Оглавление

Глава 1. Зал №6

— Лукич, а Лукич, чайник-то давно вскипел, почаевничаем? — бодро пробасил седовласый музейный сторож Савва Петрович, с явным удовольствием насыпая в литровую банку грузинский чай и заливая его кипятком из видавшего виды электрического чайника. — Ночка-то долгая, а мы ее за чайком глядишь и скоротаем! Почифирим, а, Иван Лукич?

— Твоя правда, Петрович, ночи у нас с тобой на дежурстве ой долгие, а вот годы летят и не поспеешь, просто несутся как лошади галопом, через пару недель уже тысяча девятьсот семьдесят третий. Куда делся год, я и не заметил, — Иван Лукич подошел к настенному календарю и оторвал листок. — А вот чайку отведать в самый раз, у меня для того случая и пряники есть, — доставая из тумбочки газетный кулек с пряниками, прокряхтел он. — Свежие, внучка сегодня в булочной брала, мя-а-а-тные.

— Ну и славно, свежие — это хорошо, это тебе не жамачи какие-нибудь, а то зубов-то у нас с тобой почти не осталось, — засмеялся Савва Петрович.

— Какие такие жамачи? — удивленно переспросил Иван Лукич. — Я такого слова не слыхал никогда.

— Вот и слава Богу, что ты, Иван Лукич, не слыхал! — с улыбкой ответил Савва Петрович. — И, надеюсь, уж тем более никогда в своей жизни жамачей этих не попробуешь.

— А ну-ка, просвети старика, что за жамачи такие, — заинтересованно спросил Иван Лукич.

— Жамачи и жамачи, вылетело у меня словечко такое, забудь а ты, Иван Лукич, почто оно тебе? — постарался отмахнуться, видимо, от неприятного вопроса Савва Петрович, потом, сменив интонацию, с улыбкой добавил: — Давай-ка лучше чаю с настоящими пряниками, со свежими, с мя-а-а-тными попьем, — передразнил он своего товарища.

— Нет уж, напарник, сказал «а», говори и «б», — настаивал Иван Лукич.

— Эка, Иван Лукич, какой ты, право, дотошный, — с натянутой улыбкой ответил Савва Петрович. — Ну… — он на секунду взял паузу, словно собираясь с мыслями, — слушай, коли охота, только сначала пряник мне подай.

Иван Лукич положил перед Саввой Петровичем кулек с пряниками. Небольшое помещение наполнилось приятным мятным ароматом. Савва Петрович взял пряник и надкусил.

— Свежие, — подтвердил он, помахав надкусанным пряником, — точно не жамачи, молодец внучка твоя, ай молодец! — нахваливал Савва Петрович то ли внучку, то ли пряники, потом откусил пряник еще раз, глотнул чаю и не спеша прожевал, лицо его выразило полное удовлетворение.

Савва Петрович явно не спешил с рассказом. Однако все же начал, но начал издалека.

— Ты, Иван Лукич, знаешь, что такое БУР на зоне?

— Ну, чего-то такое слышал, а что?

— Понятно, — хмыкнул Савва Петрович, — «чего-то такое слышал», — передразнил он собеседника. — БУР, уважаемый Иван Лукич, это, чтоб ты знал, барак усиленного режима, так сказать, тюрьма в тюрьме для осужденных, которые злостно нарушают режим, ну и, понятное дело, условия содержания в БУРе пожестче, не карцер, конечно, но тоже не забалуешь. Тем не менее осужденные, которые сидят в БУРе, могут отовариваться в ларьке на заработанные деньги, как и остальные.

— А жамачи твои тут при чем? — поинтересовался Иван Лукич.

— Да ты слушай и не перебивай, — незло осадил его Савва Петрович. — И вот администрация колоний завозила в лагерные ларьки пряники, списанные на вольных складах. Пряники были жесткими и, честно говоря, — Савва Петрович взял из кулька еще один свежий пряник, откусил и, жуя, продолжил, чуть понизив голос, — совершенно непригодными к употреблению в пищу, реальный камень. Вот такие пряники и назывались на зоне «жамачи», — закончил он, дожевав пряник.

— А для чего же они так делали, это же полное безобразие, кормить людей списанными пряниками! — возмутился Иван Лукич.

— Ну, во-первых, за конкретный интерес, — Савва Петрович потер пальцами, демонстрируя известный знак, изображающий шелест купюр. — Администрация колонии по дешевке, как ты понимаешь, закупала у торговых сетей просроченную или некачественную продукцию, продавала это все через ларек, а разницу клала себе в карман. Короче, грела руки на этом. Ну, а во-вторых, — Савва Петрович сделал паузу, подыскивая весомый, на его взгляд, аргумент, — в воспитательных целях, — он хмыкнул.

— В воспитательных? — возмущенно переспросил Иван Лукич. — А в чем же тут воспитание?

Савва Петрович холодным взглядом буквально пробуравил напарника:

— А чтоб зекам жизнь медом не казалась.

— Это же полнейшее беззаконие! — возмутился Иван Лукич. — Они хоть и заключенные, но тоже люди, нельзя же с людьми так!

Савва Петрович ничего не ответил, а только сделал большой глоток чая.

— А ты-то, Петрович, откуда про это знаешь? — хмуро спросил Иван Лукич.

— Знакомец один рассказывал, — с непроницаемым выражением лица ответил Савва Петрович, — он контролером на зоне работал, много чего рассказывал… Ну ладно, Иван Лукич, — Савва Петрович несильно хлопнул по столу ладонью, давая понять, что тема про «жамачи» полностью исчерпана, и улыбнулся: — Хватит в глупостях копаться, давай лучше пей чай с пряниками. Пряники свежие, мягкие, и десяток зубов, которые у нас с тобой на двоих остались, поди не сломаем, а? — рассмеялся Савва Петрович.

