Евгений Сергеевич Бывалов (Зюйд-Вест). 

Полундра

— Уав-у-ау…

— Шо, Кудлашка знов привязали?

— Уав-уау-уу… уау…

Если кто-нибудь думает, что сидеть на цепи весело, — ошибается.

Черноглазая девочка шести лет и рыжая собачонка, с репейниками в кудлатом хвосте, это прекрасно знают.

— Уав-у-у… уау…

— Кудлашка, да ну!.. Кудлаш… Чего выешь? Нэ плачь, я выручу!

Морда Кудлашки — сплошное недоверие. Глаза в сторону: «ладно, мол, знаем, из твоего сочувствия шубу не сошьешь». Девочка прокралась к окошку. Нос пятачком в стекло. Мать в хате с тестом возится. Обратно к будке шмыг, а пальцы уже ковыряют гвоздем цепь. От нетерпения еще жалобнее воет Куд-лашка.

— Тсс… дурак, нэ скавчи, мамка почуе!

Отвязан конец, громыхнула цепь. Сдрейфили, присели. Душа в пятки ушла.

Оглянулись — никого, все благополучно.

С одного конца отвязать, с другого открутить проволоку это у к плевое дело. Одна минута и готово.

По пыльной дороге к морю засверкали три пары пяток, да лохматый в репейниках хвост.

Вышла мать с ведром — ни девочки, ни собаки.

— Ото нэчиста сыла, таки одвязала…

Прищурилась в солнечную даль: и след простыл.

Вернулись поздно домой. Досыта набарахтались в море. Надо ж Кудлашку плавать учить. Все бы ничего, да юбченка мокрая. Это полбеды, на камне высушила, — не в первый раз. Вот разорвала ее сверху донизу, а как это случилось, кто его знает. Изловчилась лучинками зашпилить, а все равно дыра с пол-аршина. Здорово попало обоим. Мать бьет, а девочке хоть бы что, зубы стиснула, глаза как у звереныша.

С последним шлепком, отлегло у Лукерьи на душе, тяжело отдуваясь проворчала:

— Уу, сорванец!

*

Полундру посадили на веревку. Можно подумать, что батько и мать изверги. Ничего подобного. Нежности, правда, не выказывают. Да оно и понятно: родились и прожили в простых рыбачьих хатах, в море, в окаянной сырости да в трудах, когда тут рыбалке рассусоливать? Привязали девчонку — поделом, того и гляди шею свернет.

— Разве это дите, прости господи, убоище, что ты с нею будешь делать? — говорила в отчаянии Лукерья.

Еще трех лет не было Полундре, шкода-шкодой.

Бочка для дождевой воды под желобом стояла, большая, ведер на двадцать, до краев полна, — как она туда забралась, понять трудно.

— Пьявать буду…

И доплавалась, только-только не захлебнулась. Лукерья вышла с ведрами за дождевой водой, руками всплеснула:

— Ой, лышенько!..

В сердцах, чуть не отшлепала, да спохватилась, не дышит девчонка.

А старше стала, еще того хуже, никакого сладу нет. Днем и ночью у моря. Промокнет до нитки. Дома попадало за платье. Нашла выход — перед тем, как домой итти, платье снимет, на камне аккуратно разложит, сама голышонком на солнце жарится. Ждет, пока юбка высохнет, встряхнет, оденет и гайда домой. Придет как ни в чем ни бывало. Мать только по волосам узнает.

— Опять в море хлюпалась?

— Хлю-па-лась…

— Гляди, потонешь!

— Не-ее…

Однажды забралась на баркас, стащив у отца в сарае удочку, — рыбу ловить захотела. Хуже она что ли Фильки Рыжика?

Лодка слабо привязана. Громко звякнув, булькнула в воду цепь. Медленно покачиваясь, уходит в море баркас.

Когда опомнилась — было уже поздно. Море, небо, да узкая лента берега, а тут еще ветер посвежал. Нахмурился горизонт, закосматились седые волны.

Дома хватились. Кто-то из соседей:

— Петро, ты б за девчонкой доглядував, как бы в море не вынесло.

— А что? — спросил Петро.

— Там на берегу, на баркасе болтается…

— А, стонадцать чортив!

Бросился на берег.

Только к утру удалось разыскать. Вытащили Полундру, забившуюся под корму, мокрую, перепуганную. Принесли домой.

— Ну, я ж тоби не раз говорила, — ласково ворчала, оправившись от волнения, Лукерья, — ну, потонула б, тоди що?

А у самой руки ласково тянутся к кудрявой головенке.

А недавно и вовсе отличилась. Слыхала Полундра, как рассказывал отец, что на судах в дальнем плавании покойников зашивают в парусину, привязывают к ногам колосники, выстраиваются, а старший командует:

— Бросай!..

На другой же день изловчилась, утащила мешок и пошла на скалу.

Острым выступом выдается, поросший зеленым мхом, известняковый утес. Напялила мешок, завязала веревкой у ног. Привязала камень и прыгнула в море.

В ту пору бабы внизу белье полоскали, увидали, подняли крик. Счастье, что дома был Мишка Гвоздь. Мишка ныряет, как баклан, а то так бы и пропала. Два часа откачивали.

Мать от горя окаменела. Не дышит девчонка. Хоть ты что хочешь делай! Посинела, лежит как мертвая.

Каждое утро мать наставляла:

— Слухай, ты, Полундра, не робы шкоды, шоб ты мени от моря подальше. Море — баловства не любить!..

— Добре, мамка не буду…

Но уже через полчаса ее кудластая голова подельфиньи ныряет в море.

Вот за это-то, за самое, и привязали девчонку длинной крепкой веревкой, — шкертом зовут ее моряки, — к кудрявой пыльной акации.

— Сиди, сатана! — деланно сурово говорит отец, — не понимаешь доброго слова, сколько разив говорил: — Море есть море, а не поросячья калюжа…

*

Веревка длинная, сажени в три.

Не весело. Нахмурила брови, сопит.

Ожесточенно задран курчавый вихор. Руки расцарапаны в кровь. Подмышкой веревкой натерла волдыри. Узел, что за спиной завязан, — не достать, а тот, что у акации — проволокой крепко-накрепко закручен.

У Кудлашки вид независимый и гордый, он на свободе. Хозяйка забыла на цепь посадить.

— Кудлашка, и тоби нэ совистно? Тэбэ кто выручал? Я?..

Пес облизнулся и виновато взвизгнул.

— Ты куды хочешь, туды и бигаешь, а я бачь, на мотузку…

Кудлашка сочувственно лизнул приятельницу в нос.

— Уйди! У-у, собачья морда…

«Собачья морда», виновато повиливая хвостом, растянулась на песке, высунув язык — жарко.

А море, как на зло, синее-пресинее, так и манит.

Эх, нырнуть бы сейчас щукой, а потом долго отфыркиваться, а еще лучше саженками, как Филька Рыжик.

Да, так на то он и Филька Рыжик. Это такой парень, что другого такого во всем поселке не сыскать.

Тогда вон гадюка из-под камня выползла, он ее каблуком:

Р-раз!

Ух, до чего страсть сдрейфили. Иöська Кагелюхес, так тот тикать, а Филька хоть бы что…

Размечталась девочка, забыла о веревке. Сразбегу к морю. Стоп! Не тут-то было — на привязи…

А налево раковина — здоровенная, и блестит.

Разгорелись глаза, тянется изо всех сил. Достану… Еще раз разбежалась… Тррах!

Шлеппулась, лежит… отдувается…

Озлилась как озерная щука. Горят черные глазища. Откуда ни возьмись — Кудлашка. Отвернулась со злости девочка. — Тоже, собака называется! А яка ж ты собака, и у тебя ни стыда, ни совести. Тики знае, шо шляеться…

Кудлашка мотнул головой, высунув розовый язык. Обнюхивает веревку.

— Нюхаешь? Геть, проклята душа!

Девочка развернулась, легла ничком, стала пятиться к морю, подгребая под себя песок. Нет, далеко, не достать…

Обессилела, уткнулась носом в песок. Пес положил морду на лапы. Устал и Кудлашка.

А оранжевое солнце скатилось и село на край, там, где море с небом сливаются. Потемнела глубь. Утомились чайки. Разливается вечерняя тишина. Не шелохнется лист. Тихо. Штиль. Только далеко, где, среди грязи, рыбьих костей и барахла всякого, стоят длинные лотки для чистки рыбы и валяются рыбьи кишки, пузыри, сверкает рыбья чешуя, где осовело бродят объевшиеся рыбой толстые собаки, облипшие серебряной шелухой — там еще цокотят голосистые бабы.

Девочка знает, что сейчас дома готовят вечерять, что еще немного и раздастся голос матери, придет отец и раскрутит проволоку… — Не-е-т, ша-баш… Больше на веревке она сидеть не будет! Ни за что! Без ножика она теперь ни шагу.

Завтра у нее с Кудлашкой делов, делов — не перечесть.

В соленом вечернем пропахшем рыбой воздухе:

— Полундра-а!

— А-уу!

— Живая?

— А то как?

— Не тонешь?

— Не-ее…

— Вечерять!

— Есть!..

Звонко лает Кудлашка, рад.

Сверкают три пары пяток, да рыжий лохматый хвост.

*

Шипят, заливаются голосистые лебедки. Натужно ухает солидный кран. Кряхтят под грузом парусно-моторные шхуны. Смачно пахнет рыбой, смолой и водорослями. Ползет, лениво шлепая плицами, буксир из Еникале. Загорелые, обвеянные ветром, матросы обмозоленными руками тянут трос.

В воздухе висит крепко-просмоленная брань. Над бухтой повис протяжный гудок. Вздохнул и упал в пространство. Там, где старая шхуна оскалила сломанные ребра, где отвалилась полусгнившая обшивка в холодке укрылись от жгучего солнца, обливаясь потом, коричневые, как жженная глина, греки-конопатчики. Сидят, вкусно закусывая горячий белый хлеб соленой брынзой и сочными красными помидорами.

Около покрытых ржавчиной и заросших мхом пароходов чумазые ребятишки ловят головастых бычков. С утра ушли из поселка. Полундра тут как тут. На ладони у нее трепыхают плавниками сиренево-розовые рыбёшки. Девчонке стукнуло восемь. Теперь шабаш. Не привяжешь на веревку. Длинными зелеными лентами тянется морская трава. Стайками шмыгает камса. Но торопясь, проплывает длинная рыба-игла.

Филька оторвал хвост у бледно-розового рачика, нацепил на крючок, поплевал и далеко забросил в воду. Ему отлично видно, как подкрадывается бычок к свежей наживке. Смешно, боком ковыляет пучеглазый краб. Море, как слюда. Зноем палит раскаленный полдень.

— Тю, сатана, опять корм съел!..

Полундре не сидится. Подражая старшим, кинула:

— Да брось ты дурака валять!..

А сопливая Танька, та самая, что болтается в хвосте у озорной компании, несмело протянула:

— Да-вай-те лут-се у ло-вит-ки гу-ля-тца…

Кто-то взвизгнул:

— Чур, я первый!..

— Вались ты со своими ловитками!..

— Давайте в бандитов!

— В бандитов уже було…

— Давайте в нарсуд!..

Полундра, покрывая шум голосов, крикнула:

— Давайте лучше в индейцев!..

— В индейцев? Тю, на тебя!..

Ребятам интересно краснокожими быть. Сейчас — перья в голову, хвостов нацепят, медузами натрутся, тело горит и краснеет, как кумач.

Воинственный крик этих краснокожих не каждое ухо выдержит.

Стасик вразумительно:

— Полундра, смотри в глаза попадет…

— Не-ее…

А Танька уже ревет, заливается, трет кулачонками покрасневшие глаза.

— У-у, дурында, скильки вже тоби говорилось, шоб у глаза… — рычит на нее, подражая матери, Полундра.

А длинный Иöська Кагелюхес:

— Сколько раз говорил, чтоб таких сопливых уф индейцы не брать…

Танька захлебывалась от боли и обиды:

— Хочу быть ан-деей-цем…

Не по летам рассудительный Стасик, милиционеров сын, поучительно пояснял:

— Во-первых, не андейцем, а индейкой, а во-вторых, подбери сопли и топай домой!..

В курчавой голове Полундры торчат гусиные перья, на поясе бахрома из мочалы. У Стасика — лук через плечо. Филька в овчину вырядился. Здоровенная дубина в руках, а на шее ожерелье из ракушек.

