Аркадий Аверченко

Рассказы циника

ИСКУССТВО И ПУБЛИКА

(Вместо предисловия)

 Вы - писатели, актеры и живописцы! Вы все (да и я тоже) пишете, играете и рисуете для того многоголового таинственного зверя, который именуется публикой.

 Что же это за таинственный такой зверь? Приходило ли кому-нибудь в голову математически вычислить средний культурный и эстетический уровень этого "зверя"?..

 Ведь те, с которыми мы в жизни встречаемся, в чьем обществе вращаемся, кто устно по знакомству разбирает наши произведения - эти люди, в сущности, не публика. Они, благодаря именно близости к нам, уже искушены, уже немного отравлены сладким пониманием тонкого яда, именуемого "искусством".

 А кто же те, остальные? Та Марья Кондратьевна, которая аплодирует вам, Шаляпин, тот Игнатий Захарыч, который рассматривает ваши, Борис Григорьев, репродукции в журнале "Жар-Птица", тот Семен Семеныч, который читает мои рассказы.

 Таинственные близкие незнакомцы - кто вы?

* * *

 Недавно я, сидя на одном симфоническом концерте, услышал сзади себя диалог двух соседей по креслу (о, диалог всего в шесть слов).

 — Скажите, это - Григ?

 — Простите, я приезжий.

 Этот шестисловный диалог дал мне повод вспомнить другой диалог, слышанный мною лет двенадцать тому назад; не откроет ли он немного ту завесу, за которой таинственно прячется "многоголовый зверь"?

 Двенадцать лет тому назад я сидел в зале Дворянского собрания на красном бархатном диване и слушал концерт симфонического оркестра, которым дирижировал восьмилетний Вилли Ферреро.

   Я не стенограф, но память у меня хорошая... Поэтому постараюсь стенографически передать тот разговор, который велся сзади меня зрителями, тоже сидевшими на красных бархатных диванах.

 — Слушайте, - спросил один господин своего знакомого, прослушав гениально проведенный гениальным дирижером "Танец Анитры". - Чем вы это объясняете?

 — Что?

 — Да вот то, что он так замечательно дирижирует.

 — Простой карлик.

 — То есть, что вы этим хотите сказать?

 — Я говорю, этот Ферреро - карлик. Ему, может быть, лет сорок. Его лет тридцать учили-учили, а теперь вот - выпустили.

 — Да не может этого быть, что вы! Поглядите на его лицо! У карликов лица сморщенные, старообразные, а у Вилли типичное личико восьмилетнего шалуна, с нежным овалом и пухлыми детскими губками.

 — Тогда, значит, гипнотизм.

 — Какой гипнотизм?

 — Знаете, который усыпляет. Загипнотизировали мальчишку и выпустили. Все ученые заявили, что под гипнозом человек может делать только то, что он умеет делать и в нормальной жизни. Так, например, девушку можно под гипнозом заставить поцеловать находящегося вблизи мужчину, но никак нельзя заставить говорить ее по-английски, если она не знала раньше английского языка.

 — Серьезно?

 — Ну, конечно.

 — Тогда все это очень странно.

 — В том-то и дело. Я поэтому и спрашиваю: чем вы объясняете это?

 — Может, его мучили?

 — Как это?

 — Да вот, знаете, как маленьких акробатов... Рассказывают, что их выламывают и даже варят в молоке, чтобы у них кости сделались мягче.

 — Ну, что вы! Где же это видано, чтобы дирижера в молоке варили?

 — Я не говорю в буквальном смысле - в молоке. Может быть, просто истязали. Схватят его за волосы и ну теребить: "дирижируй, паршивец!" Плачет мальчик, а дирижирует. Голодом морят тоже иногда.

 — Ну, что вы! При чем тут истязания. Вон даже клоуны, которые выводят дрессированных петухов и крыс, - и те действуют лаской.

 — Ну, что там ваша ласка! Если и добиваются лаской, так пустяков, - петух, потянув клювом веревку, стреляет из пистолета, а крыса расхаживает в костюме начальника станции. Вот вам и вся ласка. А здесь - маленький мальчуган дирижирует симфоническим оркестром! Этого лаской не добьешься.

 — Значит, по-вашему, его родители истязали? Странная гипотеза! - Он обиженно пожал плечами.

 — Значит, по-вашему, выходит так: берем мы обыкновенного миловидного мальчика, начинаем истязать, колотить его по чем попало - и мальчишка через год-два уже дирижирует симфоническим оркестром так, что все приходят в восторг?! Просто же вы смотрите на вещи.

 — Виноват! Вы вот все меня спрашиваете: объясни, да объясни. А как вы сами объясняете?

 — Что? Вилли Ферреро?

 — Да-с.

 — Тут если и может быть объяснение, то гораздо сложней. Последние завоевания оптической техники.

 — Вы думаете - посредством зеркал?

 — То есть?

 — Знаете, зеркало под известным углом... Фокусники достигают того, что...

 — Нет-с, это пустяки. А видел я летом в "Аквариуме" механического живописца. Маленький человек, который собственноручно портреты с публики писал. Представьте себе, я узнал, как это делается: он соединен электрическим проводом с настоящим живописцем, который сидит за кулисами и рисует на другой бумаге. И что же вы думаете? Устроено так, что маленький живописец гениально точно повторяет все его движения и рисует очень похоже.

 — Позвольте! Механического человека можно двигать электричеством, но ведь Ферреро живой мальчик! Его даже профессора осматривали!

 — Гм! Пожалуй. Ну, в таком случае - я прямо отказываюсь понимать, в чем же тут дело?!

 Я не мог больше слушать этого разговора.

 — Эй, вы, господа! Все, что вы говорили, может быть, очень мило, но почему вам не предположить что-либо более простое, чем электрические провода и система зеркал...

 — Именно?

 — Именно, что мальчик - просто гениален!

 — Ну, извините, - возразил старик - автор теории об истязании. - Вот именно, что это было бы слишком простое объяснение!

* * *

 Подумайте только: на красном диване позади меня сидели люди, для которых мы пишем стихи, рассказы, рисуем картины, Шаляпин для них поет, а Павлова для них танцует.

 Не лучше ли всем нам, танцующим, поющим и пишущим, с Шаля

 пиным и Павловой во главе, заняться оптовой торговлей бычачьими шкурами? Я знаю немного бухгалтерию - возьму на себя ведение конторских книг.

 А Вилли Ферреро будет у нас мальчишкой на посылках, - относить счета заказчикам... А?

  

* * *

Вилли Ферреро.
Этот крохотный гениальный мальчик разъезжал по России, с огромным успехом в годы 1911 - 1913, выступая как дирижер огромного симфонического оркестра. Впечатление от его концертов было потрясающее. Несколько лет тому назад Вилли Ферреро умер.

ДЖИУ-ДЖИТСУ

Общий друг и благоприятель Саша Кувырков вошел в комнату, оглядел снисходительно всю компанию и очень бодро воскликнул:

— Ну, вы! Червяки дождевые! Что сидите, нахохлившись? Нужно быть радостными, бодрыми и здоровыми! Спортом нужно заниматься.

Это было что-то новое...

Все подняли головы и вопросительно поглядели на Сашу.

— Это ты с каких же пор стал спортсменом? — осведомился долговязый Бачкин.

— Я-то? Меня, братцы, всегда к этому тянуло. Что может быть лучше гармонически развитого тела... И теперь... Вы знаете, я будто снова на Божий свет народился...

— Господи! Еще раз? Нам тебя и одного было довольно.

— Вы — лошади! Поймите вы, что с тех пор, как я стал изучать джиу-джитсу, я хожу, дышу и говорю по-новому.

— Чего-о?

— Что "чего"?

— Как ты сказал, какое слово?

— Джиу-джитсу. Японская борьба.

— Ага. Очень приятно. Садитесь.

— Эх вы, деревянные мозги! Вы все готовы высмеять, над всем вы издеваетесь, а того не знаете, что джиу-джитсу такая борьба, в которой маленький хрупкий человек расшвыряет трех больших верзил.

— Что ты говоришь, Саша?!

— Вправду, Саша?

— А, что мне с вами говорить! Я вас просто отошлю к Ганкоку!

— Хорошо, что не дальше.

— Кто же этот удивительный Ганкок?

— Ганкок? О, это, братцы, человек! Он систематизировал и привел в порядок весь огромный материал по истории борьбы джиу-джитсу.

Раздались восторженные восклицания:

— Какой молодец!

— Тебе бы так.

— Обязательно запишу его имя в поминание за здравие.

— Боже, как вы омерзительны своей самовлюбленной тупостью. Я вам говорю серьезно, я раскрываю перед вами одно из лучших сокровищ великого японского народа, а вы хрюкаете, как меланезийские дикари над граммофоном!..

— Слава Богу! Наконец-то Кувырков вышел из себя.

— Да право! Я, может быть, и сам раньше думал, как вы, но, когда приступил к изучению джиу-джитсу, я благоговейно преклонил голову.

— Ну, не волнуйся, чудак. Расскажи лучше, в чем там дело?..

— Понимаете, это все основано на изучении мускулов и нервных центров человеческого тела. Нажатием известного места на тыльной части кисти руки можно, например, парализовать всю руку и привести человека в беспомощное состояние...

— А ну, покажи.

— Хорошо. Дай-ка ты, Володя, свою руку. Да не бойся, чудак. Джиу-джитсу тем и хорошо, что без злой воли не наносит членовредительства. Давай руку, Володя, не бойся.

— Я не боюсь, — простодушно сказал Володя, протягивая руку.

— Ну вот... Видите это место? Тут, между двумя суставами. Ну вот — я нажимаю это место... больно?

— Нет, ничего. Только ты ногтем не дави.

— Я не давлю, Боже меня сохрани. Больно? Чувствуешь ты, как рука постепенно немеет?

— Нет, как будто ничего.

— Постой... Ах, да, я не ту руку взял. Дай другую.

— На.

— Ну, вот. Больно?

— Да, как будто немножко больно, — сказал добряк Володя, сжалившись над пыхтящим, измученным Сашей Кувырковым.

— То-то и оно. Это еще ничего. А то есть страшные вещи: ребром ладони, если ударить наискосок, можно переломить руку.

— Чью? — робко спросил кто-то.

— Понятно, чужую. Что за дикий вопрос. А вы знаете, например, лучший способ обезвредить противника, не трогая его пальцем?

— Нет, нет. Покажи, Саша.