— Уверен, что не сломаем, чай не жамачи грызть собираемся, — невесело ответил Иван Лукич, наливая чай в граненый стакан в металлическом подстаканнике.

Савва Петрович резко сменил тему разговора:

— А помнишь, Лукич, когда Кирова в Ленинграде застрелили, я еще тогда…

— Обожди, Савва, — перебил его Иван Лукич. Не успев сделать глоток, он поставил чай на стол и, приподнявшись со своего табурета, пристально посмотрел на слегка приоткрытую дверь их дежурной комнаты, которая выходила в коридор, ведущий в залы галереи. — Ты слышал? Шум какой-то, похоже, в зале…

— Нет, Лукич, ничего я не слыхал, почудилось тебе.

— Да нет, Петрович, не почудилось. Точно, был шум в коридоре…

— Да откуда там шуму-то быть? Мы с тобой в здании вдвоем. Двери я лично проверял. Сигнализацию ты сам включал. Слушай, Лукич, может, это Боярыня Морозова к нам на чай из третьего зала едет, а ее юродивый кандалами гремит? — засмеялся Петрович, пытаясь успокоить напарника.

— Так, Савва, ты оставайся здесь, в случае чего — позвонишь, вызовешь милицию. Я схожу, гляну, чего там не так. Свет в залах включать не будем, зачем привлекать внимание с улицы, хватит дежурного освещения и моего фонарика, — по-военному лаконично распорядился бывший командир разведроты капитан Иван Лукич Афанасьев. — Где фонарик?

— Да вон же, сзади тебя, на полке. Лукич, ты чего так разошелся? Ты ж не на фронте, капитан! А вокруг не фрицы, поди, а? Хотя есть, конечно, есть в нашей галерее картины и на тему Великой Отечественной войны… — продолжал подшучивать над товарищем Савва Петрович.

— Вот именно, картины, Петрович! — не реагируя на шутки товарища, серьезно ответил Иван Лукич. — Народное достояние, бесценное! И нам с тобой наша Родина поручила их защищать! Здесь и сейчас тоже линия фронта проходит! Как же ты не понимаешь, Савва?!

— Ладно, Лукич, не на партсобрании, давай бери фонарь и иди защищай Родину, — небрежно, с легким раздражением отреагировал на слова напарника бывший контролер по надзору ИК-18 в Потьме Савва Петрович Филимонов и, откусив полпряника, запил его большим глотком еще горячего чая.

Молча включив фонарик, Иван Лукич через приоткрытую дверь шагнул в темноту коридора.

«Может, и правда почудилось? — засомневался Лукич, тщательно „щупая“ слабым светом фонарика темные стены галереи. — Еще, как назло, фонарик садится», — он тряхнул фонарик, чтобы «придать ему сил». Сделав еще несколько шагов, Лукич вдруг услышал легкий шорох справа, со стороны зала №6, в котором были выставлены картины художников-авангардистов. Он тотчас остановился и «выстрелил» в сторону зала лучом уже совсем севшего фонарика.

— Нет, не мог я ошибиться, — окончательно избавившись от своих сомнений, вслух, но негромко сказал бывший разведчик, вглядываясь в темноту зала №6 при помощи уже почти «ослепшего» фонарика. — А Савва еще смеялся надо мной. Опыт не пропьешь, я пробовал, — бормотал себе под нос Иван Лукич, пытаясь «дотянуться» тусклым светом фонаря до всех уголков зала. — Вот ведь, сколько раз говорил завхозу, чтоб выдал новые батарейки, эх!.. — он еще несколько раз резко тряхнул фонарик, пытаясь, насколько это возможно, еще немного «оживить» своего единственного в данный момент «напарника». На пару секунд лампочка фонарика, напрягшись из последних сил, вспыхнула чуть ярче, как будто говорила: «Лукич, товарищ, отдаю тебе последние силы. Прости…» — и погасла.

«Ладно, — вздохнул Иван Лукич и с сожалением посмотрел на окончательно „умерший“ фонарик, — хотя бы какое-то оружие», — и, сжав его покрепче, уверенно двинулся в глубину зала №6. В темноте дойдя почти до середины зала, Лукич обернулся и посмотрел на проем двери, освещенный через окно полной луной.

— Ничего я так здесь не разгляжу, свет все же придется включить, а то ничего не видно, — сказал он вслух и направился обратно к двери, рядом с которой находился выключатель. Но не успел сделать и двух шагов, как что-то твердое очень больно ударило его в затылок. На мгновение сторож успел увидеть в проеме двери, как замигала в окне полная луна. Через мгновение луна погасла.

Глава 2. Супрематизм

Несмотря на разгар ночи, в зале №6 ярко горел свет. Со стен на присутствующих здесь людей смотрели шедевры супрематизма — хаотичные нагромождения квадратов, кругов, прямоугольников и прямых линий. Этот геометрический хаос, с точки зрения неискушенного человека, усугублялся какофонией цветов, в которые были выкрашены комбинации этих фигур. Казалось, что полотна писали либо сумасшедшие, либо маленькие дети. Немногочисленные присутствующие, в основном в милицейской форме, с любопытством и удивлением разглядывали полотна. Было похоже, что видят они такое искусство в первый раз. Лишь стоявшие в центре зала мужчина и женщина не обращали никакого внимания на необычные художественные творения и о чем-то негромко разговаривали.