Иöська подкрался к рыже-красному петуху, выдернул пучек перьев. Тут же наспех мастерит себе нечто вроде головного убора А скуластый Махмутка, водовозов сын, обмотав тряпками ноги и вместо бахромы прицепив траву, клянется, бьет себя кулаком в грудь:

— Накажи минэ бох, как усамделищная, как у андуйцув. Нэ вэришь? Пасматры…

Критическим взглядом окинула Полундра ватагу, гикнула:

— Гайда, бычков драть!

Подхватила компания, да так, что эхом отдалось.

Прислушался дед. Бросил чинить сети, буркнул в седые усы:

— Ото лыха година, погибэли на вас нема. Полундра, чого тэбэ там родимец мордуе.

Полундра несется впереди всех, вдоль берега, там, где старик чинит сети.

Бросает на бегу:

— Берегись, дид, ты в наших морских дилах ни гвоздя не понимаешь!.. — Ухмыльнулся старик Нетудыдорога:

— Где уж нам, сухопутным…

Прикрыл глаза от солнца, побежали по лицу веселые морщинки:

— Сказано, Полундра!..

*

Потемнел и нахмурился горизонт. Рваными клочьями несутся по небу графитного цвета облака. В соленом воздухе свирельными голосами перекликаются белые чайки. Под зарифленными парусами торопятся рыбаки к берегу, а ветер как-будто кричит:

— Ей, вы, люди-человеки! Берегитесь, земноводная шатия!

Ниже и ниже надвигаются свинцовые тучи. Одна за другой вкатываются на песок темные громады.

С мокрыми от соленых брызг ресницами, с шапкой кудрявых волос, сухая, ловкая. Зубы плотно стиснуты. На загорелом лице вызов. Подняла камень, развернулась, с силой бросила:

— Кудлашка! Рррраз!

Полетел камень в гневнопенящуюся волну. Дед урезонивает:

— Брось баловать! Море штука сурьезная…

А Полундра свое:

— Кудлашка, два!

И опять камень летит в надвигающуюся с грозным шипением волну.

Не успел глазом моргнуть дед. Подхватило волной Полундру. Уносит…

Нырнула и, как ни в чем ни бывало, хохочет:

— Шалишь!..

Взбаломутилось, рычит море. Щукой пронеслась мимо. Озлился старик. Долго ли до беды.

А девочка, вся мокрая, поблескивает черными, как вишня глазами:

— Ничего, диду, нэ страшно…

И тут же собаке:

— Шо, Кудлашка, струсил?

Ползет рыжий пес с виноватым видом на брюхе. Заискивающе заглядывает в глаза. Виляет хвостом. Не стоит, мол… Чего зря лезть.

Дед бубнит.

— И чого тэбэ чорты мордуют? Вот возьму бичевку…

— Цэ, вжэ, як прийдется…

Не договорила, громадной зеленой волной, шипящейся и грозной захлестнуло, сбило с ног, подхватило и понесло в море.

Минута, и Полундра несется на пенном хребте грохочущей волны обратно к берегу. Еще секунда, и разобьется на смерть.

Ахнул дед:

— Ото, сатана!..

Промелькнула в двух вершках от деревянной сваи. С шумом отхлынула водяная громада. Черепахой распласталась, лежит на песке бледная от пережитого волнения Полундра. Зубы плотно стиснуты. Руки и ноги содраны в кровь острыми ракушками. Подошел дед:

— Я ж казав, шо море тоби не цяцка. Вставай, проклята душа! Ходим до дому!..

Молчит Полу ндра. Заглядывает в глаза, повизгивает Кудлашка.

Полундра ли звука. Стиснула зубы молчит. Покачал головой дед. Буркнул:

— Вся в отца. Як есть, Полундра!…

*

Бывают на Азовском море после свежего ветра — «верховым» зовут его рыбалки — такие погожие утра, когда морская гладь многоцветно искрится и сверкает перламутром. И опаловое море, и бледно-розовое небо, и беспомощно-повисшие паруса дальних судов дышат тишиной. Дремлет платиновая гладь.

На носу баркаса, дед, перегнувшись, перебирает крючья…

Чуть-чуть подгребает Полундра. Крупными каплями скатывается с квашеных лопастей вода.

Бубнит дед:

— Подгреби правым! А-а, стонадцать чортив! Сюды, та живо!

На остром крючке трепыхнулся осетр. Повел в сторону. Упруго забил сильным хвостом…

— Подводи к борту! Дай багор!

Развернулся:

— Га-а!

С силой ударил по башке. Притих осетр.

Кряхтя, с трудом втащили рыбу на баркас.

Дед взялся за руль скомандовал:

— Правое на воду, левое табань!..

Гребет Полундра, бубнит дед.

Посмотрел на Полундру: большому открытому лбу крупно выступил пот. Устала. Не хочет сознаться Полундра. Ухмыльнулся Дед:

— Сидай на руль!

Привычным движением поправил уключину. Напружился. Гнутся весла.

Ласково журчит вода за кормой. Оглянулся старик: берег близко — приналег, разогнал баркас. С разгону режет воду форштевень.

Вжжж!..

Выполз на берег баркас. Глубоко носом вкопался в песок.

Дед, тяжело хлюпая по скопившейся на дне баркаса воде, спрыгнул на берег. Приподнял рыбу за нос.

— Ишь, чорт, тильки-тильки нэ втик…

Девочка потрогала осетра за хвост.

— А скильки водив, щэ трохи и сорвался б.

— Да я ж тоби казав, як тильки его подведэшь к баркасу, зараз же треба его по башке! Цэ тоби нэ кехваль…

Взвалил на спину осетра. Остроносая голова торчит из-за плеча, а хвост свисает где-то подмышкой. По обветренному, как дубленная кожа, лицу старика поплыла добродушная улыбка.

— Жирный… 15 карбованцив потягне.

И тут же деланно сердито:

— А баркас бросила? Воду опять не отливала? У-у, Полундра!..

*

Полундра родилась на дубке. Суда такие есть на Черном море. Как и что, долго рассказывать. Одним словом — на море.

Мать, донская казачка, румяная, чернобровая баба, лет тридцати двух. Это не запуганная, слезливая крестьянка средней полосы России. Нет, это крепкая, закаленная в казачьем быту женщина; эта по пустякам не заплачет, не заскулит.

Отец — матрос-балтиец, только что окончил службу, один из тех, что в семнадцатом году поднялись первыми, из тех, что оставили семьи, что командовали броневиками, были комендантами станций, собирали продналог, ежеминутно рискуя быть растерзанными озверелым, спровоцированным казачеством.

На Дону с коммунистами долго не распотякивали. Вспорют живот, заткнут пук сена, а к черепу гвоздем прибьют бумажку. Там корявыми буквами выведено:

«За разверстку»…

Многие погибли. Никому неизвестны их имена! Так было и с Петром Нетудыдорогой… Подпродал, выдал, оговорил местный скупщик рыбы, толстый Панфилыч.

Под Таганрогом, в бою с беломутью, тяжело ранило осколком шрапнели. Несколько часов подряд пролежал в беспамятстве, в жидком месиве из крови и глины. Темной ночью связанного привели на допрос. Офицер в лихо сдвинутой на затылок папахе, с засученными усами и нездоровым румянцем, двое штатских, один худой с впалой грудью, испитым лицом, и тяжелым взглядом оловянных глаз, другой крупный, костистый, с неожиданно на обрюзгшем красном лице наивными голубыми глазами.

Пытается матрос раскрыть залитые кровью веки.

Невмоготу — мешают сгустки запекшейся крови. Услыхал ласковый, вкрадчивый голос:

— Где документы? Ты дедушка не бойсь, говори правду…

— Да я, ваше-скородие, хиба ж я знаю, мени нэзвистно…

Насторожился матрос. С невероятным усилием полуоткрыл правый глаз, посмотрел с ненавистью на офицера. Тот почувствовал взгляд, полуобернулся на каблуках. Сквозь зубы, через плечо:

— А тебе тоже неизвестно?

В голосе яд. Из глаз злые огни выдавливает. Матрос отрицательно мотнул головой.

Фуражка съехала на затылок. На черной ленте золотой вязью:

«Аврора».

Малиново звякнули шпоры, подошел к деду, вынул кисет, предлагает свернуть козью ножку.

У деда ходуном заходили руки, из заскорузлых пальцев просыпается махорка. Смеется офицер:

— Эх, ты! Дай сверну. Ты б поговорил с сыном, зря запирается… Нам все известно…

Несмело, сутулясь, дед подошел к сыну:

— Слышь, Петро, скажи…

Скрипнул зубами матрос. Со стоном вырвалось:

— Уйди!..

Офицер нервно теребит наган. Повернулся, подошел вплотную.

— Так, ты запираться?

Мрачными думами темнеет матроская душа. В бешенстве кинул:

— Бей!.. У, гад!..

— А-а, так ты вот как?

Развернулся. Изо всех сил наганом по лицу. Кровью захлебнулся матрос…

А за окном, прильнув носом к стеклу, Полундра, тоненьким, как иголка голоском:

— Тато!..

Офицер сквозь зубы.

— Прокопыч!..

Тот, что с оловянными глазами, не торопясь, подошел к матросу. Медленно поправил матросу сползшую на затылок фуражку. Неожиданно заткнул ею рот. Остервенело ударил матроса под ребра….

Захолонул дед… Побелевшими губами прошелестел:

— Ваше-скородь, за шо?..

В дрожащих, желтых от табаку, пальцах мечется погасшая цыгарка…

Чиркнул спичку офицер. Поднес к испуганному лицу деда:

— На, закури!

Потянулся дед…

Неожиданно старика наотмашь. Уронил цыгарку. В васильковых глазах изумленье.

У тех, двух, вновь добродушные лица.

Тот, что со впалой грудью, нагнулся, поднял цыгарку, подает:

— На!

Отшатнулся дед…

 

Долго пытали матроса. На рассвете шлепнули.

Видит девочка на земле синюю исполосованную шомполами отцовскую спину. Скрюченные пальцы. В остром оскале крупные белые зубы. Крепко вцепилась в оконною раму. Захлестнула детское сердце ненависть. Хочется биться, царапаться, кусаться, а вместо этого беспомощный вопль.

— Та-то-ооо!

 

Носом толкнулись о прибрежный песок. Те, что в лодке, облегченно вздохнули. Первым на берег выпрыгнул Кудлашка. Еще бы, сколько по морю мотались! И пытка и шомпола, весь неожиданный кошмар прошлых ночей, все осталось позади…

Старик Нетудыдорога давно знает эту косу.

Еще, когда белые только налетели на дальний конец поселка, дед торопил.

— Трэба тикать, нэ дай бог поймають, тоди каюк…

Сын Петро все дело испортил:

«Да мы, да я». Да не наводи панику…

— Эх, зря нэ послухав, — ворчит дед: — Ось тоби и па-ни-ка…

Согнулись саженные плечи. То, что он пережил третьего дня, когда пытали сына в его же дворе, даром не прошло. Глаза стали тусклыми, весь как то одряхлел, осунулся. Полжизни ушло за эту неделю.

Не звенит Полундрин смех. Напрасно Иöська Кагелюхес выкаблучивается и так и этак — не улыбнется девочка. Никто не знает, кроме Кудлашки, что всю ночь напролет проплакала девочка. Это ее первые слезы.

Молча зарылась ногтями в землю, вцепилась зубами в руку, чтоб не крикнуть.

На том самом месте, где позавчера добили мать, в безумном пристуне отчаяния билась всем телом. Плакать может так только тот, кто плачет в первый раз.

Всю ночь просидел над нею Кудлашка, лизал шею, руки. То жалобно взвоет, то тявкнет, выбирая на своем собачьем языке понятные слова утешения. А когда небо стало сереть и над морем закружились чайки, выполз дед из хаты. Очнулся старик, увидел Полундру. Никогда не ласкал, а тут опустился на землю, взял взлохмаченную курчавую головенку в руки, и большая соленая слеза скатилась в белые усы.

Этой же ночью прокрались берегом, туда, где за острым выступом камня стояла лодка Гераськи Гундосова — единственная, случайно уцелевшая от разгрома. Остальные, белые порубили и пожгли.

Спешно погрузился дед:

— Гайда на косу!

С ним ушли и старые подпольщики: Лаврентий Семенов и Иосиф Иголка.

*

Налево, где стоит чахлая акация, где растет плешинами седой бурьян, полынь, да бурые солончаки, Иголка с Лаврентием из камней, бурьяна и камки[1] сооружают шалаш.

Угрюмы у обоих лица.

Еще бы, налетели, разгромили, наизмывались, насильничали вволю. С Полундриной матерью чего только не вытворяли. Осталась на земле груда окровавленного мяса и тряпья. Недаром на девочке лица нет. А с Кагелюхесовым отцом, что было!