— Ну вот, скажем, возьмем Бачкина. Пойди сюда, Бачкин. Вот, например, Бачкин подходит ко мне с намерением напасть на меня. Подходи, Бачкин, с намерением напасть на меня.

— Ну, подходи же, Бачкин, — поощрительно зашумела заинтересованная компания. — Подходи, не бойся.

— Подходить, значит, нужно с намерением напасть?— переспросил добросовестный Бачкин.

— Ну да!

Бачкин выпучил самым злодейским образом глаза, растопырил руки и, рыча, стал приближаться к мужественно ожидавшему его Кувыркову.

— Ну вот, смотрите, господа: он приближается, я хватаю его за лацканы пиджака, дергаю их вниз и... Постой, черт! Чего ж ты лезешь? Где у тебя лацканы? Где пиджак?..

— А разве нужно пиджак? — смутился Бачкин. — Ну, извини, пожалуйста. У меня рабочая блуза.

— Так же нельзя, господа... В блузе человек, а туда же — на джиу-джитсу лезет. Дайте ему кто-нибудь пиджак сверх блузы. Вот так! Надевай, Бачкин... Подкрадывайся с целью напасть.

— Ну вот, глядите... Постой... ты только не поднимай руки; держи их так вот, опущенными. Ну, глядите: раз, два, три!

Кувырков схватил Бачкина за лацканы и дернул их вниз, спустив пиджак с плеч до половины. Руки у того действительно оказались ущемленными спустившимся пиджаком, что привело всех в восторг.

Поаплодировали.

Кувырков торжествующе держал Бачкина за лацканы.

— А дальше что? — кротко спросил Бачкин.

— Дальше ничего. Я тебя обезвредил.

— Но ведь ты меня должен так держать все время.

— Почему?!

— Да стоит тебе только выпустить мой ворот из рук, как я на тебя нападу.

— А ты не нападай, — благоразумно возразил кто-то.

— Позвольте, — сказал Кувырков. — Но если он на меня нападет, у меня явится другой прием. Ну вот, я тебя выпустил, нападай на меня.

Бачкин поднял руку и нерешительно схватил Кувыркова за горло.

— Постой, постой... Так нельзя. Ты пусти. Видишь ли, ты должен поднять обе руки кверху и напасть на меня. Ну, нападай! А я приседаю, подныриваю под твои вытянутые руки, одной рукой схватываю за ближайшее колено, и... дальше я, кажется, забыл, что нужно делать... Пусти-ка... Да постой! Я посмотрю, в чем там дело?

Кувырков вылез из-под долговязого Бачкина, вынул из кармана книжечку в кирпичного цвета обложке и стал усердно ее перелистывать.

— А, вот: "Нападающий часто пускает в ход такую проделку: прыгнув вперед и выпрямившись, он тотчас же приседает под вытянутые руки противника, одной рукой схватывает его за ближайшее колено, а другой — возможно выше наносит удар. Во время удара надо тянуть охваченное колено вперед или в сторону, и у противника, приготовившегося отразить атаку на другой высоте, остается только один свободный выбор: падать или на спину, или на бок". Ну вот. Давай сначала! Ну, нападай. Руки вверх, как можно выше, ради Бога! Ну вот. Гоп! гоп! гоп! Чего ж ты не падаешь?

— А разве нужно упасть? — удивленно спросил Бачкин.

— Ну как же! Вот дикое существо! Я его и за колено тяну и в живот ударил, а он стоит, как колокольня Ивана Великого!

— Да там как сказано, в книжке-то?

— Просто сказано: "Противнику остается только один свободный выбор: падать или на спину, или на бок". А ты не падаешь.

— Просто Бачкин бездарный парень, — сказал Володя. — Если бы он изучил джиу-джитсу, он знал бы, когда нужно упасть. Охота тебе, Кувырков, со всяким бороться.

— Вот ты, Володя, смеешься, а на самом деле, ей-Богу, джиу-джитсу — замечательная вещь. Вы знаете, господа, знаменитый прием с нажатием основного сустава безымянного пальца?

— Нет... Откуда же нам знать!

— Мы люди темные.

— Прекрасный, так называемый "джентльменский" прием. Вам стоит только повернуть противника к себе вполоборота, захватить его руку и, нажав своими двумя пальцами верхний сустав безымянного пальца противника, совершенно обезвредить его. Володя, дай руку.

— На! Здравствуй, как поживаешь?

— Не шути. Сейчас тебе будет не до шуток. Ну вот. Видите? Я надавливаю на твой сустав. Теперь, — торжествующе закричал Кувырков, — бей меня по чем хочешь — по голове, по затылку, по груди — посмотрим, как тебе это удастся.

— Изволь, — сказал Володя и ударил Кувыркова по затылку довольно сильно.

— Постой, я, кажется, не тот сустав надавил... А ну-ка, дай этот! Ну? Теперь попробуй. Ой! Ну это уже свинство... Я тебе ведь только показываю, а ты обрадовался! Дерется, болван, что есть силы...

— Так ты же ведь говорил, что ударить нельзя!

— Конечно, нельзя. Вот тут и в книжке сказано: "В этом положении противник ни в коем случае не может коснуться ни одной части тела нападающего". Понял? " Ни в коем случае".

— Ну, извини. Других приемов там нет?

Саша Кувырков погас, увял и тон его сделался лениво-покорным.

— Да, конечно, есть и другие приемы. Это ведь замечательная борьба. Еще древние самураи боролись.

— Земля им пухом, — благоговейно прошептал Бачкин.

А проворный Челябинский упругим прыжком вскочил на стол, принял позу и манеру старого профессора-лектора и сказал:

— Милостивые государыни и милостивые государи! Искусство японской борьбы джиу-джитсу очень сложное и трудное искусство. Постольку, поскольку наш известный молодой чемпион Кувырков познакомил нас с этой борьбой — джиу-джитсу требует многого. Во-первых, при нападении враг должен быть в пиджаке; если же оного у него нет, он должен пойти домой, или к приятелю, или в магазин готового платья и там таковой пиджак приобрести. Во-вторых, противник должен быть вежлив, и, если вы утверждаете, что рука у него вашим приемом парализована, он должен немедленно согласиться с вами — иначе он хам и мытарь. В-третьих, если по учебнику джиу-джитсу после одного из ваших приемов противник должен лежать на земле, то пусть он, каналья, ложится, а не стоит, как каланча. И наконец, в-четвертых, если тебе нажимают на сустав, не смей драться, раз тебя уверяют, что в этом положении ты не можешь "ни в коем случае коснуться тела противника"! Резюмируя все вышесказанное и подводя, так сказать, итог, я должен сказать, что японская борьба джиу-джитсу — борьба замечательная, дающая вам бесценные преимущества, но только в том случае, если изучали ее не вы, а ваш противник... За здоровье самурая Кувыркова! Ура!

Все сделали вид, что растроганы, и принялись утирать платками сухие глаза.

И только по виду Кувыркова было заметно, что он не прочь заплакать по-настоящему. 

НОВЫЙ МИЛЛИОНЕР

 Здравствуй, племя младое, незнакомое!..

 Смешно сказать: в течение двух дней я встретил этого человека три раза; и он мне был совершенно чужд и ненужен! А существуют люди, которых любишь и с которыми хотел бы встретиться, - и не видишь их годами...

 Первая встреча с этим человеком произошла у крупного ювелира, где я выбирал булавку для подарка, а "этот человек" (до сих пор не знаю, как его зовут) бессмысленно переминался с ноги на ногу у прилавка, тоскливо вздыхая и то распахивая, то запахивая роскошную шубу с бобровым воротником.

 — Вам, собственно, что хотелось бы? - спрашивал терпеливый приказчик.

 — Да вот этих купить... ну, каких-нибудь драгоценных камней.

 — Каких именно?

 — Эти беленькие - бриллианты? - Да.

 — Значит, бриллиантов. Потом еще голубых я взял бы... красных... А желтеньких нет?

 — Есть топазы.

 — Это дорогие?

 — Нет, они дешевые.

 — Тогда не стоит. Бриллианты - самые дорогие? Они как - поштучно?

 — Нет, по весу.

 — Вот вы мне полфунтика заверните.

 — Видите ли, так, собственно, нельзя. Бриллианты продаются на караты...

 — На что?

 — На караты.

 — Это скучно, я этого не понимаю. Тогда лучше поштучно.

 — Вам в изделии показать?

 — А что шикарнее?

 — Да в изделии можно носить, а так, отдельные камни - они у вас просто лежать будут.

 — Тогда лучше изделие.

 — Желаете, колье покажу?

 — Хорошо... Оно дорогое?

 — Сто двадцать-тысяч.

 — Это ничего себе, это хорошо. Вот это оно? А почему же на нем одни белые камни? Хотелось бы чего-нибудь и зелененького...

 — Вот вам другое, с изумрудом.

 — Оно симпатичное, только куда я его надену?

 — Виноват, это не мужская вещь, а дамская. Если жене подарить...

 Незнакомец хитро прищурил один глаз:

 — Экой вы чудак! А если я не женат?

 — Гм! - промычал приказчик, усилием воли сгоняя с лица выражение отчаяния. - Вы, значит, хотели бы что-нибудь выбрать для себя лично?

 — Ну да же! А вы что думали?

 — Тогда возьмите кольцо.

 — А оно сколько стоит?

 — Смотря какое. Вот поглядите здесь: какое понравится.

 — Вот это - почем? Голубенькое.

 — Две тысячи пятьсот.

 — Гадость. Мне тысяч на полтораста, на двести.

 — Тогда бриллиантовое возьмите. Вот это - редкая вода: семнадцать с половиной тысяч.

 — А дороже нет?

 — Нет. Да ведь вы можете три взять!

 — И верно ведь. Заверните. Вы думаете, что они достаточно шикарны?

 — О, помилуйте, м-сье!

 — Вы меня извините, но я в этом ничего не понимаю. Вот насчет бумаг я хорошо намастачился.

 — Биржевых?

 — Какая биржа! Я говорю о газетной бумаге, писчей, оберточной - все, что угодно! Получите за кольца. Вы их пришлите ко мне с мальчишкой - не хочется таскаться с этой ерундой. Или лучше я их на пальцы надену. Экие здоровые каменища. Не выпадут?

 — О, помилуйте...

 — А то выпадут - и пропало кольцо. Куда оно тогда? Вместо камня, дырка. Будто окно с выбитым стеклом. Прощайте.

