Полина Елизарова

СВОЙСТВО ПАМЯТИ

Свойство памяти

Свойства памяти — умножать неясное,
размывать границы, уносить имена.

Мария Плешкова

* * *

Варвара Сергеевна вглядывалась в дождливый сумрак двора, пытаясь сфокусироваться на мелких косых каплях, подсвеченных фонарем.

Этой осенью она стала чаще, сама не зная зачем, смотреть в окно спальни, выходившее в маленький парк. Словно нужные ответы могли возникнуть в самом воздухе, низком городском небе с изредка пролетающими птицами, в навидавшихся всякого рослых тополях и соснах.

Вот уже полгода, сохраняя внешнее спокойствие, она понимала, что к последней стадии, которую психологи называют стадией принятия, не придет еще долго, возможно — никогда.

Война…

Слово, немыслимое для женской сути, созданной, чтобы давать и удерживать на земле живое. Междоусобная, гражданская, империалистическая — какая разница… любые определения — всего лишь слова.

«Да задолбали вы уже с этой темой!»

«У нас своих, что ли, проблем мало?»

«С кем хотят, с тем пусть и остаются!»

«А у вас там что, много родственников?» — много лет раздраженно отмахивались беспечные или бессовестные, пока дальновидные хладнокровно прогнозировали.

Слова…

Потоки слов, в момент потерявшие смысл. Многословные рассуждения — роскошь, присущая стабильности, для перемен нужны действия.

От темного духа войны уже невозможно было спрятаться, как это происходило долгие годы, когда война была «где-то там», а не ведающие большего зла, чем вспышка эпидемии, потребители — подслеповатая паства бога Изобилия, безудержно искушающего простым и доступным, — вцепилась в «где-то здесь».

Утро расстреливало цифрами. Практически любая беседа так или иначе затрагивала темы «новой» реальности.

Кто уехал, кто остался.

Кто вышел из тени и открыто помогал фронту.

Кто, оказывается, помогал всегда…

Звезды словно падали с небес. Зато на освободившемся пространстве зажигались новые. Будто выпущенные из волшебного сосуда, все появлялись и появлялись разрывающие душу и сердце песни и стихи тех, кого напрасно считали поколением списанным, выросшим в искусственном виртуальном мире.

Мир, погибая в сбывающихся пророчествах, стремительно менялся, чтобы возродиться заново.

Самоварова ни к кому себя не причисляла, на выборы ходила через раз, а в новостных выпусках ее внимание привлекала только последняя рубрика — криминальных происшествий.

Что поделаешь, профессия — вторая натура, привычное часто сужает границы.

Когда-то, мечтая стать советским Шерлоком Холмсом в юбке, маленькая Варя жадно хватала отцовские газеты только ради последней страницы, где порой появлялись сведения о громких преступлениях. Перст невидимого биографа не указует просто так!

Спустя годы на последних страницах газет в числе людей, вовлеченных в расследование преступлений, несколько раз упоминали и ее имя — как следователя криминального отдела. И Варя, давно успевшая обрасти отчеством, не без гордости отмечала, что сумела воплотить в жизнь свою детскую мечту.

Пойдя наперекор родительской воле, она стала кем хотела, пусть это и не принесло ей ни славы, ни богатства.

Минувшей весной все резко переменилось, и криминальные новости перестали ее интересовать.

Заходя по нескольку раз в день в уплотненное цифрами виртуальное пространство, Самоварова столкнулась с новым пугающим ощущением: ей казалось, она медленно сходит с ума.

Ужастик из прошлого с каждым днем обретал вполне конкретные очертания, и Самоварова не понимала, как дальше существовать внутри охваченного бедой организма.

Поначалу она списывала свое состояние на возраст, перенесенный ковид, погоду, но, выходя из дома, частенько натыкалась на такие же, как отражавшиеся в зеркале прихожей, воспаленно-растерянные взгляды.

Зону комфорта, которая с трудом и боями досталась ей только в шестьдесят, оторвало от пристани и понесло вместе с миллиардами тех, кто с опаской наблюдал, как тонут «титаники» и восстают из недр прошлого, прочищая свои пушки, «авроры».

Выстраданное компромиссами, дарованное долгим трудом, нечаянно или осознанно благополучное — все, что еще полгода назад составляло каждодневные нехитрые радости, ощущалось теперь пустым и глупым.

И это же «пустое и глупое», состоящее из привычек и простых желаний, притормаживало, не давая захлебнуться сознанию.

Суетное и привычное, оставшееся жить на плоту одной лишь силой воли, а не силой прежней жажды жизни, с переменным успехом отгоняло скверные мысли. А перед сном сознание все назойливее возвращало к воспоминаниям, за которыми можно укрыться — ведь оно, прошлое, уже случилось.

Начав работать после окончания юридического факультета секретарем в отделе криминальной милиции, Варя так или иначе ежедневно сталкивалась со смертью.

Одолев периоды адаптации, упадническое состояние, профессиональное выгорание, Варя вышла на единое ровное полотно под названием «работа».

Целое дробилось на отрезки, в которых вчерашней идеалистке с легким нравом везло с окружением.

Всегда был кто-то, имевший больший опыт и больший стаж, находил нужные слова, отвлекал инструкциями и подчас досужими разговорами, делился знаниями и собственным примером приучал к мысли, что работа рядом с насильственной смертью сравнима с трудом хирурга или пожарного. А то и дворника, который чистит улицы от грязи и делает это не только ради денег, но и во благо общества.

Ее молодая психика довольно быстро приспособилась отделять «необходимое» от «личного». И до поры до времени Варя позволяла всем этим периодам проходить без фатальных душевных потерь.

