу. Раньше, чем машина остановилась, владелец дома бросился к нам по мраморной лестнице. Высокий, полноватый мужчина с пышной светлой бородой, всегда казавшейся мне неуместной на его узком лице, но считавшейся обязательной для всех банкиров, к числу которых он принадлежал вот уже два десятка лет, он добился на том поприще немалых успехов и, как меня уверяли, к слову его прислушивались в неких обозначаемых воздетым пальцем кругах. Достаточно упомянуть только наличие в том же городе еще двух принадлежавших ему домов схожего размера, обозначавших его несомненное богатство.

— Скорее, скорее, доктор. — он открыл дверь и без приветствия поманил меня, протягивая ко мне руку. Сердиться на него было бы глупо, учитывая сложность его случая и я только приветливо улыбнулся и кивнул в ответ.

Уже на крыльце я услышал донесшийся со второго этажа разъяренный звон разбитой посуды, а следом тяжелый удар и стеклянный расколотый треск.

— Доктор, прошу вас. — вцепившиеся в мой локоть пальцы мужчины тряслись, лацкан его черного пиджака болтался, непристойно выставив белые нити, из четырех пуговиц остались только две, а на воротнике рубашки бугрился темный след, слишком напоминавший засохшую кровь.

Кабросс появился рядом со мной, обогнув машину и держа в руке кожаный саквояж с серебряной эмблемой Гильдии на каждом боку и мы последовали за хозяином дома по широкому гладкому мрамору, в темную прохладу, где нас приветствовали взволнованные, испуганные слуги, шепотом приветствовавшие нас. Всех их я знал по именам и кивал, придерживая котелок, каждому, ободряюще улыбаясь. Одна из служанок плакала, другая обнимала ее за плечи, уверяя, что мое появление спасет их всех.

Черная лестница вознесла нас, темно-синий, в раскидистых алых цветах ковер провел в правую сторону и мы остановились перед дверью, за которой теперь блаженствовала тишина.

Банкир прижал палец к губам, требуя от нас молчания, как будто имелось у нас намерение производить ненужные звуки, склонился к двери и сощурился, прислушиваясь. Словно в ответ на его движение, замеченное таившимся в комнате чудовищем, из нее раздался высокий протяжный рев и что-то загремело, сдвинулось, покатилось по полу, ударилось о стену, звонко всхлипнув, но едва ли разбившись.

Мужчина испуганно отступил от двери, взглянул на меня, приподнял брови и вздохнул, извиняясь, пожал плечами. Руки его беспомощно разошлись в стороны и я увидел, что он готов зарыдать. Перчатки покинули мои руки, Кабросс подхватил их, передал мне саквояж. Дважды ударив по плечу банкира в ненужном утешении, я решительно открыл дверь и переступил высокий порог.

Хаос объял всю ту просторную комнату. Пол ее усыпали осколки разноцветного стекла, обломки фарфора и мрамора, в самых крупных из которых угадывались яркие южные цветы и изящные черты некогда украшавших помещение бюстов. Высокое зеркало стоявшего возле левой стены трюмо сохранило в себе едва ли треть стекла и она также готова была покинуть его, влекомая протяжными трещинами. Многие из бутыльков, флаконов и коробочек, неисчислимых и занимавших некогда всю поверхность длинного трюмо, были теперь повалены, перевернуты, низверглись на пол, где раскрылись или разбились, изливая и рассыпая свое содержимое, смешавшееся, растворившееся, впитавшееся в черный ковер пола, отчего в воздухе не осталось места ни для чего, кроме тяжелого, вязкого, едкого и сладкого аромата, тошнотворного, требовавшего немедленной слабости, намекавшего на нечто гнилостное и подземное, словно исходил он от разъяренных ядовитых слизней. Посреди комнаты, занимая половину ее пространства, темнела громада широкой кровати, прикрытой с правой стороны сдернутым пологом. С другой стороны, держась рукой за резной столб изножья, стояла, чуть согнувшись и тяжело дыша, молодая женщина в темно-синей ночной рубашке, короткой и прозрачной, позволявшей разглядеть все изящества и красоты ее взывавшего к материнству тяжелого тела. Рыжие ее волосы, растрепанные, спутавшиеся, мокрые от пота, закрывали лицо, но при моем появлении она выпрямилась и отбросила их, взглянув на меня с забавляющимся, озорным вызовом. Должно быть, она ждала своего мужа, но, стоило ей увидеть, кто именно оказался перед ней, как все в ней изменилось. Дверь закрылась за мной, повернулся в замке ключ и мы остались в душной тишине. Расслабившись, всплеснув руками, женщина бросилась ко мне. Руки ее обняли мою шею, груди ударились о меня, горячее тело прильнуло ко мне, волосы защекотали шею.

— Доктор, наконец-то! — она всхлипнула, прижимаясь еще сильнее. Чуть присев, я осторожно опустил на пол саквояж и приобнял ее, чувствуя под тонкой тканью взволнованную дрожь. — Он сказал мне, что позвонил вам, но я ему не поверила.

— Почему же, милая? — я осторожно обхватил ее за плечи, развернул, мелкими шажками направил к кровати. — Ваш муж всегда беспокоится о вашем здоровье.

— В прошлый раз он сказал, что вы слишком дорого ему обходитесь. — она села на край кровати, провела ладонью надо лбом, отбрасывая назад волосы, тряхнула головой, выглядя уже намного более спокойной и уверенной. К ней вернулась горделивая осанка, какой восхищались все столичные жиголо, а высоко поднятый подбородок явил мне острый, резкий, точный профиль, состоящий из прямых и ровных линий, явно указывающий на родство с древними северными родами. Глубоко вздохнув, она стерла со лба пот и медленно опустилась на кровать, положив голову на синий шелк подушки.

Весьма вероятно, что муж говорил ей совсем другое, но она обошлась со мной милостиво, не решившись передать мне его истинные слова. Услуги мои действительно стоили немало, но обычно мужья соглашались с их эффективностью и необходимостью. Большинство из них предпочитало сохранять меня в качестве постоянного наблюдателя за состоянием их жен, платило мне за профилактические посещения и осмотры, не забывая и про небольшие подарки, естественным образом приводившие к улучшению наших взаимоотношений. Иногда я проводил приятные вечера у моих клиентов отнюдь не по вызову, но будучи приглашенным на ужин и карточную игру, остерегаясь, впрочем, какого-либо недопустимого сближения, ибо не был уверен в том, что в следующем году все еще буду проживать в этом городе. За свою жизнь я уже немало путешествовал и привык считать временным любое свое жилище, каким бы приятным или уютным оно ни было. Конечно же, рано или поздно я должен был осесть, следуя примеру своих коллег, но до сих пор время это не пришло. Не далее как несколько месяцев назад Кабросс нашел возможным упрекать меня за нежелание принять приглашение моего старого учителя и перебраться в столицу, где, несомненно, мой доход возрос бы многократно. Если верить услышанному мной от проезжих коллег, узнанному из писем моих однокурсников, то положение дел в том великом городе ухудшалось едва ли не с каждым днем и врачи моей специализации требовались со все возрастающим количеством. Но сразу же по окончании университета я успел год поработать в тени державных башен и даже тогда обстановка показалась мне изматывающей и подавляющей. Не желая, по примеру некоторых коллег, обращаться за помощью к различной опасности препаратам для поддержания в бодрости тела и разума, я предпочел уехать в провинции, проведя некоторое время и за границей, и вполне успешно существовал таким образом и до сих пор, заработав себе некоторую известность и довольствуясь тем.