«Чесноком воняет, да уши жидовские».

Взяли за оба уха, нагнули ветки тополей и прибили к каждой по уху. Так и повисли два розовых окровавленных кусочка на деревьях. Очень понравился этот номер тому, высокому, в синих шароварах с лампасами и погонами сотника.

Отбирает Иголка камни для шалаша. Вспомнилось еще что-то. Как затопает, да загрозится Иголка, — Лаврентий, поспокойней — сплюнул сквозь зубы:

— Что с тобой Иголка? С левой ноги встал?

Прорвало Иголку. Услыхала Полундра, подошла.

Западают горячие слова в мозг, и рождают большую ненависть в маленьком сердце, к тем, золотопогонникам — за мать, за отца, за всех тех, кого уже нет в живых. Да разве их всех упомнишь?..

 

Кое-как построили шалаш. Уже три дня живут на косе, бродят как тени, на еду не тянет. Не до того.

Не потеряли своей жизнерадостности только Кудлашка, да Кагелюхес лопоухий. У собаки по-прежнему хвост кренделем. У Иöськи, как всегда, торчат оттопыренные уши, а под носом водопровод.

— Слухай, Полундра… У мине ик тебе дело. Не-е-т, ты слухай… На той стороне, якую я ракушку найшел… Уй! дак это же и что нибудь особенное!..

— Отчэпись ты, со своими ракушками! Тоже нашел время. Дидусь пишов бычков ловить, ты б узяв та и пособив, а то байдаки бьешь…

— Ну так что ж, я пойду, бички, так бички, какая мине разница!

В этот день на костре, в большом котелке, варилась жирная уха. Жизнь входила в свою колею. Сползала понемногу свинцовая тяжесть.

Уха наваристая, сладкая. Иöська с дедом постарались.

Полундра по хозяйству, Лаврентий присматривался, а дед, Иголка и Кагелюхес по рыбной части. Каждый день варит девочка уху.

Хлеба не хватает, придумали какие-то лепешки из травы, только на третий день после этих лепешек волдыри по телу пошли… Круто приходится. Иголка предложил:

— Надо за хлебом в поселок драть. Как быть?

Дед осторожно:

— Чи ушли, чи нэ ушли, хто их зна?..

Долго совещались. Иöська вызвался пойти на разведку. Иöська парень ловкий и грести умеет и проползет, где надо.

В полдень Иöська загремел уключинами. Быстро удаляется шлюпка. Притихли все. Ждут, что будет. Уху не варили. Пожевали вяленой на солнце рыбы Спускаются сумерки, заливая косу бледным блеском вечерней зари. Время ползет, как улитка. Нет и нет Кагелюхеса.

— Пропал Иöська…

Бледный серп луны нырнул за синюю рубаху неба. Зажгли костер. Не спят.

Иголка горячится:

— Тоже, хватило ума, послать парнишку. Не могли потерпеть… Может, вывели мальченку в расход…

Лаврентий возражает:

— Та подожди, ты, что зря скулить! Видишь, ночь, темно, может блукает где…

Пригорюнилась Полундра: Иöська друг, настоящий друг. Жж-ал-ко-же ж!..

Всю ночь просидели у костра.

А когда, на заре, пожаром залило полнеба, Полундра увидела в море крохотную точку. Сверлит глазами. Точка растет, все ближе…

Залился лаем Кудлашка. Изо всех сил своих крепких легких Полундра взвизгнула:

— Иöська!..

— Иöська и есть, — подтвердил Лаврентий.

Через пять минут Иöська на берегу. Потный, на руках кровавые мозоли. Тяжело дышит мальчик, никак не отдышится.

Забросали вопросами:

— Ну, что?

— Да чего ж ты, говори?

Прерывающимся от усталости голосом:

— Ночью…

— Та нэ тяни ты, ото лыха годына!..

Выдержал паузу. Окинул всех лукавыми глазами. Через секунду бросил:

— Ушли…

А Полундра уже отплясывает какой-то мудреный танец, какой даже самые всамделишные индейцы не пляшут.

Дед почесал переносицу. Переспросил:

— А ты нэ брешешь?

— Не веришь? Чтоб я так жил!

В первый раз за эти дне недели улыбнулся дед, а Иöська, захлебываясь:

— Если не ушли, штоб я почернел, как земля! Толстопузый Панфилыч з ними… Забрал свое барахло на точанку, накажжи ж мине бог! Я сам видел… Всю ночь просидел за камнями. Говорят, называл это, как его, гинирал Семилетов… Ух, и гадюка…

Сверкнули глаза у Полундры. Если б не он, не рыжий Панфилыч, может, не погиб бы отец, может, и мать осталась бы в живых…

— Ушел, проклятый! У-у, гад!

Иголка кинул:

— Кулацкое отродье!..

 

Собирались не долго. И когда солнце стало посередине неба, все уже сидели в лодке.

— Все?

— Нет, не все.

За шумом, за суетой, за радостной вестью, что можно вернуться домой, забыли про Кудлашку.

А Кудлашке и в голову не пришло, что надо опять садиться в лодку и опять болтаться по морю.

Отвалили от берега. Ушли сажен на семь. Вдруг с берега душу раздирающий вой. Всплеснула руками Полундра.

— Кудлашку забыли!

Захлебывается Кудлашка в горестном вое. Обидно псу. Повернулась лодка. Гребут к берегу. Кудлашка то ли с радости, то ли с перепугу потерял всякое соображение. Только повернут лодку в ту сторону, где сидит собака, а он перебежит на другую. Измотались совсем. Ни зов, ни уговор, ничего не помогает.

— Кудлашка, дурак, сюда!

Кудлашка игриво облизнется, заискивающе повизгивает, а сам подальше от лодки. Дед ругается: Кагелюхес спрыгнул за борт. Не глубоко, всего по колено. Поймал пса за шиворот. Принес в лодку. Кудлашка забился под корму, сидит.

— Оконфузил ты меня, — ворчит на него, сидя на руле, Полундра.

Весело позвякивают уключины:

Рраз, два!..

Дружно взлетают весла. Пенный след бежит за кормой.

Иöська, прерывающимся от гребли голосом, фальшиво задел:

— Я-аа… Мо-рра-а-ак, красивый, сам собб-ою. Мне у-сево-о… шиш-на-а-ад-цать… лет…

*

Прошмыгнуло еще три года. Теперь на всем земном шаре у Полундры только трое: дед, баркас, да Кудлашка.

Не плохо зарабатывает дед. Возит огородину всякую в Керчь: ароматные дыни, помидоры, огурцы, да арбузы сладкие.

Справил новые сети и крючья. Посуда, что надо!

Полундра в школе, науки превосходит. Не нахвалятся ею. Шустрая девчонка, понятливая.

А летом, во время каникул, с дедом в море.

Зноем дышит полдень.

— Ать-два, ать-два! Не топи весло! Тоби говориться?!.

У деда в бороде дрожат брызги.

— Ать-два, ать-два!..

Накренилась лодка. Полундрины штуки. Зря ее посадили загребной, все равно, что в огород козла пустить. Опять нашкодила, она без этого ни шагу. Сбила всех со счету. Спиной толкнула Иöську. Не удержался Кагелюхес. Мелькнули длинные ноги. Шлепнулся на дно шлюпки.

Рассвирепел Филька Рыжик:

— Одно слово: ба-ба!..

Хохот, ругань…

Дед изловчился, дернул Полундру за вихор:

— Нэ балуй, дура!

— А ты не выражайся! Ишь, руки распустил!..

Иöська занес ногу, хотел сесть на банку[2], а Полундра, будто нечаянно, плечом. Полетел Кагелюхес в воду. Ухватился за борт.

Дед озлился:

— Нэ балуй; говорят, раз учиться, так учиться!..

Иöська отфыркивается, трясет головой — в ухо вода набралась.

— Ать-два! Ать-два!.. Заноси весло…

 

Бухта, как большая жемчужина. В небе раскаленное солнце.

Который день дед возится с ребятами, обучает гребле пионеров. Любят ребята старого матроса. Кагелюхес голышем. Потемнел от солнца. Кожа на спине пошла пузырями, в трусах, а на шее красный галстук. Ни на минуту с ним не расстается Иöська. Тело от солнца — замшевая перчатка.

Течет вода с трусов, а Иöська хохочет.

Седьмой пот катится с Ганьки, да с Фильки Рыжика. Только Стасик, как всегда, спокойно и вразумительно внушает Иöське. Мерно и ровно поднимается его весло:

— Ты думаешь, сел в шлюпку и махай веслами? Нет, шалишь, это тебе не в айданчики играть. Это — наука. Пока превзойдешь, сто потов прошибет.

Зыкнул дед:

— Смотри по загребному, аль-два, ать-два, по загребному, говорю!..

А вечером, когда в небе заянтарили звезды, за ужином — жаркая беседа. Полундра еще не пионерка, нет, дело только за торжественным обещанием.

Перво-наперво, рассказы о том, какой у них в отряде случай был.

Не торопясь, пережевывая жирного рыбца, Полундра рассказывает деду:

— Маньку! Карнаухову батько в отряд не пускал. Вин говорить, шпана там всякая у этих отрядах. Прибигла вона до нас в отряд, рассказуе, а вона у нас давно запысана. Ну, собрание там, значить, решили обчественный выговор отцу, думали що воно поможе, выбрали приставителя, та ще трех, ну и отправилы. А вин, проклятуща душа, их як шуганул, та щэ Барбоску нацкував… Так ни с чем и ушли.

Ганька вставил:

— На другой день Маньки нет, на третий не приходит. Пошли к Карнауховской хате, а ворота на замку. А собака у Карнаухова здоровенная, так и гарчить. Филька Рыжик говорить: «я ночью, как стемнеет, проберусь, все узнаю».

Полундра перебила:

— Так што ж ты думав, дид, Маньку отец у чулан на замок рразз, та на хлиб и на воду посадив. Ну, звистно, Филька Маньку выручив, вин доску у чулане вырвал та увел.

Дед не вынимая трубки из рта:

— Ну, а дальше?

Стасик спокойно:

— Пока что порешили Маньку к тетке Горпине отправить, а отцу бойкот объявить…

Ухмыльнулся дед в усы. Гмыкнул:

— Гм… Бый-кот?.. Скажить на мылость, аа-а! Бый-кот! Якой же вы ему быйкот зробите?

— Цэ вжо наше дило, як мы пионеры, так мы за каждого нашего товарища горой должны стоять…

— А вин вам шею накостыляе, — подзадоривает нарочно дед.

— Цэ вже як прийдэться, ты не думай, товарищ Нетудыдорога, по проработке нового быта у нас в СССР намечаються совершенно исключительные, як его… той, гор…

Поперхнулась Полундра на незнакомом слове. Стасик подсказал:

— Го-ри-зон-ты…

— Так казав дядя, товарищ, той, що приехав з Москвы… Ты б его послухав, диду, знаменито росказуе… Шо поймешь, а шо и ни. Хлопцы, та дивчата запысками его закидали. Вин прочитав, та за голову ухватылся. Стихия, говорить, из вас преть. Васька спытав, як строяться клетки для чижиков. Настя Кадушкина сообчила, что она пыше пиесу у двадцати двух действиях. А Иöська доложил, что у него под крыльцом агромадная жаба и шишнадцать жабенят. Ну, и смеялся-ж докладчик, страсть. В вагон сел, а сам хохочет. Вин каже: связь нам надо держать. Книжку подарил. Пишить, говорить. Обещался отвечать…

 

Дома, перед самым сном, Полундра вспомнила, запнулась, подумала минуту, нет, язык так и чешется.

— Дид, а дид!

Дед махоркой трубку набивает.

— Ну, чего еще, не высказалась, эх ты, товарищ!..

— Ты все со смехом, а я тоби у сурьез. Тильки ты дидусь, мовчи, цэ сикрэт. Смотри, нэ бухни…

— Та ты рассказуй нэ бойсь!

— За твое инструхторьство по морской хфизкультуре хлопцы наладились начэпить тоби на шею почетного пионера.

Дед как будто не слышит. Дым кольцами пускает. А у самого сердце под синей рубахой: тах-тах-так. Старый, что малый.

— Слышь, дид, что говорю, — пришла в нетерпение Полундра.

— А ты, часом, нэ той?..

— Верно тоби говорю, тильки — ш-ша! Ни мур-мур!..

— Могыла!..

— Ну, то-то!..