______________________

 В тот же день вечером я увидел его в мебельном магазине...

 — Послушайте, - горячился он. - Поймите: если бы вы сказали мне: хочу иметь самую лучшую бумагу - я ответил бы: вот эта лучшая. А вы мне не говорите прямо, что хорошо, что нет. Вы говорите, что эта гостиная розового дерева, а эта - Людовика, ну? Какая же лучшая?

 — Какая вам понравится...

 — А которая дороже?

 — Розового дерева. Тридцать семь тысяч двести.

 — Ну, вот эту и заверните. Затем - какие еще есть комнаты у вас?

 — Кабинет, спальня, столовая, передняя...

 — А еще?

 — Будуары еще есть.

 — Ну, это всего шесть. А у меня десять комнат! Чем же их заставлять прикажете?

 — А кто у вас еще будет помещаться в квартире?

 — Я один!

 — Гм!.. Можно тогда библиотеку.

 — Семь! А еще?

 — Можно тогда какую-нибудь комнату в русском стиле. Потом, ну... сделайте второй кабинет. Один для работы, другой... так себе.

 Оба глядели друг на друга бессмысленными от натуги глазами и мучительно думали.

 — Это девять. А в десятую что я поставлю?

 — А десятую... сдайте кому-нибудь. Ну, на что вам одному десять? Довольно и девяти. Сдайте - вам же веселее будет.

 — Это идея. Мне бы хотелось, чтобы эта комната была стильная.

 — В каком стиле, м-сье?

 — В хорошем. Ну, вы там сами подберите. Охо-хо... Теперь подсчитайте - сколько выйдет?

_____________________

 А на другой день я, к своему и его удивлению (он уже начал привыкать к моему лицу), встретил его на картинной выставке.

 Он поместился сзади меня, поглядел из-за моего плеча на картину, перед которой я стоял, и спросил:

 — Это - хорошая?

 — Картина? Ничего себе. Воздуху маловато.

 — Да! Дышать нечем. А я уже, было, хотел купить ее. Вижу, вы долго смотрите - значит, думаю, хорошая. Я уже три купил.

 — Какие?

 — Да вот те, около которых стоят. Я себе так и думаю: те картины, около которых стоят, - значит, хорошие картины.

 Я принял серьезный деловой вид.

 — А сколько людей должно стоять перед картиной, чтобы вы ее купили?

 — Не меньше десятка, - так же серьезно ответил он. - Не меньше. Три, пять, шесть - уже не то.

 — А вы - сообразительный человек.

 — Да, я только ничего не понимаю во многом. А природный ум у меня есть. Вы знаете, как ловко я купил себе автомобиль? Я ведь в них ничего не понимаю... Ну, вот, прихожу в автомобильный магазин, расхаживаю себе, гуляю. Вижу, какой-то господин выбрал для себя машину... осмотрел он ее, похвалил, сторговался, а когда уже платил деньги, я и говорю: "Уступите ее мне, пятьсот отступного"... Удивился, но уступил. Хороший такой господин.

 — У вас, очевидно, большие средства?

 — Ах, и не говорите. Намучился я с ними... Вы уже уходите? Пойдем, я вас подвезу на своей машине... Прогуляться хотите? Ну, пойдем пешком...

______________________

 Взяв меня под руку, он зашагал подле, заискивающе глядя мне в глаза и согнувшись в своей великолепной шубе...

 — Скажите, лошадь иметь - шикарно?

 — Очень.

 — Надо бы купить. Знаете что? Я в лошадях ничего не понимаю. Вы купите лошадь, с этой самой... с повозкой! А потом продайте мне с надбавкой. Заработаете - и мне спокойнее.

 — Нет, я этими делами не занимаюсь.

 — Жалко. На кого это вы так посмотрели?

 — Дама одна прошла. Красивая.

 — Серьезно, красивая?

 — Да, очень. Эффектная!

 — Слушайте, а что если ее взять на содержание?

 — Почему непременно ее?!..

 — Я в этом, видите ли, ничего не понимаю, а вы говорите - красивая. Возьму ее на содержание, а?

 — Позвольте! А вдруг это порядочная женщина?

 — Ну, извинюсь. Большая беда. Сколько ей предложить, как вы думаете?

 — Ей-Богу, затрудняюсь.

 — Предложу три тысячи в месяц, черт с ним...

 Он догнал даму, пошел с ней рядом... Заговорил... На лице ее последовательно выразились: возмущение, удивление, смущение, недоверчивость, колебание и, наконец, - радость, розовым светом залившая ее красивое лицо.

 Покупатель бумаги нашел самое нужное в своей пустой жизни...

______________________

 И подумал я:

 "Теперь ты научишься и бриллианты покупать с.толком, и обстановку выбирать в настоящем стиле, и лошадь у тебя будет не одна, а двадцать одна, и картины появятся такие, перед которыми будут останавливаться не десятки, а сотни, и во всем поймешь ты смысл и толк... и когда поймешь ты все это, как следует, - не будет у тебя ни картин, ни лошадей, ни бриллиантов, ибо есть справедливость на земле, ибо сказано: из земли взят, в землю и вернешься".

  

ЛЮДИ С ПРИЩУРЕННЫМИ ГЛАЗАМИ

I

 Хотя близорукость - физический недостаток и хотя над физическими недостатками смеяться не принято, но я думаю, что несколько слов о близорукости мне можно сказать.

 Постараюсь не хихикать, не подсмеиваться над несчастными, обиженными природой людьми, тем более что сам я близорук очень сильно и сам я перенес из-за этого много неприятностей и огорчений, о которых дальнозоркие люди и не слыхивали.

 Вообще, дальнозоркие люди не могут себе представить, что такое близорукость, а близорукие смотрят на дальнозорких, как на что-то чудесное, непонятное и загадочное.

 Однажды я, мельком, слышал такой разговор:

 — Видите вы на той крыше кошку? Что это она там делает у водосточной трубы?

 — Кошку? Я не вижу даже самой крыши!

 — Как не видите? Вот эта большая, красная.

 — Я вижу что-то красненькое, но, признаться, думал, что это флаг.

 — Флаг?! Вы, наверно, притворяетесь... Просто дурачите меня.

 — А я так, откровенно говоря, уверен, что это вы подсмеиваетесь надо мной. Я никак не могу понять, как это можно видеть на таком расстоянии кошку!

 — Да? А вот вы убейте меня - я не пойму, как это на таком расстоянии можно не увидеть кошки! Она вся, как на ладони. Видите, лапой что-то скребет...

 — Ха-ха! Может быть, она блоху поймала? Вы блохи не видите? Ну, признайтесь - ведь вы выдумали вашу кошку?

 Так они долго говорили на разных языках.

 Часто близорукие обладают странным свойством: тщательно скрывать свой недостаток. И из-за этого происходит много недоразумений, и многие попадают в неловкое положение.

 Вы сидите в ресторане и неожиданно замечаете какого-то нового господина, который только что вошел в комнату. Вы не уверены - знаете вы его или нет. Лицо его сливается издали в бледное туманное пятно, на котором неясно отмечаются один глаз и какая-то черная повязка поперек лица.

 Вы начинаете мучительно размышлять, знакомы вы с ним или нет?

 Сомнения рассеиваются: новоприбывший сделал вам приветственный знак рукой, и вы, чувствуя, что он смотрит прямо на вас, меняете бессмысленное выражение лица на приветливо-радостное, вскакиваете с места и спешите к нему.

 И, по мере приближения к этому господину, вы замечаете, что на его туманном, будто расплющенном лице появляется второй, недостававший ранее глаз, а черная трагическая повязка, которая казалась вам результатом какого-нибудь телесного повреждения, на самом деле - черные густые усы. И на расстоянии двух шагов от него вы уже начинаете сомневаться - знакомы ли вы с ним, а через один шаг уже уверены в том, что видите его в первый раз.

 Но на вашем лице застыла первоначальная радостно-приветливая улыбка, и вы так и не успели согнать ее, а незнакомец уже заметил ваше поведение, заметил эту, такую глупую по своей ненужности, радостную улыбку, и смотрит на вас с чувством изумления и растерянности.

 Чтобы рассеять как-нибудь это тяжкое глупое положение, вы, сохраняя на лице ту же глупейшую улыбку, глядите куда-то вдаль, делаете кому-то приветственные знаки, хотя впереди вас, кроме притворенной двери, никого нет, проскальзываете мимо незнакомца и в растерянности выпиваете у буфета рюмку водки, которая так противна после съеденных вами трубочек с кремом...

 Еще более тяжелое впечатление получается, когда вы входите в ресторан, битком набитый публикой.

 Проходя среди длинного ряда столиков, за которыми сидят странные люди без носов, глаз и губ, вы видите, что некоторые из них, как будто, при виде вас зашевелились и кланяются вам. Тогда вы, чтобы не показаться невежливым и вместе с тем не попасть в глупое положение, слегка наклоняете голову, делая что-то среднее между поклоном и отмахиванием от севшей на лоб мухи. А на лице блуждает та же бессмысленная неопределенная улыбка, и хочется скорее проскользнуть мимо этой проклятой публики со стертыми белыми пятнами вместо лиц, - тем более что сзади вы ясно слышите дружеский голос, позвавший вас по имени.

 Вы хотите улизнуть, но тот же голос еще раз ясно и настойчиво окликает вас и - здесь наступает самый трагический момент: вы поворачиваетесь, с глупой улыбкой посматриваете на расплывшийся ряд столов и недоумеваете - с какого же стола слышался голос? На всякий случай дружески киваете головой толстому брюнету, подносящему ко рту какое-то желтое пятно (вино? яичница? платок?), в то самое время, как сзади вас дергают за фалды и говорят:

 — Да здесь мы, здесь! Вот чудак! Неужели ты нас не видишь? Иди к нам.

 "Неужели не видишь?!" Да конечно же не вижу! Господи...

  

II

 Многие, вероятно, испытывали чувство, когда уронишь на пол пенсне и немедленно же попадаешь в положение человека, которому завязали глаза.

 Человек, уронивший пенсне, прежде всего, как ужаленный, отскакивает от этого места, потому что боится раздавить ногами пенсне, отходит в самый дальний угол комнаты, становится на колени и начинает осторожно ползти, шаря по грязному полу руками. Его поиски облегчились бы, если бы на носу было пенсне, но для этого его надо найти, а найти пенсне, не имея его на носу, - затруднительно, сложно и хлопотливо.

