Андрей Геннадьевич Юрьев

Люминотавр

Шрифты предоставлены компанией «ПараТайп»

© Андрей Геннадьевич Юрьев, 2019

Выборы властей, выбор любви… История о создании лабиринта, в котором встречаешься со своим истинным Я. История о сплетении жизненных путей кандидатов на управление городом и никому не известных дизайнеров судеб.

18+

ISBN 978-5-4474-3572-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Оглавление

1. Люминотавр
2. лабиринт
3. степень секретности
4. распадение времени
5. труднее всего остановиться
6. условности
7. какой-то он странный
8. неужели я не могу рассчитывать?
9. что считать за сегодня?
10. на задание
11. в начале была тьма
12. рассветные
13. услышать о себе красивое
14. степени безопасности
15. в полной темноте
16. поцелуя не случилось
17. проверка
18. пепел к пеплу
19. думай как он
20. метаморфозы наречий
21. сочетание созвездий
22. согласно билету
23. тихий час
24. имеют ли подарки цену?
25. вечера
26. как ты понял, что любишь ее?
27. часовой лабиринт
28. задан ли вопрос?
29. мертвые часы
30. темно-томный
31. ты веришь в любовь?
32. да зола
33. я был город
34. город как город
35. прозрачный мир
36. неотвязные странности
37. вспышки
38. сок молний
39. свет в конце
40. что-то с платьем
41. лезвия стрелок
42. видим одну звезду
43. сети линий
44. джокер!
45. лабиринт выстроен

лабиринт

отправление в путь

— Который час?

— До отправления в путь несколько биений сердца.

— Где я?

— В зале ожидания, в комнате сна.

— Разве я здесь по своей воле?

— Воспоминания сданы в камеру хранения.

— Этого не может быть

— Это — есть. Раскрываешь книгу, ищешь среди слов и между строк подобие своего Я, сходство судеб…

— Разве это так?

— Очнись и убедись. Или предпочитаешь пребывать в забытье?

— Была клетка города, сетка улиц, стена домов. Было одиночество перед скопищем свидетелей моей жизни.

— Что тебе до городов? Что городам до тебя?

— Мне было предложено включиться в игру. Ставка — собственное сердце. Выигрыш — новая жизнь.

— В более уютной клетке?

— Не знаю. Мне было предложено выйти в неведомое, неиспытанное.

— Навсегда? Навечно?

— На ближайшее время.

— Что тебе до времени? Что времени до тебя?

— Мне надо немедленно очнуться. Осталось сделать последний шаг. Хочу сделать решающий ход.

— Необходимость или долг?

— Необходимость настоящего. Долг загубленному прошлому. Содействие лучшему будущему

— Стоит ли помогать движению будущего? Ведь его образ неясен. Или тебе известны намерения всех, кто вовлечён в игру? Ты знаешь карты всех путей? Тебе известны все дороги к лучшей жизни?

— Что мне терять, кроме соседей по клетке?

— Ставка — твоё сердце. Что с тобой станет, если оно остановится?

— Что со мной станет, если оно начнёт биться иначе?

— Долг в том, чтобы завершить игру к назначенному сроку? Последний ход, осталось раскрыться, и вдруг — забытьё. Боишься яви? Что у тебя на руках?

— Я смотрюсь в явь, как в зеркало, и за танцующей улыбкой королевского джокера вижу судорогу площадного шута.

— Смущение своей ролью? Смущаешься своим участием в игре? Тебя интересовал выигрыш или достоинство роли в игре?

— Я не помню. Я не понимаю. Я не знаю.

— Когда произошло впадение в забытьё? В какое мгновение твоей жизни было пропущено мимо внимания явление странного Нечто, смущающего своим величием, своей низостью?

— Не знаю. Видимо, до сна. Очевидно, вчера.

— Он или Она?

— Это. Это с Ней. Это с Ним. Это с Ними. Всё Это.

— Это так важно? Выигрыш или достоинство? Важно Что, Зачем, Почему, или важно Как?

— Моё имя и есть Каким Образом я живу. Разве Это не так?

— Ты беспокоишься о своём образе. Взволнованность Этим. Совсем не волнуешься о Ней, о Нём, о Них?