Но когда захлестнуло это «личное», оказалось, что пережить травмы по науке Самоварова не готова.

Годы ушли на то, чтобы принять смерть отца и матери.

Пока те были живы, казалось, что она с ними совсем не близка. И, чего греха таить, часто их осуждала. Продолжала, защищаясь от боли, осуждать и после их ухода. Вспоминать об этом Варвара долгие годы себе запрещала. Застрявшие в глубинах совести стрелы дурных мыслей и дурных слов оказались способными долетать сквозь десятилетия и бередить затянувшиеся раны.

Теперь ей мучительно хотелось разглядеть далекий спокойный берег, где мать и отец были еще молоды и здоровы, где картинки прошлого, пройдя сквозь невидимый фильтр, стали выборочными и яркими. Будто память поставила себе целью вытравить из воспоминаний негативные эмоции и сохранить лишь нарядный видеоряд, чем-то похожий на тот, что маниакально пересылали друг другу по праздникам пользователи соцприложений: слишком яркие лучики солнца в окне, несуществующая ваза с искусственными цветами и красная мигающая гирлянда восклицающих букв.

Но сквозь этот эрзац все упрямее прорывалось реальное: отцовская мимоза в хрустальной, с отколотым краешком вазе, она была сыпуча и имела острый запах. Лето — босое, зеленое, несущееся стремительно, как электричка. Красно-желтый гербарий — печать осени, в измазанном клеем альбоме. Снежная, сугробная зима — долгожданный подарок под синтетической, аляповато разряженной на фоне скромного убранства комнаты елкой. А следом — сердитый февраль, самый короткий и утомительно длинный месяц в году.

Вот в это реальное, закрыв глаза, Самоварова и вгрызалась. Ведь хранившее в себе и радости, и горести — оно уже случилось.

Не ощущая родительской безоговорочной любви и ласки или хотя бы гордости за нее, Варя с детства привыкла полагаться на себя.

Она прыгала лучше всех в классики, вызывая не только зависть, но и восторги подруг, бегала школьный марафон наравне с мальчишками, за что в старших классах регулярно получала похвальные грамоты.

Потом хорошо сдала выпускные экзамены и без проблем поступила в институт.

Родители высказывали одобрение, но сдержанно.

Отец, как правило поздно приходивший с работы, воспитанием дочери практически не занимался, мать же всегда считала, что Варя все может делать и лучше.

Пока те были живы, Варя была уверена, что больше любит отца.

Возможно, это стойкое ощущение зародилось и укрепилось в ней благодаря коротким минутам его искренней нежности.

Вот он зашел в комнату, где дочь, склонившись над учебником, заучивает нужные даты. Контурные карты, которые Варя не любила, уже готовы и отложены в сторону, домашка по математике сделана, и холодные, выделенные в учебнике черным даты исторических событий расплываются перед глазами.

Отец ласково треплет ее по затылку, и в маленькую Варину комнату посреди старухи-осени врывается ободряющее дыхание апреля.

— Что, ученая сова, хочешь исправить тройку?

— Четверку.

— А разве необходимо ее исправлять? — тихо смеется отец.

— Мама так сказала.

— Что сказала?

— Что хорошист хуже троечника.

— Это еще почему? — делано удивляется отец.

— Ну… — Варя долго и тщательно выдыхает из себя обиду на мать. — Троечник, он бездельник, а хорошист — амбициозный недоучка.

— Вот как, — в такт ей нарочито громко вздыхает отец. — Раз наша мама так считает, лучше получить пятерку.

— А если не получится? Историчка — вредная вобла.

— А ты попробуй! Не получится — возьмешь свою пятерку на другом предмете.

За стеной кухни гремят кастрюли, и отец, будто опомнившись, резко становится собранным и отстраненным.

Как поняла позже Варя, подкаблучником он не был, но не одно поколение русских (о других она мало что понимала) мужчин находилось под жестким контролем жен.

Заначки, загашники, лихое и тайное «сообразим на троих» в гараже, ледяной холод во взгляде на коллегу, с которой вчера, приняв на грудь, отчаянно флиртовал, — все это для большинства было не чем иным, как страхом не то что потерять (об этом и помыслить было нельзя), а просто рассердить жену.

При этом большинство мужчин обладали правом принимать важные решения. Для женщин это воспринималось как моральная подстраховка: в случае неудачного стечения обстоятельств все можно было свалить на главу семейства.

В подростковом возрасте, наблюдая за приятелями родителей, соседями по дому или бывая в семьях подруг, Варя подмечала, что каждая вторая жена не любит мужа, а каждый второй муж тайком мечтает изменить жене.

Боялись не Бога, но партсобраний. А опорой им служили, как это ни парадоксально, и общие метры, и угрызения совести.

Про ту самую «Великую любовь» Варя узнавала лишь из книг.

Вокруг же распадались пары. А Варя верила — не столько ради книжной страсти, сколько из банальной надежды получить чуть более радостную картинку бытия. Примерно в такой же матрице продолжали существовать ее сверстники: семью лучше заводить с перспективными, а любиться, если приспичило, можно и по велению плоти, но так, чтобы не наломать дров.

Тот факт, что родители годами еле (как ей тогда упрямо казалось) выносили друг друга, она осознала лишь в двадцать три, когда вышла замуж за перспективного сотрудника НИИ.

Рациональной матери кудрявый балагур из номенклатурной семьи сразу понравился, отец же относился к зятю сдержанно, но не цеплялся.

Потекли семейные будни. Варя, став помощником следователя, сгорала на работе.

Муж освобождался ровно в шесть и сразу шел с коллегами в пивную или парк. Когда родилась дочь, молодая мать уже знала, что не любит и никогда не любила своего супруга и что это у них взаимно.