 

Через несколько дней на берегу, у баркаса, весь отряд выстроился в струнку. Затрещал барабан. Вожатый, Николай Сапрыкин, завязал на морщинистой загорелой шее алый платок.

Растрогался дед, засморкался.

А вечером, расположившись на камнях, там, где кончался поселок, слушали жадно, не пропуская ни одного слова, дедовы рассказы о дальних странах, о невиданных людях-арапах, пальмах, об акулах и о страхолюдных спрутах.

Старый моряк на море родился, на море и помереть собирается. Много повидал на своем веку. Рассказывать мастер. Заслушались ребята. Полундра с головой уходит в дедовские рассказы. В эти часы она проникается к деду почтением, и если бы он вздумал за вихор ее дернуть, не сказала б:

«Рукам воли не давай!».

Слушает, впитывает в себя, как губка, и все ей мало, все мало… Долго потом не может успокоиться. Далеко в мечтах уносится Полундра.

— Буду моряком.! Буду — и никакая сила!..

*

В бывшей каменной лавке Панфилыча — того самого, что подпродал Петра Нетудыдорогу, а потом утек с белыми — теперь клуб пионеров. Ребята отвоевали себе помещение.

Как организовался пионерский отряд в маленьком рыбачьем поселке, долго говорить. Шуму было много. Бабки шамкали:

— Цэ вже мабуть конец свиту. Где ж воно видано, щоб дивчата по барабану, голыми ногами…

Рыбаки — народ крепкий. Молчат, да в усы посмеиваются.

Полундра огрызается направо и налево.

— Ты, бабка, ходишь у церкву, тоби нихто не лишае, бо з тебэ все одно толку ниякого нэ будэ. У пивонеры тоби позно. Ну, и нэ лизь, цэ нэ твоего ума дило…

Савельевна, которой стукнуло восемьдесят, открещивается:

— Тьфу, тьфу, окаянные! Та хиба ж я к вам у пивонеры пиду? Хай воны вам сказяться! И ты, хиба ж ты дивка, одно сокрушение…

А сокрушение уже сверкает голыми пятками. Много работы у девочки. Агитацию развела на полный ход.

Ползут бутузы лет восьми и никак не удержишь.

Раз, когда Стасик вел запись, приплелся на кривых ногах мальчуган. Под носом ручьи, мордашка углем вымазана.

Стасик, не подымая глаз, уткнувшись в запись, спросил:

— Вам что, товарищ?..

Товарищ засопел.

— Не отрывайте время у занятых люд…

— В отряд…

— Фамилия?

Сопит бутуз.

— Сколько лет?

Стасик оторвался от журнала, в изумлении выронил карандаш.

— Ты что, пацан, никак записаться хочешь?

Ребята покатились со смеху.

— Топай домой! Да умойся, да годика через три приходи!

А когда приехал товарищ из Москвы, тот самый, которому Иöська про лягушат бухнул, дело совсем стало на ноги. Теперь и в отряде порядок и в клубе все честь честью.

Сегодня в клубе шумно. Интересное дело разбирается. Той самой Маньки, что отец в чулан запер.

Когда Филька увел девочку из чулана, старик свету не взвидел. Манька была в доме за хозяйку, а когда ушла жить к тетке Горпыне — пришлось ему круто. Долго бушевал Карнаухов, грозил клуб поджечь. Потом остыл. Решил:

— Я эту сволоту разгоню.

По этому случаю было назначено экстренное собрание. Стасика выбрали председателем. Сидят чинно. Манька, как пострадавшая, впереди.

Вошел Карнаухов. По привычке, ищет глазами икону, три пальца на лоб. Досадливо сплюнул. И понес:

— Какое такое вы имеете право у отца дочь сманивать?.. А?..

Тут загудели все, закричали, заволновались. Филька Рыжик подлетел к старику.

— Да я тебя, корявый чорт!

Стасик со своего места, покрывая всех:

— Рыжов, к порядку!..

Стасик, как всегда, ровный, спокойный подошел к делу с другой стороны. Голос мягкий, говорит убедительно:

— Вы, гражданин Карнаухов, неправы, это самое главное. Как вам не стыдно? Мы, дети, должны вас учить! Вы всегда, обращались чорт знает как с дочерью, а когда она записалась к нам в отряд, вы ее отколотили.

Стасик, как не русский, особенно чисто и правильно произносит слова, обходясь без принятой на побережии Азовского моря характерной смеси полуукраинской, полурусской речи.

Карнаухов опять рычит:

— Плевать я хотел!..

Иöська Кагелюхес крикнул:

— Ш-ша!.. засохни! Председатель говорить — значит, не перебивай.

Карнаухов с ненавистью оглянулся. Все в нем пенится. Его бы власть, перебил бы всех. Но застланный красным стол, большой Ленин в раме из раковин действуют как-то особенно.

Стасик постучал карандашом по столу:

— Тише, ребята! Итак, гражданин Карнаухов, если вы согласны вести переговоры мирно, мы начнем. Я и еще некоторые товарищи выскажутся. Затем будете говорить вы… Если вы не согласны, — я закрываю собрание и вопрос о вашей дочери останется открытым, до передачи его в нарсуд.

Пыхтит рыбак, платок от пота мокрый. Дожил до седых волос, а какой-то сопляк с красным галстуком судом грозится… Но все ж благоразумие берет верх над злобой.

А тот, что председателем:

— Согласны вы, гражданин Карнаухов?

— Со-гла-сен…

Победно торчит вихор у Полундры.

— Тс!.. Товарищи! Полундра, тебе слово.

Полундра встала, волнуется. Дело серьезное. Неловко, если провалит. Засмеют ребята, скажут:

«Так-то ерепенишься, а как до дела, так слабо…»

Во рту сухо. Неуверенно начала:

— Так что, дядько Карнаухов, ты Маньку бил? Яке в тебе право на то? У нашей Се-Се-Се-Ры такого постановления нема, шоб людей бить… Вот мы за Маньку и вступились. Ты ее должен вчить хорошему, а ты або за ремииь, або за патлы, хиба ж цэ дило?

Даже вспотела Полундра. Откашлялась:

— У нашей…

Запнулась, подсказали:

— Конституции!..

— Коституции такого права нема. Мамку ее беляки в расход вывели, так ты ей и мамка и батька за одно, а ты только лупцувать, да матюкаться… Я кончила.

Красная, так рак, села на место. Оглянулась — нет, не смеются. Одобрительно смотрят ребята.

Не хватило терпения у Карнаухова. Вскочил:

— Ах ты, подлюка!..

Тот, что с карандашиком:

— Не ругаться!

— Нет у вас такого права, чтоб семейство разбивать!.. Не в свое дело нос суете! Манька у менэ одна, за хозяйку, а из-за вас что получается? Я и шей, я и вари, я и на рыбальство! Разве не обидно? Что же, все люди, как люди, каждый у себя дома хозяин, а я что, пришей кобыле хвост?..

Рыжик поднял руку. Стасик сдержанно:

— Рыжов, тебе слово.

Встал. В глазах задор, голос звенит.

— Ты говоришь, старик, семью разбиваем? А где ж она, твоя семья? Манька работала с утра до ночи, потрафляла тебе, а ты придешь с рыбальства, нажрешься самогонки, да скандалить? Ей учиться давно пора, а ты разве об этом подумал? Хорошо это? Манька, когда к нам в отряд поступила, азбуки не знала, а сейчас учится и по хозяйству поспевает. Разве отцы так делают? Вон сколько ребят у нас в отряде, что же они без родителей по твоему? Или все люди глупее тебя, а ты один умник?.. Вот что, гражданин Карнаухов, мы тебе скажем: если ты будешь дальше скандалить, Манька у тетки Горпыны останется, и не видать тебе ее, как своих ушей! Я кончил.

А когда полетели через головы записки с предложениями и их проголосовали, Стасик встал.

— Так вот, товарищ Карнаухов, собрание постановило: дочку к вам отпустить на таких условиях. В отряде она остается, драться вы не будете, и в доме будете соблюдать чистоту. Если эти пункты вы согласны принять…

У старика в мозгу:

— Пункты развели, черти. Ха! Не ругаться — тоже выдумали! Что ж я замок на язык причеплю?..

А самому все-таки как-то не по себе. Где-то глубоко, где, он и сам не знает, проснулось что-то. Под толстым черепом медленно ворочается:

«Вот, не было печали, так черти накачали».

Стасик свое:

— Согласны? Спрашиваю в последний раз!

Поскреб мозолистой пятерней затылок, выдавил:

— Согласен…

Снова загудели, захлопали ребята. Рады. Шутка сказать, такая победа!..

— Карнаухова, теперь слово за тобой. Вернешься к отцу на наших условиях?

Манька смущенная. Жалко ей стало отца Едва слышно:

— Д-аа…

— Итак, товарищи, дело сладили по-хорошему. Считаю собрание закрытым!

Рады ребята. К старику, как горох, подсыпались. Поздравляют, ай да дядько Карнаухов! Обалдел рыбак. Очень уж все торжественно. Умилился.

— Ну, Манька, пойдем! Что ж, уж раз такое дело… В отряде, так в отряде, и опять же грамоти надо знать…

Подошел к Стасику.

— Так что, товарищ председатель, ты на меня не серчай. Как сказано, так и будет. Мое слово крепкое…

Стасик крепко пожал пропитанную морской солью руку.

— Приходите, товарищ, к нам почаще!

*

Закончилась арбузно-дынная кампания. Здорово заработал старый Нетудыдорога. Чуть под мухой возвращается домой. То, что от продажи выручил, на год хватит, и Полундра с праздником: пионерский журнал дед из Москвы выписал на всю братию и книжек в Керчи накупил — читай-не хочу… Полундре на платье ситчику веселого и полусапожки с пряжками, и гребенку желтенькую в непокорные кудри. Как-никак, девчонке тринадцать стукнуло. Ходко идет баркас. Отработал свое.

Полундра на руле. От голода ноздри раздуваются. А тут, как назло, нестерпимо пахнет ухой. Дед на баке у примуса огонь приглушает. Вытащил из казанка рыбу на деревянный кружок. Кудлашке тоже невтерпеж. Потянулся носом к еде. Трах! Получил ложкой по лбу. Здорово дерется дед — другой раз не сунешься.

На носу в развалку лежит старый матрос, рядом собака. Сладко повизгивает Кудлашка, громко похрапывает дед. Полундра на корме в горизонт всматривается. Хмурится горизонт. Запрыгали серо-платиновые дельфины. Быть непогоде…

Полундра шторму рада. Любит поспорить с непогодой. Приятно сознавать, что дед спит, а она сама ведет баркас. Эх, если бы Полундре да быть настоящим капитаном, на пароходе! И отчего только она не мальчик?.. В мортехникуме бы училась. У нее на это все права: отец матрос, дед — тоже… Глаза у Полундры разгораются, руки сжимают румпель.

Брехня, будто женщина с командой не справится! Дай мне учебу, дай практику, так хиба ж я не подужаю? Брехня. Все пойму! А Филька, тоже! Вин думае, як вин в штанах, зараз нос выше мозгу! Вин на капитана ладить. А я не могу?.. Я хочу, як капитан Грант, и шоб все восемь тысяч верст под водой и шоб на китобойном судне за китами приключение шоб за приключением! Вот это так жизнь!..

Глаза Полундры гневно сверкают. Брови грозно хмурятся, грозней, чем горизонт.

Надо бы Полундре хорошенько подумать или разбудить деда.

— Чого там, нехай спыть.

Без внимания отнеслась Полундра к надвигающейся опасности. Шквал? — Ничего, поборемся! — И опять замечталась. Унеслась мыслями далеко. И не более, не менее, как на капитанский мостик большого океанского парохода.

Она уже взрослая.

Ночь. Туман. Конечно, она в ловкой кожаной куртке. В замечательной зюйд-вестке. В руках у нее новенький цейсс. Она — капитан. Да! Капитан Полундра! Это не фунт дыму! Свисток к губам: — «На баке!..» — «Есть, товарищ капитан!..» — «Смотреть хорошенько вперед!..» — «Есть!».

Да, вот это настоящий разговор.

Разве дедовские морские книги, разные «Морские практики», она, Полундра, не знает, как свои пять пальцев?! Разве дед не разъяснял ей в книгах все по рисункам! Разве она не знает, где шхуна, а где — бриг, какие бывают паруса, рангоут. Разве дед не показывал ей десяток морских узлов? Разве она не умеет плеснить, плесть матов и мудреных кнопов? Разве есть что-нибудь, чего Полундра не выпытала б от деда о бурной, трудной, переливающейся как радуга, матросской жизни. Разве в долгих неисчерпаемых воспоминаниях деда перед Полундрой не промелькнули все лучшие в мире матросы, боцмана, кочегары, механики и капитаны? Уверенно, радостно улыбается Полундра. Капитаном она будет. Это ясно.