 Хорошо, если вблизи находится дальнозоркий человек. Он с молниеносной быстротой найдет пенсне, но при этом не упустит случая облить своего несчастного друга и брата - такого же человека, как и он сам, - ядом снисходительного презрения и жалости:

 — Да где ты ищешь? Вот же оно! Эх ты! Слепая курица!

 Я часто замечал, что дальнозоркие люди презирают нас и не прочь, если подвернется случай, подшутить, посмеяться над нами.

 Один знакомый потащил меня в театр и там сделал меня целью самых недостойных шуток и мистификаций... А я даже и не замечал этого.

 Сначала он не знал, что я близорук, и открылось это лишь благодаря простой случайности. В антракте после первого действия мы стояли в ложе бельэтажа, и мой знакомый рассматривал публику партера. Я стоял около и равнодушно обводил глазами тусклые белые пятна лиц, смутно проплывавших перед моими глазами.

 — Смотрите, - сказал мой знакомый, дергая меня за руку. - Вот новый французский посланник!

 — Где?!

 — Вот видите, - внизу, около той ложи, в которой сидит декольтированная дама в сером.

 Я хотел сознаться, что не вижу ни дамы, ни ложи, но боязнь бестактных насмешек и разговоров удержала меня от этого.

 Я наклонился через барьер, бросил бессмысленный взгляд на опущенный занавес и с деланным оживлением воскликнул:

 — Ах, вижу, вижу. Вот он.

 — Да не туда! Вы совсем не туда смотрите!.. Влево, около второй ложи.

 Я покорно повернул голову влево и, стараясь, чтобы он не проследил направление моего бесцельного взгляда, сказал:

 — Ага! Вот он. Теперь я его узнал.

 — Удивительно! Он только что сейчас скрылся в проходе. Как же вы могли его узнать?

 — Да вы про кого говорите? - смущенно спросил я.

 — Про того высокого в белых брюках, который стоит около оркестра?

 — В белых брюках? - ахнул мой собеседник. - Протрите глаза! Там стоит господин, но цвета брюк его не видно, потому что его заслоняет дама в белом платье. Послушайте!!.. Вы дьявольски близоруки...

 Я стал энергично отрицать это, и мое нахальство обидело его.

 Он помолчал и через минуту, вглядываясь в толпу, шевелившуюся внизу, сказал:

 — Вот идет ваш знакомый Петрухин. Он кланяется вам. Почему же вы не отвечаете ему?

 Я перевесился через барьер и неопределенно закивал головой, закланялся, заулыбался.

 — Смотрите, - тронул меня за плечо знакомый.

 — Вдова Мурашкина с дочерьми - вон, видите, в ложе, что-то говорит о вас... Почему-то укоризненно грозит вам пальцем...

 "Вероятно, - подумал я, - я им не поклонился, а Мурашкины никогда не прощают равнодушия и гордости".

 Раскланялся я и с Мурашкиными, хотя никого из них не видел.

 В этот вечер мой знакомый тронул меня до слез своей заботливостью: он беспрестанно отыскивал глазами людей, которые, по его словам, делали мне приветственные знаки, посылали дружеские улыбки, и всем им я, со своей стороны, отвечал, раскланивался, улыбался, принимая при этом такой вид, что замечаю их всех и без указаний моего знакомого...

 А когда мы возвращались из театра, этот пустой ничтожный человек неожиданно расхохотался и заявил, что он все выдумывал: ни одного знакомого в театре не было, и я по его указаниям посылал все свои улыбки, поклоны и приветствия черт знает кому - или незнакомым людям, или гипсовым украшениям на стенах театра.

 Я назвал этого весельчака негодяем, и с тех пор ни одна душа не услышит от меня о нем доброго слова. Наглец, каких мало.

 Вообще театры пугают меня после одного случая: однажды я приехал в театр с опозданием - к началу второго действия и, впопыхах сбросив пальто на руки капельдинера у вешалки, ринулся к дверям. Но капельдинер бешено взревел, бросил мое пальто на пол, догнал меня и схватил за шиворот.

 — Как вы смеете, черт возьми? - крикнул он.

 Оказалось, что это был полковник генерального штаба, приехавший за минуту до меня и только что раздевшийся у вешалки.

 Мы стали ругаться, как сапожники, и я заявил, что пойду сейчас к околоточному составить на него протокол. Я побежал по каким-то коридорам, после долгих поисков нашел околоточного и задыхающимся голосом сказал:

 — Меня оскорбили, г. околоточный. Прошу составить протокол.

 — Убирайтесь к черту! - завопил он. - Какой я вам околоточный?!

 Когда я рассмотрел его, - он оказался тем же полковником генерального штаба, на которого я снова наткнулся в полутьме.

 Изрытая проклятия, я опять побежал, нашел околоточного (уже настоящего) и, приведя его на место нашей схватки, указал на стоявшего у вешалки полковника:

 — Вот он. Ругал меня, оскорблял. Арестуйте его.

 И поднялся страшный крик и суматоха. Офицер назвал меня в конце концов идиотом, и я не спорил с ним, потому что после десятиминутных пререканий выяснилось, что это другой офицер, а тот, первый, давно уже ушел.

 Все ругали меня: офицер, околоточный, капельдинеры...

 Было скучно и неприветливо.

  

III

 Однажды я изменил своим убеждениям.

 Будучи прогрессистом, я, вообще, держусь такого взгляда, что с домашней прислугой обращаться должно строго и хотя и вежливо, но без тени фамильярности. Иначе прислуга портится.

 В один дождливый вечер я зашел к знакомым. Радостно, всей гурьбой высыпали знакомые в переднюю встретить меня, и я стал дружески со всеми здороваться.

 Седьмое рукопожатие предстояло мне проделать с молодой барышней в кокетливом переднике, но едва я протянул ей руку, - она спряталась назад и ни за что не хотела здороваться, хихикая и конфузясь. Сбитый с толку, недоумевающий, я настаивал, искал ее руку, а хозяева смущенно засмеялись и объяснили, что она - горничная.

 Была преотчаянная минута всеобщего молчания и неловкости.

 Не зная, что мне делать, я сказал:

 — Все равно. Я все-таки хочу с ней поздороваться. Она такой же человек, как и мы, и, право, давно уже пора разрушить эти нелепые сословные перегородки...

 Так как я настаивал, то горничная протянула мне руку, но немедленно после этого расплакалась и убежала.

 Теперь я слыву среди знакомых чудаком, толстовцем, народником.

 А когда я прихожу в тот дом, где мне случилось поздороваться с горничной, то, к великому изумлению новых гостей, здороваюсь с этой горничной, лакеем и швейцаром.

 Иногда в передней сталкиваюсь с кучером, пришедшим за приказаниями. Здороваюсь и с ним. Что ж делать...

 — Ах, он такой оригинал, - говорят обо мне хозяева. Так говорят они, дальнозоркие люди.

 Никогда им не понять близорукого человека!.. Несчастные мы!

  

АКУЛЫ

 (Биржевики на прогулке)

 ...На берегу реки у взморья собралась кучка каких-то людей. Все прикладывают к глазам ладони щитком и напряженно всматриваются вдаль.

 — Ой, рыба, - горячо говорит один.

 — Ой, нет, - бойко возражает другой.

 — Ах ты, господи! Да я ее лицо вижу так же хорошо, как ваше.

 — Где же это вы у рыбы лицо нашли?

 — А что же у рыбы?

 — Морда.

 — Мерси. Ну, все равно, морду вижу. И прямо на нас плывет. Поймать можно. Как к самому берегу причалит - так ее и бери руками.

 — Серьезно? И скажите вы мне: можно различить ее породу или не видно?..

 — Я так думаю - это не иначе, как большой сом.

 — Что вы говорите? А почем нынче сомовина?

 — А по рублю с четвертаком.

 — И можете вы приблизительно определить, сколько в ней весу?

 — В рыбе-то? Пятнадцать пудов.

 — Это, значит, по оптовой выйдет рублей пятьсот на круг!

 Голос сзади:

 — Беру.

 — Что вы берете?

 — Весь, кругом. По восемьдесят фунт. Без хвоста и жабр.

 — Даю по девяносто с хвостом. Голос сбоку:

 — Беру восемьдесят пять без хвоста.

 — Губа не дура! Господа!! Даю девяносто без хвоста.

 — Послушайте, Чавкин... Зачем вы играете на повышение? Это же недобросовестно.

 — А что?.. Коммерция есть коммерция... Я ее в холодильнике выдержу, а потом по полтора на рынок выброшу.

 — Вас самого выбросить нужно за такие штуки. Даю восемьдесят шесть.

 — С хвостом?

 — При чем тут хвост? Ну, пусть будет такой хвост: восемьдесят и шесть копеек, как хвост.

 — Беру девяносто восемь.

 — Даю.

 — Что? Что вы даете? Это ваша рыба? Она уже у вас на руках? Вы ее поймайте раньше.

 — И поймаю. Большая важность! Главное, твердую цену на нее установить, а поймать - плевое дело.

 — Да позвольте, господа... Рыба ли это? Вот оно ближе подплывает, и как будто бы это не рыба.

 — А пропустите вперед, я взгляну... Ну, конечно! Какой это дурак сказал, что плывет рыба? Бревно! Самое обыкновенное бревно.

 — Беру.

 — Что вы берете?

 — Вот это... Обыкновенное десятидюймовое бревно. Вы даете?

 — Ну, хорошо. Даю. По восьми с полтиной.

 — Беру по семи.

 — Отлипните. А вы, молодой человек, что предлагаете?

 — Я... по восьми... даю... Франко - склад.

 — Ловкий вы какой. Теперь отсюда доставка не меньше пяти рублей. Даю девять, франко - склад.

 — Умный вы, молодой человек, а дурак. Даю восемь без доставки.

 — Беру.

 — Опять вы повышаете?

 — Что значит повышаю?! Я тут же по девяти с полтиной продам. Идете в долю? Господа, хорошее сухое бревно - даю по девяти с полтиной!

 — Как вы говорите - сухое, когда оно по воде плывет?

 — Внутренняя сухость. А наружно его полотенцем вытрешь, вот и все. Так берете?

 — Беру.

 — Даю.

 — Слушай, зачем ты ему отдал?

 — Чудак, я сейчас начну играть на понижение. Уроню до пяти рублей, а потом куплю.

 — Вы даете?

