Андрей Геннадьевич Юрьев

Те, Кого Ждут

Шрифты предоставлены компанией «ПараТайп»

Дизайнер обложки Андрей Юрьев

© Андрей Геннадьевич Юрьев, 2019

© Андрей Юрьев, дизайн обложки, 2019

Повесть «Те, Кого Ждут» была издана еще в 2000 году. Язык произведения метафоричен и может показаться сложным неподготовленному читателю, но настроившимся на одну волну с автором он принесет удовольствие от прочтения! «Те, Кого Ждут» — о страсти, открывающей «Двери Сознания», о любви, преодолевающей даже смерть.

18+

ISBN 978-5-4474-1821-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Оглавление

1. Те, Кого Ждут
2. Ты ли любишь?
3. Последние капли
4. Очевидное-нежеланное
5. Ее зеленое пламя
6. Тихий танец
7. Чистое отражение
8. Сомнительное удовольствие
9. Темные строки
10. Праздник, который всегда ты
11. В ожидании чуда
12. В ожидании сна
13. Веселье без ума
14. Лучше никогда, чем позже смерти
15. Видимость яви
16. Одно слово
17. От сна до сна
18. Сны наяву (рассказ для Лины)
19. Неожиданный ответ
20. Беспечный ездок
21. Первопечатник
22. Неожиданный гость
23. В ожидании света
24. Сердце легенды
25. Не наследи
26. Пустой разговор
27. Темная память
28. Плюс точка

Ты ли любишь?

Четвёртый день тополя пылят снежностью.

Сдувать с тебя пушинки, вздрагивая, не смея осквернять дыханием.

Вдыхать пушинки, прильнувшие к твоим губам — в этой гиблой, глухой аллее ты отчего-то чувствуешь себя излишне вольной.

Впивать твои переливы: от плеча и к талии — наивно надеясь на долгий, длинный, тёплый ливень — лишь бы платье, влажное, влилось в неуловимые ложбинки: выступили линии изножья: ненадёжно, обманчиво: припушенные лёгкой кружелью — но небо брызжет на плечи бронзовой пылью — влагает в душу лишь жажду — мы прячемся под струи полумрака в полупустом кафе…

Слушать, как из-под пляшущих пальцев капают пьяные звуки — линк! ланк! лонк! — от палевых клавиш слоится дурман: звучащее марево, и чудятся ландыши — в полнолунную полночь так чутко дышится: мерцающим лучением зрачков, волнами волос — а в них купается мой перстень, всплывает: змея впивается в изящество цветка, в самую чашечку — серебрится змейка вдоль твоей улыбки — не лови так жадно, не сцеловывай искры с мальчишеских пальцев — я стесняюсь: словно сам Рахманинов заласкан в налитую луной полировку рояля: насмешливо следит: я стесняюсь — так жалостливо: жестами пленённой королевы: отталкиваешь руки, рвущие шнуровку — я вызволяю: из плена платья — и коршуном, стремглав, проваливаюсь в небо…

Вот что хочу воскресить. Иначе тополя просто оплешивеют. Я жив, пока я представляю воскрешение…

Неслышный, он покидает святилище славы, вспыливая клубы туч — и грусть волочится по пустоши неба, сметая звёзды моросящей пеленой — а в тучах презрительно посвистывают вслед и щелчком плюют насмешки молний: «Отреченец!». В разостланную хмарь ничком валится вечер. Все часы мира замирают. Приходит ночь сердца, без лун и звёзд — даже лилия, Колыбель Бога, становится цветком Тьмы, наивность и невинность — ненавистью. Те, кто умеют ждать — умеют видеть сквозь мглу — в раскрытый зрачок ночь бросает вороха своих лилий — Те, кто умеют доверять, смыкают веки в кромешной тьме — они надеются на рассвет новой жизни — они знают, что первый же луч раскроет Колыбель, белоснежную.

— Вороха своих чего?

— Лилий.

— Недурно. А ещё?

«Я подобрал Ключи От Всех Дверей. Я подобрал потерянное Смертью», — у двери выставлен органчик — бросай монетку, пискнет диск, скрежетнёт: «Джэнглинь Джэк, хау ду ю ду да да ду», — Кэйвом здесь упиваются — и каждому входящему вливают в ухо тонику грусти: «Do you love me?». Ты ли любишь? — кто щепетилен и чопорен, кто разнуздан и лют — тех здесь не ждут.