Когда? Да не все ли равно.

Пусть для этого придется отдежурить две тысячи собачьих вахт?

Согласна, есть!

И двадцать лет каторжного труда и учебы?

Есть!

И схватит жизнь за все тридцать два румба?

Есть!..

 

Смеется Полундра в лицо наступающему шквалу, не подозревая в юношеской дерзости, кому она бросила вызов.

А полоса уже близко. Загудело, завыло кругом. С носу раздалось отчаянно-гневным рыком:

— Полундра, стонадцать чортив тоби в печинки! Полоса, штормяга гудэ, а вона… Горцэй! Приводи к ветру! Швидче, а то перекинымось! У, анахтэма!..

Подбежал дед к фалу… Полундра не своим голосом:

— Отдавай!

Не успел развязать снасть, вздуло пузырем парус, баркас черпнул воды… Еще немного и его перевернуло… Вынырнули. Забарахтались в воде. Швыряет, бьет о баркас волной. Долго боролись, цепляясь друг за друга. Втащили Кудлашку. Крепко схлестнулись в одну кучу. Главное, удержаться б, главное, чтоб не смыло…

Старый моряк пронзительно свистит, надрываясь, кричит:

— Спа-а-а-си-и-те!.. Ря-а-а-туйте!…

Куда там — у моря зычная глотка, — все заглушил шторм.

В борьбе прошла ночь. Устали, холод пронизывает насквозь. Коченеет дед. Смутно слышит радостный крик Полундры:

— Пароход! Пароход!..

Натужно, истошными голосами кричат, кричат до хрипоты.

Те, что стоят вахту на баке, на мостике, не услыхали. Воет непогода. Пароход прошел мимо. Одни среди ночи. Кругом тьма, окаянная стыль да рев разбушевавшегося моря. Старик чувствует гибель. Еле ворочает языком:

— Полундра… Внучка… слухай… на шее цепочка с сумкой… Там гроши… Чипляй сумку соби на шею. Так! Ты жиловатая… Кто его зна… Може, не подужаем. Жива будешь, запомни крепко, на всю жизнь. С морем не шути. Я на твои глаза надиявся, а що трапылось?.. Цэ тоби наука, море — воно всигда море! Ты закрепись концом наглухо. Хочеться, щоб ты спас…

Не договорил дед. Не успел — опять снесло их зыбью в воду. Опять забарахтались. Воды наглотались. Выбиваются из сил…

Как Полундра очутилась на киле с Кудлашкой — не помнит. Оглянулась — деда нет.

Одни среди разбушевавшегося моря.

Надрывно, в отчаянном плаче хрипит среди рокота и свиста шторма:

— Дид, дидунь, ди-и-ду-усь, а-а!

Не услышит дед.

Кончил свой жизненный рейс старый моряк Нетудыдорога. Прибьет зыбью к берегу его тело, если признают, дадут знать в приморскую слободку, а нет, заберут и зароют.

На широкой бездыханной груди старика цвета индиго синяя надпись:

«Море зовет».

 

Деда Нетудыдорога хоронили всем отрядом, хоронили без слез. Правда, Танька украдкой шмыгала носом, а Иöська неистово сморкался. У Стасика что-то щекотало в горле, но твердо помнят ребята устав: пионер должен быть крепким.

Красные галстуки не плачут.

На могиле у старика Нетудыдороги Иöська вывел сажей:

«Ветир охраняить магилу марака».

*

Окоченевшую от холода и горя Полундру, с привязанным к ней Кудлашом, подобрала шхуна, идущая в Керчь.

На судне отошел Кудлашка. Со всеми подружился пес. А Полундра, дико блуждая замученными глазами, на все вопросы отвечала одно:

— Море — не шутка… Опрокинулись. Я одна виновата.

К ночи стала бредить. В сильном жару звала деда, каялась. Кудлашку просила:

— Не уходи, песа!..

Разметавшись в бреду, крепко прижимала к себе Кудлашку.

— Бестолочь чортова. Сиди смирно!

А через секунду:

— Хиба ж так гребут? Весло заноси, дальше, дальше, да нэ топи весла!

Почувствовав лохматую морду закадычного друга, Полундра, успокаиваясь, бормотала:

— Песа, нэ покидай мэнэ, песа. Ты ж у мэнэ один…

Так их в Керчь вдвоем и в больницу доставили, предупредив, что больная ни минуты не может остаться одна без собаки.

Попробовали в больнице разъединить — куда там!

Разлученные подняли такую бучу, что над ними насмеялись и наплакались. Пришлось уступить.

 

Сильно Полундра перехворала. По лазаретному остриженная, вытянувшаяся за болезнь, худая и убитая горем — в смерти деда винила себя, бродила выздоравливающая Полундра по больнице, как птица с перешибленным крылом.

В этой печальной рослой девочке никто не узнал бы прежней Полундры. Борьба со смертью наложила на нее свой отпечаток. Не по-детски серьезно смотрят глаза. Из прежнего многое забыла. Точно в памяти — какой-то провал. Не помнит, кто, где и когда снял у нее с шеи дедову с деньгами сумку. Нет деда, нет у нее ни дома, ни семьи. Одна среди чужих. Написала на родину в Приморскую слободку, в свой отряд. Спросила, не нашли ли деда. Просила прислать удостоверение личности. Получила от ребят письмо с ответом, что деда схоронили, что их хозяйство они сберегли, что дедов баркас здорово побило и выбросило у Еникале. Хотели чинить — мастер не берется. Прислали ей удостоверение, звали домой. Полундра опять написала, просила ребят помочь тетке Гарпыне хозяйство продать, деньги ей выслать и о ней не беспокоиться: она знает, что ей дальше делать. Деньги, белье, одежду, семейные документы, карточки отца и матери, привез Полундре командированный отрядом Иöська.

Удивленно смотрит на него Полундра не узнает. Не обрадовалась, не признала в нем старого друга.

Что ни говорил ей Иöська, что ни советовал, Полундра отвечала одно:

— Знаю!

Странно и враждебно рассталась Полундра с Иöськой… Равнодушная ко всему, даже к тому, что делалось в ее звене.

Иöська уехал с мыслью, что Полундра рехнулась. Что Полундра конченая.

Такой странной, растерянной, убитой Полундра жила с год. Привезенные Иöськой деньги она крепко зашила в холщовый мешочек и повесила к себе на шею. Этих денег ей на первое время хватит.

Такая же тихая, убитая бродила Полундра по улицам, торгуя беспатентно, то фруктами, то чулками и перчатками, то шпильками-невидимками и английскими булавками. Теперь она почти правильно говорит порусски, только изредка нет-нет да вставит украинское слово. А молодость и время делали свое. Оправлялись измятые бурей крылья, крепли силы, нужен был толчок, чтоб она очнулась и нашла себя.

Стояла она как-то «на стреме»[3], забылась и прозевала грозу беспатентных. Не предупредила торговок. Очухалась, да поздно. Разбежались все с корзинами, с товарами, как стая испуганных галок, проклиная Полундру за ротозейство. Чувствует на плече руку милиционера.

Успокаивает:

— Там разберут. Что? корзину? Нет, я сам понесу. Ну, пойдем!..

Не ругается, а держит крепко, не вырваться — засыпалась.

Пришли в милицию. Заплатила штраф. Выдали квитанцию. Старший отчитывает, пилит, а голос противный, скрипучий…

— Как же ты, спекуляция этакая, в обход государству идешь? На патентную квитанцию жадничаешь?

Плохо соображает Полундра: так другие, ну, и она…

Слышит Полундра — за стеной разбушевался пьяный, орет матросскую песню. Вздрогнула, жадно слушает. Эту песню певали отец и дед. Ругались так же.

Оборвал, другую затянул, тоже хорошо знакомую…

«Зы-ыбь, за зы-ыбью, ма-ачты гну-утся»…

Встрепенулась Полундра, все под ней ходуном заходило. Уже мчится на песню, подпевать хочется.

— Эй, куда ты? Вались назад! Тут пьяные.

— Да я до дяденьки…

— К какому еще дяденьке?

— Я его голос слышу!..

Полундра пришла в яростное исступление: она хочет говорить вон с тем, что горланит песни.

С забулдыгой-то этим? Тоже сродственница нашлась! Иди, иди домой! Приходи завтра, видишь, пьян в доску…

Огрызнулась:

— Чого зубы скалишь? Ну да, сродственница! Вот нэ пиду — и край…

Полундра со злостью уселась на скамейку, задвинула подальше корзинку.

— Тоже, очки втирают!..

Вдруг хриплое:

— Мильтоны чортовы! Ах, семь румпелей, чтоб вам шваброй подавиться!..

Грохнули молодым смехом:

— Скажи на милость, ревизия объявилась, вроде РКИ. Где он у тебя так надрался?!..

Пошли посмеиваться и шпынять Полундру всякими словами. А у Полундры на каждое слово ответ. Жует яблоки и ногами независимо болтает. Куда девалась странная да тихая Полундра? Точно кокон лопнул — и вылетела из него прежняя Полундра: бодрая, живая, бедовая, да на слова скорая. И разговаривает, как взрослая. Переговорила всех, яблоками угощает. Перестали смеяться, заинтересованно всматриваются в вихрастую стриженую девчонку, с большими черными серьезными глазами.

Один из милиционеров спросил:

— Так дядя, говоришь?

— Да, дядя…

— Так. Оно бывает, конечно. Ждать, значит, намерена?

— Намерена.

— Пока не отойдет?

— Да!

— Ну, что ж, сиди… У нас места хватит.

До утра досидела Полундра в милиции.

Чего не насмотрелась. Подошел одни молодой, губастый, в галифе, на боку новенький кобур.

— А ты все еще сидишь, черноглазая?..

— Сижу, товарищ начальник.

И досиделась. Слышит за стеной харканье, зевки и знакомый голос:

— Так проснулись, значит, глазки продрали. Там вас племянница дожидается. Цельную ночь просидела, сторожит. Характерная, страсть…

В охрипшем голосе, вопрос:

— Родственница? Ах, семь румпелей! Да что ты, мильтоша, врешь, брось заливать. Не может этого быть, сроду не было. А впрочем, покажи!

Полундра поднялась, одернула юбку, взяла в руки корзину. В дверях, пошатываясь, появилась растерзанная фигура боцмана Пряжки.

Милиционер показал:

— Вот эта самая…

Полундра решительно подошла к боцману, скосила глаза на милиционера и бросила:

— Ш-ш!..

А через секунду:

— Дело есть…

Боцман, сиплым от ночных вахт и пьяным голосом:

— Говори, если не шутишь…

— Не здесь…

Боцман покосился на яблоки.

Прохрипел:

— Яблоки у тебя что надо!..

Полундра заволновалась:

— Яблоки хорошие, антоновка, с кваском… Боцман двигая скулами, доедая яблоко, спросил:

— Так в чем же дело?

— Не порите горячку, сначала поправьте пуговицу! Так… Теперь выходите на улицу. Я вас там подожду.

Протянула яблоко милиционеру:

— Товарищ милиционер. Кушайте на здоровье. Да вы не ломайтесь. Кушайте…

Радостная Полундра на ходу бросила:

— Я жду…

Вскоре, застегивая брюки, вышел за ней озадаченный Пряжка. Что за родственница, сроду такой не было?..

Хрипло спросил:

— Племянница?

Полундра смеялась:

— Это я для блезиру придумала. «Дядя мой» — говорю…

Зашли в чайную, пили чай, боцман раздавил графинчик под яичницу с колбасой. А Полундра, как с цепи сорвалась, все говорит, говорит и говорит…

Пряжка удивленно крякает, внимательно слушает, улыбается, свое вставляет.

— Полундрой звать. Ловко! Почему ж Полундрой?.. Это кто ж тебя так окрестил?..

— Отец…

— А ты можешь понимать, что это за слово?..

— Отец рассказывал: во флоте от Петра повелось… А он у голландцев его взял… Вроде как у нас «берегись»…

Пряжка удивленно поднял на девушку покрасневшие глаза:

— Так вот какое дело. Да ты не тарахти! Не глотай слова, успеется. Сказал — все выслушаю, значит — точка. Дальше!

Полундра рассказывала как ей хочется выучиться морскому делу.