 — Что?! По морде я вам дать могу!! Какое это бревно? Откуда это бревно? Разве на бревне волосы бывают? И разве на бревне ноги торчат? Черти! Утопленником торгуют.

 — А ведь верно - это человек.

 — И, кажется, прилично одет.

 — Беру!

 — Что берете?

 — Костюм.

 — Даю за тридцать.

 — Беру без сапог пятнадцать.

 — Даю двадцать пять.

 — Опять повышаешь? Чавкин, что это за ажиотаж?

 — Беру костюм и сапоги за сорок пять.

 — Сделано. Господа! Даю чистый вес без упаковки - десять рублей!

 — Чистый вес? А куда он? Суп из него сваришь, что ли?

 — ...Позвольте! Как же вы мне предлагаете костюм, когда он плывет и руками размахивает?

 — Кто, костюм?

 — Не костюм, а то, что внутри. Это уже наглость! На живом человеке костюм - разве это спекуляция?

 — Подплывает!

 — Черта с два. Захлебывается. Помогите же ему! Вытащите его!

 — Зачем его вытаскивать? Что это - рыба или бревно?

 — Дураки вы, дураки. А может быть, если его вытащить, - ему можно будет спустить десяточек бугульминских? Бумага камнем лежит, а он с угару, пожалуй, не разберет.

 — А верно!

 Один из толпы бросается в воду и, рассекая волны руками, бодро кричит:

 — Слушайте, как вас... утопающий! Даю пятьдесят бугульминских по семидесяти. Берете?

 — Подавитесь ими, - хрипит, захлебываясь, утопающий. - У меня у самого сто, как свинец, осели.

 — Свой, - разочарованно вздыхает спаситель и поворачивает к берегу.

  

ИСТОРИЧЕСКИЕ НРАВОУЧИТЕЛЬНЫЕ РАССКАЗЫ

Как Дидона построила Карфаген

Когда встречаются мошенник и дурак, то ясно: в этой комбинации всегда проиграет дурак.

Сестра жестокого тирского царя Пигмалиона, спасаясь от его преследований, пришла со своими приближенными в Африку. Осмотревшись и познакомившись с жителями, она уговорила их пойти на такую сделку:

— Я вам плачу вот эти небольшие деньги за то, чтобы вы мне продали земли столько, сколько охватит воловья шкура.

Африканцы почесали затылки и сказали друг другу:

— Видно, дура баба. Земли у нас сколько угодно — пусть берет этот клочок. Не обеднеем, чай.

— Ну, как же? — торопила Дидона.

— Идет! По рукам.

— По рукам, так по рукам, — пробормотала Дидона.

Непосредственно за тем разрезала воловью шкуру на тонкие ремни и охватила себе такой кусок земли, который можно было охватить воловьим ремнем.

Снова почесались африканцы — да уж поздно было.

Отсюда и пошло выражение: "народ мы темный". Как известно, африканцы черные.

Так и возник Карфаген.

* * *

Вот, милые дети: если будете совершать земельные сделки, то имейте в кармане воловью шкуру. Если же этот прием не пройдет, то можно смошенничать как-нибудь иначе.

Преступная лень

Мидийский царь Астиаг покушал на ночь поросенка с хреном, и ему приснилось, будто из живота его дочери выросло развесистое дерево, которое тенью своею покрыло всю Азию.

Спрошенные по этому поводу маги объяснили:

— Дело ясное: Кир родится.

Понятно, что Астиаг испугался своего будущего тенистого развесистого родственника... Призвал вельможу Гарпага и сказал ему:

— Голубчик Гарпаг... Там у дочери родился Кир, так ты его тово... Ну, да мне тебя не учить... Понял?

— Ухлопать прикажете?

— Натурально.

Гарпаг откланялся, но по лени передал это поручение пастуху; тот тоже был не из прилежных: попросил жену. А жена, конечно, раскисла и, вместо того чтобы распорядиться с ребенком по-царски, — спрятала его.

Так и вырос Кир.

* * *

Дети! Никогда не поручайте другим тех дел, которые возложены на вас.

О, Солон, Солон, Солон!

Персидский царь Кир победил Лидийского царя Креза — богатого, действительно, как Крез.

Когда Креза взяли в плен, Кир благосклонно сказал:

— Нынче что-то холодно. Пленник наш мерзнет. Подогрейте его на костре.

Когда Креза взвалили на костер, он поднял глаза к небу и заплакал, как дитя:

— О, Солон, Солон, Солон!

— Солоно тебе приходится? — осведомился плохо понимавший по-лидийски Кир.

— Не то, коллега, — отвечал Крез. — А я просто вспомнил греческого мудреца Солона, перед которым я однажды расхвастался своими богатствами. "Правда, — спросил я, — что меня можно назвать самым счастливым человеком?" — "Ну, нет, — сказал Солон, — прежде своей кончины никто не может назвать себя счастливым".

— Ишь ты, — удивился Кир и приказал стащить Креза с костра.

* * *

Эта история, дети, должна научить вас искать беседы с мудрецами, а не с дураками, которые всегда могут, как говорится, подвести под монастырь...

Перстень Поликрата, или, Как ни вертись, от судьбы не уйдешь

Жил-был тиран Поликрат. Ему так везло, что все удивлялись.

Чтобы смягчить зависть богов, Поликрат решил подвергнуть себя какому-нибудь лишению: он выехал в открытое море и бросил в воду свой самый дорогой перстень. Дальше все пошло как по маслу: рыбак поймал большую рыбу, подарил (и тут повезло) ее Поликрату, Поликрат зажарил ее, и когда стал есть, то чуть не сломал зуб (все-таки не сломал; и тут повезло!)... Почему же, спрашивается, он чуть не сломал зуб? Да очень просто: в рыбе был брошенный им в воду перстень (самый редкий случай везения)...

Нужно ли добавлять, что вскоре после этого Поликрат был пойман персидским сатрапом и повешен, со всем уважением, которое было его сану свойственно.

Вот тебе и перстень. Вот тебе и везение.

* * *

С тех пор цена на рыбу так поднялась, что нынче фунт осетрины меньше чем за три рубля не купишь.

Жаль только, что рыба совершенно перестала питаться перстнями.

Об искусном поэте

Афинский поэт Фроних написал трагедию "Взятие Милета". Во время ее представления зрители не могли удержаться от рыданий, и поэт был осужден заплатить пеню в 1000 драхм за такое живое напоминание этого печального события.

* * *

О, дети! Как мы были бы счастливы, если бы и сейчас тоже применялся этот закон по отношению к авторам военных пьес и рассказов.

Пусть бы лучше денежки их плакали, а не читатели.

Что может быть хорошего в бочке

Как известно, Диоген жил в бочке, почему многие доверчивые люди и считали его мудрецом.

Мы с этим не согласны. Например.

Однажды его посетил (?) Александр Македонский. Диоген, по обыкновению, как дурак, сидел в своей бочке.

— Диоген, — сказал Александр. — Хочешь, я окажу тебе какую-нибудь милость?

— Хочу, — грубо ответил Диоген.

— Какую?

— Отойди, ты закрываешь мне солнце.

Остроумно ли это, дети? Ничуть. Человек высокопоставленный обращается к тебе, как к порядочному, хочет сделать тебе что-нибудь приятное, а ты? Как ты ему отвечаешь? Где тебя учили таким ответам? Мудрец ты? Водовоз ты, а не мудрец.

За свои грубые ответы Диоген, как известно, и ходил всегда с фонарями...

* * *

Дети! Будьте благопристойны.

Где у человека должны быть камни

Оратор Демосфен, в юности заика, начал свою ораторскую деятельность тем, чем многие современные ораторы начинают, продолжают и кончают: его освистали.

Но он не смутился этим: набил себе рот камнями и произнес такую громовую речь против Филиппа, что эту речь удивленные современники назвали филиппикой.

* * *

Очень жаль, что современные ораторы не похожи на Демосфена: у них не камни, а каша во рту.

Камни же они обыкновенно держат за пазухой и бросают их безо всякого толку в чужой огород.

Благородный жест Александра Македонского

Александр Македонский и все его войско залезли однажды в такую глушь, где не было совсем воды. Однако какой-то расторопный воин нашел небольшую лужицу, зачерпнул шлемом воды и принес ее Александру.

Александр заглянул в шлем и сказал:

— Как я буду пить воду, в то время когда мое войско изнывает от жажды.

И вылил воду на землю.

Поступок, конечно, красивый, но вот, дети, его объяснение: перед тем как пить, Александр заглянул в шлем — и что же он увидел там? Немного жидкой кашицы из мусора и грязи, в которой плавала дохлая крыса.

Дети, какой поступок он совершил?

1. Гигиенический.

2. Красивый.

3. Исторический.

* * *

Дети! Помните, что вы тоже можете совершать красивые исторические поступки, в особенности тогда, когда другого выхода нет.

Жарение Муция à la Сцеволы

Молодой римский человек Муций Сцевола пробрался во вражеский этрусский лагерь с целью ухлопать царя Порсену. Но, по близорукости или по чему другому, убил постороннего, совершенно не заинтересованного человека.

Когда его поймали, Порсена сказал:

— Я сожгу тебя живым.

Тогда Муций положил руку на огонь, пылавший в жаровне, и сказал:

— Начихать мне на твои угрозы. Видишь — сам могу жариться, сколько угодно.

Историк говорит, что изумленный таким героизмом Порсена помиловал Муция Сцеволу и поспешил (?) заключить мир.

* * *

Дети! Встречали ли вы более практичного молодого человека, чем Сцевола?

Он сразу сообразил, что пусть лучше сгорит одна рука, чем весь он — с руками, с ногами и головой, если его начнут жечь палачи Порсены.

А если бы даже его трюк с рукой и не произвел впечатления, то чем он рисковал? Так или иначе — сожгут целиком... А если царь, восхитясь таким поступком, помилует, то руку потом можно залечить: сделать компресс из картофельной муки или помазать обожженное место чернилами. Тоже помогает.

* * *

Дети! Будьте практичны, и вы никогда ни в огне не сгорите, ни в воде не потонете.

Несчастье особого рода

Римский консул Дуилий разбил карфагенян. В благодарность за это римляне постановили, чтобы за ним всюду следовали флейтист, дудящий на флейте, и человек с зажженым факелом.