Это ощущение все сильнее и глубже заявляло о себе всякий раз, когда, прижимаясь к нежной щечке своей крепкой, как репка, кареглазой дочки, испытывала невероятной силы счастье.

С мужем Варя, вымотанная бессонницей, ругалась чуть ли не ежедневно и порой, прихватив малышку, отправлялась на новую квартиру родителей, куда те переехали вскоре после ее свадьбы.

Там она искала утешения, но не обретала ничего, утопая в банальных разговорах. Мать работала в своем «Росстате» и привычно тратила всю энергию на общественную деятельность. Отец же с годами замкнулся в себе и начал хандрить. Видеть внучку и дочь они были рады, но оставались добродушными наблюдателями: попросишь — посидят с малышкой часок-другой, погуляют во дворе, не попросишь — сами не предложат.

Варя, изможденная физически и морально, стала подозревать, что причина отстраненности заключается не в шебутном характере ее Анюты, а во взаимной нелюбви. Ох уж этот идеализм молодых!

Где-то он во спасение, где-то — на погибель.

Только спустя годы она осознала, что тогда, преисполненная протеста, постоянно делала неверные выводы о происходящем.

Изучив в институте психологию преступников, Варя стала интересоваться другой психологией — отношений мужчины и женщины.

Прикладных материалов на эту тему в Стране Советов было очень мало, пришлось вернуться к классикам, которых она не любила в школе. И тут вдруг «великие и признанные» открылись перед ней не набором штампов, переходивших из тетради в тетрадь, а щедро делясь подноготной уклада жизни дореволюционных семей, как богатых, так и бедных.

«Запрещенка» в слепой машинописной копии — Пастернак или Набоков цепляли не менее глубоко, и их романы были насквозь пронизаны психологией отношений.

Варя пришла к нехитрому выводу: без правильно настроенной энергии, мужской и женской, а главное — без любви человек любого достатка и вероисповедания в семье несчастлив. И когда этот вывод, навалившись, закрыл собой все, что держало ее подле мужа, Варя решила развестись.

Мать была «поражена до крайней степени» — так она обозначила свою реакцию, узнав по телефону о решении дочери. Она быстро свернула разговор и предложила увидеться.

Увиделись. На Варино бесхитростное «устала и не люблю» мать насупила тонкие, выщипанные ниточкой брови. Затем долго и шумно отыскивала в шкафу какие-то таблетки. Потом передумала и нацедила полрюмки коньяка. Выпила одним махом. И лихо вынесла вердикт:

— Перестань говорить глупости! Ты же еще ребенок.

Уязвленная Варя вытаращила на мать глаза:

— Глупости?

— Да, именно так. Поигралась в замужество — и надоело. А мы, между прочим, ради тебя из центра города, из своей прекрасной квартиры, переехали в эту бетонную новостройку.

— Ребенок? — переспросила Варя, не слушая мать. — У меня уже у самой давно ребенок! И Аня, между прочим, растет в доме, где нет любви.

— Так посели ее туда! Любовь!

Матери явно хотелось курить. Ее выдавали едва заметные хватательные движения указательного и среднего пальцев правой руки. Но при дочери, даже выросшей и со школы тайком, а теперь уже временами вместе с отцом курившей на лестничной клетке, мать этого не делала никогда. Непедагогично.

Варя завороженно смотрела на эти пальцы и думала: стоит ли говорить, что для любви необходимо желание двоих? И что полюбить человека, на поверку оказавшегося чужим, она никогда бы уже не смогла.

— Труд! — продолжала рассуждать вслух мать. — Не только желание, но и труд. Это всегда длинный путь. Сколько пройдешь, столько получишь.

— Мама! — Варя закрыла уши руками. — Ты всегда, всю мою жизнь говоришь мне общие слова, как на своих партсобраниях!

Она наконец дрожащим от обиды голосом высказала то, что многие годы так ее задевало. Мать долго вглядывалась в Варю. Наконец заговорила каким-то иным, несвойственным ей голосом — хоть и не ласковым, но и без привычного категоризма:

— Мне не хотелось, чтобы настал в жизни такой момент, когда придется тебе об этом говорить, тем не менее скажу. Не наличие ребенка определяет взрослую личность. Не интересная и важная работа и уж тем более не количество прочитанных книг. Взросление личности приходит через долгое терпение, а еще… еще через страдание. Только так, Варя, и никак иначе. Ты вот пришла ко мне, выпендриваешься тут. А я, знаешь, не буду читать тебе нотаций. Поступай как хочешь. Пока мы с отцом живы, ты можешь ошибаться и даже, как сейчас, делать глупости. Мы — твоя заслонка перед вечностью. Но на нашу помощь особо не рассчитывай. У отца обнаружили диабет и еще кучу болячек. Я должна быть вечерами и по выходным с ним, он и чаю не выпьет, когда один. А ты лучше подумай, кто будет после развода тебя подменять, когда ты в очередной раз не сможешь вовремя забрать Аню из сада.

Много лет спустя Варвара Сергеевна, глядя на свою сорокалетнюю подвыпившую и привычно обвинявшую ее в чем-то дочь, с болью вспомнила материны слова.

Сглотнула и тотчас, расправив плечи, сказала себе, что намерена жить еще очень долго, хотя бы ради того, чтобы быть для Ани такой же заслонкой. И едва она так подумала, как поняла, что мать никто никогда ей не заменит.

Горькие слезы долго стыли в ее глазах, пока она сообразила, сколь ничтожно мало знала о своей маме.

Воспоминания о папе вызывали улыбку.

Последний год его жизни, отмеченный болезнью, незаметно растворился в облаке светлой печали.