— Разве Они волнуются о моей судьбе?

— Разве твой выигрыш достанется Им?

— Разве Она — не моя душа, облекающая мою судьбу в радость?

— Разве Он — не твой дух, пронизывающий твои намерения?

— Разве Вопрос ведёт сквозь жизнь?

— Разве выигрыш в Ответе?

— Это… Игра теней… Свет!

степень секретности

«Всё проходит», — повторяла Она. «Всё возвращается», — настаивал я. Всё снова обернулось в имена и лица.

Первой нахлынула толчея бомков и шлязгов, и Лунин, не выносивший циркачей, поморщился: «Шуты!». Под лязганье оркестровых тарелок на арену выкатился укротитель, щёлкавший телефонным шнуром и гонявший трубки по тумбам аппаратов — пискотрубы отчаянно верещали, но всё же мужественно сигали на послушно подставленные корпуса — некоторые затихали, другие так и путались в марках и габаритах, блуждая по арене — на привязи… «Смертельный номер!» — проорали глотки, и Лунин, встав с места, нехотя пошёл прямо сквозь купол шатра, сквозь складки покрывала к рявкающей громаде, усеянной кнопками.

— Да! Кто спит? С вами не выспишься.

— Некоторые с женщинами спят, а некоторые с ними бодрствуют. Так кто же не давал тебе уснуть? — прожурчал ручеёк под склоном головы, и прорисовался рассвет в виде табачного тумана над гладью зеркала, горелых обоев над обуглившейся дверью.

— Извините, я пока не понимаю шуток. Кто вы? — пробормотал Лунин, появившийся в закоптившемся зеркале вполне Луниным, только красноглазым.

— Прекрасно, богатой буду, — попыталась засмеяться оплавленная трубка. — Эльза, кто же ещё?

— Довольно самонадеянно, — протянул Лунин, надавливая на ноющий висок, и лопнул:

— Хватит язвить, я ж не понимаю ничего! Приезжай да посмотри сама! Если не боишься замараться, — вклинил в череду попискиваний, скакавших сквозь чумазую решётку возле уха.

Под порезанной ступнёй хлюпали лужицы. Лунин проследил за отпечатками сапог, прошлёпавших ночью и в кухню, и до дивана, и… Нет. В рабочей погоны не сверкали. Хорошо. И тут же, задёрнув шторы, кинулся выворачивать ящики, проверять карманы. Нет. Нигде никаких записок. Нигде никаких пометок. Пачка шлёпнувшихся на пол радужных бумажек — пачка, перетянутая резинкой — пачка шершавеньких листков с отпечатками единиц и нулей… И что? Ничего примечательного. Что такого примечательно плохого в сбережениях скромного труженика? Что плохого в тысяче долларов? Десять раз по тысяче — десять раз не плохо. Лунин решил, что если бы хотели отомстить, то переломали бы пальцы, или зрение попортили. Хотели бы убить — … Поджог — так, намёк. «Вторая степень секретности. По прочтении сжечь. Во избежание реставрации пепел измельчить». Про кремацию свидетелей ничего съязвить не успел, потому что вот она и Эльза.

распадение времени

Эльза вырисовалась в книжном. У стендов отдела «Психология». Андрей, вглядываясь сквозь лупу в контур заглавия: «К-Г-Ю, Я-Б-Ы-Т-Ь», — прошептал: «Слабенько, слабоватенько. Или позолоты пожалели, или пресс не стали мучать», — и обнаружил у правого века помятый манжет с вышивкой: «Giorgio Armiani». «Позвольте, пожалуйста», — томный колокольчик просил отдать книгу. Это он понял. Чего не понял, так это: «Почему символ «А» выше базовой линии? И кернинг не выдержан…». Буковки скакнули прочь. Лунин усмехнулся вдогонку:

— Не дуйтесь. Это привычка. Профессиональная привычка, то есть навык.

— Неужели?

Не-уже-ли. Ни за что — не за что — за что-то. Никогда — конечно — может быть. Лунину несколько недель хотелось хотя бы «ли», а тем более «уже», тем более, что её «ль-и» ему понравилось, потому что напоминало шрифт…

— Балтика.

Он успел просчитать гибкость сочленений,..