Да, попрошу заметить — у входа выставлен органчик, и ошалевшие от городского гула, вваливаясь, стряхивают с плеч навязчивую тьму, поспешно роются в кармашках, кошельках, расшитых портмоне… Успокойтесь. Никто здесь не вслеживается в ваше состояние. Вас тревожит ночь? Никто не выслеживает, какую дань вы платите бессоннице. А в нашем грубенорье ночь навязчива, путается в ноги баснословными шлюхами и косноязыкими попрошайками, а есть ведь еще и люди, никогда не видевшие собственных теней. Особая такая разновидность кротов-кровососов. Не беспокойтесь — у нас их не ждут.

Что вы, какие коктейли! У нас не бывает коктейлей — в меню не предусмотрены путаницы и случки. Всё самое ясное — русская водка, французское шампанское, венгерские и молдавские наливки. Детям? Вы с детьми? На весь вечер? Очень лестно! Как насчёт молдавских сказок — о Полуночнике, о железном волке, похищающем невест, о Фэт Фрумосе, обручившем Солнце? Так вам на второй этаж, в Тихий Зал. Что буяните? Этот остролицый стихоплёт, вообще-то, не заказывал коктейль. Он сказал «Bloody Mary». Только — блуд отдельно, Мэри отдельно. Его не троньте. Это Владов. Даниил. Андреевич, конечно. Он, он это придумал. Он придумал на Карпатском бульваре местечко «Для тех, кого ждут».

И ты, зеленоглазая гордячка, ты уже входишь, нет, в глухую колокольную мольбу: «Do you love me?» — ты не встонешь своих колокольцев: «Да, люблю, долгожданный». Ты всё ещё пробираешься между столиков к стойке, и белоснежным облачением напрочь отсветляешь вкрадчивых ароматников. Ты всё ещё стесняешься отвлечь плечистого бармена, взвешиваешь на ладони медальон, вспученный чеканкой, а Милош, и не вслушиваясь в строй строфы, уже приценивается — взять в заклад твой оберег? Или влепить пощёчину, чтобы не смела продавать заклятых любящими талисманов? Или уже распахнуть навстречу губы улыбкой: «Вам никогда не говорили — ваш профиль надо бы чеканить на монетах?».

И Владов, птицей выбиваясь из хмельного забытья… Как страшно вновь сказать: «Зоя, я когда-нибудь ослепну от твоих нарядов»? Как страшно вновь встречаться с несбывшейся мечтой.

Зоя, озолоченная солнцем Зоя, твое рыжее безумие не меркнет никогда: «Я знаю только одного фальшивомонетчика — лжепророка Даниила. Да, вот, фальшивомонетчик! Без меня ты вечно размениваешься на мелочных баб. Ну, здравствуй, что ли, сердцеед чёртов?».

— Да хоть мозгоклюй, лишь бы не спиногрыз, — Милош Борко никогда не жеманничал при встречах…

— Ты послушай только, Зоя!

Встречи, разлуки — словно волны: бьются, бьются о берег души — рушатся крепости: возведённые предками, облагороженные тобой — и шелест голосов в отливы одиночества смывает обломки — как хрупка твердыня гордости! Я люблю тихие отмели — где янтарные бусинки среди песчинок воспоминаний — где причудливые раковины шепчут гимны грохоту бурь… Золото сверкающих улыбок — на кончиках пальцев моих; искорки гневливой ярости опалили мне ресницы; покровы души моей изъедены молью сердец ненавистников, моливших о возмездии — трепет памяти! Касавшиеся слишком суровой ткани твоей вплетали в неё ниточки радости, встревали иголочкой грусти, ладили мне судьбу наслаждением — одолевать её заставы, длить нежданную нежность — наслаждение творить и быть творимым — я надеюсь: мой лик запечатлён: печатью — на листах истории сердец… Я знаю гордость одиночек, представящих верительным грамотам дружбы Герб.

— Что это?

— Не Что, а Кто! То есть… Это всё! Что, кто, почему, зачем, всё в одном имени! И в одном лице, конечно. Это Слава. Это ведь брат мой, это мой разум и сердце моё, но в другом теле, в другой жизни, понимаешь? Это я, но в другой жизни, другой я! Это ведь и моя будет книга, нет, для другого меня это будет книга!

