Дичь для товарищей по охоте
Документальный роман
Наталия Вико

© Наталия Вико, 2016

© Сергей Морозов, фотографии, 2016

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Предисловие автора

Савва Морозов ворвался в мою жизнь стремительно, как и полагается человеку с его характером…

– Темой вашей диссертации, Натали, будет… – мой научный руководитель, проректор по науке Московского государственного историко-архивного института, харизматичный профессор Николай Петрович Ерошкин задумчиво обвел взглядом висевшие на стенах кабинета портреты классиков марксизма-ленинизма…

Стараясь скрыть волнение – выбор научного пути, как минимум, на ближайшие три года – дело нешуточное, я посмотрела вслед за ним, но, натолкнувшись на безразличный ко всему, кроме экономической теории коммунизма, взгляд Карла Маркса, отвела глаза.

– Давайте-ка возьмем московское городское самоуправление, – продолжил профессор, хитро улыбнувшись сначала Марксу, а потом мне. – Знаете ли, Москва купеческая… Такая тема! Вы же у нас дореволюционник. Вот вам и карты в руки. Три года аспирантуры… – по его лицу скользнула улыбка, – еще будете вспоминать это время, как самое счастливое…

«Что ж, – усмехнулась я, уже выходя из кабинета, – Карл Маркс подсказал неплохой выбор».

– Кстати, Натали, – услышала я вслед и обернулась, – среди гласных городской Думы был один человек… Хотел бы, чтобы вы с ним познакомились поближе. Кажется мне, из вашей встречи может получиться отличный… роман…

Важно поправив очки с простыми стеклами – необходимый атрибут аспирантки в двадцать один год – я попыталась уточнить фамилию будущего героя своего романа.

– А вот этого я вам не скажу, – расплылся в улыбке Николай Петрович. – История, голубушка, – штука тонкая. Надо, чтобы он сам вас заметил. Только тогда и сложится…

Три последующих, и вправду, счастливых года я прожила в Москве начала двадцатого века, куда была перенесена машиной времени под названием историческое исследование.

Исторические источники и литература… За этими словами скрывались не только сухие отчеты и протоколы заседаний городской Думы, газетные статьи и мемуары, но письма и дневники, с пожелтевших страниц которых выплескивались чувства, мысли, переживания и страсти, бушевавшие в сердцах людей, имена которых мы помним до сих пор: А. Бахрушин, С. Мамонтов, В. Пржевальский, Н. Гучков, С. Морозов, В. Голицын. Изучая их непростые судьбы, я всякий раз буквально спотыкалась о нестыковки и разночтения, связанные с жизнью одного из них – Саввы Тимофеевича Морозова, который с хитрым прищуром смотрел на меня с фотографии…

Через три года диссертация была защищена, но тема Саввы Морозова не отпускала. Осталось много вопросов, ответы на которые тогда так и не были найдены. Они касались не только самого С. Морозова, но и многих окружавших его людей.

Например, как могла мать Саввы – Мария Федоровна, давшая прекрасное образование детям, по утверждению одного из советских писателей, не интересоваться печатным словом, не посещать театры и музеи, не пользоваться электричеством, из боязни простуды не мыться, предпочитая обтираться одеколоном? А как же найденные в архиве фотографии погруженной в чтение Марии Федоровны и электрический светильник рядом? И как же письмо гувернера младших Морозовых, в котором тот упоминал, что во время поездки в Берлин Мария Федоровна настояла на посещении Дрездена, чтобы показать детям знаменитую галерею? Да и сам Савва Морозов рассказывал Исааку Левитану, кстати, несколько лет с разрешения Марии Федоровны прожившему во флигеле ее дома, что именно она привила детям любовь к прекрасному, регулярно посещая с ними Императорский Большой и Малый театры и симфонические концерты в Москве и Петербурге. Возможно, именно тогда в душе Саввы поселилась любовь к театру, благодаря которой Россия имеет ныне жемчужину культуры – Московский художественный театр.

Чем больше я занималась темой, тем больше понимала – история Саввы Морозова – очередная фальсификация советской историографии. Но зачем? Почему даже его внук, в книге «Дед умер молодым» представил Савву как безвольного, мечущегося человека, но в то же время почти революционером и другом Баумана? Зачем вслед за Горьким утверждал, что Савва лично брил бороду попу Гапону 9 января 1905 года, чтобы помочь тому скрыться от царских ищеек? А как же телеграмма Горького от 9 января 1905 года, адресованная Екатерине Пешковой: «Послезавтра, т.е. 11-го, я должен буду съездить в Ригу – опасно больна мой друг Мария Федоровна – перитонит. Это грозит смертью, как телеграфируют доктор и Савва»? Значит, 9 января С. Морозов был в Риге? Об этом же свидетельствует и сама Андреева, утверждая, что в эти январские дни Морозов неотлучно находился у ее постели.

Но самая большая тайна – обстоятельства смерти Саввы Морозова в мае 1905 года в Каннах…

Помню теплый майский день, когда у входа в Историко-архивный институт ждала… Савву Тимофеевича Морозова. Нет, не того Савву, а его внука – писателя, автора книги «Дед умер молодым». О встрече, по моей просьбе, договорился Николай Петрович Ерошкин. Уже около тридцати минут я стояла у входа в институт на Никольской улице, с волнением вглядываясь в лица проходящих мужчин и пытаясь угадать, кто же из них внук Саввы. Наконец, увидела… Широкое лицо с узкими губами, жесткий взгляд удлиненных глаз… Похож… Я смотрела и чувствовала, как негодование, охватившее меня после чтения некоторых страниц его книги, уходит, и на его место приходит радость от присутствия рядом ЕГО внука.

Савва Тимофеевич-младший выглядел усталым и оказался замкнутым и настороженным.

«Наверное, таким и должен быть – наследник экспроприированного многомиллионного состояния, которому позволили выжить», – подумала я тогда.

Мы проговорили менее часа в кабинете Николая Петровича.