Как и многие мужчины, супруг рыжеволосой красавицы был уверен в ее способности самостоятельно преодолеть терзавший ее недуг или в возможности исцелить его лекарствами. Последнее, в определенной мере было возможно и я никогда не позволял себе настаивать на необходимости дорогостоящих визитов, если имелась возможность обойтись травяными настоями, простыми процедурами или очаровательными таблетками. К сожалению, в большинстве случаев, подобных мер оказывалось недостаточно. И я отмечал с течением времени все большее количество именно сложных, требующих особого внимания течений болезни. Положение жены банкира представлялось далеко не самым худшим. С моего прошлого посещения прошло почти два месяца и это представлялось мне вполне достаточным и обещающим возможное выздоровление сроком.

Успокоившись, она лежала, закрыв глаза и вытянув руки, готовая к осмотру и процедурам. Прежде всего я поднял и вернул в подобающее положение перевернутый стул, скинул и повесил на его спинку пиджак, после чего сходил в имевшуюся справа от входа в комнату ванную, где в свете тусклой электрической лампы, повернув горгульи головы кранов, вымыл руки в прохладной воде с источавшим яблочный аромат круглым мылом. Не вытирая пальцев, держа их перед собой, я вернулся к женщине, сел на край кровати, прикоснулся к ее руке.

— Приступайте, доктор. — шепот ее дрожал, предвкушая избавление.

Ладонь моя легла на ее живот, вздрогнувший, придавший себе твердость, но почти сразу же расслабившийся. Напряжение все же сохранялось в нем. Подрагивая от пульса, мышцы ее пребывали в готовности, как у борца, в любой момент ожидающего удар или приготовившегося к старту бегуна. Плохой признак, указывавший на запущенное состояние. Им следовало позвать меня намного раньше, тогда всех случившихся разрушений можно было бы избежать. Левые указательный и средний пальцы я прижал к сгибу ее локтя, нащупывая пульс, другая же моя рука медленно поднялась, нависла над правой грудью женщины, над ее воспаленным, торчащим, натянув на себя дымчатую ткань соском, а затем медленно опустилась на него, на горячую, нежную, волнительную под ним плоть. Осторожно сжав ее пальцами, я ощутил ее твердую упругость, указавшую мне также и на некоторые другие, усугублявшие ее состояние явления и мне пришлось сокрушенно покачать головой, понимая необходимость вновь повторить банкиру все мои наставления и указания, неблагоразумно им игнорируемые. От прикосновений моих женщина напряглась сильнее, простынь смялась в ее кулачках, она плотнее сжала губы, слегка согнула правую ногу. Широко раздвинув пальцы, я медленно и ритмично сжимал и отпускал ее грудь, наблюдая за реакцией и надеясь на возможность обойтись простыми средствами. Дыхание женщины стало более глубоким и частым, она слегка выгнулась, подставляя мне свое тело, прикусила нижнюю губу и запрокинула голову, едва слышно постанывая, когда пальцы мои напрягались. Даже когда я прекратил свои манипуляции, она продолжала издавать те животные, жалобные звуки. Понаблюдав за ней несколько мгновений, я дотянулся до другой ее груди, но теперь, сжимая, я одновременно с тем совершал и вращающие движения, отчего стоны ее стали немного громче, а глаза приоткрылись, взирая на меня с нетерпеливой надеждой. Сжав подушечками большого и указательного пальцев едва поместившийся между ними твердый сосок, я заставил ее губы раскрыться и темный язычок мелькнул, облизывая их, а голова ее снова упала на подушку. Усилив сжатие, я покрутил сосок между пальцами, удерживаясь на той грани, за которой притаилась страстная, но непригодная для этого случая боль. Но и этого оказалось недостаточно и даже когда я подверг такому же испытанию и правое его подобие, мне ничего не удалось добиться. Сжатия мои стали более настойчивыми и тогда она сама не выдержала, приподняла голову и широко раскрытыми глазами посмотрела на меня с таким укором, словно я обманул ее с давно обещанным подарком.

Сокрушенно вздохнув, я отпустил ее покрасневшие груди, повернулся поудобнее и приподнял ткань над вздымающимся лобком, обнажив для удобства и живот. На него я положил левую ладонь, правой же, приблизившись, отчего поднялись над полом мои туфли, сжал ее правое бедро чуть выше колена, позволяя ей привыкнуть к моему прикосновению и вспомнить его. В последнем она, судя по всему, не нуждалась. Не было ни дрожи, ни попытки свести вместе колени. Вместо этого бедра ее разошлись, позволяя мне увидеть аккуратные и светлые между ними губки, почти неприкрытые волосками, довольно густыми над ними, пребывавшими в аккуратной ровности, подстриженные согласно прошлогодней иностранной моде, все еще сохранявшейся в нашей весьма удаленной части страны.

Прижав ладонь к ее лобку, я совершил несколько круговых движений, слегка сжимая и поглаживая, радуясь наличию обильной плоти над лобковой костью, с оторопью вспоминая некоторых моих тощих пациенток. Затем, вывернув запястье, я опустил руку и пальцы мои коснулись горячих губок, осторожно раздвинули их, обливаемые обжигаюшей влагой, позволяя среднему и безымянному проникнуть в гладкие, скользкие глубины, отчего правая нога женщины согнулась, а сама она, застонав, подалась навстречу мне, закинув правую руку за голову, левой хватаясь за левую же грудь.

В детстве я посвятил немало времени игре на различных музыкальных инструментах, больше всего преуспев в гитаре и фортепиано. И если первой я не касался уже много лет, то второе неизменно появлялось в любом моем доме, каких бы денег то не стоило. В ранние годы мне пророчили славу великолепного исполнителя. Учителя хвалили мои усидчивость и чувство ритма, а длина пальцев и способность слышать то, что один из них называл внутренним потоком музыки, служили естественной предрасположенностью к тому занятию. В некий момент музыка наскучила мне. Побывав на множестве фортепианных концертов, я заметил среди зрителей по большей части чопорных стариков и экзальтированных старух и не захотел становиться знаменитостью среди подобных персон. Но взбитая клавишами в переливчатую пену фуги подвижность пальцев оказалась существенным подспорьем в моей врачебной карьере.

Теперь они кружились, суетились, сгибались и выпрямлялись в глубине женского лона, сходясь и раздвигаясь, пребывая в неустанном, переменчивом, ритмичном несовпадении. Тело женщины радостно отвечало на него, изгибаясь, поворачиваясь, взбивая ногами простынь, сминая руками подушки. Смущаясь собственных стонов, она прижала к губам правую руку, левую вытянула, цепляясь за львиную морду посреди резного темного изголовья, всхлипывая и дергаясь, а вскоре тело ее затряслось, вздымая лобок и мне пришлось напрягать руку для того, чтобы пальцы мои оставались в ней и левой ладонью я почувствовал возникающие в ее плоти волны. Живот ее напрягся, задрожал, она вскинула согнутую правую ногу, обеими руками вцепилась в свои груди, сжимая их с такой силой, что мне показалось, будто затрещала разрываемая ткань и взвыла, извергая из себя гремучий стон, обливая мои продолжавшие движение пальцы пылающей влагой.