И вот теперь, спустя сытые, благополучные годы, в растревоженном, воюющем октябре, Варваре Сергеевне мучительно захотелось узнать о своих оставшихся в далеком прошлом «заслонках» то, что ее когда-то, увы, едва интересовало. Вспоминая, а порой заново изучая по книгам и статьям в инете историю своей многострадальной великой страны, Варвара Сергеевна думала и о том, что было укрыто от нее таким же толстым слоем прошедших лет, — об истории своей семьи.

Откуда родом и кем были ее пращуры? Чем занимались на этой земле? Служили ли Родине или бежали и прятались от войн и мятежей?

Первым делом Варвара Сергеевна взяла лист формата А4 и набросала нехитрую схему: от маленького круга со словом «я» посредине вниз разошлись две стрелки — линия матери и линия отца.

Уже через несколько минут она со стыдом поняла, что, кроме анкетных данных своих родителей, не знает о своих ближайших предках практически ничего. Не знает даты и места рождения бабушки и дедушки по маме и только примерно представляет себе род их занятий: вроде бы домохозяйка, вроде бы наладчик сельскохозяйственной техники. В свое оправдание принялась утешать себя тем, что предков своих просто не помнит: мать Вари была четвертым, поздним ребенком в семье. Она приехала в Ленинград учиться, а на родину, в Рязанскую область, наведывалась крайне редко.

Один раз пятилетняя Варя побывала с матерью в доме бабушки и дедушки, на шумной свадьбе дочери друзей семьи — мать когда-то училась с перезрелой невестой в одной школе.

Когда Варя пошла в первый класс, мать дважды за год вместе с отцом ездила хоронить родителей: те ушли друг за другом буквально за год.

Варю оставляли на одну ночь на попечении соседки с первого этажа — ныне покойной, бессменной в те времена «подъездной общественницы» Маргариты Ивановны. Соседке тогда еще не было тридцати, и в тот период дела жильцов подъезда ее вообще не интересовали. Маргарита была яркой черноволосой смешливой хохотушкой. Вместо того чтобы проверять Варины уроки, она носилась по комнате, отплясывая под музыку, льющуюся из самопальной хрипучей пластинки.

Кажется, это были «Битлз»? Их выступления не показывали по телевидению, и маленькая Варя испытывала гордость оттого, что взрослая красавица приобщила ее к чему-то «несоветскому», такому, что могла раскритиковать мать. Когда отправили ночевать к соседке во второй раз, Варя обрадовалась.

Ее детское сознание, практически не помнившее скоропостижно умершего деда, не познало тогда ни горя, ни даже острого сожаления, к тому же мать всегда умела держать себя в руках.

В тот, второй вечер Маргарита неожиданно была сердита и, сидя напротив Вари за столом, с задумчивым видом писала письмо.

Желтый свет многорожковой люстры падал на Варины крупные, похожие на лебедей и пряники цифры и на разлинованный косо лист, вырванный из тетради по чистописанию, прижатый к столу сгибом соседкиного тонкого запястья. На листе за весь вечер появилась только пара фраз, но обе, как подглядела Варя, заканчивались тремя восклицательными знаками.

Закончив с уроками, Варя, с опаской косясь на расстроенную соседку, открывала, вернее, раскручивала и закручивала флакончик с красным лаком для ногтей. Колпачок был белый, рифленый, а из флакона резко и пленительно пахло взрослой жизнью.

Закончив с письмом, соседка надолго ушла на кухню. Маленькая Варя застала ее в клубящейся белой завесе — Маргарита доставала из морозильника и бросала в здоровенную кастрюлю с кипящей водой увесистые кубики льда. Она по большому секрету рассказала Варе, что завтра в одном тайном месте будет концерт неформальной рок-группы, с участниками которой она дружит с института. И что ей надо помочь ребятам, а сейчас — поэкспериментировать. Варя отчего-то не сомневалась, что гневное письмо предназначалось солисту. Ожившие мелочи создают богатство ощущений…

Или же мы всегда помним только то, что хотим?

Вполне возможно, что Варя, очарованная тайнами Маргариты, позабыла и слезы матери, и тихое сострадание отца, и какие-то предшествовавшие поездке и последовавшие разговоры. Воспоминания оживают по своим законам. Когда-то время было круглым и не делилось на часы, месяцы и даже времена года. Ночь сменялась утром, лед становился водой.

Люди сделали время линейным. Разбили на отрезки и запихнули в рамки.

В одни мучительно хотелось попасть вновь, другие — забыть навечно.

С родителями отца дело обстояло несопоставимо лучше. Егор Константинович, дедушка по отцу, был политруком, полковником военной академии имени Фрунзе, прошел войну, получил награды и тихо умер во сне, не дожив до своего восьмидесятилетия два месяца.

В детстве и юности Варя бывала с отцом в небольшой квартирке в Сестрорецке, где дед обитал один: после смерти жены, бабушки Вари, которая ушла из жизни в пятьдесят, он больше не женился.

Самоварова, погуглив в инете, быстро нашла нужный поисковый сайт и уже через десять минут выяснила по личной карточке героя ВОВ и совпавшей дате рождения место рождения деда — поселок Юго-Камск Оханского уезда Пермской губернии. Узнала также полный список боевых наград.

Но почему она не занялась этим раньше, хотя бы тогда, когда образовалось гражданское движение «Бессмертный полк»?

На некоторые, самые простые вопросы, бывает сложно дать вразумительный ответ. Увы, ей было не до этого…

Дочери, конечно, рассказывала о том, что прадед был героем войны, и в День Победы всякий раз доставала потертую коробку с найденными после смерти отца в его столе боевыми наградами деда и потускневшее, с замятыми уголками, фото молодого красавца-офицера. Остальные фотографии в старых альбомах, как и оставшиеся от предков документы, пару лет назад сгорели при пожаре в квартире мужа.