— Ближе к Дойчен Готик.

…нашёл узлы перегибов, которые отвечали за стройность всей конструкции, подобрал покровную заливку,..

— Медовая настойка на лепестках дурмана.

…и даже подсчитал степени закрытости, динамики, преображаемости — с некоторой погрешностью, конечно, потому что кривизна надбровных дуг, плотность прилегания слуховых раковин к черепной коробке и тяжесть мочки ещё ничего не говорят о содержимом этой нервной структуры, жадно глядящей на томик Грюнда у него в подрагивающих пальцах.

— Не думаю, Эльза, что вам стоит сразу приниматься за «Распадение времени».

Она и вправду оказалась Эльзой, эта женовидная конструкция, смахивающая на «Я-умляут», хотя нет такого знака ни в одном алфавите, но всё же «Я-умляут» — точёная головка с хищным носиком, неимоверно стройные ножки, перетекающие сразу в грудь, и руки, скрещённые руки, стыдливо скрывающие скромную грудь. Я убер аллес, да и только.

— Мой скучающий анатом, — шелестнула она, и Лунин вычитал на раскрывшемся в сумраке памяти листе, что это Ахматова, и даже год издания вот он, и том, и номер страницы, и шрифт, которым набран текст.

В тихой кофейне, где покупатели пролистывали прикупленные новинки, Лунин обставился пирожными, потому что они сладкие, мягкие, оплывающие от жары, и нет этой пронзительной чёткости, беспощадной ясности формы, законченной раз и навсегда, не оставляющей места фантазии, пусть выдумке, но моей, и только моей, а есть плывущее марево наслаждения… На неё почти не смотрел, разве что мельком, и с каждым взглядом и выслушиванием она становилась не столько понятней, сколько известней — теперь уже известной в подробностях пристрастий. «Armiani» — это так, случайно, ничего стираного не нашлось, а книги нужны срочно, торопилась к открытию, с нервами нельзя медлить, иначе совсем отомрут, надо скорее, скорее прочитать, почему всё складывается так и только так, почему жизнь такова, какова она есть, и почему всё слишком человеческое, бесхитростное, так терзает, а что? Вышивка неправильная, и рубашка, значит, небрэндовая? Что? Как? Арма… Армиа… Впрочем, всё равно, муж неряха, безвкусник, и поделом, пусть носит, и Лунин приосанился, стряхнув с велюрейшего рукава печенные крошки, но глаз всё же не поднимал, и она на мгновение вспылила, решив, что этот из базальта высеченный образец молчаливости, заставляющий вздрагивать от редких вопросов: «А какую должность ваш любимый занимает? Как же так? Муж, но нелюбимый? Нет, не удивительно. Так сложилось, или так начиналось?» — да, этот экземплярчик — художник или музыкант, по пальцам видно, он уже вариантик? Вспылила, решив, что этот состарившийся мальчишка уставился ей ниже пояса. Терпеть не могу такого отношения! У женщины, помимо именно того самого, есть ещё кое-что заслуживающее, нет, требующее внимания! К чёрту анатомию! Обаяние, вкус, воспитанность, чуткость, то есть интуиция… Лунин что-то такое поделал с губами, перепристраивая их между собой, но не выказывая зубы, и наконец смастерил улыбку:

— Такое впечатление, что вам приходится общаться с … — но поздно, речь потекла, спешно, — с теми, с кем не хотите общаться. Вы джинсы постоянно носите? Другой ремень просто нуж… не помеш… ааа… извините. Просто другой.

Эльза, спешно вдохнув, отчего ремень провис совсем свободно, еле извлекла из кармашка начатую упаковку «Марвелона», зачем-то протянула Андрею: «А столько хватит? И будет лучше?» — снизу вверх заглядывая в бездонный карий обсидиан. Он заказал ещё кофе, и, разглядывая узор на дне чашки: «Не так важно, ЧТО будет лучше. С КЕМ будет лучше? Не согласны?».

Эльза, так и не решив, стоит ли захихокать над собой, или же лучше нахмуриться и выяснить, что бы сказали об ошибке с таблетками классики психологии, уже вытянула пояс из петличек, узысавысавсунув его в тесную сумочку, и:

— Вот и славно! И сдача останется. Отметим обновку.