Вытерев их извлеченным из кармана жилета носовым платком, я поднялся, с любопытством осматривая следы причиненного ею разрушения. Приползший с океана ветер ворвался в разбитое окно, вскинул прозрачную белую занавесь едва ли не до потока.

— Доктор, — она лежала с закрытыми глазами, едва заметно шевеля вытянутыми ногами, поглаживая пальцами шелк и шепот ее был услышан мной лишь потому, что в университете нас учили прислушиваться даже к мертвым.

— Да, моя дорогая. — я убрал горько пахнущий платок в карман брюк.

— Спасибо вам, доктор. Вы мой спаситель. — уже готовая отдаться дреме, она продолжала радостно улыбаться.

Муж ее бросился ко мне, едва я появился на пороге, вскочил, чуть не уронив стул.

— Как она, доктор? — беспокойство его было несомненным и мне даже показались странными, мстительными и, возможно, лживыми слова женщины.

— Уже лучше, мой дорогой, — я положил руку на его плечо. — Но не следовало доводить ее до такого состояния.

— Я уже не знаю, что и делать, доктор. — смущенно опустив взор, он показался мне готовым зарыдать.

— Как часто вы производите соития? — я передал Каброссу не понадобившийся саквояж, втолкнул левую руку в пиджак.

— Один раз в неделю, как и полагается. — возмущение его было таким, словно я обвинил его в использовании поддельных векселей. — Каждую ночь с субботы на воскресенье.

— Следует делать это дважды в неделю.

— Доктор, вы же знаете, что это невозможно. — голос его стал тише, как будто я подговаривал его на совершение преступления. — И даже опасно.

— Полагаю, не так опасно, как считается. — Кабросс протянул мне перчатки, но я покачал головой, предпочитая обойтись без них. Правая рука моя все еще дрожала и мне не удалось полностью стереть с нее впитавшиеся в кожу женские истечения. — Мой однокурсник опубликовал статью в прошлом году. Согласно его исследованиям, последствия двух совокуплений в неделю не будут такими уж разрушительными. Все негативное можно будет восполнить витаминными составами.

— Прошу извинить меня, доктор, но пока эти новомодные исследования не будут подтверждены, я не рискну так разрушать свой организм. — он вздохнул с некоторым, как мне показалось, печальным сожалением и попрощался со мной, не способный избавиться от мечтательной тоски во взоре.

Обратный путь я провел в тягостной дремоте, увлекшей меня видениями неких темных существ, радостно тянувших ко мне когтистые лапы и возмущавшихся, обнаружив мою плоть призрачной и пустой. Разочарование их смешило и радовало меня и потому я с довольной улыбкой очнулся ото сна, потревоженного открывшейся дверью.

Выбравшись из машины, я уже собирался сделать шаг по узкому тротуару к калитке в высокой черной ограде моего дома, когда мужчина в сером костюме, замеченный мной ранее напряженно разглядывающим мой автомобиль, бросился в мою сторону. Кабросс возник между нами, препятствуя возможному нападению. У меня почти не имелось недоброжелателей, но несколько раз жизнь моя оказывалась под угрозой. Однажды мне удалось разоблачить притворявшегося волаптологом похотливого мошенника, а в другой раз ревнивый муж, неспособный доставить удовольствие своей жене счел меня виновником их расставания. В каждом из тех случаев, угрожавших мне оружием и расправой, присутствие Кабросса оказалось для меня спасительным, за что он был вознагражден в размере его годового жалования.

— Прошу прощения, — мужчина остановился, с испугом глядя на моего слугу, производившего, следовало признать, весьма внушительное впечатление уже одним своим ростом и массивным телом, источавшим ощущение неостановимой силы. — Я хотел бы поговорить с господином доктором.

Из кармана сюртука он извлек визитную карточку, протянул ее Каброссу. Не сводя глаз с мужчины, тот передал мне отливающую кремовым золотом бумагу. Взглянув на нее, я коснулся руки своего слуги, вынуждая его отступить в сторону.

— Господин Аккоре, — я приветственно кивнул. — Прошу простить моего слугу. Он очень беспокоится о моем благополучии.

— Я понимаю. — обозначивший себя инженером, он больше напоминал одного из тех превозносящих дерзость юных мечтателей, каких я нередко встречал в столичных салонах. В глазах молодого мужчины я наблюдал тот же требующий от мира наслаждений требовательный и пытливый блеск, в движениях его рук мне виделись жесты любителей машин, очарованных стальной новизной, а таящая яростные замыслы улыбка встречалась мне у тех, кто полагал уничтожение необходимым условием для некоего всеобщего и всеобъемлющего усовершенствования.

— Я знаю, что у вас очень много работы, доктор. — он взглянул на меня сквозь круглые очки в тонкой золотой оправе и я увидел знакомый мне страх мужа растерянного и смущенного. — Мне сказали, что вы уже не берете новых пациенток. И поэтому я пришел лично.

Являясь единственным волаптологом в городе, я действительно временно отказал в наборе новых пациенток, исключая случаи сложные или чем-либо привлекательные для меня, вынужденный прежде всего провести полный курс с теми, кто обратился ко мне раньше прочих. Но отчаявшийся муж, подстерегший меня возле дома, вызвал во мне любопытство.

— Видите ли, доктор, моя жена, — он смутился и отвел взор. На его гладко выбритых щеках появился призрачный бледный румянец. — Как только мы переехали, я заметил перемены в ней. Теперь же, мне кажется, они становятся опасными для нее. Вчера, во время очередного приступа, она угрожала покончить с собой.

Своим волнением он выдавал мужа неопытного, немного времени проведшего в браке и мало знающего женщин. Услышанное породило во мне беспокойство о его жене, в воображении моем представшей девушкой юной и еще более неопытной. Кабросс, ухмыляясь, уже протягивал мой ежедневник.

— Я могу посетить вас послезавтра, в десять часов утра.

— Благодарю вас, доктор! — инженер выпрямился, глаза его засияли радостью больного, узнавшего о появлении лекарства против его недуга. — Мы будем ждать вас с нетерпением.

Кабросс усмехнулся, недовольно покачал головой. Не обратив внимания на его упрек, я взялся за скрипнувшую под моей рукой кованую калитку, царапнувшую меня лепестком черной розы.