— Оксана Петровна, моя фамилия Сухоцвет, Николай Иванович, я следователь по особо важным делам Московского уголовного розыска, — представился высокий молодой мужчина лет тридцати в коричневом модном замшевом пиджаке, ладно сидевшем на его спортивной фигуре. Его собеседницей была женщина лет пятидесяти, приятной интеллигентной внешности, с зачесанными назад и собранными в пучок черными, как смоль, волосами. По ее одежде было видно, что одевалась она на скорую руку. — Мне поручено вести это дело. Вы извините, что пришлось поднять вас в столь поздний час и привезти в музей. К сожалению, директор Третьяковской галереи в командировке и будет в Москве только завтра…

— Я, разумеется, в курсе, товарищ Сухоцвет, — не дала договорить своему собеседнику Оксана Петровна, — мне уже обо всем сообщили. Я все-таки заместитель директора музея, товарищ капитан, и это моя прямая обязанность — находиться здесь в такую минуту. Поэтому извинения излишни.

— Ну, раз вы в курсе…

— Где Иван Лукич? — снова перебила следователя Оксана Петровна. В ее голосе слышалось волнение.

— Кто это? — спросил Сухоцвет.

— Музейный сторож, — пояснила заместитель директора.

— Оксана Петровна, — ушел от ответа следователь, — вообще-то по роду деятельности вопросы в данной ситуации задаю здесь я.

— Где Иван Лукич? — словно не слыша своего собеседника, настойчиво повторила вопрос Оксана Петровна.

— Увезли его, — Сухоцвет слегка согнул левую руку и посмотрел на часы, — минут пятнадцать назад.

— Он… жив? — взволнованно спросила она и пронзительно посмотрела на следователя.

— К счастью, да, — успокоил ее Сухоцвет, — но у него сотрясение мозга. Сильный удар в затылок. Увезли без сознания.

Оксана Петровна облегченно вздохнула, приложив руку к груди:

— Ну, слава Богу, что жив! Может, все и обойдется. А то ведь он же войну прошел, фронтовик, разведчик… И надо же такое — в центре Москвы, в центральном государственном музее… — Оксана Петровна на секунду задумалась, внутренне собралась и уже более спокойно спросила: — Кто же и зачем мог это сделать, товарищ Сухоцвет?

— Ну, вот мы с вами, Оксана Петровна, и должны в этом как можно быстрее разобраться и выяснить, кто напал на сторожа и зачем похитили картину.

Следователь сделал паузу и внимательно посмотрел на реакцию директора музея.

— Как похитили? Какую картину похитили? — слегка запинаясь, еле слышно, почти шепотом произнесла Оксана Петровна, снова прижав руку к груди и сделав при этом непроизвольный глубокий вдох.

Сухоцвет, словно удав, не мигая наблюдал за реакцией женщины. И, не дав ей опомниться, спросил:

— Простите, Оксана Петровна, если я не ошибаюсь, в начале разговора вы сказали, что вы в курсе произошедшего. А теперь вроде как удивлены. И судя по вашей реакции, удивлены довольно сильно. Как это понять?

Оксана Петровна кончиками пальцев дотронулась до висков и, закрыв глаза, чуть слышно произнесла:

— Простите… Подождите… дайте прийти в себя…

Но Сухоцвет продолжал психологическую атаку, выполняя свои профессиональные обязанности:

— Я прекрасно понимаю ваше шоковое состояние, Оксана Петровна, но у нас очень мало времени, мы еще можем поймать преступника по горячим следам, мне нужно больше информации. Ответьте, пожалуйста, на мой вопрос.

Оксана Петровна открыла глаза и, продолжая держаться за виски, тихо сказала:

— Мне позвонил Савва Петрович. Он наш второй сторож.

— Так, — кивнул головой Сухоцвет, — продолжайте.

— И рассказал мне про нападение на Ивана Лукича. О картине он ничего не сказал, — при этих словах она машинально слева направо окинула взглядом зал, даже слегка заглянув за следователя, стоявшего спиной ко входу в зал. — А из какого зала пропала картина?

Сухоцвет не спешил с ответом, продолжая внимательно изучать реакцию Оксаны Петровны.

— Товарищ следователь, ответьте же, наконец! — взорвалась женщина.

— Из этого зала, из шестого, — закончил Сухоцвет свою театральную паузу. — Тут мы и нашли вашего сторожа.

Оксана Петровна еще раз оглядела слева направо зал. Все картины висели на своих местах. Вдруг она опустили взгляд, о чем-то задумалась, затем, медленно повернувшись назад, посмотрела на противоположную от главного входа стену и с ужасом увидела на ней пустую, как глазница черепа, раму картины. По периметру рамы виднелись остатки неаккуратно вырезанного холста.

— Боже! — растерянно признесла она.

— Какая картина здесь висела, Оксана Петровна? — спросил следователь, по-прежнему продолжая внимательно наблюдать за реакцией женщины.

— «Лиловый куб», — чуть слышно ответила заместитель директора музея, не отводя взгляда от пустой рамы.

— Тот самый? Знаменитый? — уточнил следователь.

— Тот самый, всемирно известный, художник-авангардист Валевич, — потерянным голосом подтвердила Оксана Петровна.

— Д-а-а-а, — протянул следователь, — дела! — Потом на секунду задумался и чуть слышно пробормотал себе под нос: — Твою… Жди теперь звонка с самого верха.

— Что? — не отрывая растерянного взгляда от пустой рамы, голосом загипнотизированного человека спросила Оксана Петровна.

— Невеселые дела, товарищ заместитель директора, говорю, — ответил ей Сухоцвет, тоже глядя через деревянную раму на голую стену, недавно прикрытую величайшим шедевром супрематизма.

Немного помолчав, следователь подвел итог ночного выезда на место преступления:

— Знаете, Оксана Петровна, в целом мне картина… — он слегка запнулся, подбирая другое слово, — в целом мне ситуация понятна. Давайте поезжайте домой, уже поздно. А завтра… — он на секунду задумался, — завтра я к вам подъеду, сюда, в музей, после обеда, часам к трем, нужно будет прояснить кое-какие детали. Кстати, если хотите, могу вас сейчас подбросить до дома, я на машине.