Переезжая к Валерию Павловичу, Варвара Сергеевна прихватила с собой небольшой семейный архив, чтобы когда-нибудь его изучить.

И снова ей было не до этого.

Расспросить уже некого, ведь родителей Вари не стало (с разницей в два года) задолго до того, как она перестала работать в органах.

Отец был единственным ребенком в семье, а с сестрами и братом матери контакт оказался утрачен. Брат в начале девяностых уехал в Америку, две старшие сестры, проживавшие в других городах, умерли, а средняя — погодок матери — находилась с той в ссоре.

Причину конфликта мать унесла с собой в могилу. Варя подозревала, что крылась она в непростом характере «идейной коммунистки», как ласково называл свою жену Варин отец.

Мать не приняла развал СССР, политику Ельцина и новые рыночные отношения. Она голосовала за коммунистов и даже, пока позволяло здоровье, ходила на митинги. Тетя же, насколько помнила Варвара со слов родителей, всегда мечтала отсюда, что называется, свалить. Возможно, она последовала по стопам младшего брата.

Но сейчас Самоварову не столько интересовали эти ответвления, сколько основное — корни. Хотелось как можно больше узнать о тех, кто был ей ближе всех по крови.

Тревожить старинных и вовсе не факт, что ныне живущих знакомых, прежде служивших в разных архивных ведомствах, Самоварова постеснялась.

Вечная «палочка-выручалочка» полковник Никитин уже почти месяц занимался здоровьем. Незапланированная операция на сердце прошла не без трудностей. Он проходил курс реабилитации в санатории. А без Сергея, сохранившего свой авторитет в системе, все «закрытые» архивы были недоступны. Пошарив в интернете, Варвара Сергеевна выяснила, что первым делом необходимо взять паспорт, свидетельство о рождении, о браке, свидетельства о смерти матери и отца и записаться в приложении «Мои документы» на прием в архив.

Там можно получить копии всех свидетельств и двигаться дальше. Воодушевленная, как всегда случалось, когда она начинала новое расследование, Варвара Сергеевна еще не подозревала, чем вскоре обернется ее вполне естественное, хоть и запоздалое желание.

* * *

Проснулась она среди ночи, цепляясь за остатки убегавшего «ковидного» сна. В памяти всплыли флаконы с антисептиками, всегда лежавшие в сумочке и стоявшие на полке в коридоре, стойки с обеззараживающим средством на входе в общественные заведения, уличные урны, переполненные смятыми лоскутами использованных масок; измученные лица медиков, предупреждающе вещавших с экрана, пустынные карантинные улицы, круглосуточные беседы о своем и чужом здоровье.

Вспомнились и жуткие рассказы знакомых о похороненных в закрытых гробах еще довольно молодых людях.

К счастью, ни она сама, ни кто-либо из членов ее семьи не столкнулись с подобным, однако коллективная паника, пусть ненадолго, охватила и их.

Посылки, оставленные курьером под дверью, тщательно обрабатывались антисептиками, а маска при выходе из дома натягивалась до глаз и заменялась, как и положено, каждые два часа.

Вспомнив об этом, успевшая дважды нетяжело переболеть ковидом Варвара Сергеевна почувствовала неясную, иррациональную тревогу. Там, во всем этом новом вирусном мире, было что-то еще, едва уловимое, размытое… какой-то как будто мужской образ.

Параноидальный сторонник конспирологических теорий? Агрессивный торговец чудо-таблетками из соцести? А может, ворчливый, охаивающий всех и вся сосед с третьего этажа?

Снилась же только что какая-то пестрая, намешанная в кучу хрень.

Нет, не во сне — тревожный образ жил где-то в реальности.

Да… тот человек стоял у поликлиники, куда она отправилась год назад по настоянию мужа сдать клинический анализ крови и дополнительный — на антитела.

Стоял такой же смурной октябрь. Неприветливое простуженное утро и люди в масках, снующие на входе-выходе. Когда Самоварова вышла из старого здания поликлиники, то увидела на противоположной стороне улицы пожилого, сильно сутулого человека. Он внимательно глядел на нее исподлобья, и ей вдруг захотелось подойти и грубо, отчего-то именно грубо спросить, зачем он пялится.

Она даже сделала несколько шагов в сторону пешеходного перехода, но мужчина, сунув руки в карманы темной парки, быстро отвел взгляд и, глядя себе под ноги, поспешил прочь.

Наметанный глаз следователя успел уловить детали.

Мужчина, вероятно, обладал неприветливым и скверным характером, о чем говорила не только его осанка — спина его словно долго несла на себе тяжелый груз, — но и все движения и жесты: изучающий ее минутой ранее злобный взгляд, руки в карманах, уверенная, хоть и заметно заваливающаяся вперед и слегка набок походка.

От него даже через улицу веяло неясной силой, которая наталкивалась на спасительный прямоугольник дороги с белой зеброй посредине. Запрещая себе надумывать, Самоварова списала минутное наваждение на чувство голода.

Уже через несколько минут, дойдя пешком до кондитерской, она напрочь забыла о том человеке. Но вчера увидела вновь (проснувшись среди ночи, она уже не сомневалась, что это был именно он).

Самоварова сделала попытку воссоздать воспоминание в деталях.

Мешал только что увиденный сон, где в темноватом, судя по характерному грохоту колес, привокзальном помещении к ней завели на допрос человека, лицо которого, разбуженная пьяной песней, она не успела разглядеть.