Как известно, у консула Дуилия была интрижка с одной знатной патрицианкой — и что же? Этот победитель и герой очутился в самом невыносимом положении: как только он собирался на тайное свидание к своей возлюбленной, за ним бежала целая процессия — впереди флейтист, за ним факелоносец, а сзади толпа любопытных.

— Куда это несет нашего Дуилия?

— Да к этой, знаете... Он с ней уже второй год путается.

— А муж что же?

— Ну, уж эти мужья... Ему и факелом освещают и в дудку дудят — разве муж видит и слышит что-нибудь?

Историк говорит, что Дуилий, терпение которого лопнуло, выхватил однажды у флейтиста дудку, пробил ему голову, а потом поджег факелом и факелоносца и себя...

Так и погиб этот чудный отзывчивый человек...

* * *

Дети! Помните: для преуспеяния в жизни не нужно совершать громких подвигов... живите себе тихо, смирно, почитайте старших, кланяйтесь начальству, и ни один ваш поступок не будет освещен светом факела, и ни об одном вашем поступке не продудят на весь мир...

Зря не топай

Римский военачальник Помпей вздумал воевать с непослушным воле римского сената Юлием Цезарем.

Войск у Помпея не было, но он не смущался этим.

Часто говорил своим друзьям:

— Лишь топну ногой, и из земли появятся легионы.

В это время Цезарь перешел Рубикон и обрушился на беззаботного Помпея.

Помпей вздумал топнуть ногой, чтобы из-под земли явились легионы.

Топнул раз, топнул два — никто из земли не вылез. Ни одна собака.

Топал он, топал, пока не пришлось ему сломя голову топать от Цезаря, куда глаза глядят.

И чем же кончилось это топанье? Убили его в Египте (куда человека занесло!), и конец.

* * *

Помните, милые дети, что исторические фразы говорить легко, а исполнять обещанное трудно. Так что — зря не топайте. 

АУКЦИОН

 В ясное летнее утро уселся я в экипаж, который должен был доставить меня в Евпаторию.

 Кроме меня места в экипаже были заняты: 1) прехорошенькой жизнерадостной белокурой дамой, в которую я, после двадцатиминутной внутренней безмолвной, но ожесточенной борьбы с самим собой, - тихо влюбился; 2) молодым развязным господином чрезвычайно активного вида.

 Моя мужественная борьба с самим собой продолжалась все-таки 20 минут, а этот молодой человек безо всякой борьбы, в первые же две-три минуты всем своим поведением показал, что отныне единственная цель, единственное устремление его жизни - белокурая дама, - и ни на что другое он не согласен.

 Тут-то и вышло между нами состязание, которое так блистательно завершилось битвой на аэроплане.

_________________________

 Надо сказать, что вообще женщины - прехитрое, проклятое бабье, и почти всю жизнь они устраивают свои делишки по принципу аукционного зала.

 Предположим, существует в природе металлическая резная ваза для визитных карточек. Никому в мире она не нужна, и ни одному человеку в подлунной не пришла бы в голову малая мысль зайти в магазин и купить ее.

 Но ее выставляют в аукционном зале; вы и тут все-таки не обращаете на нее никакого внимания, пока аукционист не провозгласил магического: "Кто больше?"

 — Сто рублей! Кто больше?! - орет аукционист.

 — Полтораста, - говорит ваш сосед.

 Вы вдруг загораетесь ("Если он хочет ее приобрести, то почему и мне ее не купить?") и бодро перебиваете:

 — Сто семьдесят!

 Сосед делается похожим на горящее полено, на которое плеснули керосином:

 — Сто девяносто пять!!..

 — И пять!!..

 И пошла потеха.

 И кончается потеха тем, что вы отдаете все, что имели за душой, за вещь, о которой десять минут тому назад у вас и грошовой мыслишки не было... Тащите ее домой, а в голове начинает ворошиться мысль, складывающаяся в знаменитую фразу крыловского петуха:

 "Куда она? какая вещь пустая".

 Вот так же и дамы. Они живут по принципам аукционного зала: если человек один, он, может быть, и не посмотрит, а если двое - тут-то в самую пору и крикнуть:

 — Кто больше?!

 Конечно, эта фраза произносится в самом высшем смысле, без всякой меркантильности.

 Так у нас и пошло. Когда мы уселись, Голубцов (так звали этого человечишку) заявил, что он счастлив, имея такую визави, и прочее.

 Я постарался покрыть его - заявлением, что хотя я и отвык от дамского общества, однако такое общество, как соседка, сократит путь по крайней мере в четыре раза.

 Суетная душонка, Голубцов, сбросил с рук довольно крупного козыря, заявив, что, если у нее в Евпатории нет знакомых, он будет счастлив, если его скромная особа и т.д.

 А я сразу шваркнул по всем его картам козырным тузом ("Если вам негде будет остановиться, я устрою для вас комнату").

 Раздавленный Голубцов увял и осунулся, но ненадолго.

 — Я вам должен сказать, Мария Николаевна ("Кажется, так? Мария Николаевна? Мерси! Прехорошенькое имя!")... Итак, я вам должен сказать, что русские курорты отталкивают меня своей неблагоустроенностью. То ли дело заграница...

 — А вы были и за границей? (Огромный интерес со стороны Марии Николаевны. Сенсация.)

 — Да... Я изъездил всю Европу. Исколесил, можно сказать.

 Безмолвное лицо Марии Николаевны, обращенное в мою сторону, так будто бы и кричало: "Кто больше? Кто больше?!"

 Я решил закопать этого наглого туристишку в землю, да еще и камнем привалить.

 — А вы (ехидно спросил я) в Струцеле были?

 — Ну, как же! Два раза. Только он мне, знаете ли, не особенно понравился...

 — Кто?

 — Струцель.

 — А вы знаете, - отчеканил я. - Струцель - это вовсе не город. Это слоеный пирог с медом и орехами.

 Молоток аукциониста уже повис в воздухе, чтобы ударить в мою пользу, чтобы тем же ударом заколотить этого слизняка в гроб, но... наглость его была беспримерна:

 — Благодарю вас, - холодно ответил он. - Я это знал и без вас. Но вам, вероятно, неизвестно, что пирог назван по имени города. Может быть, вы будете утверждать, что и города Страсбурга нет только потому, что существует страсбургский пирог?! Да-с, Мария Николаевна... В этом Струцеле (Верхняя Силезия, 36 000 жителей) я даже имел одну замечательную встречу, о которой я вам расскажу когда-нибудь потом, когда мы будем вдвоем...

 Я был распластан, распростерт во прахе, и колесница победителя проехалась по мне, как по мостовой...

 — Значит, вы хорошо говорите по-немецки? - приветливо спросила Мария Николаевна.

 — Ну да. Как же! Как по-русски.

 "А не врешь ли ты, братику?" - подумал я и вдруг стремительно наклонился к нему:

 — Ви филь ур, мейн герр?.. - А? Чего? - растерялся он.

 — Это я вас по-немецки одну штуку спрашиваю. А ну-ка, ответьте: "Ви филь ур, мейн либер герр?"

 Он подумал минутку, выпрямил свой стан и сказал с достоинством, которого нельзя было и подозревать в нем:

 — Видите ли что, молодой человек... Хотя я действительно говорю по-немецки, как по-русски, но с тех пор, как Германия, привив России большевизм, погубила мою бедную страну... я дал обет... Да, да, милостивый государь! Я дал обет не произносить ни одного слова на этом ужасном языке...

 — Так вы ответьте мне по-русски...

 — Постойте, я не кончил... я дал обет не только не говорить на этом языке, но и не понимать этого языка!.. О, моя бедная страна!..

 — Неужели вы так любите Россию? - сочувственно спросила растроганная Мария Николаевна, и ее нежная ручка ласково легла на его лапу...

 "Кто больше?!" - вопил невидимый аукционист, а у меня нечем было покрыть: я обнищал.

 В это время с небес донесся до нас шум мотора, - и прекрасный, изящный, похожий на стрекозу аэроплан бросил легкую тень на дорогу впереди нас. (О милый, так выручивший меня аэропланчик!.. Если бы у тебя был ротик и если бы это было возможно, я поцеловал бы тебя...)

 Все мы задрали головы и стали с интересом следить за эволюциями легкокрылой стрекозы.

 — Вы когда-нибудь летали? - обратилась Мария Николаевна... конечно, к нему! Не ко мне - а к нему.

 — Я? Всю немецкую войну летал. Ведь я же летчик.

 — Что вы говорите! Ах, как это интересно. И вы встречали когда-нибудь в воздухе вражеский аэроплан?

 — Я? Сколько раз. Даже в драку вступал.

 — Расскажите! Это так интересно... (Руку свою она так и забыла на его лапе.)

 — Да что ж рассказывать? Как-то неловко хвастать своими подвигами.

 Однако это похвальное соображение не удержало его:

 — Однажды получил я приказ сделать разведку в тылу неприятеля... Ну-с... Подлил, как водится, в карбюратор бензину, завинтил магнето, закрутил пропеллер, вскочил на седло - и был таков. Лечу... Час лечу, два лечу. Вдруг навстречу на Блерио - немец. И давай он жарить в меня из пулемета очередями. Однако я не растерялся... Дернул выключатель, замедлил пропеллер, спустился на одно крыло к самому его носу, вынул револьвер, приставил к уху, говорю: "Сдавайся, дрянь такая!" Он - бух на колени: "Пощадите, - говорит, - господин". Но не тут-то было. Я его сейчас же за шиворот, перетащил на свою машину, а его Блерио привязал веревкой к своему хвосту, да так и притащил и немца, и его целехонький аппарат в наше расположение.

 Во все время его рассказа наше расположение было прескверное. То есть только мое, потому что глаза Марии Николаевны искрились восторгом.

 — Боже, какой вы герой! Скажите, а меня бы вы могли покатать на аэроплане?..

 — Сколько угодно, - беззаботно ответил этот храбрый боец.

 — А вы меня не разобьете?

 — Как в колыбельке будете!

 — Впрочем, с вами я не боюсь. Вы такой... мужественный! Когда же вы меня покатаете?

 — Хоть завтра. Только жалко, что в Евпатории у меня нет аппарата.

 — А вы на всякой системе можете летать? - небрежно спросил я, делая вид, что все мое внимание занято кружащимся над нами аэропланом.

 — О, на какой угодно, но предпочитаю Блерио. На этой старушке я чувствую себя как дома.