— А для тебя?

— Он — это я. Но я-то не он, я её не писал, и для меня это не книга, это Минус Книга!

— Подожди, ты что-то путаешь. Милош, плесни ему ещё. Минус дозу в минус стакан. Что получится, Владов?

— Или минус разговор, или плюс сон. Нет уж, нет уж! Нет уж, я издам его! Представь, только представь — это не обложка, это оклад! Дубовые дощечки с кожаным покровом, чернейшим, узорчатое тиснение, и — рельефно, золотистым, солнечным — Вячеслав Владов, Доверие, Славия! Не — «издательство «Славия», просто — «Славия»! Ёмко, кратко, велико. Мы шрифт разработали — рунический, буковки словно девичьей рукой вывязаны, бумага — текстурированная, ворсистая, словно гобеленовое полотно, это не том стихов, это — фолиант! Не потащишь в метро, не впихнёшь в Интернет — это не чтиво, это любимая собирала письма и сберегла для наследников!

— Мальчики, вы ничуть не изменились.

…ведь я ничуть не изменился, я всё ещё трезв, относительно трезв, я ещё относительно ясно чувствую и мыслю, я всё опишу тебе, Слава, дух мой, другой я, сам узнаешь, каково это — изо дня в день пропитываться настроениями Минус Книги, ведь она живая, она говорит своим языком о минус мире. Странный язык, причудливый — сбивчивый рассказ человека, испытавшего Нечто, с чем он никогда ещё не сталкивался, никогда не переживал ничего подобного, ни от кого не слышал рассказов о схожих ощущениях, которые не втиснешь в прокрустово ложе понятности, скромности выражений — так стоит ли повествователю быть умеренным в своем восторге, в своём отчаянии? Когда тебя пронзает молния, когда она, как огненная змея, проскальзывает от темени до кончиков пальцев — сможешь ты с полусгоревшим сердцем рассуждать о природе гроз? Найдут ли общий язык тот, кто ужален змеёй, и змеевед? Станет ли отравленный копаться в справочниках ядов? Зачем? Чтобы что? Чтобы успеть в предсмертной записке описать причину своей гибели? Неправда. Ложь. Скорее, он опишет свои последние переживания и то, о чём ещё способен вспомнить — и пусть на совести наследников останется исполнение завещаний. Когда сталкиваешься с неведомым, выкрикиваешь то, что само легло на язык, выговариваешься так, как кричит сердце. И пусть Минус Книга говорит сама за себя, я не намерен ей мешать примечаниями и переводами на язык учебников грамматики. Я…

— Владов, а денег тебе хватит? А гонорар Вадимке? Ты же обещал. Долго мы гонорара дожидаться будем?

Охтин хватанул ртом воздух.

— Даниил Андреевич, ещё «Блудливой Маши»?

Охтин только помотал головой и ткнул лоб в стойку. Руки свисли.

— Даниил Андреевич, похвались!

— В раскрытый зрачок ночь бросает вороха своих лилий.

— Прекрасно. Прекрасная небыль.

— Зачем мне быль, если ты — моя сказка?

Зоя, Зоечка, Зоенька, они называют это ушной раковиной, так написано во всех словарях. Если это — раковина, то шёпот твой — волнение моря в ожидании солнца, шёпот твой — посреди штиля эхо бури: «Владов, не пей больше, уедем отсюда, пока не поздно, уедем вдвоём, сегодня или никогда».

— Даниил Андреевич, что замер? Ты не умер? Сдохнешь — похмеляться не приходи.

— А ты мне крест в сердце вбей.

— Парни, вы думайте, что говорите!

— Это можно. Вот, например, я думаю: как и огонь, жизнь добывается трением. Трение — противодействие. Действие — любовь. Стало быть, секс противен любви.

— Не знаю, что чему противно, но запомни, Владов — Вадима я люблю, и зачну ему ребёнка единственным способом.

— Ну и зачем тебе ребёнок?

— Я хочу продолжиться в нём.

— Ты — видишь его сны? Кормишь его грудью, ты — чувствуешь вкус своего молока? Он вотрётся в тело невесты, ты — почувствуешь, как он изольётся? Продолжиться в нём? Облечься в свежее тело? Неправду сказала, ой неправду!