— Большое спасибо, товарищ Сухоцвет, меня ждет внизу на машине супруг, — дипломатично отклонила его предложение Оксана Петровна.

— Ну, — следователь слегка развел в стороны руки и улыбнулся, — тогда до завтра. Да не расстраивайтесь вы так сильно, Оксана Петровна, найдем мы эту картину, обязательно найдем.

Женщина еще раз посмотрела на место, где должна быть картина и, вздохнув, тихо ответила:

— До завтра, товарищ Сухоцвет.

Глава 3. Лиловый куб

Сухоцвет мчал домой по ночной Москве. Улицы были пусты, лишь изредка на дороге попадались снегоуборочные машины, которые усердно выполняли свою работу, готовя город к новым трудовым будням.

«Замдиректора явно ни при чем, — рассуждал следователь, — это очевидно. Кража картины действительно шокировала ее. Так сыграть невозможно… Хотя… Нет, нет, она явно ни при чем!» Задумавшись, он не заметил, что пролетел на красный свет светофора, едва не столкнувшись со снегоуборочной машиной. Николай резко дал по тормозам. «Жигули» занесло, но он вовремя вывернул руль в сторону заноса и сумел удержать машину. «Так, дядя Коля, аккуратнее!» — сделал он сам себе замечание. «Но вот как они проникли внутрь? — продолжил Сухоцвет свои рассуждения. — И двери, и окна находятся под сигнализацией. Сигнала тревоги на пульт не приходило. Во вневедомственную я сам звонил, проверял. Так, вызвал нас второй охранник, он и снял здание с сигнализации, когда приехал наряд ППС, назвал пароль и фамилию. Интересная петрушка получается. Ладно, надо завтра… — не отрывая левую руку от руля, он бросил взгляд на часы и улыбнулся, — уже сегодня посмотреть отчеты криминалистов. Преступление по своему характеру дерзкое и беспрецедентное — кража из Третьяковской галереи с одновременным покушением на убийство! Но есть одно „но“ — картина хоть и известная, но довольно специфическая — авангард. Я, конечно, не искусствовед, но думаю, что кому попало такую картину не продашь. А ведь вор или воры, коль они так легко проникли внутрь и наверняка имели такой же надежный путь отхода, могли бы взять картину и посерьезнее, которая стоит совершенно других денег. Взяли второпях, что попало? Это вряд ли… Ограбление было хорошо подготовлено, это факт! В Третьяковку просто так не залезешь, это тебе не деревенский краеведческий музей. Вероятность проникновения минимальная, а риск при этом максимальный. Нужен очень серьезный повод. Если бы похитили, ну, там, Репина, Васнецова, кто там еще есть, Врубеля, это я еще могу понять, а тут мазня лиловая, — Сухоцвет хмыкнул. — Я вообще никогда не понимал, кто эту картину к шедеврам отнес. И кому она могла понадобиться? — рассуждал он. — Да, ребус. И ребус этот решать мне. А еще… — следователь посмотрел на часы, — через несколько часов к генералу с докладом о ЧП всесоюзного масштаба — ограблении Третьяковки. Интересно, в ЦК уже в курсе? Да, твою… — Сухоцвет выругался, — денек, похоже, будет не из легких», — следователь притормозил на перекрестке.

Небо над Москвой уже стало понемногу светлеть.

— Домой уже нет смысла ехать, — произнес он вслух, с пробуксовкой развернул машину и поехал в сторону Петровки.

— Ребусы, ребусы, — продолжал он свой монолог вслух, — что-то здесь не вяжется, не стыкуется. Явно работали профессионалы, но что-то здесь не так. Не стал бы профессиональный вор рисковать из-за такой вот картины… — он опять призадумался, — только если это не заказ. Но кому нужно заказывать кражу подобной картины? Сумасшедшему? У сумасшедших нет таких денег, чтобы нанять профессионального вора обокрасть Третьяковку. У серьезных коллекционеров такие деньги, конечно, найдутся, но они — не сумасшедшие, ведь информация о владении таким полотном быстро выйдет наружу. Коллекционеру-иностранцу? Наследникам Валевича? Чушь и бред, дядя Коля!

За этими размышлениями Сухоцвет не заметил, как подъехал к Управлению уголовного розыска на Петровку, 38. Он посмотрел на часы. «Даже еще успею часик вздремнуть», — подумал он, припарковал машину и, показав дежурному удостоверение, поднялся к себе в кабинет и устроился на диване.

Сухоцвет попытался уснуть, но поток мыслей, запущенный мощным желанием раскрыть преступление, словно горная лавина вчистую смел физиологическое желание сна. «С чего же начать, с какого конца подступиться? — в очередной раз крутилось в голове следователя. — Нужна хоть какая-то версия, и лучше, если она родится до доклада генералу». Но никаких версий не рождалось. «Ребусы, ребусы…» — снова повторил он. «Точно! — вдруг осенило его. Он даже сел на диван. — Если появились ребусы, то надо звонить Вилену, это он любит», — Сухоцвет улыбнулся пришедшей ему в голову подсказке.