Сгорбленная спина и тяжелая поступь человека из сна, необычайно уверенная, вызывающая, — мол, смотрите, я еще здесь! — эти запомнившиеся детали вызвали реальное воспоминание. Вчера утром какой-то человек стоял возле дома, где она прожила бо́льшую часть своей жизни и где сейчас жила ее дочь со своей семьей.

Выйдя вчера от Аньки в возбужденном после очередной стычки состоянии, Варвара Сергеевна углядела на небольшой площадке для отдыха, напротив подъезда, пожилого человека в темно-серой кепке и почти такого же цвета пальто. Его облик показался знакомым, и решив, что это сосед из новых, она торопливо кивнула. Человек не ответил, но продолжал словно бы с вызовом на нее глядеть. Но с чего она взяла, что это тот же человек, который год назад стоял напротив поликлиники? Только потому, что совпадали очертания фигуры и одежда? Но угрюмых пенсионеров в подобном прикиде в городе пруд пруди.

Убедив себя в том, что это лишь совпадение, Варвара Сергеевна нехотя встала и поправила красивые шторы, коварно образующие щелку от любого дуновения ветерка, проникавшего через форточку. Затем легла, расправив на лице шелковую маску для сна. Дочь любила дарить ей без повода всякие милые полезные вещицы.

А вот с подарками к праздникам почти всегда ошибалась: презентовала нечто ненужное и неинтересное. От нее можно было получить громоздкие, купленные на интернетных распродажах массажеры либо объемные диффузоры с терпким неприятным ароматом. На прошлый день рождения Анька зачем-то подарила элитную сигару. Курившая самокрутки с душистым табаком Самоварова так и не смогла полюбить считавшийся благородным сигарный запах.

Варвара Сергеевна покрутилась с боку на бок, заставляя себя думать о маленьких радостях грядущего дня. Например, как, потянувшись после пробуждения, сделает, не вставая, растяжку, а следом подкачает ягодицы и пресс. Как, довольная собой, сварит себе кофе, позавтракает омлетом, встанет под теплый душ, неторопливо накрасится, немного надушится и, пройдя по городу три километра, дойдет до центра «Мои документы».

У двери в комнату, растянувшись поперек, безмятежно дрых рыжий метис Лаврентий. Его мирное похрапывание было похоже на чудо-метелочку, отгоняющую тревожные мысли.

Но без мужа ей не спалось.

Встретив своего мужчину только в шестьдесят, Варвара Сергеевна буквально срослась с Валерой, словно вместе они жили с юности.

Вчера он неожиданно уехал на недельный семинар в Подмосковье.

На ее вопрос, в качестве кого он приглашен, неожиданно заявил, что едет обычным слушателем.

Это показалось ей странным. Муж работал завотделением в престижной клинике и давно уже делился накопленными знаниями с молодыми специалистами. А также, случалось, в качестве приглашенного лектора преподавал в вузе. Весь вечер накануне его отъезда Самоварова ходила за ним по пятам и задавала свои вопросы.

Муж лишь отмахивался, говорил, что для него это новый, интересный опыт и возможность повидать кое-кого из коллег.

С утра Валера позавтракал, собрал небольшую спортивную сумку, поцеловал жену в щеку, потрепал за ушами Лаврентия и, дождавшись подтверждения о прибытии такси, уехал.

Погуляв с питомцем в ближайшем парке, Варвара Сергеевна решила трапезничать в его же обществе. С Лаврентием, прибившимся больше года назад к их дачному дому, а по осени увезенному в город, у них установился целый ритуал. Слопав свою порцию каши с мясом, пес получал на завтрак бонус от хозяйки. Если Варвара Сергеевна не особенно торопилась, рыжему хитрецу с раскосыми, цвета маслин глазами доставалось полпачки творога или полбутерброда. При выходе из квартиры Самоварова выполнила еще один ритуал — присела на пуфик и долго трепала любимца за ушами, а потом игриво, словно делая одолжение, поцеловала его в лоб.

Дочку и внучку она не видела больше недели. Как и уже совсем старенького кота Пресли, оставшегося жить у дочери. Она рассчитывала на теплый прием, а вместо этого получила истерику от мужа дочери и отца ее шестилетней внучки Лины. Тот собрался везти гуманитарную помощь на Донбасс.

Бывший начальник Олега по службе в МЧС с первых дней организовал фонд помощи пострадавшим от обстрелов, и на сей раз зять собрался везти груз сам.

Анька, набросившись на мать практически сразу, едва та вошла, вопила, что Олег сошел с ума.

— Я не совсем понимаю… он собирается на фронт? — растерялась Варвара Сергеевна.

— Мама, ты меня не слышишь! Олег все чаще заводит разговоры про своих товарищей, которые, отказавшись от брони, собираются воевать. А кто-то уже уехал. Он может там остаться! Он лжет, прикрываясь гуманитаркой. На самом деле ему надо на войну. Ужас, да?

— Ужас… да, — эхом ответила растерявшаяся Варвара Сергеевна. Похоже, что для ее дочери, росшей в мирные, пусть и не всегда благополучные годы, такого понятия, как «Родина», просто не существовало. Нет, было что-то вроде некоей абстракции — парады, шествия…

И виновата в этом была не Анька. Виновата в этом была она, мать. Вот только еще бы разобраться — в чем конкретно. Что и когда она сделала не так?

— Мам, надеюсь, ты меня поддержишь? Олег тебя уважает.

— Нет! — неожиданно жестко вырвалось у Самоваровой. — Не поддержу!

— Мам, ты что?! — Анька глядела на нее как на умалишенную. — Внучку без отца оставить хочешь?