Без всякой моей просьбы Кабросс узнал все возможное об инженере Аккоре. Выяснилось, что тот числился среди самых талантливых работников верфей Стилмора и являлся одним из разработчиков системы поршней для великолепного «Альмитара», поставившего в прошлом году рекорд по скорости хода среди сухогрузов. За столь значительное достижение компания наградила Аделяра Аккоре премией, на которую он приобрел себе только что построенную виллу в южной части города, недалеко от бухты Призраков, откуда, как я слышал, открывался едва ли не лучший вид на острова Игральных Костей. Год назад инженер привез в город жену, прослывшую женщиной весьма привлекательной, но редко бывавшую в обществе и предпочитавшую проводить время в стенах собственного дома. Услышав подобное описание, я усмехнулся и Кабросс согласно кивнул. Слишком легко было представить прибывшую из праздного великолепия девицу, которую чудом удалось соблазнить провинциальному, пусть и весьма преуспевающему инженеру, мечтавшую о доме у моря и молодом страстном муже, но неожиданно обнаружившую себя посреди пустословного, размеренного, постылого однообразия жизни маленького прибрежного города, где для не нашлось ни достойных развлечений, ни приятных подруг. Общество мужа, какой бы полной радостей ни была их совместная жизнь, не могло заменить привычных излишеств и, я был уверен, именно в этом и заключались причины его вынужденного обращения ко мне. Учитывая обстоятельства, следовало удивляться, что этого не произошло ранее.

Нисколько не преувеличивая свою занятость, я провел каждый день до назначенного инженеру в посещениях своих постоянных пациенток, которых у меня имелось более чем достаточно. Доход мой вполне соответствовал необходимым тратам и даже позволял откладывать средства на грядущий переезд в какую-либо из нежных стран, затерявшихся между подводными вулканами и теплыми течениями. Только вечером предшествующего дня, когда Кабросс зачитывал мне расписание, я уловил незнакомое имя и вспомнил о тягостной необходимости. Отвращение мое оказалось слишком велико и прорвалось к моим губам, искривив их, превратив в гримасу надменного отчаяния.

— Я вас предупреждал, — Кабросс пожал плечами. — Теперь уже поздно отступать, это повредит вашей репутации.

Приходилось соглашаться с его правотой. Местное общество достаточно настороженно относилось к приезжим и легкость, с которой оно приняло меня объяснялась прежде всего рекомендацией моего однокурсника, родившегося в этом городе, вернувшегося сюда по окончании обучения, но вынужденного прервать работу по причине ухудшившегося здоровья. Несмотря на это, мне стоило немалых усилий избавиться от настороженной сдержанности по отношению к себе и только после того, как мне удалось облегчить состояние нескольких влиятельных женщин, жен чиновников и офицеров и сделать тем самым более приятной жизнь их мужей, меня стали приглашать на ужины, официальные мероприятия и карточные игры, в которых я, благодаря своему слуге достиг немалых успехов. По моим расчетам, мне предстояло провести в том городе еще около пяти лет и представлялось крайне неблагоразумно портить сложившееся обо мне благоприятное мнение, выражавшееся в получении от некоторых клиентов весьма дорогостоящих подарков.

Утро четверга встретило меня привычной головной болью, участившейся в последнее время, постепенно перебиравшейся со лба к вискам и тем самым внушавшей мне изрядное беспокойство. Проснувшись, я некоторое время ворочался на кровати, вытягивая и сгибая ноги, стараясь изгнать из них судорожное напряжение, изгибался, пряча голову в намокших от пота подушках в попытке устранить болезненное покалывание в мышцах плеч, разглядывал пробивавшееся сквозь узкую щель между черными, в золотистых розах шторами лезвие солнечного света, раздумывая, следует ли мне позвать Кабросса, поглядывая на занимавшие половину прикроватного столика часы, чей позолоченный круглый корпус держали на полусогнутых руках две пышнотелые бронзовые девы. Черные стрелки, недвусмысленно намекавшие формой на целеустремленные фаллосы проникали в покрасневшие от возбуждения цифры, пронизывали их и оставляли позади себя, обмякших, сомневающихся в собственном рассудке, мечтающих лишь о возвращении сладостных страданий. Отбытие из дома, назначенное мной на половину десятого, казалось теперь слишком ранним. Заставив себя расслабиться, я лежал на спине, рассеянно осматривая комнату и мечтая о том великолепном дне, когда мне не придется подниматься так рано и исполнять свои скучные обязанности и я смогу до полудня находиться в постели с книгой, а затем, отправившись к морю, буду писать картины, наслаждаясь существованием в том виде, в каком оно только и могло показаться мне приятным.

Кабросс появился за пять минут до девяти, распахнул дверь без стука, оставил ее открытой, взгромоздил стальной поднос на столик, протянул мне белую пилюлю болеутоляющего и бокал холодной воды, сам по себе уже принесший мне облегчение. С помощью слуги, опираясь на его могучие руки, напрягшиеся под тонкой белой сорочкой мускулы, я поднялся и доковылял до уборной, где помочился, недовольно взирая на темную, близкую по цвету к оранжевой вялую струйку мочи, исчезавшую в жемчужном сиянии, умылся, прислушиваясь к выкрикам разносчикам газет, врывавшимся в приоткрытое окно и дожидаясь, когда исчезнет пульсирующая назойливость, засевшая под моим черепом. Несколько приободрившись, я вернулся в спальню, где слуга уже приготовил мою одежду на сегодня и придирчиво осмотрел черный костюм с тонкими красными полосками, сочтя его слишком чопорным, но вполне при этом уместным. Следовало произвести как можно более благоприятное впечатление, ибо я подозревал, что стану частым гостем в том доме и обрету нового постоянного клиента. Усевшись на кровати, я выпил чашку мускатного кофе без сахара, привычную мне еще со времен учебы, а Кабросс тем временем прочитал мне новости, не обнаружившие ничего удивительного или любопытного для меня. Допив воду, я сообщил слуге о своей готовности и уже через пятнадцать минут мы уже стояли перед входной дверью, где мне, как обычно, пришлось на некоторое время остановиться, собираясь с силами и успокаивая сердцебиение перед тем, как явить себя мирозданию. Чуть сдвинув вперед широкополую шляпу, я поправил солнцезащитные очки, махнул рукой Каброссу, закрыл глаза и он открыл дверь, являя мне ослепительную солнечную безмятежность.

Девушка встречала нас, сидя за маленьким круглым столом, положив руки на его побелевшее, сияющее лаком дерево, осторожно переворачивая кончиками пальцев страницы устроившейся в стальном держателе книги. Не требовалось присматриваться, чтобы понять увлекшее супругу инженера сочинение. Темно-синяя обложка с белыми цветами по углам выдавала привлекшее некогда и меня скандальное сочинение об адюльтере, популярное несколько лет назад, вынудившее автора надолго покинуть родину, ибо в описываемых им событиях и персонажей многие из мужей узнали собственных спутниц, родственников и друзей. Недоумевая о том, почему инженер позволяет своей жене подобное чтение и нисколько не сомневаясь, что книга была выбрана ею и намерено поставлена на позволявшую рассмотреть ее название подставку с желанием возмутить, взволновать и раздразнить, я мысленно усмехнулся той наивной и нелепой попытке вывести кого-либо из нас из равновесия. Девице следовало бы понимать невозможность подобного ни с кем из мужчин, достойных именоваться таковыми. Сделав вид, что наше появление осталось ею незамеченным, она перевернула страницу, подцепив ее край острыми черными ногтями, медленно опустила и подняла фиолетовые веки с ресницами, длину которых я счел чрезмерной и признал ее исходящей от накладных искусственных наслоений. Светлые ее волосы, едва добиравшиеся кончиками волнистых прядей до плеч, разделенные пробором, пышные и легкие, таили в себе мириады алмазных искорок и словно в ответ им мерцали серебристые нити ее фиолетового платья, оставлявшего открытыми руки и обнажавшего сдавленную тугим лифом грудь настолько, что любой слишком глубокий вдох мог избавить нас всех от приличия.