«Поймите, – задумчиво глядя куда-то поверх наших голов, сказал гость. – Правда – не всегда привилегия потомков известных людей. Смею ли я, внук Саввы Тимофеевича и Зинаиды Григорьевны, описывать страсть деда к этой актрисе… Андреевой? Могли ли мы, Морозовы, в наше время, говорить о том, что Савва Тимофеевич отказал в помощи большевикам, оставив незадолго до этого Марии Андреевой страховой полис на предъявителя? В 1921 году они расстреляли моего отца, сына Саввы Тимофеевича… Вряд ли после этого кто-то из нас испытывал желание разбираться в причинах смерти деда. Да и вам не советую. Темное дело… – Он провел ладонью по седым волосам и, поднявшись с места, торжественно закончил:

– А о себе могу сказать коротко. Я – советский писатель! Советский! И в этом – моя правда.

После его ухода я молча достала из портфеля рукопись статьи о Савве Морозове и положила перед Ерошкиным.

– Умница! – прочитав статью, сказал он и откинулся на спинку кресла. – Будете публиковать?

– Конечно! – уверенно заявила я. – Как вы думаете, куда лучше предложить?

– Попробуйте в «Вопросы истории». И не раздумывайте. Несите прямо сегодня…

…Статью в журнале приняли прекрасно. Читали и перечитывали, говорили хорошие слова и, наконец,…

– Вы проделали огромную работу, Наталия Юрьевна, – уважительное обращение по имени и отчеству было приятно, но насторожило. – Но, поймите, невозможно публиковать материал, в котором вы прямо или косвенно обвиняете Красина, Андрееву и Горького в убийстве Морозова. Это же люди из касты неприкасаемых! – редактор одобрительно усмехнулся, заметив, удивление на моем лице, говорившее о том, что я поняла… значение слов.

– Но вы-то хоть понимаете, что все это правда? – именно сейчас нуждаясь в поддержке, спросила я и прищурилась от внезапной рези в глазах.

– Я? – редактор сочувственно посмотрел на меня. – Да… – Он покачал головой. – Впрочем, не грустите. У вас еще вся жизнь впереди. Может, когда-нибудь у вас появится возможность рассказать обо всем. Всем…

….Смеркалось. Я «голосовала» у дороги. Зеленый огонек такси вывел меня из оцепенения.

– Куда едем, девушка? – приоткрыв окно, поинтересовался пожилой водитель.

– На кладбище! – буркнула я и, не дожидаясь согласия, уселась на заднее сиденье.

– Не рановато ли? – посмотрел он в зеркало заднего вида.

– В самый раз, – решительно ответила я…

Когда мы подъехали, Рогожское старообрядческое кладбище уже закрывалось. —

– Опоздала, – сообщил сторож у входа.

– Пустите меня… пожалуйста… очень надо… сегодня… – голосом бедной родственницы попросила я. Жалобный голос и изможденный вид сработали.

– К кому идешь?

– К Морозову.

– Савве Тимофеевичу?

– Савве Тимофеевичу.

– Он в это время, – сторож посмотрел на часы, – посетителей не ждет.

– Меня – ждет! – выпалила я. – Точно ждет!

– Хм… – сторож покачал головой и открыл калитку. – Проходи. Только ненадолго. И смотри, коли не ждет! – услышала я уже вслед. – Он мужчина суровый…

Я почти бежала. Справа каркнула ворона. За ней – другая. Недовольно и зловеще.

«Все как и должно быть вечером на кладбище», – почти удовлетворенно отметила я.

Слева, наконец, появился большой крест белого мрамора.

«Успела!» – Прислонившись к ограде и прикрыв глаза, я замерла…

…Перед уходом, тихо сказала вслух:

– Сколько бы лет ни прошло, я расскажу о тебе правду. Всем. Обещаю.

И в этот момент услышала хлопанье крыльев. Белоснежный голубь опустился на могильный крест и, наклоняя головку то вправо, то влево, внимательно разглядывал меня черными глазами-бусинками…

…Поздно вечером в квартире раздался телефонный звонок. Голос Ерошкина был едва слышен сквозь шум помех.

– Что в редакции? Отказали?

– Отказали.

– Я так и думал.

– Вы знали?!

– Конечно, знал.

– Почему не остановили меня?

– Проверка на прочность необходима. Особенно историкам. Рукопись в мусорном ведре?

– Что-о-о?!

– Понял. Так что дальше? Что вы решили?

– Была на могиле Саввы… И поклялась, что напишу о нем правду. Напишу. А вы меня знаете. Я свое слово держу.

– Что ж… – голос Учителя дрогнул. – Я рад, девочка, что в тебе не ошибся, – перешел он на «ты». – И верю – у тебя все получится. А в тот день, когда будешь держать в руках написанную тобой книгу о Савве, – помолчал, – вспомни обо мне. Ведь это благодаря мне он стал… героем твоего романа.

…Шли годы. Застой, пятилетка пышных похорон, перестройка и гласность, путч, победа над коммунизмом, ваучерная приватизация, снова путч и снова победа… над самими собой, дефолт и снова медленное возрождение страны, измученной социальными экспериментами. И все это время – медленная, кропотливая работа по сбору материалов для книги, проверка версий и разочарование от тупиков. Персонажи книги уже говорили и действовали, порой, стыдливо замолкали и прятались, иногда пытались оправдаться и объясниться… но, главное, они ожили:

«Зеркало разбилось…» – испуганный голос Тимофея Саввича.

«Теперь это аллея будет носить ваше имя…» – голос Саввы и неторопливое цоканье копыт двух лошадей, идущих бок о бок.

«Вовремя человека пожалеть – хорошо бывает…» – слезливый басок Горького.

«Чертов поганец Парвус прогулял в Италии мои гонорары» – тоже Горький, но уже недовольный.

«Купчишка!…» – это Книппер.

«Актерка? Я вам покажу актерка!» – истерика у Марии Федоровны.

«Очень прошу, не пиши ничего плохого про Машу», – слова, сказанные хрипловатым голосом Саввы… Уже – мне…

В бывшее имение Саввы Морозова в Архангельском по Каширскому шоссе я попала почти случайно. Отдыхала неподалеку в санатории «Бор». Прогуливалась по аллее, которую, как мне сообщили старожилы «почему-то называют аллеей Марии Андреевой», подошла к особняку, в котором начинали вести ремонтные работы, восстанавливая для нужд правительства. Села на скамейку и вдруг… рядом опустился белый голубь. Заворковав, он начал внимательно рассматривать меня черными бусинками глаз…

Вернувшись домой, я снова засела за работу, описывая последний месяц жизни Саввы…

Итак, семья Морозовых в мае 1905 года переехала из Виши в Канны и остановилась в гостинице «Ройял», которая находилась на улице… И снова вопрос… В каком месте в Каннах находится или находился отель, в котором был убит Морозов? В мемуарной литературе точной информации не было. Ведущий телеканала «Культура» привычно сообщая обкатанную версию биографии Морозова, сообщил в одной из передач: «Морозов, будучи человеком с больной психикой, застрелился в городе Канны в „Ройял-отеле“ на улице Рю де Миди».