«Славно?». Лунин не стал настаивать, что он, дескать, угощал, и с тоской подумал, что вот она выберет сейчас из кошелька всю мелочь, и потом придётся ответить на три неимоверно важных запроса-шага её программы сегодняшних развлечений:

— «Распадение времени» — о том, что иногда забываешь о яви, вспоминая о прошлых потрясениях. О том, что впавшие в такое забытьё ведут себя так, словно нет ни «вчера», ни «сегодня», ни «завтра». Словно давно пережитая радость — сейчас, словно бывшая боль — немедленно, словно вся жизнь — повтор одного мгновения. Стоп-кадр, единственная сцена, снятая с бесконечного множества ракурсов. Нет, Грюнд не психолог. Часовщик. И я не психолог. Стилист? Почти. Дизайнер-верстальщик. Логотипы, шрифты, плакаты, листовки, книги, буклеты…

Под ногами уже вычерчивались кирпичики мостовой — какого-то цвета и какой-то гладкости, а он ещё добавил:

— Не совсем то же. Приведение к порядку сочетания линий и образов. Геометрия, логика и учёт психологии потребителя. У меня так. У других, вполне вероятно, иначе, — и спрятал глаза от сверкающего полуденного мира за чёрными стёклами, продолжая представлять комбинации фигур, сливающихся в разные виды дырчатых кожеполос с фурнитурными украшилищами.

труднее всего остановиться

За выхватывание книги из рук, тем более не какой-нибудь, а самим Грюндом написанной, Лунин мог бы отчихвостить первопоследними ладами, но красавицам позволительно многое. Он шёл, он переставлял ступни по плоскости в пространстве города, как-то названного на карте. Она приторапливалась к нему, не успевая ухватиться за опять ускользнувший локоть, да что ты! Какой своенравный! Или просто ещё не понял, но, значит, наивный и неопытный, но стоит ли тогда? Но проницательный ведь, ведь как-то определил имя, нацию, стилист ещё к тому же, ну, почти стилист, так что всё может выйти весьма вкусно, если постараться. Без труда не вытянешь оргазма из… Нет. Таких рифм он, похоже, не потерпит — случайно сорвалось: «етьстественно», — и пришлось ойкнуть, извиниться, потому что как-то он вот так спотыткнулся сразу. По плоскости в пространстве города, по лентам улиц, иногда задерживались возле витрин, и Андрей, приподняв очки, жутко щурясь, разглядывал контуры надписей на стёклах, и уходил в отрыв, всё он понял, не мальчик, пока она отхохатывалась от встречных знакомых.

Труднее всего было остановиться, встать одному среди вздымающихся к небу пластов кирпича и бетона, и ждать, пока Эльза наконец освободится от нечаянно встреченных, утомительно и нудно, потому что эти дома, окна, фронтоны, шпили, барельефы — всё это видел тысячу раз, они красивы, да, то есть правильно выстроены, скомпонованы, но для меня-то они не привлекательны, вот в чём дело! А на Эльзу, на невысокое неуравновешенное «Я-умляут» смотреть да! Да! Просто больно. Потому что не твоя, а у тебя такой нет, разве что во снах проведает изредка, но после таких снов несколько дней ни одна не нужна. Деньги, деньги, деньги — когда хватит на-лич-нос-ти? А лицо у него никакое, Эльза убыстряла шаг, подлетая к стойкой оловянной фигурке, нет, всё-таки какое-то, ещё ведь мною нецелованное, а надо ускорить процесс, Герман к вечеру вернётся, пропахший костром, рыбой, ага, русалками он пропах, особенно хвостами, куда этот лунник кинулся?

Порозовевший Лунин уже выскочил из музыкального магазинчика, и теперь всё не мог нацеловаться с футляром кассеты: «Это же «Калинов Мост», тут такие строки попадаются!». «Какие?». «Ну, например…

Вместе мы с тобой, родная, пепел да зола…

Кто поставит крест на могилы нам?».