— Дорогая! — инженер остановился посреди залы, забавно переминаясь, переступая с ноги на ногу, сжимая за спиной правые пальцы левыми и более всего напоминая студента на первом свидании.

Истинным наслаждением было наблюдать за тем, как она промедлила, сохраняя вид чрезвычайно увлеченной чтением, затем дважды быстро моргнула и, словно опомнившись и вернувшись к нам от бесчисленных незаконных соитий, подняла на нас рассеянный взгляд широко раскрытых голубых глаз, приветливо и сдержанно улыбнулась мужу, после чего, слегка сощурившись, посмотрела на меня, мало внимания уделяя стоявшему за моей спиной Каброссу. Даже если и не сумела она навести справки о моей персоне, опознать во мне доктора не составляло большого труда. Слуга же мой даже в самом цивилизованном одеянии более всего напоминал грабителя с восточных островов, несмотря на то, что давно уже оставил то занятие.

— Милая. — инженер отступил в сторону, плавным жестом указал на меня. — Это доктор, о котором я рассказывал тебе.

— Но дорогой, — она откинулась на спинку кресла, кончиками пальцев цепляясь за край стола. — Я же говорила тебе, что не нуждаюсь в докторе.

— Но ты же помнишь, как тебе было плохо три дня назад, — он подступил на шаг ближе к ней с осторожностью впервые входящего в клетку к тигру дрессировщика. — Наш дорогой доктор поможет сделать так, чтобы приступов больше не было.

Насторожившись от его слов, я позволил себе внимательнее осмотреть девушку. Некоторые признаки указывали на ее с трудом сдерживаемую ярость. Все вокруг нее полнилось сухим, жестоким напряжением, словно источала она некие неразличимые, но ощутимые энергии, превращавшие ее в существо опасное, яростное и непредсказуемое. Казалось, будто только наше присутствие удерживает ее от воплей и визга, а мужа ее сберегает от необходимости уклоняться от летящей в него книги, за которой, несомненно последовали бы и подставка и стоявшая на столе изящная тонкая ваза из синего стекла с ленивыми в ней пустоцветами, жалобно тянувшими к солнцу алые лепестки.

Вздохнув и словно сдавшись своему мужу, она снова посмотрела на меня с въедливой, хищной заинтересованностью.

— Лармана Аккоре. — губы мои прикоснулись к пальцам, тонким и мягким, выдавшим мне тем самым множество скрытых в девушке страстей.

Представившись, я заметил в ней некоторое довольство, словно звучание моего имени показалось ей приятным.

— Что вы за доктор? — она опустила голову, губы ее сжались, тонкие брови выгнулись в презрительном недоверии.

— Я имею дипломы гинеколога и терапевта. — о своей истинной специализации я предпочел пока не заявлять, оставаясь удивленным ее неведением. — Судя по тому, что рассказал ваш муж, я могу подозревать у вас некоторое нервное расстройство, которое может мешать как вам, так и вашему супругу и которое, как я полагаю, будет легко устранить, не прибегая ни к чему сложнее травяных настоев или парочки очаровательных маленьких таблеток.

— Вы хотите осмотреть меня? — в словах ее послышало странное, дрожащее волнение, предвкушающее нетерпение, неожиданное и настораживающее.

— Да, если вы не возражаете. В этом климате легко подхватить некоторые местные болезни, о которых мало что слышали даже в столице.

— Мне понадобится раздеваться? — губы ее брезгливо сжались.

— Конечно. Ваш супруг может присутствовать, если пожелаете. — я махнул рукой в сторону инженера.

— В этом нет необходимости. Меня же не в первый раз будет осматривать доктор. Служанка позовет вас, когда я буду готова. — она поднялась из-за стола, обнаружив свой невысокий рост, кивнула мне и покинула нас.

— Что вы думаете, доктор? — как только дверь закрылась за ней, инженер бросился ко мне.

— Не беспокойтесь. Насколько я вижу, ее случай далеко не самый сложный. Думаю, одного сеанса в месяц будет достаточно, но точно смогу сказать только после осмотра.

— Конечно, конечно. — сцепившие пальцы его замерли перед его солнечным сплетением. — Делайте все, что сочтете нужным.

Подозревая в девушке забавную изобретательность, я обошел стол, взял в руки книгу и поднял ее к глазам. Раскрытые страницы явили мне сцену, в которой жена изменяет мужу с пришедшими во время его отсутствия коммивояжерами.

Вернув книгу на подставку, я спросил у инженера разрешения и взглянул в окно. Над высокими деревьями, встававшими переливчатой стеной перед самим домом и тенистыми рядами абрикосовых садов, видневшимися чуть дальше, поднималось до самого горизонта темное, искристо мерцающее море. Посреди его трепетной неподвижности замерли угловатые маленькие острова, поросшие яркой зеленью, а слева, защищая бухту от злобных западных ветров, поднимался высокий клык песчаного утеса. Вид действительно представлялся приятным и я признал то с некоторой завистью. Не портили его даже пароходы, ибо порт и верфь располагались далеко на восток, за мысом Восторга и чередой роскошных пляжей с синеватым песком, избавлявшим, как говорили, от многих недугов вплоть до импотенции.

Повернувшись к инженеру, я хотел высказать ему свое восхищение увиденным, но тут из двери, куда ушла девушка, появилась ее одетая в простое черное платье служанка, юная и непозволительно загорелая, смущенно улыбнувшаяся нам всем по очереди, не посмевшая смотреть при этом в глаза, и сообщившая о готовности ее хозяйки принять меня.

Темные коридоры, высокие и пустые, радовали меня тихой, слегка затхлой прохладой. Зеленые их стены взывали к ярким картинам из тех, какие писали новомодные художники, а ниши тосковали по высоким растениям с тяжелыми, опускающимися до пола лепестками. Видно было нежелание хозяев заниматься домом, словно иное увлекало их и не находили они возможным тратить время и деньги на подобные глупости или же и вовсе не считали его полноценным жильем для себя, предвидя скорую перемену.

Спальня девушки оказалась комнатой весьма просторной, но мало места оставившей в себе свободным. Посередине, между двумя окнами, расположилась широкая деревенская кровать с простыми деревянными изголовьем и изножьем, придавленная высокой периной, на стене над собой благоразумно расположившая для распаления страсти картину, демонстрировавшую изнасилование пышнотелых жительниц прибрежного города морскими кочевниками в мятых стальных шлемах. Возле правой стены устроился белый комод, заставленный высохшими цветами в тонких вазах из разноцветного стекла и жемчужной керамики и фотографиями в стальных и деревянных рамках, по большей части изображавших саму девушку в обществе различных мужчин. Только на двух из них я разглядел ее мужа, немало позабавившись домыслами о том, кем были все остальные. Стена напротив служила прибежищем для трюмо с высоким овальным зеркалом, в раму которого воткнулись уголками бесчисленные фотографии всевозможных знаменитостей и женщины пребывали на них в сценических своих нарядах, едва прикрытые вуалями, прозрачными одеждами и золотистыми украшениями из цепочек и листьев, а мужчины являли себя с обеленными лицами, облаченные, как если бы то почиталось униформой, в черные костюмы и фраки, взирающие с одинаковым высокомерным пренебрежением, сжимая в темных губах сигареты и мундштуки.