Запрашиваю своих французских коллег и друзей. Проверяют. Нет и никогда не было в Каннах такой улицы. А вот «Ройал-отелей» в прошлом веке в Каннах было несколько. Найти тот самый не удалось. Лечу в Канны сама. Посадка в Ницце. Недолгая поездка на машине и вот – Канны. Самый известный курортный городок на французской Ривьере. Впрочем, если убрать международный Каннский кинофестиваль, останутся только море, пляж, пальмы, туристы и яхты.

Начинаю по списку составленному французскими коллегами искать ту самую гостиницу. Вот – бывший «Ройял-отель», но построен в 1910. Это – нынешний «Ройял-отель», однако построен еще позже. Пытаюсь договориться с муниципальным архивом. Телефонные переговоры не дают результата. Русского исследователя допускать в городской архив не хотят. Помог, как всегда, случай. А вернее – Моцарт. На концерте знакомлюсь с неким Томасом Грэхэмом, который вызвался мне помочь, узнав, что я не просто родилась в Лондоне, но даже в том же родильном доме, что и он – в Кенсингтоне. Брат по родильному дому. А в муниципальном архиве у него знакомая… И вот уже через пару дней у меня в руках небольшая пожелтевшая фотография-открытка, на которой «Ройял-отель», существовавший в Каннах в 1905 году! На всякий случай переснимаю и увеличиваю изображение на компьютере. Между третьим и четвертым этажами ясно видна вывеска – название отеля! Теперь я знала точно – отель находился на пересечении бульвара Круазет и улицы Коммандантэ Андрэ. Еду туда. И получаю еще одно доказательство: в реконструированном здании сейчас находятся апартаменты под названием «Вилла Ройял»!

Итак, отель найден. Теперь – почти невыполнимая задача – попытаться разыскать родственников тех, кто работал в гостинице почти сто лет тому назад. Воспоминание о таком событии, как убийство русского миллионера могло передаваться из уст в уста. День сменяет день… И вот листаю с трудом обнаруженные списки лиц, работавших тогда в гостинице. Жак Ориоль. Консьерж. Работал в в 1905 году. Всю жизнь прожил в Каннах. А родственники?

«Мадам Натали, это очень сложно, впрочем, обратитесь к мсье… возможно он…».

…Мсье не вполне соответствовал образу французского мужчины – героя-любовника, стереотипом забитого в голову французскими кинофильмами. На встрече, окутывая себя сигаретным дымом, очевидно, чтобы скрыть одутловатость лица, хрипло спросил: «А он кто вам, этот мсье Мо-ро-зов?» Я немного растерялась. Как объяснить, кто мне «этот Мо-ро-зов»? Ответ пришлось начать с вопроса о вечном и непостижимом: «Мсье… Позвольте спросить, знаете ли вы, что такое – любовь?»

Тело мсье дрогнуло и с любезными словами про мои невероятные зеленые глаза предприняло попытку освободиться из плена плотно обнимавшего его кресла, вероятно, чтобы сделать изящный французский поклон и страстно припасть к моей руке. Пришлось разъяснять, что я имела в виду «любовь с большой буквы», ради которой люди готовы на подвиг, отчаянный поступок, в том числе, даже самопожертвование…» Показалось, что мсье немного расстроился, но, выслушав рассказ о любви Морозова, в конце повествования настолько проникся сочувствием, что даже прослезился. Через три дня внучка Жака Ориоля, госпожа Луиза Ориоль сидела передо мной в холле отеля и рассказывала со слов покойного деда об убийстве русского миллионера в далеком 1905 году.

– Убит? Почему ваш дед считал, что Морозов убит? – на всякий случай уточняю я.

– В тот день, а может, за день до случившегося, в отеле к дедушке подошел мужчина. Дедушка хорошо его запомнил. Элегантный, ухоженный, рыжеволосый, с аккуратной бородкой. Оставил для этого русского конверт. Дед передал конверт постояльцу и обратил внимание – тот вскрыл конверт при нем – на записку. В ней был только знак вопроса. И все. А гость, теперь я понимаю, что это был мсье Морозов, ее разорвал, взял на стойке лист бумаги, нарисовал жирный восклицательный знак и отдал дедушке, чтобы тот передал ответ тому, кто будет спрашивать… Тот человек пришел, посмотрел на восклицательный знак и попросил передать русскому на словах, что ему очень жаль… Дед всем говорил, что постояльца убили. Но хозяевам не была нужна широкая огласка, а полиции расследование. Поэтому версия самоубийства устроила всех. Вспоминая об этой истории, дед все время повторял одну фразу: «Они такие странные, эти русские…»

Что было потом я уже знала. Тело перевезли в Москву и похоронили на Рогожском кладбище. Самоубийц на кладбище не хоронят. Тем более на старообрядческом. Даже очень богатых… Гроб с телом несли от вокзала на руках. На похороны пришло более пятнадцати тысяч человек, в том числе, вся труппа МХТ. Не было только Марии Андреевой… В этот день ей нездоровилось…

Работа над книгой была закончена и рукопись передана в издательство. Приближался юбилей Саввы Морозова. 140-лет со дня рождения. А я все никак не могла успокоиться и стала снимать документальный фильм о нем. В ходе съемок очутилась под Орехово-Зуево, в храме Рождества Богородицы. Почти девяносто лет в нем хранилась икона Саввы Стратилата, написанная на деньги, собранные рабочими и служащими Никольской мануфактуры г. Орехово-Зуево в память о своем «незабвенном директоре». Икону украли из храма в середине 90-х годов после того, как показали в одной из телепередач.