«Вместе до смерти», — вздохнула Эльза Эриховна, поймав-таки Андрюшу под локоть. — «Это про публичный дом престарелых?». Он на следующем же шаге — что-ты-чёрт! — выскользнул из локотного кольца. Нет уж, нет уж, Лунин снова все свои грани переповоротил, выстремившись ходячим истуканом. Нет уж, нет уж, бельё с тобой выбирать, конечно, чересчур, но какую-нибудь водолазку вы мне, юноша, поможете заправить. И заправить, и расправить, чтоб ни единой складочки, и длину я выберу почти до…

— То есть, стихи такие нравятся? То есть, это всё-таки встречается, такое исключение из правил, что родны и в одиночестве, и в смерти?

Так, это ни в какие рамки, маленькая арийская бестия даже притопнула, чуть не сломав шпильку, кто это сказал? Это была не я.

Лунин впервые склонился: «Королева снов, ты живёшь в чашечке цветка, под лепестками мака, и кажется, я скоро разомкну твой бутон». Добрались-таки до бутика, приоткрыл стеклянную дверь и сумничал за плечо обомлевшей светоглазке:

— Уверены? Стоит ис-прав-лять красоту королевы?

Станет ли эта золотистая рысь танцевать под мои напевы?

условности

Всё возвращается, все причудливые сочетания слов, нарядов, прикосновений, всё. Однажды разгаданное построение может повториться, и ставшая хоть чуть-чуть известной, знакомой, не будет подозревать, что она всего лишь танцовщица, скользящая по канату, не ею протянутому к островку удовольствия, над пропастью забытья, хотя… Возможно, все они танцуют только ради танца. Лунин второй раз за встречу склонился, прислушался:

— Положи мою сотку к себе куда-нибудь. И рассчитаешься ею ты, ладно?

Ладно, потому что понятно, потому что раскрашенные молодицы у кассы, в зале, у примерочной — они недоуменно следят за капризной приверединкой, тянущей за собой по мраморному паркету своего бархатистого лунолика — тянет его к стоечкам, где на ценниках нулей побольше, побольше, и на раскрытых ладошках преподносит ему кружевной ажур, переливчатый, воздушное плетение, мне подойдёт? И в примерочной зашторились вдвоём, и Эльза, боясь сорваться с намеченной тропинки, замерла, ожидая от луноваяния, украшенного миндалевидными сверканиями, — ожидая этого, это, это, это, это. И Лунин, отчётливо слыша её сердцебиение, прочертил угасающим касанием ложбинку, принимая в ладонь ровно столько, сколько всегда виделось во снах, сколько может выдержать, не сходя с ума, не оживая, луниновидное изваяние, случайно задевающее подушечкой большого пальца всё ещё сжимающуюся вершиночку, в крохотном устье которой набухла вдруг перламутровая капелинка, и всё смутил:

— Здесь разве не туговато? Но выглядит прекрасно.

— Анащпь, — поперхнулась Элиночка, — нет, ничего, как скажешь, — нельзя так! Разалелась, как пионерка, у самой уже старший за полночь является весь в помаде, стервец! Лунин, выходя из кабинки, зачем-то вытянул из-под сердца змеёнчатый бумажник. Догнав его у кассы, Эльза хотела прокричать сквозь приливший к векам туман: «От одного касания… короле… испра… перевер… дура, что я несу?!». Но вслух сказалось:

— Ты колдун, да?

— Может быть, да. Может, нет. Смотря что вы считаете волшебством, — двадцатипятилетний наглюк протянул засуетившимся магазинщицам сто зелёных.

Прежде чем выйти на проспект, он ещё в сумерках напялил свои кротовьи кругляки — и что сквозь них видно? — и стоял, сразу выросший, заслонивший всё, буквально всё, и если бы нашёлся невидимый свидетель, то Эльза послала бы свидетеля к чертям, потому что понятно, что хотела сама, но зачем он это сделал? За что такой подарок? Как быть теперь, как быть дальше? Пригодился бы невидимый советчик. Невидимый, а главное — ни с кем на этой планете не знакомый, советчик, что сказать?

— За что такие деньги платят, если не секрет?

— За творческий подход к ремеслу, — отчеканил Андрей Лунин, оклад три тысячи рублей, ООО-ААА-УУУ.

— Разве это творческая работа — вер… шщи… Ну — это?