Лармана лежала на кровати, закрытая по плечи белой простыней, положив поверх нее вытянутые руки, закрыв глаза, глубоко и часто дыша. Дверь скрипнула, закрываясь, но девушка никак не ответила на тот звук, сберегая свое испуганное одиночество. Саквояж мой с трудом нашел место на трюмо, сдвинув в сторону стопку книг с неизвестными мне, но намекавшими на различные непотребства названиями и метками столичных издательств. Несомненно, она получала их по почте, что должно было делать их безумно дорогими, учитывая сложности доставки в эту весьма удаленную местность, куда поезд шел восемь дней, а пароход лишь на двое суток меньше, и то при благоприятной погоде. Оставив саквояж открытым, я удалился в ванную комнату, узкую, вытянувшуюся к овальному окну, видом из которого служил аккуратный ухоженный сад с яблонями, розовыми кустами и каменными мозаичными дорожками между ними. Круглая раковина напомнила мне те, какие были в университете. Привычная от подобных воспоминаний тошнота не вовремя подобралась к моему горлу. Отвлекаясь от нее, я посмотрел на себя в маленькое квадратное зеркало, удивившись уже успевшей пробиться, пусть и едва заметными темными точками, щетине и понадеявшись на несущественность подобной мелочи для взволнованной моим первым посещением девушки. Как бы то ни было, несмотря на мою почти лишавшую меня пола сущность доктора, я все же был мужчиной и впервые предстать передо мной обнаженной нередко оказывалось для женщин затруднительно, а иногда и неприятно.

Вернувшись в комнату, я обнаружил позу девушки ничуть не изменившейся. В мое отсутствие она едва ли пошевелилась и, как подумалось мне, скорее всего, не открывала и глаз. Когда я сел на кровать, она едва заметно вздрогнула, губы ее сжались, веки еще сильнее задрожали. Добродушно улыбнувшись и подозревая, что она подглядывает, я осторожно коснулся кончиками пальцев ее руки. Прикосновение мое отозвалось в девушке короткой судорогой, но я перевернул ее руку, успокаивающе погладил, прижимая пальцы к запястью, без труда нащупывая частый, торопливый, сбивчивый, панический пульс.

— Не нужно так волноваться, моя дорогая. — я отпустил ее руку. — Я не собираюсь делать вам больно или неприятно. Если хотите, мы можем отложить осмотр или вовсе отменить его. Уверяю вас, мы обсуждали эту возможность с вашим мужем. Он все понимает и ничуть не будет рассержен.

Девушка глубоко вдохнула, попыталась что-то сказать, снова сомкнула губы, сглотнула, кашлянула и только после этого хриплый шепот смог пробиться ко мне.

— Продолжайте, доктор. — губы ее плотно сомкнулись, едва отдав мне те слова.

Внимательно осмотрев ее руки, я отметил тонкость маленьких длинных пальчиков, бледную кожу, хорошо заметные ровные вены под ней, уже служившие достаточным признаком для того, чтобы заподозрить в ней женщину страстную и склонную к удовольствиям. Осторожно подцепив левыми пальцами тонкую, почти невесомую простыню, правыми я приподнял руку девушку и откинул покрывало. Ногти ее вонзились в мое предплечье, проникая болью сквозь ткань сорочки и, я был уверен, разрывая ее. Глаза девушки широко раскрылись, но смотрела она на потолок, словно брезгуя уделить мне взгляд, губы разошлись, выпуская изумленный и восторженный выдох. Под простыней она оказалась совершенно нагой.

Обычно я просил своих пациенток оставаться в ночных рубашках или ином подобном одеянии, позволявшим им чувствовать себя защищенными и более спокойными. Условие то было озвучено мной по телефону инженеру, когда я объяснял ему, как следует подготовиться к моему визиту, и он должен был передать его жене.

В смятении, я отвернулся.

— Дорогая, я ведь говорил вашему мужу, что во время осмотра вы можете быть в ночной сорочке. Неужели он вам не сказал этого?

— Я забыла об этом доктор. — но застенчивость в ее голосе показалась мне лукавой и лживой. — Я подумала, что вам будет лучше, если на мне не будет одежды.

— Если хотите, можете надеть что-нибудь. Я отвернусь.

— В этом нет нужды доктор. — веки ее снова опустились. — Разве вам так не будет удобнее? Продолжайте.

Имея опыт общения с большим количеством самых различных по характеру и темпераменту женщин, я знал и тех, кому нравилось представать передо мной обнаженными, ибо это волновало и возбуждало их, позволяло чувствовать себя порочными и развратными. В случае с женой инженера, подобное предположение казалось вполне естественным. Несколько успокоившись, я вернулся к осмотру.

Еще когда она лежала под простыней, я успел отметить проступавшие сквозь покрывало очертания ее груди и теперь убедился в справедливости моего туманного ранее впечатления. Крупные и тяжелые, нависавшие над боками, поднимавшиеся крутобокими холмами к напряженным темным соскам, они выглядели достаточно привлекательно, чтобы забыть о некоторых недостатках во внешности девушки, к которым я, руководствуясь собственным вкусом, отнес бы слишком широкие бедра и не желающую тонкости талию. Плоский живот позволял разглядеть очертания мышц, выдавая следование и вдали от столицы ее прилежным привычкам. Ладонь моя легла поверх ее пупа и ответом стала ожидаемая и понятная дрожь. На лобке ее волосы были чуть темнее, но сохраняли приятную пышную легкость, ровно подстриженные, но не исчезнувшие, как то стало обычно у покорных моде девушек. Здесь, должно быть, сказывалось влияние инженера, показавшегося мне мужчиной, не имеющим склонности к подобным веяниям и предпочитающим все наиболее простым и естественным. Медленно поднимаясь ладонью к груди, я наблюдал за девушкой, неподвижным, неморгающим взором смотревшей на потолок. Кончиками пальцев я дотронулся до упругой плоти, но только слегка приоткрылись от того ее губы и я позволил себе большую и привычную смелость. Правая моя рука опустилась на ее грудь, сочетавшую в себе мягкость и упорство в пропорциях, приятных для руки и ложащегося на них тела, а горячий и твердый сосок, крупный, окруженный скромным ореолом, любой мужчина счел бы приятным держать в губах, поводя по нему языком, покусывая его зубами.

— Моя дорогая, я вижу у вас достаточно серьезную проблему. — руки мои больше не прикасались к ней и она удивленно приподняла голову, встревожено глядя на меня.

— Со мной что-то не так, доктор? — недоверчивый испуг широко раскрыл ее глаза.