— Я хочу любить его, пока жива.

— Он — чужой?

— Он — мой.

— И ты воплотишь в нём свою мечту о лучшей жизни? Ты воспитаешь в нём воплощение мечты?

— Надеюсь.

— Чтобы любить, ты создаёшь любимое. Ты порождаешь руду, сырец, ты насыщаешь её достоинствами, ты формуешь, лепишь — пре-об-ра-жа-ешь по своему усмотрению. Он — твой, твой собственный, ты владеешь им. Он противится твоим желаниям, твоим устремлениям, он сбивается с пути, который ты считаешь правильным — ты направляешь, наказываешь, уговариваешь — ты влияешь. Он — твой воин, он завоёвывает добычу, он покоряет жизнь, он приносит славу породившей его — ты властвуешь. Власть, влияние, владение. Прости меня, это не любовь, это не желание любви, это желание власти, прости.

— Но я же жертвую своей кровью ради него? Разве жертвовать не значит любить?

— Война за власть не обходится без жертв.

— Владов, ты или бессердечный дурак, или гений. Постой-ка, ты ж ведь был женат! Уж ты-то, мне казалось, жертвовал чем ни попадя.

— Видишь ли, Зоя: жертвуешь сердцем — а хотели бедрышко косули, приносишь нежность — а хотели хрен слона, они всё врут, Зоя, врут, они сожрут меня, высосут мне сердце, Зоя, они врут о любви!

— Ну что ты, Охтин, не плачь, ты что? Люди смотрят.

— Девушка, я давно прислушиваюсь к вашему разговору, уж извините за любопытство. Бросьте вы этого сопливого алкаша! Каждый молодой мудак мнит себя великим художником и смеет болтать об Эросе. Он оскорбил ваше материнское чувство — сам, видимо, не помнит, как появился на свет. Вы называете его то Владовым, то Охтиным, кто он? Эй, пьянчуга, ты себя-то помнишь? Кто тебя родил?

Владов поднатужился. Владов сжал виски, накрепко, чтобы поднять со стойки голову бережно, не шелохнув разлитую под веками жижу — не дай Бог взболтнуть! — взбурлит, нахлынет, вырвет наизнанку — вырвется из-под сердца змей. «И всех вас сожрёт». Этого Владов боялся. Глаз открыл только левый — правым следил за бурлящим в болоте змеем.

Из-за плеча Крестовой таращился патлатый бородач.

— От ваших Эросов пахнет потом, маслом и мясом. Вы просто орда прихотливых похотливцев. Борко, воды на башку, воды! Я жив, я ему жилы вырежу!

Кто сказал, что Охтин не помнил родителей? Даниил Андреевич не вспоминал. Милош впервые нахмурился — бульк! трак! — стукнул налитым стаканом так, что Зоя спохватилась, схватила стакан, протиснулась-таки между сопящими парнями и ткнула Владову водку прямо в гордо выпяченный подбородок.

…и подтверждаю, что в 22 часа 53 минуты по местному времени Милош Борко (уроженец Белграда; статус беженца официально присвоен службой иммиграции Чернохолмской губернии по личному ходатайству господина Шпагина; в связях с иностранными спецслужбами не замечен) произвёл преднамеренные телодвижения, переместившись из-за стойки принадлежащего ему бара «Для тех, кого ждут» к находившемуся перед стойкой в нетрезвом состоянии гражданину Владову, и, вкратце, заявил:

— Даниил Андреевич, хороший наш, минуточку твоего внимания! Данила! Я тебе вот что советую: ты объясни этому, с позволения сказать, художнику, что такое пулевое настроение, но объясняй доходчиво, вежливо, внятно. Хорошо? Ох, прелесть какая! Нет, Владимировна, спокойно, сядь.

…а гражданин Владов направился в сопровождении неизвестного гражданина вглубь служебных помещений ресторана «Для тех, кого ждут»…

…а гражданка Крестова Зоя Владимировна, прибывшая с неизвестной целью из города Белоречье, разд обнаж разоблачилась, со след присовокупив при этом:

— Что ты всё — «Даниил Андреевич, Даниил Андреевич», я как звала его «Владов», так и буду звать, не надо, только не стоит мне перечить, не надо. Милош, повесь там у себя мой жакет, пожалуйста. Что за жуть! К чему такая жара? О чём они там вообще думают?