Вилен был его старым университетским товарищем. Правда, учились они на разных факультетах — Николай на юридическом, а Вилен на историческом. А познакомились и подружились они в университетской секции бокса. Вместе тренировались, вместе выступали на соревнованиях, иногда и защищать друг друга приходилось им на темных улицах столицы. С годами жизнь разбросала их в соответствии с выбранным призванием — Николая в МУР, Вилена — преподавать историю в родной вуз, в МГУ. Но связь они старались не терять, частенько созванивались, насколько позволяли их рабочие графики, встречались. Особенно они любили раз в месяц выбраться в Сандуны, попарить кости, выпить пива с хорошей рыбой. Эта была для них неизменная традиция, что-то вроде священного ритуала. И еще одна тема их объединяла и давала железный повод для встреч — это сыск! Несмотря на вполне гражданскую профессию Вилена, старшего преподавателя кафедры отечественной истории, он, обладая аналитическим складом ума, часто помогал Николаю в расследовании некоторых особо запутанных уголовных дел — «ребусов», как они их называли. Вилен это считал «гимнастикой для мозгов», а для Николая это была подчас неоценимая помощь в расследовании преступлений. Вилен нестандартно мыслил, не был обременен милицейской рутиной, поэтому смотрел на ход расследования со стороны, более независимо и объективно, и предлагал неожиданные решения. Случалось, что именно «дедуктивная» помощь Вилена давала возможность довести расследование до конца и найти преступников. «Тебе, Вилька, с твоими мозгами к нам в МУР идти работать надо, — часто говорил Вилену Николай, — а ты студенток молодых на лекциях смущаешь». «Нет, Николя, — в шутку трансформируя его имя на французский манер, с наигранной учтивостью отвечал Вилен, — это не мой жанр, для меня это всего лишь ребусы, гимнастика для мозга, так сказать, но если что — обращайтесь, граф».

Сухоцвет посмотрел на часы, было 06.10. «Пора на работу, господин Мегрэ», — произнес он вслух и, улыбаясь, стал накручивать диск телефона.

На другом конце долго не отвечали.

— Алле, — наконец раздалось в трубке, — слушаю вас.

— Вилен Юльевич? — спросил Николай, чуть изменив голос. — Сикорский?

— Да, а кто это? — услышал он сонный голос друга.

— Это Московский уголовный розыск… — ответил Николай. После этих слов на другом конце трубки повисла пауза.

— Николай, ты, что ли? — голос в трубке уже стал не таким сонным.

— Я, — уже своим голосом, полностью развеяв какие-либо сомнения, ответил Николай и засмеялся: — Подъем, детектив! Дело есть.

— Колян, ты сумасшедший, ты на часы посмотри… — зло пробурчал в трубку Вилен.

— Я смотрел, поэтому и звоню. Ладно, Вилька, не ругайся. Надо увидеться, только не откладывая в долгий ящик.

— А что за спешка? Ты же вроде не пожарник, — попробовал пошутить еще сонным голосом Вилен.

— Слушай, подскакивай ко мне к одиннадцати на Петровку, пропуск я выпишу, — не обращая внимания на ехидство друга, предложил Николай.

— В одиннадцать не могу — лекции. Давай на Воробьевых на нашем месте в четыре часа, — предложил, в свою очередь, Вилен.

— В четыре? — Николай вспомнил, что обещал в 15.00 заскочить в Третьяковку. — В четыре годится. Договорились, только не опаздывай, у меня жесткий график.

— Как скажешь, начальник, — в очередной раз съехидничал Вилен, после чего в трубке раздались короткие гудки.

Без пяти час Николай запарковался на смотровой площадке Ленинских гор и вышел из машины. Николай и Вилен любили это место. Называли его по-старому — Воробьевы. Здесь прошла их студенческая юность, здесь они проводили время после лекций, встречались с девушками.

Вилен уже был на месте и ел пирожок с мясом, завернутый в кусок белой оберточной бумаги.

— Зда-арово, гражданин начальник, — на дворовый манер, широко улыбаясь, приветствовал он Николая. — Будешь пирожок? — он протянул товарищу аккуратный сверточек. — Держи, еще теплый, из нашей столовки, они у нас там вкусные, как и раньше, ты же помнишь.

Николай взял пирожок, смахнул снег с парапета и пристроился рядом с Виленом, в качестве приветствия слегка толкнув его плечом.

— Здорово, Вилька, за пирожок спасибо, — он развернул бумагу и надкусил теплый еще пирожок. — Слушай, вкус действительно тот же самый, как в студенческие годы. Сколько мы их с тобой тогда съели, не перечесть. Да, были времена! — и он задумчиво посмотрел на здание главного корпуса МГУ.

— Чего звал, товарищ следователь? — прервал его воспоминания Вилен. — По делу, али так?

— По делу, брат, по делу, — Николай дожевал остаток пирожка, вытер руки бумагой, скомкал ее, нашел взглядом ближайшую урну, прицелился и резким движением кисти со словами: — Третьяковку сегодня ночью обнесли, — послал комочек точно в центр урны. Потом посмотрел на Вилена и добавил: — Все руководство МВД на ушах стоит. Уже из ЦК звонили. Такие вот дела, брат!

Вилен присвистнул. Потом, помолчав, серьезно спросил:

— А что взяли? Наверняка что-то ценное?

— Понимаешь, Вилен, в этом и закавыка. Холст, конечно, известный — «Лиловый куб»…

— Тот самый, Валевича, авангардиста? — перебил его Вилен.

— Да, тот самый, — на автомате ответил Николай, глядя вслед двум проходящим студенткам. — Знаешь, Вилька, что у меня совсем не укладывается в голове? Картина, конечно, известная, — переведя взгляд со студенток на Вилена, продолжал он, — но идти на такое дело ради такой, да извинит меня товарищ Валевич, мазни, — Николай хмыкнул, — мне кажется очень странным и маловероятным. Там еще и сторожа как следует по голове приложили. Слава Богу, живой. Так что, Вилька, грабеж по форме жесткий и профессиональный, а по содержанию очень даже непонятный. Как считаешь, а?

Вилен задумался.

— Считаю я, как и все, Коля — раз, два, три, четыре, пять… а вот то, что кража очень странная, ты абсолютно прав, это факт. Может, они в запаре этот холст тиснули… — предположил Вилен.