Получив на то благословение Епископа Филлипольского Владыки Нифона, заказала список иконы по имевшейся у меня фотографии из архива и уже через несколько месяцев счастливая стояла перед настоятелем храма…

Высокий худой священник, выслушав меня, вдруг вскинул руку, направив указательный палец на меня: «Это ты украла икону! Такие как ты! Ненавижу! Журналюги проклятые! Украла икону, а теперь грехи замолить хочешь?!»…

Палец вонзился мне прямо в сердце…

А прекрасная икона в резном деревянном кивоте осталась у меня в доме…

Спустя пару лет, я снова оказалась в Каннах, где рассказала историю про икону настоятелю русского православного храма, что на улице Александра III, Архиепископу Каннскому и Западно-Европейскому Варнаве.

«Сочту за огромное счастье принять сию святую икону в дар от вас нашему храму. Морозова люди помнят, да и убили его вот, буквально в пяти минутах ходьбы отсюда, – без тени сомнения сказал он. – Сделайте только латунную табличку с пояснением на двух языках – русском и французском».

И вот в июле 2005 года к 100-летию со дня смерти Саввы Тимофеевича Морозова список иконы Саввы Стратилата был перевезен в Канны (при содействии и участии вице-президента Российского фонда культуры Т. Шумовой, администрации компании «Аэрофлот» в лице В. Авилова и И. Чунихина, сотрудницы Федерального Агентства по культуре и кинематографии М. Блатовой, оказавших помощь в перевозке более чем тридцатикилограммовой иконы в окладе) и передан Архиепископу Каннскому и Западно-Европейскому Варнаве на вечное хранение в православном храме г. Канны на улице Александра III. Икона обрела свой храм.

А до этого был февральский вечер 2002 года, когда Московский художественный театр отмечал 140-ю годовщину со дня рождения Саввы Тимофеевича Морозова.

В фойе гостям дарили книги «Дичь для товарищей по охоте». Еще теплые. Только что из типографии…

Уютный зал малой сцены был полон людьми, взволнованные лица которых говорили о том, что все происходящее им не безразлично и что память о человеке, без которого не было бы Московского Художественного Театра, все еще жива.

Я почти не смотрела на экран, где показывали снятый при моем участии документальный фильм «Савва Морозов: смертельная игра», а вглядывалась в лица зрителей – взволнованные, светлые. У многих на глазах были слезы… И вдруг вспомнила: «Бог мой, ведь ровно двадцать лет назад, в феврале, да-да, именно в феврале 1982 года я ездила на Рогожское кладбище… «Сколько бы лет ни прошло я расскажу…»

Зажегся свет. Аплодисменты взорвали тишину. Ведущий, заведующий литературной частью МХТ милейший Николай Шейко поцеловал мне руку и предоставил слово…

На торжественном вечере не было лишь главного режиссера МХТ… Был занят…

Поздно вечером мы вышли из театра. Вспомнился один из наших последних разговоров с Олегом Николаевичем Ефремовым:

– Мы еще поставим в Камергерском памятник… Поставим! Представьте, Наташенька, скамейка напротив театра, а на ней сидят трое – Морозов, Станиславский и Немирович. Говорят, вроде, о своем, а сами внима-ательно наблюдают за нами…

– А вы не боитесь, Олег Николаевич, что им не понравится те, кого они увидят?

– Боюсь. Но мы – исправимся, – грустно улыбнулся он. – И непременно станем лучше. Непременно! Иначе и быть не может…

«…мануфактур-советник с бритым черепом…»

«…экзальтированная особа по имени Наталья Вико…» «…экстаз самообожания…» «…образчик дилетантской манерной женской прозы…» «…Название книги, как вы понимаете, родилось именно отсюда. Оказывается, где-то что-то на эту тему написал Горький. Типа: «Я заказал Сене дичь…» «…фильм с безыскусным заголовком «Савва Морозов»…» и т. д.

Это о Савве Морозове, обо мне, книге, документальном фильме… и о себе… – корреспондент (ка) газеты «Новые Известия» в отчете о юбилейном вечере…

Через несколько дней после выхода книги, приехав на дачу, я открыла окно, чтобы проветрить кабинет. В гостиной зазвонил телефон. Положив книгу о С. Морозове на подоконник, я вышла. А когда вернулась – увидела белого голубя, который, наклонив головку, сидел на книге, будто пытался заглянуть внутрь черными бусинками глаз…

В течение трех дней голубь то улетал, то снова возвращался на отлив у окна кабинета. И даже позволил себя сфотографировать…

Скажете мистика? Возможно. Но ведь мистика – всего лишь то, что неподвластно рациональному человеческому разуму…

А одной тайной в истории, все-таки, стало меньше! Во всяком случае, для меня самой…

1

– Как мне надоел дождь, Савва, кабы ты знал! Поливает, будто осень на дворе. Тоску навевает!

– Зинаида, голубушка моя, такой дом тебе построил, вся Москва только о нем и говорит, а ты еще смеешь о тоске рассуждать? – коренастый мужчина средних лет смотрел смеющимися глазами. (1).

– А тебе не приходило в голову, Саввушка, что я могу просто по тебе тосковать? Ты вечно пропадаешь по своим делам, а мы с детьми только то и делаем, что вспоминаем, когда видели тебя в последний раз. Вскорости забудешь, как выгляжу! – повернувшись к зеркалу, Зинаида привычным движением заколола шпилькой темные волосы и довольно глянула на свое отражение.

– Да уж, забудешь, как же! – Савва порывисто обнял жену. – Не для того, наверное, тебя у племянника увел! (2).

– Пусти! Все кости переломаешь! – шутливо хлопнула она мужа по спине. – Силища-то какая! Пусти, говорю!

Савва нехотя разжал руки и, уже отходя в сторону, подхватил со столика, инкрустированного светлым деревом, томик в кожаном переплете.

– Никак Пушкина читаешь? – поинтересовался он, перелистывая страницы.

– Перечитываю. Ты-то всего Пушкина наизусть знаешь, а у меня в голове свободного места уж не осталось. Все, куда ни глянь, хлопоты да дела. Суета одна, ей Богу!

Заметив, как Савва, захлопнув книгу, прикоснулся к серебряной цепочке, явно намереваясь вытянуть часы из кармана жилетки, Зинаида замолчала.