Боцман крутил квадратной головой:

— Ну, ну, ловко! Да разве ж, семь румпелей, это бабье дело? Ты же женский пол! Тебе пятнадцать лет…

— Ну, так что-ж, что женский? Дид казав — на Мурмане, на Каспии бабы сами управляют судами, а потом будто из пятнадцати лет нельзя вырасти? Да я лучше другого парня поворот овер-штаг сделаю… Да я…

Как из пулемета засыпала боцмана всякими случаями.

Терпел, слушал, всматриваясь в упрямо сдвинутые брови, в энергично сжатые руки Полундры.

Звенит над ним гневно, чуть не плача:

— Что, в самом деле, где мы живем, разве попробовать нельзя? Не сгожусь, не выдержу, тогда гони к чортовой матери!..

Боцман удовлетворительно крякнул:

— Стоп! Это ты правильно говоришь. Ну, не расстраивайся. Понял я тебя. Вот что, сведу я тебя к одному шкиперу, нянька ему как раз нужна. Ладный он человек, сознательный, в коммунистах ходит. Вот ты и притрись к нему. Сейчас такелажить судно ушел, а ты не хлопай, присматривайся. Книг разных у него до чорта! Ты шибко грамотная, ну, и присмотрись к ним, вчитайся, а там видно будет! Ты, девка, курс так и держи. А вследствие молодости, начинай с малого: иди пока что в няньки. Сколько я плаваю, а в такой переплет де попадал. А товарищ Цымбалюк — это тебе в самый раз. И харч, и квартира и поучиться можно. Ну, идем к нему. Жена у него такая же стрекотуха, как ты. С ней вы поладите… Вот теща, итальянка, не женщина, а гадюка.

Остановился, широко расставил ноги. Утробно икнул и с неуклюжей ласковостью сказал:

— Будешь капитаном, не забудь боцмана Пряжку!

*

Шкипер Иван Цымбалюк, высокий, с обветренным лицом, с коротко остриженной седеющей головой, но не старый, — побелел в гражданскую войну, служа в Волжско-Каспийской флотилии. А жена у него совсем молоденькая. С ними живет теща — итальянка. В Керчи их много. Приглянулась Цымбалюку черненькая живая Беттина. Встретились в союзе водников, разговорились. А по весне, когда запели белые чайки, сходил с ней в Загс.

Полундра пришлась ко двору. Только со старухой никак сговориться не может. Дела у девочки пропасть, занята с утра до вечера. Вот и сейчас — гладит Полундра белье, загляделась на ярко-зеленого с хохолком попугая Полли. Чудная птица!

Гортанным голосом пронзительно крикнул:

— С-к-а-ррр-эй!

Забился под стол Кудлашка. Вздрогнула Полундра. Почувствовала запах прожженного белья. А итальянка тут как тут:

— Ви парчива доббак!

Замахнулась скалкой. Вот-вот треснет по голове. Увернулась девчонка, отскочила, как кукурузное зерно от горячей сковородки. Схватила утюг. Развернулась — сейчас запустит:

— Только тронь!

Кудлашка ухватил старуху сзади за юбку. Рычит.

На шум вбежала Беттина.

— Мама, опять скандалишь!

Итальянка, размахивая руками, ругалась, путая итальянские слова с русскими.

— Мадонна сантиссима! Взяли дармоеда в дом, самим есть нечего. Разве это девчонка?.. Разбойница!

А Полундра свое:

— Беттина Петровна, вона хотела ударить меня скалкою по голови.

В дверях Цымбалюк.

— Вы, мамаша, эти штуки бросьте. Выскочила старуха за ворота. Там приятельница Фабиано. Та самая, что лучше всех умеет делать макароны-стуфатто, и Мариетта Порчелли, и Пиппина Сподавекки и старуха Вешиа, что простаивает часами в костеле.

Галдят итальянки. Чорт их разберет, о чем трещат.

Шипят, словно сода с кислотой.

 

Завертелась Полундра по хозяйству. То дом убирает, то двор метет, то за покупками в кооператив мчится, то голосисто песни распевает или сынишку Кимку укачивает, то, повязавшись нарядной красной косынкой, несет ребенка на пристань, где, поскрипывая на швартовах, стоит шхуна, — навстречу возвращающемуся с работы Цымбалюку.

— Вот и мы!

Парнишка к отцу тянется, что-то свое лопочет. А Полундра свое:

— Товарищ Цымбалюк, из охраны труда за мной приходили. Собрание. Так я пойду? Ну, что? Итти?

— Иди, конечно…

— Иван Васильевич, вы не серчайте, ту книжку, что у вас на столе, мне тоже охота прочитать. Я уже вас перегнала. Там моя закладка, дубовый листок.

Смеется шкипер:

— Чудачка, нашла что читать — «Лоцию Черного и Азовского морей». Книжка скучная, специальная…

Ахнула Полундра.

— Вот так! Спецьяльная!.. Да там все показано — как войти в любой порт, какие маяки, бакана, какое дно, или там песок, или камень, или хрящ. Какая глубина. Книжка — что надо! За четыре месяца, что я у вас, я все ваши книжки поперечитала. Второй раз начинаю. Бо в голове все перепуталось. Как каша…

Изумленно уставился старый моряк на Полундру.

— Когда ты успеваешь? Прыгаешь «одна за все». Не понимаю…

— Успеваю. Это у нас с Беттиной Петровной секрет. Я ей что-нибудь сверх нормы зроблю, а она мне помогает… У вас, товарищ Цымбалюк, жинка — первый сорт!

Улыбнулся шкипер.

— Хорошая, говоришь?

Шкипер продолжал, недоумевая:

— Ну, хорошо, да башку ты себе зачем забиваешь? Ну, скажи, на кой черт тебе все это знать? Училась бы ты чему-нибудь другому. Зря ты это все! Тебе это ни к чему!

— Ни к чему? Да теперь же я все паруса различать могу. Дид, бывало, рассказывал, а тут я на чертежах все разобрала и рангоут[4], и такелаж[5], и бом-брам реи[6] и грот-марса хвалы[7] и ватер штаги[8], — теперь я не перепутаю…

Обиженно и сердито забрасывала моряка хорошо ему знакомыми словами. Остановился даже шкипер, выпучив на Полундру глаза. А та бурлит, кипит, пенится:

— Зря все это! Тоже, скажут! А морские законы, а пелинги[9], а девияция[10], а дрейф? Это тоже зря? Правду сказала Беттина Петровна, что лучше об этом помалкивать, бо вы не признаете за нами права, одно слово: старорежимник!..

Глотая слезы, сердито схватила ребенка:

— Ходим Кимка до дому.

Цымбалюк, улыбаясь, догнал Полундру.

— Чего ты авралишь, в чем дело?

Огрызнулась:

— Не вам говорить, не мне слухать! А еще партейный!

— Я ж тебе говорю: училась бы чему-нибудь другому! Все равно тебе плавать не придется. На судно тебя не возьмут, а без практики научиться морскому делу невозможно!.. Зря ты это все!

Сквозь зубы кинула:

— Цэ вже як придется!..

*

Плита горит во всю, молоко закипает.

У Полундры в ругах «Морская практика». Там на чертежах фрегаты шхуны, а на них паруса, рангоут, такелаж. Девочка закрыла глаза и мысленно делает поворот на шхуне. Губы шепчут: «Чтобы поворот вышел удачным, сперва судну дают ход, для чего приспускаются под ветер, потом постепенно кладут руля на борт, рулю помогают подтягиванием гика-шкота».

Над кастрюлей угрожающе поднимается белая кружевная пена. Чорт с ним, успею, важно подобрать гика-шкот, тут главное — поворот оверштаг.

Должна ж она быть капитаном! Пусть через двадцать лет… Все равно, должна, и никакая сила!..

— Ах, щоб тоби, таки сбежало!..

В кухне чад, шипенье, пар.

Влетела старуха Фабиано, ругается, лопочет что-то по-своему, глаза налились кровью.

Полундра как-то неуверенно:

— Та не тарахти!..

А сама скорее книжку за спину: увидит старуха и вовсе заест.

Хорошо живется в семье Цымбалтока. Сам относится хорошо, и с женой в дружбе. Есть, пить вдоволь, отказу нет. Вот одно неприятно — сварливая старуха, ведьма ведьмой. Возненавидела Полундру итальянка с первого разу, а за что — и самой непонятно. Девочка сначала уступала старухе, а потом стала огрызаться. Сегодня, по правде сказать, поделом старуха взъерепенилась — молоко бежит, чаду полон дом, а она «практику» зудит «повороты овер-штах» делает. Сознает Полундра — поделом.

А что позавчера было! Уж на что Цымбалюк человек спокойный, Полундра даже рот раскрыла от удивления, и про обиду забыла. Красный, жилы вздулись, как гаркнет на старуху, та, как мышь, с перепугу в чулан юркнула.

Дело было так. Полундра встала вместе с солнцем. Встала и взялась за стирку. Белья как раз было видимо-невидимо. Покуда грелась вода, она и квартиру прибрала, и полы вымыла, и попугаеву клетку вычистила.

Старуха поднялась, стала фыркать. Это не так, то не эдак. Полундра молчит, а сама думает:

— Побурчит и отстанет.

А старуха влезла в корыто и давай перетряхивать уже простиранное белье. Возьмет одну вещь, развернет, выругается, да как-будто нарочно на пол уронит. Полундра не выдержала. Выхватила последнюю простыню из цепких морщинистых рук.

— Тебе чужих рук не жалко!

Старуха кричит:

— Ви, парчивва цоббак!..

Толкнула в грудь. Полундра, падая, схватилась рукой за раскаленную плиту. Исказилось лицо от боли, сгоряча, хотела ударить, выругалась:

— У, гадюка!..

Мало бабке показалось, давай бельем швырять, да все норовит в лицо. Неожиданно в дверях появился Цымбалюк. Давно не видали его таким, даже на судне во время шторма.

Знает бабка, что с зятем шутки плохи, не любит она его, побаивается. Боком, боком и в дверь.

Цымбалюки терпят старуху только потому, что стара, да и деваться некуда…

С того дня приструнили бабку. Теперь только глазами колет старая — прямо б съела. Шипит от злости, но молчит. Зато уж сегодня отвела душеньку. Как же, молоко не углядела!..

Полундра — девчонка дельная. Днем по дому возится с мальчонкой нянчится, а вечерами читает. С головой залезла в книги, не оторвешь. Лампочку соорудила, чтобы ночью можно читать было. Какие книги? Все те же: научные, мореходные, да приключенческие. В них вся Полундрина жизнь…

Дружбу свела с попугаем. Зеленый, с розовым хохолком. Говорит. Полундру зовет по имени.

— По-лун-да!..

— Что, попка, подсолнушков дать?

— Чорррт возьми!..

Няньчится девочка с птицей, не меньше чем с Кимкой. У попугая есть тоже приятель — черный, жирный кот Кузьма. Когда попугая выпускали из клетки, можно было видеть трогательное единение. Кот и Кудлашка лежат, развалившись, а с жердочки зеленый комок перьев кричит:

— Кузьма, чоррт возь-ми!..

В ответ сдержанное:

— Мур-мур-мур…

Ласково щурится и мотает хвостом кот.

В свободные минуты Полундра с книгой сидит, а попка на плече.

— Норд. Норд-тень-ост. Норд-норд-ост. Норд-ост-тень-ост, — зубрит девочка румбы компаса… Попугай вторит:

— Норрд, чоррт возьми, Полун-да!..

Сегодня вечером раньше обыкновенного освободилась Беттина Петровна. Ребенка уложили спать. Подошла к Полундре.

— Ты все читаешь, девочка?

Заглянула в книгу. Увидела научное заглавие. Который раз она застает Полундру за этой книгой!

— Да ты никак всерьез учишься?

— А то как? Я уже половину книги превзошла…

— Да на что тебе?

— В моряки хочу. Хочу, чтобы в дальнее плавание…

Загорелась Полундра. Рассказывает ошеломленной Беттине Петровне, о чем мечтает по ночам, о чем бредит на яву, чего решила добиться во что бы то ни стало. Горячо кинула:

— Не добьюсь — душа из меня вон!

Когда вернулся Цымбалюк из порта, долго рассказывала ему Беттина Петровна. Под конец сказала:

— Ты бы с ней поговорил…

Фыркнул Цымбалюк, усмехнулся:

— Говорил, толку мало, заладила одно: «Цэ вже як прийдется»…

— Да нет, Цымбалюк, ты так не смотри, девчонка живет этим, по ночам сидит над книгами, учится всерьез… По всему видно — это не простая блажь. У нее отец и дед были моряками. Она чуть не плачет, что родилась девчонкой!