— О судьбах мира всё, небось, по небесной-то привычке.

— Только не смеши: о судьбах мира! Олухи царя небесного! Где тут у вас думают о смысле жизни?

— Это дело стоящее. Пошли, покажу.

…но дальнейшее наблюдение не представлялось возможным, поскольку прямо передо мной возникли сначала группа молчаливых людей в чёрном, потом какие-то синие круги. С моих слов записано верно.

Последние капли

Это было «вот и всё». Иначе не скажешь. Как ещё сказать?

Владов вывел кудряшечного бородача на какие-то задворки и задверки. Где-то гудел Карпатский бульвар, моложавый вечножитель. Там прогуливались, выгуливали, уходили в загулы — здесь, в корявых чернохолмских переулках, шастали похмельные отгулки. Там раскланивались и пожимали руки. Здесь Владов, скрытый изморосью сумерек, навис презирающим призраком:

— И кто ты такой?

Как Даниил и ожидал — Кудряшов, свободный художник. Владов назвался.

В притихшее небо вонзилось: «ниил», — и лопнулось молнией. Что-то чем-то лопнулось — и плетью хлобыстнули водяные струи. «Нечего меня подстёгивать», — обозлился Владов, — «я не пророк и не гонец, я на земле постоялец».

У ног Владова суетился визгливый человечек: «Я же не знал, я приезжий, не знал!». «Свободен», — сквозь обод губ сами собой рождались звуки, — «пока свободен. Копи здоровье».

Зоя вернулась. Что изменится? Что будет? Что было? Что есть?

Охтин, вымокший тихоня, сглатывал слёзы. Плакал. Как плачут иконы, не в силах больше видеть бесплодно сгорающие жизни. А ведь Зоя с огневыми блёстками в египетских глазах, — когда-то Зоя таяла перед Владовым, как свеча перед иконой. Пламечко её желаний: жадное, неуёмное — не задыхалось и не гасло, но Охтин видел — остались последние капли. Последние капли мягчайшей нежности. Скоро родник радости совсем иссякнет. Охтин сглатывал слёзы и чувствовал: влажная тьма — это всё. Следом к сердцу подступит пустынная сушь. Останется только мираж воспоминаний. Останется только призрак.

Владов не боялся призраков. Нет. Ни капельки. Ему ли, зачинщику призрачных плясок, бояться грозных невидимок? Если есть чему вспомниться — стоящее вспомнится, само собой всплывёт из омута памяти…

С чего слезиться? Что случилось? То и случилось — снова возник призрак любви, готовой воскреснуть.

Владов не стал ждать воскрешения.

Охтин: «Тебе выбирать! Стану перед тобой — как зеркало твоих намерений».

Даниил открыл дверь.

Владов, куда ты плещешь?! Не горюй, Владимировна, Милош, что, куда с ножом, спасите, режут, стой спокойно, вот и всё, юбка без верха, и сними ты свой лиф, тебе ж дышать нечем, ух ты, богато, надевай-ка свой жакет, чудненько.

Ну что, губители, довели до греха, держите и это, Милошу в лицо кружевное, нежное. Рыжая, бесстыжая птица-зойка, вспорхнувшая на стойку бара, туфельки на стойке, настойчиво набоечки клёкают. Снежана, я звал тебя Снежана, я знаю, как долго не тают снежинки на твоей груди, как в лютую метель стыдливыми слезами — но я не вкрадывался промеж тебя, нежности без нижностей, дерзости без низости, что ж ты, Зоя-танцовщица, не прячешь бронзовеющих богатств, я убью твою юбку, о бл…

Очевидное-нежеланное

«Облеку тебя ладонями!» — проорал Охтин и притих.

Водка выручала Милоша, когда ему было гнилостно на душе, водка выручала Зою, когда поцелуи Владова уже веяли у виска, но водка никогда не выручала Охтина Данилу — напротив, становилось душно и тошно, и больно было знать, что Зоя замужем, что муж обожаем, что двое детей никогда не узнают забот безотцовщины — и больно было знать, что Зоя никогда не отважится на — и сам он уже не рискнёт, хотя бы даже втайне, обидеть чем-либо её мягкоглазого портретиста.