– Так что ты говорила? – Савва отпустил цепочку и, неловко повернувшись, едва не опрокинул с подставки вазу с фарфоровыми цветами. Заметив укоризненный взгляд жены, недовольно поморщился. Россыпь фарфоровых безделушек, заполнивших дом, была предметом его раздражения. У Зинаиды, определенно, отсутствовало чувство меры. Спальня из карельской березы с бронзой, мебель, покрытая голубым штофом – куда ни шло, но обилие фарфора, из которого были сделаны стоящие на столиках вазы, бесчисленные крохотные статуэтки и даже рамы зеркал – очевидный признак тщеславия и дань показной роскоши – пошлой и чрезмерной. Сам он, напротив, предпочитал строгий английский стиль во всем – и в одежде и манере поведения. Любовь ко всему английскому появилась еще в молодости, когда, закончив физико-математический факультет Московского университета, уехал изучать химию в Кембридж, где стал специалистом по красителям, и получил даже несколько патентов за изобретение. Ему нравилась английская обязательность, деловая хватка, неспешность в поведении и сдержанность в проявлении чувств. Глядя, как ревниво охраняют англичане все, связанное с традициями и собственным внутренним миром, он невольно сравнивал их с русскими, которые являли собой нечто противоположное. Распахнутая незащищенность расточительной русской души, право же, не лучшее свойство ее владельца.

– Зинаида, начала, так договаривай. А то мне уже ехать пора, —он аккуратно положил книгу на столик рядом с вазой.

– Да ты смеяться будешь, коли скажу, – с сомнением глянув на Савву, она машинально поправила вазу и взяла томик Пушкина, ласково проведя по обложке пальцами, украшенными массивными золотыми кольцами и перстнями.

– Я, знаешь ли, – смущенно склонив голову, она опустилась в кресло у окна, – только не смейся, пожалуйста! Я… гадаю по нему.

– Что? Как это – гадаешь? Как рыцари-крестоносцы по Евангелию, что ли? – усмехнулся Савва, опять нащупывая в кармашке жилетки часы.

– А просто! – Зинаида оживилась. – Открываю томик и говорю себе – на такой-то странице столько-то строк сверху или снизу надо отсчитать и прочесть, что написано. Глупо, конечно, понимаю, – заметив удивленный взгляд Саввы, попыталась оправдаться она, – но вот такая у меня появилась причуда! И надо сказать, Александр Сергеевич меня еще ни разу не подводил. Не хочешь попробовать? – протянула книгу мужу.

– Пора мне. К ужину не жди. – Савва направился было к двери но, почувствовав за спиной напряженную тишину, которая ясно свидетельствовала – в комнату вошла обида – остановился. – Ну, хорошо! – Он развернулся, прислонился плечом к дверному косяку и даже попытался улыбнуться, но улыбка не получилась, скорее – гримаса нетерпеливого раздражения. – Попробуй сама. За меня.

Зинаида, торопливо открыв книгу наугад, торжественно огласила: «Страница пятьдесят шесть!» – подняв глаза, добавила: «Шестая строка сверху», затем отсчитала строки и начала читать: «Да кто ж, скажи, разлучница моя?» – ее голос дрогнул. Бросив удивленный взгляд на Савву, продолжила: «Я доберусь. Я ей скажу, злодейке: отстань от князя, – видишь, две волчихи не водятся в одном овраге» – совсем тихо закончила она чтение и, опустив книгу на колени, растерянно посмотрела на нахмурившегося мужа.

– А! – Савва махнул рукой. – Глупости все это, видишь же сама! Странная ты, право, Зина! То вроде умница-разумница, а то… Ехать мне надо, не обессудь! – бросил он через плечо, покидая комнату.

Растерянная Зинаида, проводив взглядом мужа, снова открыла томик, и прошептав: « Шестая снизу», прочитала:

 

«На тихий праздник погребенья

Я вас обязан пригласить;

Веселость, друг уединенья,

Билеты будет разносить».

 

– Очень мило! – сердито захлопнув книгу, отбросила ее на диван. Потом подошла к окну, покрытому похожими на обильные слезы каплями дождя, провела пальцем по стеклу, и едва слышно повторила недоуменно, пытаясь разгадать скрытый смысл:

– Две волчихи не водятся в одном овраге? Что это с вами сегодня, господин поэт? То вроде умница-разумница, а то…

2

Выйдя из автомобиля у особняка матери в Трехсвятительском переулке, Савва потушил папиросу и неторопливо вошел внутрь. В последнее время он не часто посещал матушкин дом. Из года в год здесь ничего не менялось, будто и не было прожитых лет за спиной.

– Здравствуй, Никодим. Все толстеешь? Как поживаешь-то? – проходя в прихожую, бросил он пожилому мужчине с окладистой черной бородой.

– Благодарствую-с, Ваше степенство, – проводил его дворецкий низким поклоном.

В гостиной, ожидая матушку, к которой отправился с докладом слуга, Савва принялся расхаживать из угла в угол. Встречи с матерью – женщиной умной и властной, были для него не только сыновьим долгом, но и отчетом. Матушка – главная пайщица товарищества. Даже отец ее побаивался, по любому поводу советовался и советы исполнял беспрекословно. (3). Савва был пятым ребенком в семье. До него четыре девчонки народились, а мать с отцом все ждали сына – наследника, продолжателя рода. И вот, наконец, сын! Правда, в момент рождения в доме зеркало разбилось. Савва от отца потом узнал. Плохая примета. Тимофей Саввич жене про то ничего не сказал, только помолился за здравие супруги, да сына, коим наградил его Бог. Через год родился брат, Сергей, ставший матушкиным любимцем, потому как в отличие от своенравного упрямца Саввы, которого отец даже прозвал «бизоном», научился тонко играть на струнах материнской души.

Семья относила себя к старой вере, потому и Савва воспитание получил по уставу древнего благочиния. За плохие успехи в учебе драли его нещадно старообрядческой лестовкою. А она – штука жестокая, с рубчиком. После порки любимая няня Федосья, утирая слезы, мазала Саввушке больное место елеем и заставляла молиться святому Пантелеймону-целителю, чтобы зажило скорее…

Морозов достал папиросу, закурил, сделал несколько быстрых затяжек, но, услышав приближающиеся шаги, торопливо затушил, раскрошив пальцами табак, который просыпался на пол темного дерева. Несколько раз шаркнул ногой, разметая табачные крошки.