— Нет, нет, моя дорогая. Ничего страшного. Такое часто случается в этих краях. Вы прибыли издалека и не знаете особенностей этого климата. Он может не самым лучшим образом сказаться на вашем здоровье и прежде всего, женском. Отсюда и ваше плохое самочувствие и приступы.

— Приступы? — она всплеснула руками и упала на подушки. — Так их называет мой муж. Я всего лишь злюсь на то, что он не оказывает мне внимание.

— Вы беспокоитесь о том, как часто он приходит в вашу спальню?

— следовало убедиться, правильно ли я понял ее слова.

— Что вы имеете в виду-? — она приподнялась на локтях, изогнула левую бровь в оскорблении, слишком наигранном, чтобы я мог ему поверить.

— Как часто между вами происходит интимная близость?

— Два раза в неделю, как и подобает. — она сообщила об этом с прилежной гордостью, словно подтверждала соблюдение режима и прием лекарства.

— И вам этого достаточно?

— Вполне. — она пожала плечами, но лобик ее сморщился, как будто она не была уверена в искренности собственного ответа.

— Вы ласкаете себя? — от женщин, полагавших себя находившимися в отчаянном положении, можно было ожидать самых необдуманных поступков.

— Что вы, доктор! — теперь в ее голосе слышалась искренняя обида. — Я же не враг себе.

Согласно кивнув, я положил руку на ее бедро и теперь она уже не дрожала от моего прикосновения.

— В этом климате с вами могут происходить некоторые изменения, не самые благоприятные и способные стать опасными. Вы позволите мне осмотреть вас полностью? — на сей раз я приподнял брови, позволяя ей понять смысл моих слов. — Я уверен, что возникшее в вас нервное напряжение исходит от морских испарений, от цветения садов, от того, что мы пребываем на возвышенности. Все это очень тяжело, особенно для тех, кто родился и долгое время жил на равнине. Я уже видел такие случаи.

— Я действительно не очень хорошо чувствую себя в последнее время. — теперь она сдалась и расслабилась. Осторожно поглаживая ее бедро, я чувствовал, как исчезает напряжение в ее мышцах. — Вы можете что-нибудь сделать?

— Для начала, если вы не возражаете, я продолжу осмотр. — рука моя двинулась к ее промежности. Не встречая возражений, я придвинулся, наблюдая за девушкой, за движениями ее глаз и губ. Щеки ее покраснели, широко раздувались ноздри, пальцы рук дрожали, едва заметно сгибаясь и выпрямляясь, царапая ногтями золотистую простыню. Аккуратные, гладкие, ровные губки ее почти не выступали из промежности. Когда моя ладонь прижалась к ним, заставив девушку задрожать и выгнуться, извергая стон сквозь плотно сжатые губы, липкая смазка осталась на моей коже, убеждая меня в недостатке для нее двух посещений мужа. Должно быть, он позволял себе быть невнимательным к жене и к наставлениям мудрецов, недостаточно посвятил времени изучению всего, описанного ими в книгах, пренебрегая необходимостями, без которых совместная жизнь с женщиной представлялась недопустимой и почти невозможной. Средний мой палец ткнулся посредине губок, осторожно двинулся по кругу, раздвигая их и безымянный присоединился к нему, принимая скользкую влагу. Горячий воздух комнаты наполнился едким запахом женского вожделения. Привычным ответом на него была дрожащая моя улыбка. Скрыв ногти во влажных глубинах, пальцы мои замерли, лишь слегка расходясь и сближаясь. Девушка не шевелилась, прислушиваясь к их движениям. Только когда они двинулись глубже, исчезая до второй фаланги, она застонала, прикусила губу и вскинула левую руку, закрывая ею глаза. Медленным и упорным движением, плотно сдвинув пальцы, я полностью погрузил их в ее лоно и она застонала еще громче, мало беспокоясь уже о том, что будет услышана. Изгибаясь, она переместила себя ближе к изголовью, ткнулась в него затылком и мне пришлось несколько поменять положение, забравшись чуть повыше на кровать. Пальцы мои легко и размеренно скользили в ней, останавливались в е глубине, изгибались то совместно, то поодиночке, расходились, кружились, замирали у самого входа, поглаживая шероховатое пятнышко возле него, снова погружались, вытягивая из девушки слезливый стон. Обилие выделяемой ею смазки поразило меня. Редко когда доводилось мне встречать подобное. Не только пальцы мои, но и вся ладонь, почти до запястья, покрылась не желавшей высыхать влагой, источавшей горьковатый пряный запах, расплывавшийся по комнате, заполнявший все пространство ее, пожиравший все прочие ароматы. Перед ним не смогли устоять ни увядающие цветы арфенума, славные своей способностью сохранять силу вплоть до того мгновения, когда начинают опадать их фиолетовые бархатные лепестки, ни столпотворение всевозможных бутыльков и сосудов на трюмо, ни полурастворившиеся ароматические свечи, увлечения которыми не могла избежать ни одна столичная красавица. Теперь он царствовал здесь, вязкий, тяжелый, медленно пробирающийся в легкие, чтобы навсегда остаться в них напоминанием об упущенных удовольствиях, расползающийся по омертвевшим мечтаниям первобытной жадной грезой. Даже у меня, привычного к нему и считавшего себя почти неуязвимым для подобных воздействий, засвербело в носу и немного закружилась в пьянящем мороке голова. Во всем этом я не видел ничего удивительного. Некоторые из женщин отличались тем, что оставляли после себя насквозь промокшие простыни, с другими же приходилось использовать всевозможные смазки и возбуждающие препараты. Только немногие могли произвести аромат столь густой, вязкий и тяжелый, вызывающий желания упоительно древние, отнимающий возможность любых размышлений, превращающий мужчину в самодовольного, одержимого зверя, не желающего больше ни отказов, ни оправданий. Даже мне, при всей моей сотворенной военной дисциплиной сдержанности, не удалось избежать его влияния. Движения руки моей стали более резкими, ускорились, ладонь ударялась о промежность девушки со звучными, влажными шлепками, мне стало тяжело дышать и в какой момент, когда губы мои, вопреки всем моим усилиями, приоткрылись, втягивая не имеющий в себе жизни воздух, я едва удержался от того, чтобы зарычать, вцепиться судорожной хваткой в грудь девушки, протолкнуть в нее всю свою ладонь, зажать ей рот, чтобы не было слышно криков и добраться до самой ее матки, позволяя ей в полной мере ощутить себя женщиной. К счастью, за мгновение до того, как я готов был уже позволить себе некую жестокую вольность, моя лежавшая на ее животе ладонь ощутила знакомое содрогание. Уже через мгновение тряслось уже все ее тело, напряженное и покорное. Сгибаясь, она приподняла голову, брови ее поднялись и изогнулись в страдальческом удивлении, широко раскрытые глаза взирали на меня с назойливой прямотой, сверкая кровожадными откровениями, требуя невозможных даров. Влагалище ее сдавило мои пальцы с такой силой, что мне не удавалось пошевелить ими. Пульсирующие торопливые волны метались по нему и в провалах между ними она едва слышно вскрикивала, прикрывая рот сгибом локтям. Когда наслаждение покинуло ее, она с мягким стоном упала на подушки, широко раскинула руки, всхлипнула, вытянула ноги и медленно закрыла глаза. Осторожно высвободив пальцы из ее чрева, я поднес их к глазам, разглядывая облепившую их густую влагу, принюхался к едкому запаху, вновь восхитившему меня, заставившему вспомнить о подростковых наваждениях. Женский стон вырвал меня из приятных грез. С удивлением взглянув на девушку, я увидел ее изогнувшейся еще сильнее, чем прежде, вновь содрогающейся, прикусившей нижнюю губу, постанывающей и подвывающей, широко раскрытыми глазами уставившейся на невидимое, неотразимое сияние. Руки мои метнулись к ней. Левая снова прижалась к животу, а правая едва успела втолкнуть в нее указательный палец, как резкие судороги вонзились в ее тело, сотрясая его. Крик ее пробился сквозь вдавившиеся друг в друга губы, глаза закатились и я снова ощутил сотрясающее мироздание биение оргазма, обдавшее мои пальцы потоком горячей влаги. Успокоившись, она повернулась на правый бок, прижала колени к груди и, закрыв глаза и тяжело дыша, исчезла для всего сущего.