 — Ну, так вам, господа, повезло, - торжественно сказал я, простирая руку к небу. - Дело в том, что у меня в Евпатории есть два совершенно исправных Блерио, только что собранных и проверенных. Извозчик! Мы когда приедем в Евпаторию? В два часа? Прекрасно! До четырех умоемся, переоденемся, приведем себя в порядок, пообедаем, а часиков в пять я вас повезу на аэродром. Сегодня же, Мария Николаевна, он вас и покатает.

 Никогда я не видел человека более расплющенного, чем этот жалкий Голубцов.

 Он пробормотал, что летает на бензине только фирмы Нобеля: я его успокоил, что у меня Нобель; он протявкал, что нужно еще проверить, какой сегодня ветер. Сколько баллонов (?!)... Я его успокоил, что ветра никакого нет. Тогда он прохрюкал, что для полета нужно специальное разрешение. Я вогнал его на три аршина в землю заявлением, что такое разрешение у меня имеется.

 После этого он, подобно тому немцу, невидимо для глаз упал на колени, сдался и просил его пощадить, заявив, что сейчас же по приезде его ждет куча дел и что освободится он только дня через три-четыре и то часа на два... и то едва ли.

 Теперь он лежал распростертый у моих ног... А я ходил по нем, как хотел, топтал его каблуками, пинал носком сапога в лживую пасть, и рука Марии Николаевны уже, как хорошенькая ящерица, переползла на мою руку, и уже Мария Николаевна смотрела только на меня и даже чуть-чуть прижималась ко мне, - а над нами парила мощная, так прекрасно выручившая меня птица, и ее огромные крылья, распростертые над нами, будто благословляли нас - меня и Марию Николаевну, Марию Николаевну и меня!!

 Голубцов представлял собой бесформенный мешок костей, будто он только что шлепнулся с аэроплана.

 Наконец-то невидимый молоток аукциониста стукнул в мою пользу, и я торжественно перед самым носом конкурента мог унести выигранную мною вазу для визитных карточек.

_____________________

 А в общем, если бы не аукцион - на что она мне?..

  

ВОЙНА

 Пройдет еще лет двадцать. Мы все, теперешние, сделаемся стариками...

 Мировая война отойдет в область истории, о ней будут говорить как о чем-то давно прошедшем, легендарном...

 И вот, когда внуки окружат кого-нибудь из нас у горящего камина и начнут расспрашивать о нашем участии в мировой войне, - воображаю, как тогда мы, старички, начнем врать!..

 То есть врать будут, конечно, другие старички, а не я. Я не такой.

 И так как я врать не могу, то положение мое будет ужасное.

 Что я расскажу внукам? Чем смогу насытить их жадное любопытство? Был я на войне? Был. Кем был? Солдатом, офицером или генералом? Никем! Нелегкая понесла меня на войну, хотя меня никто и не приглашал.

 Когда я, во время призыва, пришел в воинское присутствие, меня осмотрели и сказали:

 — Вы не годитесь! Я обиделся:

 — Это почему же, скажите на милость?!

 — У вас зрение плохое.

 — Позвольте! Что у вас там требуется на войне? Убивать врагов? Ну, так это штука нехитрая. Подведите мне врага так близко, чтобы я его видел, и он от меня не уйдет!

 — Да вы раньше дюжину своих перестреляете, прежде чем убьете одного чужого!..

 Вышел я из этого бюрократического учреждения обиженный, хлопнув дверью.

 Решил поехать на войну в качестве газетного корреспондента.

 Один знакомый еврей долго уговаривал меня не ехать.

 — Зачем вам ехать?! Не понимаю вашего характера! Что это за манера: где две державы воюют - вы обязательно в середку влезете!

 Однако я поехал, и, как говорил этот мудрый еврей, - конечно, влез в самую середку...

__________________________

 На позициях (под Двинском) ко мне привыкли как к неизбежному злу.

 Некоторые даже полюбили меня за кротость и веселый нрав.

 Однажды подсел я к солдатам в окопе. Сидели, мирно разговаривали, я угощал их папиросами.

 Вдруг - стрельба усилилась, раздались какие-то крики, команда - я за разговором и не заметил что, собственно, скомандовали.

 Все закричали "ура!", выскочили из окопов, побежали вперед. Закричал и я за компанию "ура", тоже выскочил и тоже побежал.

 Кто-то кого-то бил, колол, а я вертелся во все стороны, понимая по своей скромности, что я мешаю и тем, и другим... Люди делают серьезное дело, а я тут же верчусь под ногами.

 Потом кто-то от кого-то побежал. Мы ли от немцев, немцы ли от нас - неизвестно. Вообще, я того мнения, что в настоящей битве никогда не разберешь - кто кого поколотил и кто от кого бежал...

 Это уж потом разбирают опытные люди в главном штабе.

 Бежал я долго - от врага ли или за врагом - и до сих пор не знаю. Может быть, меня нужно было наградить орденом как отчаянного храбреца, может быть - расстрелять как труса.

 Бежал я долго - так долго, что когда огляделся, - около меня уже никого не было.

 Только один немец (очевидно, такого же неопределенного характера, как и я сам) семенил почти рядом со мной.

 — Попался?! - торжествующе вскричал я.

 Он вместо ответа взял на изготовку штык и бросился на меня.

 Я всплеснул руками и сердито вскрикнул:

 — С ума ты сошел?! Ведь ты меня так убить можешь! Он так был поражен моим окриком, что опустил штык.

 — Я и хочу тебя убить!

 — За что? Что я, у тебя жену любимую увез или деньги украл?! Идиот!

 Рассудительный тон действует на самые тупые головы освежающе:

 — Да, - возразил он сконфуженно, ковыряя штыком землю. - Но ведь теперь война!

 — Я понимаю, что война, но нельзя же ни с того ни с сего тыкать штыком в живот малознакомому человеку!!

 Мы помолчали.

 "Во всяком случае, - подумал я, - он мой пленник, и я доставлю его живым в наш лагерь. Воображаю, как все будут удивлены! Вот тебе и "плохое зрение"! Может быть, орден дадут..."

 — Во всяком случае, - сказал немец, - ты мой пленник, и я...

 Это было верхом нахальства!

 — Что?! Я твой пленник? Нет, брат, я тебя взял в плен и теперь ты не отвертишься!..

 — Что-о? Я за тобой гнался, да я же и твой пленник?

 — Я нарочно от тебя бежал, чтобы заманить подальше и схватить, - пустил я в ход так называемую "военную хитрость".

 — Да ведь ты меня не схватил?!

 — Это - деталь. Пойдем со мной.

 — Пойдем, - подумав, согласился мой враг, - только уж ты не отвертишься: я тебя веду как пленника.

 — Вот новости! Это мне нравится! Он меня ведет! Я тебя веду, а не ты!

 Мы схватили друг друга за руки и, переругиваясь, пошли вперед. Через час бесцельного блуждания по голому полю мы оба пришли к печальному заключению, что заблудились.

 Голод давал себя чувствовать, и я очень обрадовался, когда у немца в сумке обнаружился хлеб и коробка мясных консервов.

 — На, - сказал враг, отдавая мне половину. - Так как ты мой пленник, то я обязан кормить тебя.

 — Нет, - возразил я. - Так как ты мой пленник, то все, что у тебя, - мое! Я, так сказать, захватил твой обоз.

 Мы закусили, сидя под деревом, и потом запили коньяком из моей фляжки.

 — Спать хочется, - сказал я, зевая. - Устаешь с этими битвами, пленными...

 — Ты спи, а мне нельзя, - вздохнул немец.

 — Почему?!

 — Я должен тебя стеречь, чтобы ты не убежал.

 До этого я сам не решался уснуть, боясь, что немец воспользуется моим сном и убежит, но немец был упорен как осел...

 Я растянулся под деревом. Проснулся перед вечером.

 — Сидишь? - спросил я.

 — Сижу, - сонно ответил он.

 — Ну, можешь заснуть, если хочешь, я тебя постерегу.

 — А вдруг - сбежишь?

 — Ну, вот! Кто же от пленников убегает. Немец пожал плечами и заснул.

 Закат на далеком пустом горизонте нежно погасал, освещая лицо моего врага розовым нежным светом...

 "Что, если я уйду? - подумал я. - Надоело мне с ним возиться. И потом - положение создалось совершенно невыносимое: я его считаю своим пленником, а он меня - своим. Если же мы оба освободим один другого друг от друга, то это будет как бы обмен военнопленными!"

 Я встал и, стараясь не шуметь, пошел на запад, а перед этим, чтобы вознаградить своего врага за потерю пленника, положил в его согнутую руку мою фляжку с коньяком.

 И он спал так, похожий на громадного ребенка, которому сунули в руку соску и который расплачется по пробуждении, увидев, что нянька ушла...

 Вот и все мои похождения на театре войны.

 Но как я расскажу это внукам, когда ничего нельзя выяснить: мы ли победили или враг; мы ли от врага бежали или враг от нас, я ли взял немца в плен или немец меня?

 Теперь, пока я еще молодой, - рассказал всю правду. Состарюсь - придется врать внукам.

  

ИНДЕЙКА С КАШТАНАМИ

  Жена заглянула в кабинет и сказала мужу:

 — Василь Николаич, там твой племянник, Степа, пришел...

 — А зачем?

 — Да так, говорит, поздравить хочу.

 — А ну его к черту.

 — Ну, все-таки неловко - твой же родственник. Ты выйди, поздоровайся. Ну, дай ему рубля три, в виде подарка.

 — А ты сама не можешь его принять?

 — Здравствуйте! Я и то, я и се, я и туда, я и сюда, я и за индейкой присматривай, я и твоих племянников принимай?..

 — Да, кстати, что же будет с индейкой?

 — Это уж как ты хочешь. И сегодня гостей на индейку позвал, и завтра гостей на индейку позвал! А индейка одна. Не разорваться же ей... Распорядился - нечего сказать!!

 — А нельзя половину сегодня подать, половину - завтра?

 — Еще что выдумай! На весь город засмеют. Кто же это к столу пол-индейки подает?

 — Гм... да... Каверзная штука. Ну, где твой этот дурацкий Степа - давай его сюда!

 — Какой он мой?! Твой же родственник. В передней сидит. Позвать?

 — Зови. Я его постараюсь сплавить до приезда гостей.

* * *

 В кабинет вошел племянник Степа, - существо, совсем не напоминающее распространенный тип легкомысленных, расточительных, элегантных племянников, пользующихся родственной слабостью богатого дяди.