– Сам явился? – в комнату медленно, чуть раскачиваясь, вплыла Мария Федоровна, невысокая пожилая женщина в широком черном платье и чепце, с аккуратно заправленными волосами. Маленькие глазки скользнули по фигуре Саввы, узкие губы скривились в гримасе. Видно, все же учуяла запах табака.

– Чего вдруг? Доклад о делах фабрики мог и с посыльным передать, – сказала она строго и замолчала, всматриваясь в лицо сына. Савва сразу набычился, глядя исподлобья. Помнил, что последняя встреча с матерью закончилась ссорой.

– Экой ты сегодня! Случилось что? Или твоя «разведенка» чего выкинула? – чуть смягчила тон Мария Федоровна.

– Матушка, столько лет прошло, а вы все за свое, – поцеловал Савва руку матери и, дождавшись пока та усядется, почти утонув в огромном кресле, опустился на диван напротив.

– Что мне года? Разве что сердце пошаливать стало. Иногда, кажись, оторвется и рухнет в недра самые. А «разведенка» твоя, она была и есть «разведенка». Слыханное ли дело – наперекор законам веры святой, в дом разведенную привести! Знаю, что говорю! – повысила она голос, заметив, что Савва собирается возразить. – Знаю! Во всяком житейском деле, слава Богу, изнанку вижу.

– Матушка, столько прожито с Зиной вместе, детей народили, а вы все никак не смиритесь. Сами же согласие дали на наш брак. Значит – сумели простить.

– Материнское сердце простить может, а забыть – никогда. Не люблю ее и все тут! – Мария Федоровна хлопнула ладонью по поручню кресла. – И хватит о том. Так с чем пожаловал?

Савва вынул из кармана сложенный вчетверо лист бумаги и протянул матери.

– Прочтите. Из Китая письмо от господина Лоскутова. Похоже, на китайском поле мы англичан на обе лопатки положили, – довольно усмехнулся он.

Мария Федоровна взяла бумагу, расправила на коленях и, надев очки, принялась читать, сохраняя строгое выражение лица.

В комнату внесли тяжелые бронзовые подсвечники с горящими свечами и поставили на низкий дубовый столик около кресла.

– Что ж, матушка свет-то электрический не включаете? – спрятав улыбку, поинтересовался Савва.

– Будто сам не знаешь? – ворчливо сказала она, не поднимая головы. – От свечей дух медовый идет и тепло живое.

– Марья Федоровна, что еще изволите? – прощебетала молоденькая прислуга, слегка наклонив голову.

– Ступай! – махнула рукой Мария Федоровна, продолжая читать.

Савва, откинувшись на спинку дивана, сидел с полуприкрытыми глазами и размышлял. Всякий раз, приезжая к матери, он подсознательно ждал доброго слова, похвалы, поддержки. И, наверное, нежности и материнской ласки. Нет, он, конечно, знал – мать любит его, но не считает нужным проявлять любовь к тому, кто уже давно перестал быть смешным маленьким упрямцем, а стал взрослым и сильным мужчиной.

Иногда, во сне, к нему приходила мать. Другая, из какой-то иной жизни. Протягивала руки навстречу, и он, мальчишка, сбегая вниз по ступенькам, нырял в ее объятья, в нежную, теплую, сумасшедшую любовь. А она целовала его лицо, пальчики, и шептала: «Милый мой, милый, мальчик мой¼»

– Я спрашиваю… – вернул его к действительности голос Марии Федоровны, протянувшей к нему руку с письмом. – Где витаешь? Как дети, здоровы?

Савва убрал письмо в карман. Вот опять – будто и не читала, слова не скажет в одобрение, хотя по глазам видно – довольна.

– Здоровы, матушка. Сейчас с Зинаидой в Покровское собираются, – Савва потеребил цепочку часов.

– Торопишься куда? – мать неодобрительно приподняла бровь.

– На мануфактуру, а потом в театр. Путь не близкий, но обещал, – стряхнул он с колена несуществующие пылинки.

– Слышала я, зачастил ты туда? – Мария Федоровна испытующе взглянула на сына. – Не нравится мне это!

Савва поднялся с места, машинально достал портсигар, раскрыл его, но, поймав неодобрительный взгляд матери, громко защелкнул и снова убрал в карман.

– Интересное дело получается, матушка! Никак вам Савва не угодит! Что-то я уставать стал от поучений.

Под недовольным взглядом Марии Федоровны сбавил тон.

– Вот вы, матушка, на Зину мою все обиду держите, а ведь вы ее любить должны: она точь-в-точь ваши речи повторяет.

Изнутри набегала горячая волна раздражения. Пора было уходить. Не хотелось вновь закончить разговор ссорой.

– Матушка, право же, я уж не дитя. Вырос давно. И жизнь строю по своему разумению и… полученному воспитанию. А воспитание вы мне дали отменное. Надеюсь, оспаривать не станете? – с добродушной улыбкой он посмотрел на мать.

Та погрозила пальцем.

– Хитер ты, Савва. Ой, хитер! – ее глаза потеплели. – Ладно, ступай. Вижу я – тебе уж не сидится!

Савва поцеловал протянутую руку и, не оглядываясь, будто сбросив груз с плеч, вышел из комнаты.

На душе Марии Федоровна было тревожно. «Не дитя… Вырос давно… И жизнь строит по своему разумению… Храни его Господь», – перекрестила она сына вслед.

3

– И вот та-ак, вот та-ак присучиваешь нитку, понял? – объяснял Савва, стараясь перекричать шум станков, и строго глядя на стоящего перед ним подростка.

Тот закивал, с нескрываемым интересом разглядывая хозяина.

– Савва Тимофеевич! Вот вы где! – к Морозову почти бегом приблизился невысокий мужчина с болезненным лицом.

– А, господин инженер! Рад приветствовать! – Савва направился к следующему станку. Инженер поспешил следом.

– Подожди-ка, милый, – прокричал Савва молодому рабочему и наклонился, что-то регулируя в механизме. – Так, теперь порядок.

– Савва Тимофеевич! Вы меня обижаете, честное слово, – наклонился к его уху инженер. – Бегаете с этажа на этаж, пряжу на прочность пробуете, подростков учите, станки настраиваете, виданное ли это дело? А мы – то на что?