— Нет! — повторила Варвара Сергеевна. Так, похоже, кофе сегодня она тут не дождется. В эмоциональном запале Анька забыла включить кофемашину. — Не хочу.

— Почему? Ну почему? — Дочь цепко держала ее за руку и часто моргала наращенными ресницами. Милое, невзирая на уже солидный возраст, все еще девичье лицо исказила гримаса обиды.

— Потому что Олегу уже за сорок. Он в состоянии и без моих подсказок принимать важные для себя и семьи решения! — Не в силах больше продолжать разговор на эту тему, Варвара Сергеевна, мягко отстранив дочь, стала надевать плащ. И только когда уже схватила сумку, вспомнила о внучке.

— Вот! — Она достала упакованное в прозрачный пластик розовое кукольное платьице для Барби. — Передай от меня Лине, когда вернется с танцев.

Пресли лениво вышел из комнаты и с грустным видом потерся о ноги променявшей его на приблудного пса хозяйки.

Наспех погладив кота, Варвара Сергеевна выскочила из квартиры.

— Мам! Ма-а-ам!

Анька стояла на пороге и, не стесняясь соседей, требовательно кричала ей в спину.

Самоварова всегда удивлялась, откуда в ее воспитанной, образованной дочери взялось столько хабалистости. Дочь мало с кем считалась и свое сиюминутное всегда ставила во главу угла.

— С тобой точно все норм? Ты же только пришла! У всех сейчас нервы ни к черту. Что за поза? Что я сказала-то такого, не пойму!

Но Варвара Сергеевна, не останавливаясь, уже выходила из подъезда. И почти сразу наткнулась на того человека!

Как это она уже теперь, в ночи, понимала, он, видимо, успел внедриться в ее эмоциональную дыру.

Так действуют гипнотизеры и специально обученные люди, по сути те же гипнотизеры: подключаются к человеку, пользуясь пробитой на секунды защитной реакцией психики отражать энергетические удары извне.

Поймав на себе чужой въедливый взгляд, она растерялась.

Машинально кивнула, поправила шарф и поспешила по направлению к широкому, оживленному проспекту.

И вот сейчас он ей приснился — этот человек без лица.

Да, незнакомец явно к ней «подключился».

* * *

Прежде чем найти своего кармического подзащитного, Лаврентий проделал огромный путь.

Родился он у моря.

Мать его умерла родами, а сам он чудом остался жив: хозяйка-старуха, сохранив жизнь ему и брату, утопила в бочке лунной апрельской ночью весь остальной помет.

Ушлая знахарка с изъеденным оспой лицом надеялась, что ладные рыжие кобели станут охранять ее участок от местных и понаехавших хулиганов, но любопытный щенок, в отличие от брата, тявкать без нужды не хотел. Чувствительная к тонким материям и знакам свыше, но жадная до лишней крохи старуха, притащив Лаврентия на остановку, пустила щенка в свободное плаванье.

Вскоре пес обрел настоящую семью, по-собачьему — стаю.

Он научился бегать быстрее ветра, добывать отличного качества еду, лечить слюной и подорожниками раны, разбираться в целебных травах, понимать людскую речь, а также читать мысли этих двуногих.

За первое лето и осень привольной жизни Лаврентий познал и милосердие, и предательство, ощутил радость бытия и горечь бед на собственной шкурке.

Он пережил страшную эпидемию вируса и смерть близких друзей, успел подружиться со старейшинами города и подраться с конкурентами как в честных, так и в неравных схватках.

А главное — встретил свою любовь! Сложилось так, что его подругу первой взяли в дом.

Странная сердобольная женщина, ставшая «мамой» чудом выжившей в эпидемию Лапушке, готова была забрать из приюта и Лаврентия, но судьба распорядилась иначе.

Прочитав на карте неба инициалы, совпадающие с именем его нынешней хозяйки, рыжий воин поступился личным во имя долга.

Такое предзнаменование, как объяснила во время прогулки в приюте любимая, давалось не каждой собаке — Лаврентий был избран.

Наплакавшись вволю каждый в своем вольере, они решили на время расстаться.

Пес должен был охранять ту, которая сейчас ворочалась с боку на бок, забив свою голову ворохом липких мыслей.

* * *

В «Моих документах» было ожидаемо многолюдно.

Девушки за стойкой при входе, направлявшие граждан по электронным талончикам к соответствующим окошечкам, уже в двенадцать дня выглядели измученными.

Прежде чем ответить на вопрос, милые создания, пытаясь сосредоточиться в царящем шуме и гаме, хлопали наращенными ресничками.

Граждане, среди которых было много трудовых мигрантов из бывших союзных республик, получив на руки талончик, заваливали девушек дополнительными вопросами, а стоявшие сзади настырно их перебивали.

Взяв талончик в архив, Варвара Сергеевна поднялась на второй этаж.

Окошко, где выдавали повторные свидетельства из архива загса, особой популярностью не пользовалось — перед Варварой Сергеевной, судя по номеру на табло, был один человек.

Обдумывая вчерашний эпизод у дочери, Самоварова решила, что и как мать, и как гражданское лицо была неправа.

Ей нужно было не выскакивать, как потерпевшая, из квартиры, а спокойно объяснить дочери свою позицию, не вмешиваясь при этом в дела молодой семьи. Вот только в чем она, ее позиция?

Какие необходимы слова, чтобы облечь в понятную форму то, о чем в последние месяцы плачет душа?

Душа…

Слово, в последнее время употреблявшееся так же часто, как и вдруг воскресшее, а до этого никому не нужное слово «родина».

Придя к православной вере в шестьдесят, Варвара Сергеевна не стала примерной прихожанкой: посты почти не соблюдала, на службы ходила редко, исповедовалась и причащалась в лучшем случае раз в год.