Думая об этом, Охтин снова становился Владовым, и смурнел, и северел, и зверел, и вышвыривал с ночью пришедших постельничьих, как он называл соседок по сну. Длинноногие постельные принадлежности боялись Владова, только это почему-то его вовсе не радовало.

Сегодня Владова боялся Охтин. Бояться было чего — всё на месте, все вещи при хозяине, весь Охтин при себе — стало быть, ничего не подарил: не случился праздник, не сверкала щедрость — это душило. Неприятен был пол под лопатками, замшевые туфельки у самого виска, чьё-то платье под затылком, всплеск у век — чьё, чьё, страх. Вдох, встать!

— Очнулся, шалунишечка?

Плечо окольцевала змейка — по шелковистой к локотку струится — и лодочкой ладошка так раскованно сплывает — меж солнцем налившихся, спелых — спуталось каштановое буйство. Охтин сомлел. Даниил расстроился: «Что-то я теряю способность описывать женское тело». Владов съязвил: «Описывать, подглядывая за красотами — это позор».

— Девушка, вам пора выметаться.

— Вы мне должны. Я вам должна. Вдруг это любовь?

— Спасибо. Лестно. Выметайтесь.

— Не обольщайтесь. Вы не красивы. Где-нибудь в переулке, на перекрёстке — я бы не влюбилась. Профиль шута, взгляд одержимого, речь правдолюбца, голос неженки. Адский коктейль! Я вас боюсь. Вы обаятельны. Вас надо законодательно заставить молчать.

И — враз ловко развела колени:

— Что вы остолбенели? Хотите? Сюда вот, где мой пальчик, видите? Куда я пальчик обмакиваю — сюда попасть хотите? Да что вы? На этот счёт я обязательств не давала.

Охтин, ошалевший, сглотнул слюну:

— Вы о чём?

— Вон, на столе — читайте.

Дробно, пузатыми буковками:

Не соблаговолите ли Вы, сударыня, через день, четырежды в неделю услаждать мой взор Вашими прихотливыми повадками вкупе с причудливыми выходками, не оставляя при этом в одиночестве атрибут моего самолюбия, без излишних, впрочем, натисков и происков? Если снизойдёт на то Ваша воля, то и я преклонюсь данью невеликой, но основательной. Откланиваюсь,

последний из Ордена Дракона, Даниил ВЛАДОВ

— Я это писал? — просипел Охтин, изумляясь приписочке: мелким, слитным бисером:

На титул и замок согласна. Наследников не предлагать. Кочующая в поисках любви.

— Не писали — складывали по слогам. Но — величали королевой. И возмущались посреди Лётной Площадки: «Что нам мешает заняться любовью прямо сейчас? Соперников — на кол!». Всё платье мне испортили своими излияниями. Где же мой скромный гонорар?

— Сколько я вам должен?

— Ммм… Вчера вы предлагали мне стать владелицей вашего сердца, и… Впрочем… Это-то меня и впечатлило. И ещё вы обещали рассказать легенду об Ордене…

Отчего мне так противно любоваться тобой? Болотисто на языке, а в ушах ещё вдобавок топчутся карлики в плюшевых ботах, в ноздри какой-то великан встрял, и всё чихается, чихается! Как хочется курить! Да, я Владов, я всегда был Владов, я буду Владовым внуком до скончания времён, что бы ни говорили об этом алхимики брачных контор, я — буду. Орден Дракона? Дед был хранителем этой легенды, но почти никому её не рассказывал, потому что никто его не понимал. И меня никто не понимает, но мне всё равно, потому что перед смертью дед успел вложить мне в ладонь вот этот перстень и медальон для Зои. Так и сказал: «Для Софьи». А что за руны внутри перстня, этого я тебе не скажу, шлюшка-каштанка. И вообще — ты врёшь.

— Вы врёте, Клара, как базарная торговка.

Недоумённо повела плечиком:

— Почему вдруг «врёте»?