Замотал упрямой седой головой Цымбалюк. Буркнул:

— Не было у бабы хлопоту, так купила соби порося…

*

Когда пароход отшвартовался у пристани, по скрипучей сходне, вместе с другими пассажирами, прочно ступает в развалку Сенька Шкерт. Из-под кепки — вихрастый, цвета спелой соломы, чуб. Задорно щурятся карие глаза. Подмышкой верблюжье одеяло, в руках кошелка. Блеснул зубами. Поймал на ходу мальчонку газетчика. Тот, вырываясь, крикнул;

— Пусти, чорт!..

— А ну-ка, братишка? Где у вас тут вторая Митридатская?

— А тебе кого?

— Ивана Васильевича Цымбалюка — шкипером ходит…

Газетчик расставил ноги циркулем.

— Знаю, это тот, что с попугаем, и старуха жабоедка…[11]

— Фамилья ему Цымбалюк, Вторая Митридатская, дом 33…

— Иди прямо, дойдешь до сквера, вверх по каменной лестнице, потом направо.

— Есть!

Шагает по лестнице Семен, а сам думает:

— Примет иль не примет…

Схватился за «боковой карман, там в записной книжечке письмо. Нащупал успокоился:

— Здесь…

Вспомнил слова Кожемякина: „В случае чего, крой в Керчь. Там — Цымбалюк, этот устроит. Сколько лет вместе плавали“…

Свернул в боковую улицу. Мерно пружинит шаг. Остановился у ворот, прочел: „Дом Николая Провизиано. № 33“.

Звякнула щеколда. Залаяла собака. Из глубины двери молодой звонкий голос:

— Цыц, Кудлашка! Кто там?..

А вслед за этим кто-то сипло спросил:

— Полундра, кто там еще?

 

Выдался на неделе праздник. Цымбалюки Полундру отпустили гулять. У Беттины Петровны важных дел в ячейке не предвидится! Отчего ж не отпустить девчонку с Семеном!

Полюбил Цымбалюк Сеньку, гордится, им. Такой молодой, а толковый, здоровый, да крепкий — заглядение.

Кимка крепко спит в своей корзине. Солнце высоко — полдень. Полундра накинула наскоро чистый платок на голову, юбка в порядке, все как надо.

Торопит Семена:

— Ну, чего там копаешься?

Семен в своем чуланчике, что под лестницей, дядька отвел ему под „каюту“. Занят важным вопросом Сенька. В кармане денег ни шиша, а сапоги каши просят. Как это его угораздило на гвоздь напороться, чорт его знает.

— Ничего, сам починю.

У дядьки решил ни-ни-ни! Гроша не возьму! Слово такое самому себе дал.

Сенька парень самостоятельный.

Вышли, захлопнулась калитка. Кудлашка скребет лапами в подворотню. Как же, так он и останется. Сами ушли, а он сиди да на кур гляди! Скребет изо всех сил. Слышит — шаги удаляются, завыл, что есть мочи. Цыкнул Цымбалюк. Пришлось Полундре вернуться. Открыла калитку. Стрелой скользнул между ног. Квартала на два убежал вперед. Боится, как бы за калитку опять не посадили.

Хорошо знает пес все людские хитрости.

Не захотят с собою взять, ласково заманят в уголок: Кудлашка, Кудлашенька, на, на. Только, можно сказать, польстишься на какую-нибудь кость и — пропало дело! Запрут.

Беда с этими людьми.

Залита солнцем Керчь — вся как желток в молоке. Море синее, спокойное. Мелкие волны мерно отбивают секунды. Уходят секунды в вечность. Царский курган кажется чуть ли не под самым носом.

У самого кургана наткнулись на экскурсию школьников.

Молоденькая учительница с розовым, как крымское яблоко, лицом объясняет. Оба навострили уши. Интересно послушать про то, чего не знаешь.

— Эти курганы, Алтанский, Чесменский и вот этот Царский, служили усыпальницами для греческих царей и военачальников. Там внутри, как вы видели, были комнаты с четырехскатными потолками, выложенные тесаным камнем. Вместе с телами умерших царей клали драгоценные украшения и статуи, которые теперь сохраняются в музеях… И вот, когда, через много столетий, ученые археологи, заинтересовавшись этими курганами…

„Археологи“ для Полундры новое слово. В „Морской Практике“ она его не встречала.

— …стали производить раскопки, нашли очень много ценного, как в смысле художественном, так в смысле редкости и ценности вещей.

Слушают ребята. Удивляются Многое непонятно. Что такое „культура греков“, почему тысячу лет тому назад она была так высока…

— А почему этот город называется Керчь? Откуда это название? — спросила высокая худая девочка с серьезными глазами и угреватым лицом.

Учительница присела на большой круглый камень. Плотнее сузили круг школьники. Семен и Полундра тут же.

— Хорошо, — зазвенел молодой голос: — я сейчас расскажу. Видите вот эту гору? Она носит имя древнего царя Митридата-Евпатора, который жил две тысячи лет тому назад. Этот город существовал еще раньше.

Шопот удивления волной пронесся в воздухе.

— Да это едва ли не самый старый город на Крымском побережьи. Основали его выходцы-греки и назывался он тогда не Керчь, а Пантикапея.

Впервые узнали Сенька с Полундрой, что те самые греки, — пиндосами зовут их на юге, — что торгуют губками, туфлями, золотыми рыбками, халвой с восточными сладостями, — потомки людей, умевших задолго до нашего времени строить суда и пускавшихся на них в опасные плавания к неизвестным берегам. Они узнали, что предки этих греков сооружали мраморные храмы, высекали из камня статуи, отливали бронзовые украшения.

Никак это не укладывалось в голове у Полундры.

Плавно, уверенно льется речь учительницы. Полундра мысленно перенеслась на берега Босфора Киммерийского, в шумную, богатейшую, многолюдную, торговую Пантикапею с прекрасными каменными зданиями, зеленью садов и виноградинками по склонам гор.

Слушает Полундра о городском самоуправлении, о вольном пароде. Ей от души жаль, что так недолго продолжалась свобода Пантикапеи. Ей жаль, что дикие скифы подчинили свободных греков и заставили их платить дань. Вместе с пантикапейцами она переживает потерю свободы. Глубоко западают в память слова учительницы:

— А когда им стало совсем невмоготу, они обратились за помощью к царю Митридату VI Эвпатору. Дорого обошлась пантикапейцам царская помощь.

Сенька не вытерпел:

— Зря обратились! Известно, цари!..

Ласково посмотрела учительница на Сеньку.

— Да, товарищ, деспотизм царя Митридата оказался страшнее скифского ига… Это был большой промах с их стороны.

Сенька с Полундрой ловят каждое слово. До сих пор не приходилось им слышать ничего подобного.

Им интересно знать, что было потом с этими самыми пантикапейцами. Сенька невольно сжал кулаки, узнав, что гордая Пантикапея подпадает под власть римлян и превращается в римскую провинцию, что, несмотря на геройские попытки вернуть себе независимость, пантикапейцы терпят поражение за поражением. Ему досадно, что такой прекрасный богатый город грабят, громят, разрушают то гунны, то готы, то угры.

И Соньке и Полундре чужды все эти гунны, готы, римляне, угры. Но они отчетливо представляют себе зарево пожаров, мечущуюся в безумном страхе толпу женщин, стариков и детей, избиваемых озверелыми победителями, горсточку геройски отбивающихся пантикапейцев, падающих под ударами численно превосходящих, хорошо вооруженных врагов.

А звонкий голос учительницы продолжает:

— Тысячу лет назад Пантикапея стала называться по-русски Керчевым, а теперь, как вы сами знаете, просто Керчью. Что же касается Босфора Киммерийского, то теперь он называется Керченским проливом.

Кто-то из детей:

— Это тот самый, что соединяет Черное море с Азовским?..

— Милютина, ты теперь своему отцу напиши новый адрес: Пантикапея, Советская ул…

А за спиной учительницы, черный, как галчонок, мальчуган тузит курносого, косоглазого, в матросской рубашке. Озлился, шипит.

— У ты, грек — пиндос на паре колес! Спекулянтский сын! Тронь только…

— Я — спекулянтский сын… Ах, ты!

И пошла рукопашная.

Подскочил Сенька. Ради этой молоденькой, с лицом, как спелый персик, что знает такие истории, Семен все может сделать.

Напружинил руки — и повисли два драчуна в воздухе, дрыгая ногами.

Кудлашка не мог вынести такого зрелища и тоже повис на штанине гречонка, в том самом месте, которое мякотью называется.

От хохота стон вокруг.

Уняли драчунов. Успокоились. Завтракают.

Полундре и Семену не до завтрака. Они нырнули внутрь кургана. Ничего не осталось от былого величия. Кое-где только уцелели известняковые плиты, да шуршат по углам ящерицы.

В задумчивости Семен колупнул известняк. И на Полундру навеяли раздумье эти серые уступчатые своды.

— Семка, а Семка, а сто тысяч лет тому назад було шо-нэбудь на свете?

— А кто ж его знает… Верно, было…

Когда вынырнули на свет две головы, одна рыжая, другая черная, но обе одинаково вихрастые — экскурсанты собрались итти дальше, в катакомбы.

Много их вокруг Керчи — до двухсот. Это глубокие подземные коридоры, в которых некогда прятались христиане, гонимые римлянами. Стены там исписаны надписями. Это первые христианские молитвы. Тысячелетиями вынашивался и развивался религиозный культ. От первых простых песнопений, от несложной молитвы во имя человека, которого назвали богом, к золоченым ризам Византии, к тысячесвечевым люстрам, к храмам, стоющим миллионы, и, наконец, к поповщине царского времени.

Тысячелетиями рос дурман.

 

От катакомб до города далеко. Очень устала маленькая горбатенькая девочка, едва плетется на тонких, как палочки, кривых ногах.

Ласково пеняет учительница:

— Видишь, Афанасьева, я ж тебе говорила устанешь, не по тебе такие прогулки.

Вот-вот задрожат слезинки на длинных ресницах.

Сенька, без раздумия, подхватил девочку на руки:

— Чипляйся за шею, да покрепче. Ну, айда!

Смеются ребята.

— Ай да Афанасьева, какой автомобиль себе завела!..

 

Залило уходящее солнце бронзой море. Сгустилась синева вверху. Еще немного и поползут прозрачные сумерки…

Попрощалась Полундра с ребятами и с молоденькой учительницей.

Семен не знаёт что и придумать, уж такая она…

Поскреб в затылке, выпалил:

— Если что, так на баркасе всех перекатаю…

Смеются, довольны.

Гулки шаги по Митридатской. Вон калитка, Кудлашка повис на заборе — кошку чужую ловит.

Ворчит Полундра:

— Не можешь, как порядочные собаки, у-у!.. Обормот!..

Обормот стыдливо затрусил вперед. Хочется быть порядочной собакой.

*

Уж так установилось у Цымбалюков — отпускать девчонку раз в неделю. Каждое воскресенье Семен с Полундрой уходят то на гору, то в море. Каждое воскресенье дает девочке что-нибудь новее. Каждый раз Полундра убеждается, что есть на свете и другие интересные вещи, не только „Морская Практика“, и те толстые книги о мореплавании, которые лежат у дядьки Цымбалюка на полках.

 

Грудасто вздулся парус. Попутный ветер подгоняет чистенькую, заново окрашенную в белый цвет, шлюпку.

Нелегко досталась эта шлюпка Сеньке, целый час скулил, пока выпросил у грека Анастасиади. Торгуется грек: рубль и никакая сила…

Давно собираются Семен и Полундра в Ени-Кале. Там интересно, можно полазить по хмурым таинственным туннелям, по зубчатым степам старинной турецкой крепости.

Неожиданно притих ласково дующий ветер.

Слева серые, обгорелые, сожженные в Крымскую кампанию, каменные стены карантинных зданий. Далеко раскинулся запущенный сад.

Сенька предложил:

— Не зайти ли нам в карантин?..

— А почему бы нет! Глянь, забунацарило[12].

Заложив весла, не торопясь, подгребают к небольшой деревянной пристани.

Много названий судов и имен моряков всех стран вырезало матросскими ножами на балках и досках.

Из дальних стран приходили солидные бриги, грациозные шхуны с апельсинами, с сан-туринским вином, кокетливые шхуны из солнечной Генуи и пламенной Барселоны. Иногда заходили из неблагополучных мест железные туши пароходов, — тогда на мачте поднимался желтый флаг, карантинным слывет он среди моряков всего мира.