В последние годы приверженность к православной вере с новой силой всколыхнулась в народе и стала непременным атрибутом жизни не только старушек и выживших бандитов, перешедших в разряд бизнесменов, но и граждан, поднявшихся по пирамиде Маслоу на ее наивысшие, духовно-нравственные ступеньки.

От бесчисленных знаменитостей, дающих интервью о смысле жизни на фоне икон, обильно украшавших их дома, Самоварова была так же далека, как и от владельцев машин премиум-класса, в двунадесятые праздники припаркованных на стоянке у храма.

Зато в небывалом количестве появились и другие. Те, что были ближе к ее планете: доктора районных поликлиник, которые, протягивая рецепт, от всего сердца советовали помолиться целителю Пантелеимону, роженицы, потными руками прижимающие к груди Федоровскую икону Божией Матери, их матери и бабушки — простые труженицы, отцы и деды — отставные военные, учителя, инженеры и бывшие сидельцы, — стоящие на службе, идущие на исповедь и принимающие причастие.

Интерес к вере стал всеобщим, но также и ее собственным осознанным выбором. И хотя бо́льшую часть жизни она занималась поисками осязаемой материи: преступниками, свидетелями и уликами, эфемерное — неосязаемое, такое как Вера и Любовь, их неоспоримость и непостижимость, — стало занимать в сознании Варвары Сергеевны все больше места, потихоньку отодвигая материальное на задний план.

Почему впервые пришла она в храм именно в том мае, когда повстречала Валеру? Пришла робкой гостьей, словно на экскурсию, случайно подслушав разговор в трамвае двух прихожанок.

Той весной она сомневалась во всем, даже в своих желаниях: ее смущал нежданно-негаданно начавшийся роман с Валерой. И она испытывала стеснение, переступая порог храма.

Валера был некрещен, к религии относился как к важной части истории народа и уж, конечно, не заводил в их «конфетно-букетный» период никаких разговоров, относящихся к непостижимой части души.

Говорили влюбленные все больше о душах больных, то есть буквально о душевнобольных, которых Валера пытался лечить с помощью понятных ему инструментов: последовательной психотерапии и медикаментов.

Начав жить одним домом со своим «мозгоправом», как она его ласково окрестила, человеком чутким и умным, но часто, в силу длительного холостяцкого одиночества, придирчивым и даже сварливым, Варвара Сергеевна ловила себя на том, что благодарит Бога за Валеру.

Именно Бога, а не случай или судьбу, как это делала раньше.

Потому что только Бог определяет и случай, и судьбу…

И это простое, почти детское открывшееся ей понимание сложных вещей придавало сил, заставляло мириться с недостатками близкого человека и постепенно отучать себя от того, с чем срослась за годы женского одиночества — привычки обвинять во всем сначала ближнего, а потом уже иногда и себя.

В конфликтах с дочерью и мужем — как серьезных, так и пустяковых — Варвара Сергеевна сменила вектор: вопросов к себе у нее появлялось несопоставимо больше, чем к ближним.

Приняли крещение они с доктором вместе в середине прошедшего августа, когда вокруг было неспокойно.

Как будто тем самым молча сделали выбор: с кем и на чьей стороне эти такие разные по отдельности люди.

Перед этим важным событием Варвара Сергеевна подошла к батюшке и честно призналась, что не знает, была ли крещенной в раннем детстве.

Родители ничего об этом не говорили, а метрик или каких-то связанных с таинством крещения артефактов на пыльных антресолях ее бывшей (а ныне дочкиной) квартиры не нашлось.

Батюшка, моложавый, полноватый, с аккуратно подстриженной бородкой и серыми глазами, во взгляде которых читалось многое: и выпавшие когда-то на его долю сомнения и страдания, и печаль о греховности мира, и радостное удивление ему же, миру, исполненному добра и чудес, — выслушав ее, улыбнулся.

Потом прикоснулся к плечу смущенной, долго и путано говорившей Варвары Сергеевны:

— Выход есть. И слова в обряде найдутся. Не одна вы такая, кто не знает, а вашей вины в том нет. Время было такое. Приходите, как и хотели, с мужем. Три дня попоститесь, не забудьте накануне исповедаться и причаститься.

Из храма после таинства муж и жена вышли рука в руке, а не под ручку, как бывало, когда отправлялись на прогулку.

Шли по городу, молчали каждый о своем и оба вместе — про общее, про то, что накрепко их объединило.

Украдкой поглядывая на мужа, Варвара Сергеевна размышляла: рассказать про ее первый, робкий визит в храм в период начала их романа?

Но смолчала, решила сберечь в себе это хрупкое, похожее на сказку воспоминание: как неловко, но искренне, озираясь на примерных прихожанок, крестилась, как ловила слова певчих и, почти не различая этих слов, поражалась их красоте, как любовалась на спокойные, мудрые лики святых и как неожиданно для себя заплакала, всеми клеточками ощущая благодарность не судьбе — Богу.

И вот теперь, спустя несколько месяцев, поглядывая на цифры электронного табло, она не знала, как объяснить дочери, которая сформировалась как личность в эпоху не только буквального очередного распада некогда великой империи, но и распада культуры, распада вековых ценностей, что ценности русского человека можно выразить всего в одном предложении: «Вера, долг, семья, любовь» — и это непреложно.

Для зятя слово «долг» оказалось не чуждым, хотя бы за это его стоит уважать и не устраивать истерик.

— Пусть разбираются сами! — вздрогнув от неожиданности, услышала она жесткий женский голос.

Варвара Сергеевна обернулась — подошедших было двое. Говорившей было слегка за шестьдесят, другой, внимавшей ее словам, — около сорока.