— Вы более нежный, чем мне представлялось. — в то мгновение я вытирал руки извлеченным из саквояжа платком.

— О чем вы? — я поднял глаза и взглянул на ее отражение в зеркале передо мной.

— Вы же волаптолог. — сидя на коленях, она левой рукой поглаживала свои груди, перескакивая ладонью с одной на другую, правые пальцы спрятала в своих волосах, разлепляя их, слипшихся от пота, ничуть не стесняясь своей наготы.

— Вы знали это? — до того мгновения мне казалось, что очарование недоговоренности позволяло ей считать меня кем угодно другим.

— Конечно. — Лармана равнодушно пожала плечами, провела ладонью по простыне, растворяя волны. — В столице я много слышала о таких, как вы. Но не думала, что это коснется меня.

— Почему же?

— У моего мужа достаточно большой член и он красивый мужчина. Я была уверена, что с ним буду счастлива.

— Разве это не так? — откровенность ее несколько смутила меня, но я уже чувствовал в ней мятежную волю, противостояние которой позабавило бы меня как мужчину и отняло бы много сил у любого волаптолога.

— Мне не хватает его, но я не могу требовать, чтобы он причинял вред своему здоровью. — Девушка вздохнула, повернулась к окну, подставляя моему взору острый профиль.

— Не беспокойтесь. Все поправимо. Обещаю вам, не пройдет и месяца, как все ваши проблемы останутся в прошлом.

Муж ее поджидал меня возле двери спальни.

— Я слышал. — взволнованно заламывая пальцы, он бросил взгляд в комнату. — Неужели все настолько плохо?

— Случай несколько более сложный, чем я мог предположить. — ободряюще улыбнувшись, я положил руку на его плечо и заметил, как расширились его ноздри. Полностью стереть с пальцев истечения его жены мне так и не удалось. — Не стоит волноваться. Со всем можно справиться. Но мне придется посетить вас несколько раз в самое ближайшее время.

— Конечно, конечно. — рука его взмахнула, отрицая любые страхи. — Я и сам думал, что это понадобится, но не осмеливался просить.

Кабросс подошел ко мне и, понимая происходящее, уже достал из кармана свой обтянутый красной кожей ежедневник, в котором вел все мои записи.

— Следующий свободный день будет только через две недели. — он вытянул из нагрудного кармана своего пиджака гладкую черную ручку, сжал ее в зубах, открутил колпачок и занес над разлинованной бумагой золотистое перо.

— Так долго? — инженер вскричал от ужаса, но тут же вернул себе самообладание. –Конечно, доктор. Я сделаю все, что необходимо.

Как только мы выехали за ворота, Кабросс рассмеялся и посмотрел на меня через маленькое овальное зеркальце посреди лобового стекла.

— Что там было? — его всегда забавляли и возбуждали мои рассказы, а я немало развлекался, наблюдая за реакцией моего слуги на самые непристойные подробности.

— Похотливой самке мало ее мужа. — расстегнув пуговицы пиджака, я устроился поглубже на сиденье, принимая как высшее наслаждение теплый ветер из окна. — Ничего необычного.

— Я так понимаю, мы часто будем ездить сюда? — взор его вернулся к дороге.

— Думаю, понадобится сеансов десять, прежде чем удастся успокоить ее хотя бы на год. — по тому, как сощурились глаза Кабросса я понял, что он уже считает мой доход, который с полным основанием считал и своим. На службе у меня он получал намного больше, чем предполагалось за выполнение подобных обязанностей и связано это было прежде всего с необходимостью хранить в тайне не только мои собственные, но и чужие секреты. Именно из-за недостаточной способности к тому и был уволен мой предыдущий слуга, а мне пришлось покинуть уютный маленький город, окруженный яблоневыми и грушевыми садами.

Давно уже установив непременным правилом один визит в день, я поблагодарил себя за то, когда, вернувшись, с трудом взобрался по лестнице и, едва добравшись до кабинета, рухнул на кожаное сиденье кресла, задыхаясь и чувствуя, как тяжелые и частые удара сердца с каждым мгновением приближают меня к благословенной и последней темноте. В верхнем ящике стола хранилась стеклянная цилиндрическая бутылочка, затерявшаяся между тяжелыми тетрадями в плотных черных обложках, меднокожими патронами для пистолета и варварскими костяными фигурками, привезенными мной из южных странствий. Только проглотив две хранившиеся в ней белые таблетки, оставившие на языке приятную колкую горечь, я почувствовал себя немного спокойнее. Затылок мой прижался к высокой липкой спинке, глаза закрылись, руки обмякли на подлокотниках. Темнота стала вязкой сладостью, стук копыт и трепетный шепот автомобильных шин, сопровождаемый гневным стрекотом двигателей, слились в тень добродушной тишины и я признал себя усталым, но умиротворенным. Мягкой иноходью постукивали часы на столе, на первом этаже разговаривал по телефону Кабросс. Слабость отступила от рук, увлекая за собой головокружение, проникшая в тело взволнованная дрожь требовала действия. Подняв веки, я провел пальцами по гладкому дереву стола, раскрыл лежавшую на нем тетрадь, вытянул из подставки слева от круглого позолоченного корпуса часов перьевую ручку и следующие полчаса старательно записывал все случившееся за день, допуская и пространные отстраненные размышления, и описание привидевшегося мне в автомобильной полудреме многолапого зверя, и некоторые мои касавшиеся моей профессии мысли, знать которые не следовало даже Каброссу, и заметки, предназначавшиеся для мемуаров, если когда-нибудь я найду в себе силы приступить к их написанию. Дневники те я вел на далаурском языке, неизвестном почти никому в этой части мира. Из далауров была моя мать, научившая меня тому певучему наречию вопреки возмущению отца, считавшего ее язык мертвым, бесполезным и недостойным траты времени. В редком том случае он оказался неправ и знание далуара я счел весьма полезным, ибо оно позволяло мне сохранять самые мои потаенные мысли нетронутыми, но сохраненными в подробностях. Поначалу Кабросс регулярно просматривал мои записи и я посмеивался, обнаруживая намеренно остав