— Не в запаре, брат, не в запаре, — с уверенностью сказал Николай. — Ограбление было подготовлено как надо. Они и в музей без шума, минуя каким-то образом сигнализацию, проникли, и картину они заранее определили. Сторож-то их накрыл именно в том самом зале, где висят все эти супрематисты, там они его и уложили, а зал этот еще, между прочим, разыскать не так-то легко. Значит, шли они туда наверняка и конкретно. Не было, Вилен, никакой запары. Так-то, Вилька, — подытожил капитан.

— Допустим, Коля, допустим. Наверное, ты прав. Похоже на то, — Вилен призадумался. — Только вот зачем им понадобился именно «Куб»? Вот что непонятно!

— Вот и я о том же. Одним словом — ребус, — Николай внимательно посмотрела на друга, пристально, в самые глаза, словно пытался прочитать его мысли. — Как ты любишь, брат, — добавил он и улыбнулся. — Ну что, поможешь расковырять это дело?

Вилен не отреагировал на вопрос, продолжая о чем-то сосредоточенно думать.

— Алле, Вилька! — Николай слегка хлопнул друга по плечу. — Поможешь, говорю, ребус разгадать, а?

Глаза Вилена вновь обозначили его присутствие здесь и сейчас.

— Дело, конечно, любопытное, брат, — задумчиво ответил он, при этом глаза его хитро заблестели, — только вот со временем напряг — сессия, да и Новый год на носу — хлопоты, то да се…

На лице Николая расцвела улыбка:

— Значит, согласен, чертяка! Спасибо, с меня коньяк. Ладно, тогда я полетел в Третьяковку. Позвони вечерком, если что-нибудь придет в голову, — и он протянул Вилену руку.

— Грабителей запустил в музей кто-то из своих, из музейных, — сказал Вилен, пожимая Николаю руку, — в этом направлении поищи. А я по картине попробую поработать. Может, будет зацепка. Думаю, если мы поймем, зачем украли такую «специфическую» картину, выйдем на грабителей. Все, давай, товарищ следователь, рой землю! — улыбнулся он.

— Давай, Вилька, — не отпуская руки друга, Николай хлопнул его левой рукой по плечу и побежал к машине. — Не, обижай студенток, препод! — крикнул он, обернувшись на ходу.

Вилен ничего не ответил, его мозг медленно, как расправленная лава, стало заполнять предстоящее расследование.

Глава 4. Зеленый свет

Вилен был рад, когда Николай обращался к нему за помощью. Довольно однообразная преподавательская работа, как он сам выражался, «разъедала мозг». Дело в том, что Вилен по своему характеру был очень человеком деятельным. «Я Стрелец, знак энергичный и находящийся в вечном движении», — часто со смехом говорил он о себе. Было ли дело действительно в зодиакальном знаке (кстати, сам Вилен был абсолютно уверен, что характер определяется космическим созвездием, под которым рождается человек), либо сказалась генетика — неизвестно. Но вера в определенный зодиакальный код давала ему что-то вроде определенной внутренней психологической опоры, подпитывала импульс жизненного движения. Вилена интересовало все новое, и он никогда не закрывался от новых знаний. Если что-нибудь вдруг по-настоящему привлекало его интерес — это новое, как волна, накрывало его полностью, до тех пор, пока не появлялось ощущение, что он смог, он справился, он постиг, и тогда приходило время поставить точку и ждать новой «волны». Но это не было легкомысленным «сшибанием верхушек». Все, к чему тянуло, и это повелось еще с самого детства, носило, по его мнению, большую практическую целесообразность и являлось неотъемлемым «джентельменским набором» мужчины. Одним словом, ему было тесно в рамках преподавательской работы в вузе, пусть и столичном. Он часто ловил себя на мысли, что если бы в СССР была разрешена частная практика, то он, наверное, стал бы частным детективом, и представлял себя сидящим в кабинете, с трубкой, хотя и никогда не курил, разгадывающим сложные криминалистические головоломки. Вилен точно знал, откуда это в нем. Шерлок Холмс был одним из его любимых героев. Он помнил, как буквально «проглотил» все собрание сочинений Конан-Дойля, которое нашел в их домашней библиотеке. Потом появились комиссар Мегрэ, Пуаро, Огюст Дюпен и другие. Но первую ступень пьедестала всегда занимал только Холмс, умный и аристократичный сыщик с Бейкер-стрит. Еще в школьные годы после каждого прочитанного рассказа они с соседским мальчишкой Мишей, интеллигентным рыжим очкариком, мечтавшим поступить в «Первый мед» и поэтому идеально подходящим на роль доктора Ватсона, «раскрывали» в своих фантазиях придуманные ими же преступления. С тех пор прошло много лет. Рыжий очкарик стал доктором в «пироговке» и даже защитил кандидатскую диссертацию, а Вилен получил образование историка и обществоведа в МГУ и остался работать на кафедре отечественной истории, но любви к сыску не утратил.

«Так, — рассуждал он по дороге к метро, — без сомнения, целью был именно „Лиловый куб“. Но вот почему? Зачем воруют шедевры из музеев? Как правило, чтобы продать. Верно! Конечно, „Лиловый куб“ — это признанный мировой шедевр, но относящийся к довольно специфическому художественному направлению — супрематизму, которое мало кто понимает и принимает. Аудитория потенциальных ценителей мизерна. Да и публика эта вряд ли способна на организацию грабежа государственной галереи. Ну, а если кого-то будоражат философские экзерсисы в геометрии, легче просто заказать подобную картину или, на худой конец, нарисовать самому, это, в общем-то, не требует особых умений. Вот если бы грабители похитили, ну, скажем, Шишкина или Левитана, это было бы понятно. Лично я бы с удовольствием повесил у себя дома Врубеля — например, „Сидящего Демона“. Мне эта картина с детства нравилась. Да и ее главный персонаж Демон довольно необычен — дух не столько злобный, сколько страдающий, но при всем этом властный и величавый. Мне кажется, что по замыслу Врубеля он — образ силы человеческого духа, его внутренней борьбы, его сомнений. Хотя использование таких образов в своем творчестве, возможно, и привело художника к столь драматическому финалу, кто знает?»