Кареглазая, а взгляд с подпалинкой, с горчинкой, и жадная, это заметно, скрадёшь ещё какой-нибудь клавесин. Я не помню, откуда ты взялась, тоже, наверное, из этих, кто сдаёт бессонницу в аренду. Тогда иди ко мне, девчонка, расплачусь на свой манер — поцелую в лобик, в каждый из припухлых сосочков, в лобочек — всё, Клара на веки веков, клеймёная мной. Словно тёмный ангел, живущий ниже сердца, подбивает богохульствовать, он всё заносит в список, подглядывает из-за плеча, как я прильнул к сочному цветку, чуточку с миндалем, кофе с коньяком, и всё пишет, пишет о том, чего не было, но могло быть, о чём можно только догадаться — пишет не книгу о том, что случилось, а Минус Книгу о тёмных смыслах…

Пружиняще отпрянула:

— Спасибо, сладенько, но мы, дружок, не договаривались…

Я тебе не тобик, не бобик, не дружок. Ты врёшь. Вчера был дождь, я заблудился в ливне, отстал от Милоша и Зои, ты просто вымокла, и что ты там плела про мутную, взбаламученную жизнь? Не надо, я сам не вчера выучился врать — складывал стихи, не надо. Ты просила не оставлять тебя одну под дождём? Вот беда — постель у меня одна, и вот уговор — спим вместе, но ни-ни, не мечтай даже, я не растлеваю малолеток. Всё, теперь я буду курить и следить, как ты пытаешься выпотрошить диван, рассерженно вцепившись коготочками в простыню, сжавшись в кулачок, в кошачью лапочку.

Всё просто: будешь младшей сестрой — наивным ребёнком. Не беда, что не можешь ложиться на живот, оттого что грудь томит, каменеется, и хочется терзать проклятую припухлость — капли вишнёвой смолы, вяжущей истомы — чуть тронешь, и фантазии слепляют, склеивают веки — чуть тронешь: тяжелеют капли на гибком смуглом стволике…

Валяйся на спине, хвались приснившимся красавчиком, в прозрачный потолок окунай коленки — там, в небесном озере, плеснётся новая русалка: поселится девочка, полюбившая блуждать ладошкой в поисках будущих секретов…

Так и осталась, впихнув пузатый рюкзачок под стол, заставленный компьютерной лабуденью, громко именованной «искусственным интеллектом», — под стол, заваленный макетами чужих монографий и сборников. Владов, выдумав рекомендательные записки, поклялся приискать для Клары место. И выпроводил. Как договаривались.

Солнце лилось на землю жидким желтком.

…между нами говоря, времени нет. Не то чтобы его не хватает на овладение желаемой целью или желанными — нет. Его попросту нет в природе. Есть истечение солнечного света и излияния Духа; есть энергичность и выносливость; есть мощь характера и проницательность интуиции. Есть одушевлённая ярость и неодушевляемая скорость обращения Земли; есть потенциал, приводящий в движение системы светил, и есть совокупность прирождённых способностей. Есть огромные расстояния, большие дороги и высокие надежды; есть вестники, приносящие новости о шалостях любимых и кознях отверженных. Есть память. Времени — нет.

Есть ли смысл в беседах с отражением на дне чёрной кофейной кружки?

Ее зеленое пламя

— Шихерлис, люби его — и будешь счастлива! — и губы, прервав причудливый танец, споткнулись о хрупкую кромку бокала. Зоя любит янтарный, лучистый дурман: дурман молдавских настоек, слитый с солнечным, блещущим безуминкой взглядом Владова — и Зоя впивает по капле мечту: забыться бы в сладкой бессоннице, пропасть бы в пропасть, в его странные, чёрным шёлком трепещущие зрачки, и падать бы глубже, в уютную бездну, где вкрадчивый голос:

— Совсем рехнулась, подруга дорогая? Кому ты шихерлис желаешь?

Зоя и не сразу сообразила, что бы ответить, так только — на всякий случай — выпалила: «Вечно ты, Линка, всё опошлишь!». Одними глазами смеющийся Владов взялся, как джентльмен, разъяснить ситуацию.

Никаких пошлостей, что вы! Напротив, романтика и благородство — без декадентских, впрочем, вымороков. Так что оказалось-то? Шихерлис — её, кстати, как и хозяйку этой импровизированной вечеринки, зовут Шэрлин, или нет? Неважно, пусть хозяйка лелеет крохотную гордость — это персонаж фильма, да, драматический женский образ, а вы что думали? Муж её, естественно, тоже Шихерлис, даже не то чтобы естествен