— Оппять уссловноссти! Слямзить у других — это творчество, да, а своим умом и своими руками создать — чёрная работа, тьфу! А вы попробуйте разработать такой шрифт, по-английски, кстати, character, чтобы он передавал характер тех, кто им будет пользоваться, а?! — и опять вернулся в мир шпильчатых коробок, прозрачных покровов и призрачных устроений.

— Раз-ра-бо-тать? Ой, я в разработках, я в этом ничего не понимаю, но, наверное, надо многое уметь? — Эльза, Эльза с пластиковой пакеткой в руке, Эльза на шумной русской улице в русском шумном городе, Эльза видела перед собой только рекламную надпись над киоском напротив: «Если не сейчас и не здесь, то когда и где?».

— Я не оратор, в русском языке не силён, и часто путаю кисловодское с краснопресненским, знаю… Не осмелюсь даже назвать себя графиком… Не знаю, что другим для этого надо! Делаю то, что умею! — Лунин, в кои-то веки ощутивший себя Андреем Андреевичем, что-то высчитал на бесциферблатных часах, и:

— Как-нибудь в другой раз. Прощайте.

какой-то он странный

Какой-то он странный. Разработки, умею, характер, попробуйте, по-английски… Психология… Сознание? Менталитет? Вариантов мало. Пока. А может, хватит? В армии не служила, знание философии поверхностное, вот и проблемы с формальными признаками, как Герман говорит. Герман… А может, хватит, как Герман, не пора ли по-другому? Что если чёрт с ними, с формальными признаками? Формы, знаки различия, красота или чудо, палка о двух концах, дисциплина палочная, ага! К чёрту всё! Такого не может быть, чтобы не клюнул. Умею! Дурак! Сейчас бы закатились в кафешку, позвонила бы веркам, и всё как надо — пришли как бы в гости, хозяйка ненароком отлучилась, получили своё, хозяйка вернулась, ушли вчистую. И зачем — он? Сейчас бы почитывала себе про Германа. Почти про Германа. Подходящее к Герману. Потом уела бы. Поласковее бы сразу стал. Разошёлся — мотается где ни попадя! А я? Что я про всё это тряпь… про это что буду врать? Присаживайтесь, голубки, присаживайтесь, нет, улетел мой кавалерище. Пиво пейте, пей, золотая, пей. Через пару лет станут бёдра — я могёшь. Подарок, и всё. Известно, за что. За красивые глазки и податливые губки. Все губки, все. Не нравится, милый? Вот и не хами! Как в окопах. Весь день в окопах. Год в окопах. Жизнь в окопах. Смерть — на подмостках. Играть. Что — играть? Все люди играют в игры. Тогда почему он не клюнул? Что-то сделала неправильно? Кому бы стало плохо? Герману? Приедет и храпеть завалится. Девять с половиной русалок. Девять с половиной половинок русалок. Ниже пояса, выше хвоста. То в помаде весь, то в чешуе. Вот так экземплярчик! Пиво хорошее. Издалека же видно! Все — люди как люди, а этот — лунный… Оборотень. Мальчики-молчуны. С языком у них всё в порядке, будьте спокойны! Просто не тратятся попусту. Если не ошибаюсь. И это круто. Как он про мак! Вот именно! Я — опиум. И всё. Пиво замечательное. Дурак. Раз восемь бы, не меньше. Если бы не умолкал. Голос волшебный — как из-под луны. Нет, не потому что похож. Совсем не похож. Имя только, ну и что? Что-то такое вот, в словах не скажешь. На бумагах ставят печати. На разных. Разный цвет, по гладкости, по буквам разные. Но есть один-единственный отпечаток, самый первый. Поставили — и на всю жизнь. А он кобенился, Андрей Евгеньевич! Не могу с малолеткой, не могу! Я бы задохнулась от кайфа, дурень! Любимый — и первый. К чёрту все «почему»! Хочу — и всё! Не ваше дело, почему. Про мак — ммм, как дурман… Хах! Кислое, говорит, с пресным… Мак… Мак-маг… Чтобы не задумываться, и чтобы естественно получалось. Умничка! Он ещё придёт. Придёт-придёт, никуда не денется. Так же будет корешки