Вилен вспомнил строки Лермонтова:

…Однообразной чередой.

Ничтожной властвуя землей,

Он сеял зло без наслажденья.

Нигде искусству своему

Он не встречал сопротивленья —

И зло наскучило ему.

«И зло наскучило ему», — задумчиво повторил он еще раз. В это мгновение яркая вспышка зеленого света на секунду ослепила его. От неожиданности Вилен чуть было не поскользнулся на самой проезжей части, но кто-то ловким движением успел подхватить его под мышку.

— Товарищ, осторожнее! — услышал он мужской голос. Голос был довольно необычный и чем-то напоминал звук горящего хвороста. — Вы, похоже, загляделись на мигающий светофор, так, не ровен час, и под машину недолго угодить. А сколько ведь еще надо успеть! А свет-то зеленый вот-вот погаснет.

Вилен действительно увлекся рассуждениями и только сейчас заметил прямо перед собой в сумраке вечерней Москвы мерцающий зеленый свет, на смену которому через мгновенье пришел красный.

— Спасибо, товарищ, — на автомате поблагодарил Вилен и повернул голову в сторону, откуда звучал голос, чтобы посмотреть на своего спасителя. Но рядом у перехода никого, кроме женщины с ребенком и двух студенток, не было. «Странно, — подумал Вилен, — куда же он делся? Как сквозь землю провалился!» Он продолжал вертеть головой по сторонам и всматриваться в темноту, пытаясь разглядеть фигуру человека с трескучим голосом. «Может, показалось? — пытался он найти объяснение странному обстоятельству. — Да нет же, я явственно слышал этот голос в левом ухе и до сих пор не прошло ощущение от чужой руки под левой подмышкой. Мистика, да и только!» — улыбнулся Вилен и, дождавшись очередного зеленого сигнала светофора, решительно шагнул на дорожную «зебру», едва виднеющуюся из-под утоптанного грязного снега, при этом негромко, почти одними губами, подгоняемый крепчающим вечерним морозом, повторял в такт своему движению: «Он сеял зло без наслажденья… Нигде искусству своему… Он не встречал сопротивленья… И зло наскучило ему…»

Перейдя дорогу, Вилен остановился, о чем-то на секунду задумался и обернулся назад в надежде все-таки увидеть своего спасителя. Но на другой стороне пешеходного перехода никого не было, только светофор несколько раз моргнул зеленым светом, словно говорил: «пока, до встречи», и переключился на красный.

Глава 5. Паха

Через несколько минут Вилен уже был возле своего дома на Ордынке.

— Алле! Огонька не найдется, приятель? — услышал он за спиной развязный голос с блатными нотками.

Вилен резко обернулся и пристально посмотрел в сторону говорившего. Выражение его лица свидетельствовало о готовности дать отпор любому подонку. Но еще секунда — и грозное лицо Вилена трансформировалось в широкую улыбку, а в глазах, словно переливающиеся на морозе снежинки, засверкала хитринка.

— Ты же не куришь, парниша! — ответил Вилен и искренне улыбнулся.

— Ну, не курю, а в камере сгодится, — услышал он в ответ веселый смех. Конечно, Вилен узнал этот голос, умело замаскированный примитивным дворовым жаргоном.

— Здорово, Паха, — Вилен хлопнул всей пятерней правой руки по вытянутой ему навстречу такой же пятерне, которая, правда, была несколько крупнее и значительно сильнее.

— Здорово, Вилен! — радостно ответил на приветствие высокий широкоплечий парень с серыми глазами, атлетическую фигуру которого не могла скрыть даже овчинная рыжая дубленка. Могучую шею едва прикрывал мохеровый шарф, пушистая лисья шапка почти полностью закрывала глаза, дефицитные и дорогие джинсы были заправлены в черные полусапожки. Его лучезарная открытая улыбка, казалось, освещала в темной подворотне добрую половину пространства вокруг него.

— Ты где пропадал? Не видел тебя уже как месяц, не меньше, — поинтересовался Вилен.

— Был в командировке. Ездил в Одессу, — довольная улыбка не сходила с лица атлета, — вот, смотри, джинсы себе привез, американские, оригинал, — он чуть распахнул полы дубленки, чтобы показать обновку.

— Одесса — это здорово, море, солнце. Только не рано ли ты в Одессу-то? — засмеялся Вилен. — Чего-то не загорел совсем?

— Нормально, Виленыч, — улыбнулся в ответ Паха и пояснил: — Нужно было людям хорошим помочь.

— Помогли? — спросил Вилен, слегка прищурившись.

— А как же? — снова расплылся в улыбке Паха. — Не сразу, конечно, но вопрос в итоге решили. В лучшем виде.

Вилен многозначительно посмотрел на Паху. В его глазах отчетливо читалось: «Ну кто бы сомневался». Приглядевшись, Вилен заметил, что в Пахиной улыбке не хватает одного зуба.

— А зуб в Одессе оставил? На память? — съязвил он.

— Так и есть, — улыбнулся Паха и, повернувшись к свету горящего фонаря, гордо продемонстрировал чернеющий квадратик на том месте, где когда-то был зуб. — Верно, Виленыч, на память! Пусть помнят Паху из Москвы. А я себе золотой вставлю, на память об Одессе.