– На то я и хозяин, чтобы во все вникать, каждый винтик знать и каждое движение рычагов! – Савва вынул из кармана часы. «Пора в театр. Не опоздать бы.»

* * *

Савва вошел в театр перед началом репетиции и, решив не беспокоить Станиславского с Немировичем, увлечённых беседой у сцены, опустился в кресло в последнем ряду, с наслаждением вдыхая воздух пустого зрительного зала, словно находящегося в предощущении праздника.

Театральные представления Савва любил с детства. Матушка часто возила их с братом Сергеем (4) в Императорские Большой и Малый театры, и, наверное, именно тогда театр стал частью его души. С годами детские ощущения, понятно, притупились, растворившись в ежедневном круговороте, в осознанной необходимости достойного продолжения ДЕЛА, унаследованного от деда и отца, но забыты не были. Строительство летнего театра в Орехово-Зуево, где находилась Никольская мануфактура – ядро богатства клана Морозовых, стало не только составной частью ДЕЛА – звеном в цепочке шагов по улучшению быта и просвещению рабочих и служащих, но и отголоском давнего увлечения. (5).

Идея создания нового театра в Москве, принесенная Станиславским, показалась заманчивой и грандиозной. Частный театр с общедоступными ценами, смелыми экспериментами и новой драматургией тоже стал для него частью ДЕЛА, но уже в другом масштабе. Ведь, чем больше богатство, тем больше ответственность.

На премьеру спектакля нового Московского Художественного Театра «Царь Федор Иоаннович», проходившую в арендованном здании театра «Эрмитаж» в Каретном ряду Савва не попал – забот на мануфактуре было невпроворот. Смог заехать в театр лишь через несколько дней, да и то, в середине пьесы и… был поражен. Все было из детства – сказочные декорации, старинные наряды и головные уборы, которые, он знал, собирались для спектакля по самым глухим деревням. Потеряв счет времени, Савва заворожено наблюдал, как на сцене разворачивается историческая национальная трагедия. Пожалуй, именно в тот день из главного пайщика товарищества Художественного театра, Савва превратился в страстного и преданного поклонника молодого театра, который был нужен и ему самому, как отдушина, как спасение от пожиравшей жизнь рутинной череды событий.

Размышления Саввы прервал мелодичный женский голос:

– Не верите? Так я вам докажу!

В зал стремительно вошла молодая женщина в длинной шуршащей юбке и белой кружевной блузке с маленьким воротничком. Было в ее облике что-то необычайно милое, воздушное, весеннее. За ней едва поспевал мужчина с тростью в руке.

– Константин Сергеевич, – веселым голосом обратилась она к Станиславскому, – представьте, господин Гречанинов не верит, что я могу свободно взять от нижнего «соль» до верхнего «ля»! Будьте же свидетелем в нашем споре!

На мгновение она остановилась, чтобы отдышаться, потом глубоко вдохнула и запела…

Голос необыкновенной силы и красоты заставил Савву прикрыть глаза…

– Ну, что? – закончив пение, с победной улыбкой спросила она у Гречанинова, скользнув взглядом по сидящему в отдалении Савве. – Все композиторы такие недоверчивые?

Гречанинов только развел руками, признавая поражение.

– Марья Федоровна, что это вы расшумелись? Вон, Савву Тимофеевича разбудили, он тут вздремнул было, – колко пошутил Немирович, поправляя манжет рубашки.

Савва, смутившись, поспешно поднялся и направился к сцене. Ему было определенно знакомо лицо женщины. Конечно же, – Мария Желябужская, на сцене – Андреева, которую он, несомненно, видел и раньше. Но сейчас Савве, еще находившемуся во власти волшебных звуков голоса, казалось, что он увидел ее впервые. Красивые руки, мягкие волнистые волосы, изящная шея, темные манящие глаза…

– Вы дивно поете! Просто чудо! – сказал он чуть хрипловатым голосом.

– Спасибо, – Андреева пристально взглянула, точно пытаясь приникнуть вглубь мыслей.

«Глаза у нее удивительные, большие, темные и печальные. Как у итальянской мадонны…» – подумал Савва.

– Савва Тимофеевич, что это вы смотрите на меня, будто в первый раз увидели? – по лицу Андреевой скользнула улыбка.

«Улыбается, а глаза все одно – печальные» – промелькнула мысль.

– Или что не так во мне? – Она запустила длинные пальцы в копну вьющихся волос.

Савва опустил глаза и, не зная куда деть руки, достал портсигар.

– Здесь нельзя курить, Савва Тимофеевич. Знаете ведь наши порядки, не мне вам говорить, – сказала она насмешливо – укоризненно, дерзко глядя ему в глаза.

– Да – да. Конечно… конечно… – Савва, наконец, выйдя из оцепенения, повернулся и, не оглядываясь, быстрыми шагами покинул зал.

Андреева проводила его задумчивым взглядом…

– Что это вы замерли, Марья Федоровна? Я вас второй раз на сцену приглашаю! – услышала она за спиной голос Станиславского и поспешно обернулась с улыбкой на лице.

– Да так, Константин Сергеевич… Чепуха в голове завелась…

4

Переступив порог дома, Савва прислушался к оживленным голосам и взрывам смеха, доносившимся из гостиной.

– Что, у Зинаиды Григорьевны опять гости? – устало спросил он у дворецкого, который лишь растерянно развел руками.

Купив на тихой аристократической Спиридоновке дом с садом на имя Зинаиды Григорьевны и отстроив на его месте новый особняк, Савва даже предположить не мог, что жена так полюбит устраивать роскошные приемы.

Первый же званый обед по случаю новоселья был организован и обставлен Зинаидой со всей помпезностью с участием всего именитого купечества. Решив угостить гостей «чем-нибудь вкусненьким на десерт», она не поленилась самолично отправиться в частную оперу Саввы Ивановича Мамонтова и пригласить на новоселье блиставшего там Федора Шаляпина. А потом непрерывной чередой пошли вечера и балы, на которых Зинаида непременно хотела видеть аристократическую элиту.