 Был Степа высоким, скуластым молодцем, с громадным зубастым ртом, искательными, навсегда испуганными глазами и такой впалой грудью, что, ходи Степа голым, - в этой впадине в дождливое время всегда бы застаивалась вода.

 Руки из рукавов пиджака и ноги из брюк торчали вершка на три больше, чем это допустил бы легкомысленный племянник из великосветского романа, а карманы пиджака так оттопыривались, будто Степа целый год таскал в каждом из карманов по большому астраханскому арбузу. Брюки на коленях тоже были чудовищно вздуты, как сочленения на индусском бамбуке.

 Бровей не было. Зато волосы на лбу спускались так низко, что являлось подозрение: не всползли ли брови в один из периодов изумленное? Степы кверху и не смешались ли там раз навсегда с головными волосами? В ущелье между щекой и крылом носа пряталась огромная розовая бородавка, будто конфузясь блестящего общества верхней волосатой губы и широких мощных ноздрей...

 Таков был этот бедный родственник Степа.

 — Ну, здравствуй, Степа, - приветствовал его дядя. - Как поживаешь?

 — Благодарю, хорошо. Поздравляю с праздником и желаю всего, всего... этого самого.

 — Ага, ну-ну. А ты, Степа, тово... Гм! Как это говорится... Ты, Степа, не мог бы мне где-нибудь индейки достать, а?

 — Сегодня? Где же ее нынче, дядюшка, достать. Ведь первый день Рождества. Все закрыто.

 — Ага... Закрыто... Вот, брат Степан, история у меня случилась: индейка-то у нас одна, а я и на сегодня, и на завтра позвал гостей именно на индейку. Черт меня дернул, а?

 — Да, положение ваше ужасное, - покорно согласился Степа. - А вы сегодня скажите, что больны...

 — Кой черт поверит, когда я уже у обедни был.

 — А вы скажите, что кухарка пережарила индейку.

 — А если они из сочувствия на кухню полезут смотреть, что тогда?.. Нет, надо так, чтобы индейку они видели, но только ее не ели. А завтра разогреем, и будет она опять как живая.

 — Так пусть кто-нибудь из гостей скажет, что уже сыты и что индейку резать не надо...

 Дядя, закусив верхнюю губу, задумчиво глядел на племянника и вдруг весь засветился радостью...

 — Степа, голубчик! Оставайся обедать. Ты ж ведь родственник, ты - свой, тебя стесняться нечего - поддержи, Степа, а? Подними ты свой голос против индейки.

 — Да удобно ли мне, дядюшка... Вид-то у меня такой... не фельтикультяпный.

 — Ну вот! Я тебя, брат, за почетного гостя выдам, ухаживать за тобой буду. А когда в самом конце обеда подадут индейку - ты и рявкни этак посолиднее: "Ну зачем ее резать зря, все равно никто есть не будет, все сыты - уберите ее".

 — Дядюшка, да ведь меня хамом про себя назовут.

 — Ну, большая важность. Не вслух же, а может быть, и просто скажут: оригинал. Я, конечно, буду упрашивать тебя, настаивать, а ты упрись, да еще поторопи, чтобы унесли индейку, а то не ровен час кто-нибудь и соблазнится. Это действительно номер! Да ты чего стоишь, Степа? Присядь. Садись, Степанеско!

 — Дядюшка, вы мне в этом году денег не давайте,

 — сказал Степа, критически и с явным презрением оглядывая свои заскорузлые сапоги. - А вы мне лучше ботинки свои какие-нибудь дайте. А то я совсем тово...

 — Ну, конечно, Степан! Какие там могут быть разговоры... Я тебе, Степандряс, замечательные ботинки отхвачу!.. Хе-хе... А ты, брат, не дура, Степанадзе... И как это я раньше не замечал?.. Решительно - не дурак.

* * *

 Когда гости усаживались за стол, Василий Николаевич представил Степу:

 — А вот, господа, мой родственник и друг Стефан Феодорович! Большой оригинал, но человек бывалый. Садитесь, Стефан Феодорович, вот тут. Водочки прикажете или наливочки?

 Степа приятно улыбнулся, потер огромные костлявые руки одну о другую и хлопнул большую рюмку водки.

 — У меня есть знакомый генерал, - заявил он довольно громко, - так этот генерал водку закусывает яблоком!

 — Это какой генерал, - заискивающе спросил дядя,

 — у которого вы, Стефан Феодорович, ребенка крестили?

 — Нет, то - другой. То мелюзга, простой генерал-майор... А вот в Европе, знаете, - совсем нет генералов! Ей-Бо право.

 — А вы там были? - покосился на него сосед.

 — Конечно, был. Я вообще каждый год куда-нибудь. В опере бываю часто. Вообще не понимаю, как можно жить без развлечений.

 Две рюмки и сознание, что какие бы слова он ни говорил, дядя не оборвет его, - все это приятно возбуждало Степу.

 — Да-с, господа, - сказал он, с дикой энергией прожевывая бутерброд с паюсной икрой. - Вообще, знаете, Митюков такая личность, которая себя еще покажет. Конечно, Митюков, может быть, с виду неказист, но Митюкова нужно знать! Беречь нужно Митюкова.

 — Стефан Феодорович, - ласково сказал дядя, - возьмите еще пирожок к супу.

 — Благодарствуйте. Вот англичане совсем, например, супу не едят... А возьмите, например, мадам, они вас по уху съездят - дверей не найдете. Честное слово.

 Худо ли, хорошо ли, но Степа завладел разговором.

 Он рассказал, как у них в дровяном складе, где он служил, отдавило приказчику ногу доской, как на их улице поймали жулика, как в него, в Степу, влюбилась барышня, и закончил очень уверенно:

 — Нет-с, что там говорить! Митюкова еще не знают! Но Митюков еще себя покажет. О Митюкове еще будут говорить, и еще много кому испортит крови Митюков! Да что толковать - у Митюкова, конечно, есть свои завистники, но... Митюков умственно топчет их ногами.

 — Позвольте... да этот Митюков... - начала одна дама.

 — Ну?

 — Кто он такой, этот замечательный Митюков?

 — Митюков? Я.

 — А-а... А я думала - кто.

 — Митюкова трудно раскусить, но если уж вы раскусили...

 В это время как раз и подали индейку. Все жадно втянули ноздрями лакомый запах, а Степа встал, всплеснул руками и сказал самым великосветским образом:

 — Еще и индейка? Нет, это с ума сойти можно! Этак вы нас всех насмерть закормите. Ведь все уже сыты, не правда ли, господа?! Не стоит ее и начинать, индейку. Не правда ли?

 Все пробормотали что-то очень невнятное.

 — Ну да! - вскричал Степа. - То же самое я и говорю. Не стоит ее и начинать! Унесите ее, ей-Богу.

 — А, может быть, скушаете по кусочку, - нерешительно сказал хозяин, играя длинным ножом. - Индеечка будто хорошая... С каштанами.

 Длинный Степа вдруг перегнулся пополам и приблизил лицо почти к самой индейке.

 — Вы говорите, с каштанами?! - странно прохрипел он.

 Губы его вдруг увлажнились слюной, а глаза сверкнули такой голодной истерической жадностью, что хозяин взял блюдо и с фальшивой улыбкой сказал:

 — Ну, если все отказываются, придется унести.

 — С каштанами?! - простонал Степа, полузакрыв глаза. - Ну, раз с каштанами, тогда я... не откажусь съесть кусочек.

 Нож дрогнул в руке хозяина... Повис над индейкой... Была слабая надежда, что Степа скажет: нет, я пошутил - унесите!

 Но не такой человек был Степа, чтобы шутить в подобном случае... Стараясь не встречаться взором с глазами дяди, он скомандовал:

 — Вот мне, пожалуйста... От грудки отрежьте и эту ножку...

 — Пожалуйста, пожалуйста, сделайте одолжение, - дрогнувшим голосом сказал хозяин.

 — Тогда уж, раз вы начинаете - и мне кусочек, - подхватила соседка Степы, не знавшая, что такое Митюков.

 — И мне! И мне!..

 А когда (через две минуты) на блюде лежал унылый индейкин остов, хозяин встал и решительно сказал Степе:

 — Ах, да! Я и забыл: вас генерал к телефону вызывал. Пойдем, я вам покажу телефон... Извините, господа.

 Степа покорно встал и, как приговоренный к смерти за палачом, покорно последовал за дядей, догрызая индюшачью ногу...

 Пока они шли по столовой, хозяин говорил одним тоном, но едва дверь кабинета за ними закрылась, тон его переменился.

 Вышло приблизительно так:

 — Ах, Стефан Феодорович, этот генерал без вас жить не может... Да оно, положим, вас все любят. У вас такой тонкий своеобразный ум, что... Что ж ты, мерзавец этакий, а? Говорил, что будешь отказываться. А сам первый и полез на индейку, а? Это что ж такое? Рыбой я тебя не кормил? Супом и котлетами не кормил? Думал, до горла ты набит, ухаживал за тобой как за первым человеком, а ты вон какая свинья? Уже все гости, было, отказались, а ты тут, каналья, вот так и выскочил, а?

 Степа шел за ним, прижимая костлявую руку к груди, и говорил плачущим голосом:

 — Дядечка, но ведь вы не предупредили, что индейка с каштанами будет! Зачем вы умолчали? А я этих каштанов с индейкой никогда и не ел... Поймите, дядечка, что это не я, а каштаны погубили индейку. Я уж совсем было отказался, вдруг слышу: каштаны! каштаны!

 — Вон, негодяй! Больше и носу ко мне не показывай. Дядя выхватил из Стениной руки обгрызанную ногу и злобно шлепнул ею Степу по щеке:

 — Чтоб духом твоим у меня не пахло!!

 — Дядя, вы насчет же ботинок говорили...

 — Что-о-о-о??! Марина, проводи барина! Пальто ему!

* * *

 Втянув шею в плечи, стараясь защитить от холода ветхим, коротким воротничком осеннего пальто свои большие оттопыренные уши, шел по улице Степа. Снег, лежавший раньше толстым спокойным пластом, вдруг затанцевал и стал как юркий бес вертеться вокруг печального Степы... Руки, не прикрытые короткими рукавами пальто, мерзли, ноги мерзли, шея мерзла...

 Он шел, уткнув нос в грудь, как журавль, натыкаясь на прохожих, и молчал, а о чем думал - неизвестно.