Пашка Финаев, к которому с детства приклеилось прозвище «Паха», был лет на десять младше Вилена, жил в соседнем подъезде и вырос у Вилена на глазах. Воспитывала Паху мать — учительница русского языка и литературы. По поводу отца вроде говорили, что сгинул где-то в лагерях. Был он то ли «политический», то ли уголовник, точно никто не знал. Несмотря на отсутствие отцовского воспитания, Паха с детства был смелым и справедливым мальчишкой, умеющим постоять за себя и защитить слабого. В раннем детстве таких называют сорванцами, потом пацанами, а потом королями улиц. А дальше… Дальше — неуемная натура, желание жить на грани и обостренное чувство справедливости как волной несут таких на другую, темную сторону жизни. Но Вилену всегда нравился этот энергичный и веселый дворовый заводила с бездонными серыми глазами и обаятельной улыбкой. Чтобы как-то оторвать Паху от улицы, где тот проводил почти все время, пока мать тянула в школе две ставки и классное руководство, Вилен отвел его в школу бокса, где занимался сам. Благодаря генетической предрасположенности и хорошей реакции Паха стал быстро делать успехи в боксе. В десятом классе он стал чемпионом города среди юниоров, через год — кандидатом в мастера спорта. Однако за успехами Пахи наблюдали и те, другие, с той, темной стороны жизни. Им тоже нужны были смелые, сильные и справедливые. Что-то внутри Пахи неумолимо тянуло его к жизни, отрицающей привычные рамки, в которых «строили коммунизм» остальные. Поэтому он легко и без особых сомнений принял руку, протянутую из воровской общины Замоскворечья. Паха не скрывал этого от Вилена. Конечно, Вилен не был рад этому обстоятельству, и они часто спорили, что есть добро, а что есть зло, кто на самом деле в этой жизни злодей, а кто — благородный разбойник. Паха горячо доказывал, что на другой, темной стороне жизни кто-то тоже должен организовывать порядок, причем это делать куда сложнее, чем в обществе, где живут обычные люди, на которых достаточно цыкнуть, чтобы привести их к порядку. Вилен видел, что Паха искренне верит в правильность выбранного пути и никакие доводы ничего не могут изменить. «Наверное, все-таки прав был О'Генри, — думал Вилен, — когда сказал устами своего героя, что «дело не в дороге, которую мы выбираем. То, что внутри нас, заставляет нас выбирать дорогу». Да и мир, в который Паха уже шагнул, не возвращает обратно. Но Вилен верил, что иммунитет благородства, который он с детства разглядел в Пахе, возможно, не даст ему полностью раствориться в темноте того, другого мира. Они по-прежнему оставались друзьями. Кроме того, в определенный момент, когда Вилен увлекся своими частными расследованиями, Паха стал для него тонкой связующей ниточкой с тем другим миром, и ниточка эта была необходима, потому что расследования так или иначе вступали в тесное соприкосновение с миром криминала. Случалось, что и их общий друг по школе бокса Николай Сухоцвет обращался через Вилена к помощи Пахи, а Паха, стараясь не нарушать существующего «кодекса», как мог, помогал товарищу по спорту.

— Слушай, Паха, хорошо, что я тебя встретил. Дело есть, — встреча с Пахой была очень кстати.

— Излагай, — в голосе Пахи звучала готовность немедленно помочь другу.

— Пойдем, зайдем ко мне, — Вилен похлопал Паху по широкой спине, — чайку попьем. Я дома тебе все расскажу. Дело, по-моему, непростое, но дюже интересное.

За чаем Вилен вкратце рассказал Пахе про ограбление Третьяковки.

От такой новости Паха даже присвистнул:

— О-па, ничего себе! Солидный скос залепили жиганы[1]! Я пока не слышал…

— Слушай, Паха, ты бы мог там узнать у своих, кто это сделал? — Вилен пристально посмотрел на Паху, прекрасно понимая всю деликатность подобной просьбы.

Паха глубоко вздохнул:

— Виленыч, узнать-то я, конечно, узнаю, только вот если это наши, то объявить-то тебе все равно не смогу. Ты же понимаешь, — Паха многозначительно посмотрел на Вилена. — К тому же тебя Колян наверняка на это дело тебя подрядил.

— Да, Паха, Николай, — не стал скрывать Вилен. — Ограбление-то нешуточное, сам понимаешь. Ну и Николай, конечно, попросил помочь. Я, может быть, и отказался бы, но уж больно дело необычное и очень странная кража какая-то. По почерку похоже на блатных, очень профессионально все сработано…

— А в чем же тогда странность-то? — перебил его Паха.

— Да картину странную выбрали.

— И что за картина?

— «Лиловый куб».

— «Лиловый куб»? — Паха почесал коротко стриженый затылок. — Ну, слышал. Даже еще в школе, помню, водили нас в Третьяковку. Показывали, а мы ржали над этой ерундой с пацанами. Ее подрезали? Вот это номер! Вскрыть Третьяковку ради этого?! Это ж туфта получается какая-то. Кому сдалась-то она, в натуре, эта фиолетовая мазня?

— В этом-то все и дело. Там такие картины вокруг висят и стóят на черном рынке совершенно других денег. Поэтому это все и не вяжется у меня в голове.

— Согласен, брат, мутная какая-то тема рисуется. Ладно, завтра попробую что-нибудь узнать для тебя.

— Узнай, Паха, пожалуйста. Что-то мне подсказывает, что не совсем тут криминал в чистом виде.

— Ладно, Виленыч, спасибо за чай! — улыбнулся Паха. — Только вот пряники к чаю у тебя совсем невкусные и черствые, — он постучал пряником по столу. — В следующий раз занесу тебе свежих. Все, мне пора. Вечерком завтра заскочу, принесу тебе свежих пряников.

— Давай, Паха, береги себя!

— Как скажешь, профессор! — улыбнулся Паха.

 Жарг. угол. Организовали крупную кражу.