Савва миновал холл и направился к лестнице, ведущей на второй этаж. Взгляд скользнул по огромному витражу «Рыцарь», выполненному по эскизу Врубеля. Он невольно улыбнулся, вспомнив, как потрясен был Шаляпин внутренним убранством дома. Исполнив по просьбе Зинаиды Григорьевны для гостей песню «Ай, Матрена, ты подай мне сапоги», Шаляпин вышел из гостиной. Савва последовал за ним и нашел, стоящим перед витражом.

– Что, Савва Тимофеевич, любите воинственность? – спросил тогда Шаляпин, рассматривая фигуру рыцаря.

– Люблю победу! – серьезно ответил Савва.

«Да – а, вроде бы только вчера все было», – подумал он и отворил дверь кабинета – места, где мог отдохнуть душой. Стены здесь были выложены дубовыми панелями, вокруг стояла солидная мебель. У огромного, стилизованного под средневековье окна – массивный письменный стол, заставленный семейными фотографиями. Единственным украшением кабинета была бронзовая голова Иоанна Грозного работы Антокольского на книжном шкафу.

– Савва Тимофеевич, ужинать изволите? – в комнату заглянула прислуга, невысокая рыженькая стеснительная девушка.

– Нет, Лиза, ступай. Впрочем, – он снял сюртук и повесил на спинку стула, – пожалуй, чаю принеси. И погорячее. Прозяб что-то. И еще – не говори Зинаиде Григорьевне, что я вернулся. Мне не до ее гостей. Устал сегодня. Хочу один побыть.

Девушка вышла, бесшумно прикрыв за собой дверь. Савва отворил окно и глубоко вдохнул прохладный, наполненный весенними ароматами ночной воздух. Деревья, в лунном свете похожие на таинственных великанов, отбрасывали на землю замысловатые тени. Где-то залаяла собака, эхом отозвалась другая. Савва сел на подоконник, привалился спиной к оконному проему, прикрыл глаза и… тут же, словно получив, наконец, разрешение, в голову ворвался и мгновенно заполнил женский голос – нежный и страстный. В воображении возникла фигура женщины с поднятыми вверх руками, запущенными в пышные вьющиеся волосы, женщины с темными глазами итальянской мадонны. «Мария Федоровна… И матушка – Мария Федоровна. Какое удивительное совпадение».

Савва с силой потер виски, пытаясь избавиться от наваждения. Но видение не исчезало. «Ну, что ж. Пусть остается. Значит, так тому и быть».

* * *

– Договорились, Савва Тимофеевич. Вы, как всегда, нас выручаете! – Станиславский крепко пожал ему руку. – А сейчас мне идти надо, не обижайтесь. Вот Марию Федоровну вам оставляю.

Морозов проводил Станиславского теплым взглядом. С Костей они были знакомы так давно, что и не вспомнишь первой встречи. Познакомились еще подростками в гимназии. Костя Алексеев – сын владельца золотоканительного производства не захотел продолжать дело отца и принялся актерствовать, взяв сценический псевдоним – Станиславский, что было по тем временам неписанным законом. На людях Савва держался с Константином, как, впрочем, и со многими знакомыми и близкими людьми, официально, соблюдая дистанцию. Савва считал, что дистанция необходима между людьми для свободы общения, и, тем более, нельзя без нее обойтись в деловом мире. Дело, основанное на дружбе, редко когда успешным бывает. А то ведь друг, ежели он с тобой в одном деле, иногда может так задушить дружескими объятиями, что ни дохнуть, ни двинуться или того хуже – поблажек ожидает и снисхождений, к делу неприменимых. Дружба та крепка, которая из дела произрастает.

– Сильный человек Константин Сергеевич, такое дело поднимает, – уважительно сказал он.

– И сильные люди слабыми бывают, – заметила Мария Федоровна, испытующе глядя на Морозова. – Знаете ли, Савва Тимофеевич, был как-то печальный случай личной ссоры между двумя актрисами, не имевший никакого отношения к театру, но очень мешающий ходу работы. И тут мне, – обхватив себя руками за плечи, Андреева прислонилась спиной к стене, – мне впервые пришлось видеть, как Константин Сергеевич плакал.

Морозов недоверчиво вскинул глаза.

– Да, да, Савва Тимофеевич, представьте, он всхлипывал, как ребенок, сидя на пустыре, где мы тогда репетировали, на пне большой срубленной сосны, сжимал в руке носовой платок, забывая вытирать слезы, катившиеся по лицу. И все повторял: «Из-за мелких, личных бабьих дел губить настоящее, общее, хорошее дело», – горячо воскликнула она, копируя интонации Станиславского. – Вот так. Такой он человек. Уважения только достоин.

Мария Федоровна потерла ладонями плечи и пристально взглянула на Савву.

«Знает ведь свою силу. Небось, видит, что со мной, – растерянно подумал тот, чувствуя непреодолимую притягательность этого взгляда, который и выдержать нельзя, и оторваться невозможно. – А что со мной и вправду?»

– Уважение – дело хоро-о-шее, – протянул он только для того, чтобы хоть что-нибудь сказать.

– Хорошее… – повторила Андреева, по-прежнему, не отводя глаз.

В последнее время Савва испытывал неодолимую потребность хоть иногда окунаться в этот удивительный, печальный взгляд. Даже когда дела не позволяли бывать в театре, чувствовал его на себе, будто она – необыкновенная актриса, сводившая игрой публику с ума, неотрывно наблюдает за ним.

А сейчас Мария Федоровна стоит рядом. Совсем близко. Кажется, протяни руку и – вот она. Но этого нельзя. Никак нельзя…

– Хорошее… – снова задумчиво повторила Андреева и зябко поежилась.

– Холодно? – хрипловатым голосом спросил Савва.

– Нет. Это так… – провела она пальцами по волосам, – …от мыслей. – И, словно отгоняя их, махнула ладошкой у лица.

«От своих или от моих?» – лихорадочно подумал Савва и вдруг, решившись, схватил Андрееву за руку. Рука оказалась неожиданно мягкой и горячей.

– Вот что, Марья Федоровна! Едемте – ка со мной!

– Куда? – слабо улыбнулась та, и Савва почувствовал, как на лбу у него выступила испарина.

– Куда? Неважно. Едем!

– А и впрямь – неважно! – засмеялась она, высвобождая руку. Просто, чтобы поправить прическу…