Если кто-нибудь упирал от холеры или чумы, немедленно увозили команду на берег в бараки. На судно приезжали люди с бутылями, с мангалами, и долго потом носился над морем запах карболки и серы.

Закончится трехнедельный карантин, выезжают на берег штурмана и капитаны для получения „практики“.

Подолгу поджидают гребцы у пристани и от нечего делать вырезают имена судов, свои имена и имена своих подруг.

Пестреет именами маленькая деревянная пристань.

 

Много веков тому назад точно так же приходили и уходили корабли. Отважные мореплаватели на утлых судах, галерах, триремах проходили архипелагом от острова к острову, пробирались в Черное море, где на побережьи основывали колонии. Были это просто искатели приключений, авантюристы, и руководила ими жажда наживы… Знают про то седые утесы, да штормы Черного моря…

Одни из них погибали, борясь со стихией, другие — в боях с готами и дикими гуннами.

И только немногие, образовав колонию, поселялись здесь.

Все эти Д’Альорсо, Сангвинэтти, Маврокордато, Комбици, Варвацци, Звороно, Порчелли и Попадаки — все это выходцы Средиземного моря. Некоторые бежали от правосудия, другие ради наживы, третьи, забрав жен и детей на утлые быстроходные гулеты[13], просто гонимые нуждой. Много разных разностей наслушался Семен от старых греков и неаполитанцев, что живут на Мелек-Чесме.

О том, как они темными ночами переставляли бакана[14], чтобы посадить на мель английские пароходы и богатые итальянские многотонные суда, а потом предлагали свои услуги, чтобы стащить с мели.

 

На колокольне старинной греческой церкви гулко пробило восемь.

Сдав шлюпку греку, Семен и Полундра спешат домой. Бежит девочка по улицам, только пыль столбом. Сенька пустил вдогонку:

— Чего бежишь, як оглашенная?..

Отмахнулась и припустила еще скорей…

— И так опоздала, дядько больше не отпустить…

Усмехнулся, шагает неспеша, в развалку. Куда ему торопиться, не на службе!

Кудлашка издали учуял Полундрины шаги. Заметался в сарайчике. Дико царапается в дверь. С самого утра сидит собака под замком. Поставили миску с едой, не притронулся. Обиделся.

Не взяли. Первый раз не взяли…

Долго недоумевал кот Кузьма — где Кудлашка? Особенной любовью к нему не пылал, но без него все ж как-то скучно.

Пролез через слуховое окно, пробрался на верхнюю балку. Присел. Увидел пса, от удовольствия хвост палочкой, уши торчком. Не слышит Кудлаш, спит, как убитый. Вдруг задрыгал всеми четырьмя лапами. Взвизгнул… Кузьма решил:

— Проснулся…

Хоть бы что. Спит… Снится Кудлашке: бежит он по берегу за Полундрой. Ему видно, как мелькают по желтому песку ее розовые пятки. Вдруг:

— Ку-длаш-ка-а!.. — Вскочил пес, как встрепанный. От радости хвост маятником. Потом сел, обиженно повернулся спиной к двери. Не-ет, теперь он не побежит. Ни за что. Пусть сама придет.

Первым долгом Полундра к сараю. Звякнул засов. Бросилась к Кудлашке. Видит, не шевелится пес. Испугалась.

— Кудлашка, Кудлашенька!.. Что же это ты, песик!

Кудлашка — ноль внимания.

— Кудлашенька! Миленький!..

Обернулся Кудлашка и столько в его глазах упрека и обиды, что Полундре стало стыдно. В самом деле, еще щенком гонялся за ней следом. Первый раз оставила, первый раз не взяла…

Взяла Кудлашку на руки:

— Кудлашенька, собака, хороший мой!..

Не вытерпело собачье сердце — лизнул с размаху прямо в губы.

Семен запирает калитку на ночь:

— Полундра! Ты где?..

— Тебе чего?..

— Да так…

Вышла Полундра из сарая. Крутится подле ног Кудлашка. Пора спать…

Видит Полундра Сенькину спину в маленький двери — значит, спать пошел.

Прозвенел и стыдливо сорвался ломкий голос.

— Спокойной ночи!..

*

Вчера Полундра на чердак лазила. Там на гвоздь ногою напоролась, а сегодня вздуло палец. Распухла ступня.

Сенька дразнит:

— Рубль-пять! Как теперь в Аджимушкай пойдешь?

Огрызнулась:

— Тебя не касается!

Завтра воскресенье, хочется в каменоломню и надо же было такой беде случиться…

Не подает виду Полундра. Знает, Сенька разыгрывать начнет.

— Куда тебе, развей дошкандыбаешь?..

В сумерки, когда Кимку спать уложила, пошла нарвать травы придорожник. Бабка Меркуловна, что живет наискось, в желтеньком домике с синими ставнями, посоветовала:

— Ты подорожнику нарви и к больному месту приложи — враз полегшае, бо подорожник — трава целебная…

Цымбалюки насмех подняли:

— Бабьи бредни!

Беттина Петровна разъясняет:

— Правда, придорожник — трава целебная, но проще сделать перевязку или компресс…

Достала клеенку, бинт…

Фыркнула Полундра. Она знает, что знает. Набрала целую охапку придорожника. Приложила. Больно, горит нога. Так болит, что хоть белугой вой. Стиснула зубы. Терпит…

А тут Кудлаш ненароком задел больную ногу.

От злости и боли света не взвидела. Ударила. Обиделся пес. Залез под кровать, ворчит…

Очень четко на его языке звучало:

— Конечно, которые дерутся, какие уж товарищи!..

 

Завернули головы куры под ситцевые крылья. Мурлычит Кузьма. Спит весь дом. Не может уснуть Полундра. Дергает палец.

Утреннее солнце еще не успело раскинуть золото своих лучей. Только-только трепыхнулась ранняя птаха на ветках. Полундра уже на ногах, правильнее — на одной, на другую не наступить. Сняла придорожник и застонала. Палец вздуло. Прыгает на одной ноге — нет, далеко не уйдешь. Ну, что делать? Придется отложить до следующего воскресенья.

Кудлашка поражен: было две ноги, вдруг — одна… Решил: озорует, балуется…

Полундре не до этого. Глазами в сундук. Там у Цымбалюка мокроступы. Сорвала с гвоздя полотенце, намотала на ногу, еще и еще. Натягивает сапог. Скрипнула зубами. С трудом пролезает нога. Притопнула. От боли поморщилась. Кое-как шагать можно.

Тяжелые мокроступы у Цымбалюка. Здорово попахивают дегтем. Специально для штормовой погоды припасены. На палубе оно ничего, а вот по мостовой попробуй… Раскатистым смехом закатился Цымбалюк увидев Полундру.

Рыгочет Сенька:

— Тю на тебя, чертяка, вырядилась!..

Обозлилась Полундра:

— Засохни!..

А когда любопытная старуха Фабиано просунула крючковатый нос за ворота — хлопнула калиткой Полундра. Дернулась в испуге назад итальянка. Злобно прошипела:

— Порко мадонна! Парчива цоббак!

Приложилась глазами к щелке. По пыльной дорого две спины и рыжий пушистый хвост.

 

Вразвалку шагает Семен. Ковыляет Полундра. Трусит впереди Кудлашка. Показались каменоломни. Когда-то много сот лет тому назад, по словам ученых, там были катакомбы. Сейчас этих каменоломень считай — не сочтешь. Доходная штука — керченский камень!

Керчь и все южное побережье Крыма строится из этого известняка. Крепкие люди, осыпанные белой пылью, выпиливают ровные широкие „штуки“, грузят на небольшие шхуны.

Алой косынкой машет закат умирающему дню. Червонятся верхушки тополей и акаций. Полундре и Семену пора домой.

Семену не по себе. Ему памятны на всю жизнь эти каменоломни.

Из маленькой будки — сторож. Подмышкой костыль. Смешно телепается обрубок правой ноги. Дощечкой руку к глазам. Щурится на закат. Увидал Полундру, перевел глаза на Семена.

— Гуляете?

Еще пристальней на Семена:

— Что-то здается мне, личность ваша знакомая, встречались, а где не вспомню…

Семен протяпул руку:

— Девятнадцатый год, вспомни!..

Дрогнули лохматые брови. Странно задергался подбородок.

А Сенька:

— Самойленко, Овчаренко, Кутепова помнишь?

Еще сильнее задергался подбородок.

— Значит, ты и Неймана и Цвеликова знаешь? Помнишь, как шахты взрывали?

Трясется голова на несуразно тонкой шее. Тяжело вздохнул.

— Да-а… Много тогда зря погибло людей…

Тот, кто пережил девятнадцатый год в Керченских каменоломнях — еще семьдесят семь жизней переживет.

Увел сторож Семена к себе в будку. Полундра притихла. Следом скользнула.

Маленькая комнатушка. Кровать, стол, скамья, больше ничего.

За печкой топчан. Пестрит лоскутное одеяло. На нарах женщина — молодое лицо, а голова седая-преседая. В глазах испуг смертельно раненой птицы.

— Ты, Семен, того, нэ обижайся, сестренка Настя, она трохи не в соби…

Панасенко постучал пальцем по лбу.

— С того самого времени знаешь, коли они баллоны з газами пускали. Народ очумел зовсим… Дитинку задавили… Так, ногами затопали, свои ж… Колы очухались, — Настя подняла… З той поры, як малохольна…

Прижалась Полундра к стенке. По спине холодок.

— Рятуйте! — прозвенел, как натянутая струна голос Насти.

Уставилась глазами в Полундру. У той по спине мурашки.

— Панасенко, як буты дытынку раздавили?

Перевела те же немигающие глаза, вздохнула и тихо, как шелест:

— Шо робыть? Податься некуда… Понимаешь?.. Не-куда!..

Голос дрожит:

— Синий весь…

Панасенко шопотом:

— Це вона чужих побачила. А то мовчит, як убитая.

Искалечили Панасенко в тех же каменоломнях. Двое суток пролежал. Как попал в больницу — не помнит. Как не умер от заражения крови — не понимает.

 

Мигали звезды, когда Панасенко вышел с фонарем проводить приятелей. Море сквозь темную дрему отплевывается белой пеной. Зигзагами мигает фонарь. Желтые пятна света падают на дорогу. Стучит костыль по твердому грунту. Молча шагает Семен.

Тяжелыми думами темнеет душа. Молчит Полундра. А нога, как в огне. Кудлашка знает, что теперь не до баловства. Жалко, — нельзя подпрыгнуть, лизнуть в нос, дернуть за юбку, любя, куснуть за палец. Нельзя — не такое время.

 

Шагая по дороге, вспоминает Сенька. Точно вчера это было.

Только подошел он к 5-й Продольной, из-за угла — Кожемякин. Широкий, костистый, глаза как угли.

Два непонятных постороннему знака — и разошлись.

Знает Сенька, как ему быть, куда и что.

Вот серые ворота. В калитку — щукой. Оглянулся. Вихор под кепку подобрал. Гибель задора, силы и жизни в этом кулаке, в этой штанине, что разодрана пониже того места, на котором сидят.

Сегодня в пять у Кутепова собрание. Он передаст пакет и гайда на фабрику Месаксуди.

Вчера в саду на Глинище здорово говорил Петр Урсатьев — недаром матрос. Слова, как кованые. Зажег братву. Решили организоваться в каменоломнях. Вспенились, закопошились.

Самойленко, Кутепов, Нейман повели дело крепко.

Знает Сенька, что дорога каждая минута. Каждый человек на счету. В момент управился на фабрике. Мотнулся в ячейку. Сунул пакет для Рамбула. Оповестил, кого надо, и опрометью на Вторую Продольную с ответом к Кожемякину.

У фонаря знакомая фигура. Ярко вспыхивает огонек папиросы. Вполголоса:

— Ну, что, уладил?..

— Ясно…

— В порядке боевого задания чуть свет, ступай в Аджимушкай. Там должны собраться представители окружных деревень… Дело серьезное, сам понимаешь, смотри, — не провали…

— А ты?..

— Там без меня найдутся.

На съезде порешили: разложение деникинского тыла, дезорганизация армии, беспрерывный террор белого командования. Крестьяне обещали каменоломщикам всяческую помощь. Там же выбрали военно-революционный штаб каменоломень.

Из-за угла — два силуэта. Не разобрать кто. Отскочили от фонаря. Оба вдруг стали пьяными, лыка не вяжут.

Семен загорланил песню. Шарахнулись фигуры в сторону. Зашуршала шелком юбка. Исчезли за поворотом.

Семей подтянулся к уху Кожемякина.

— Шпики…

Рассмеялся беззвучно матрос.

— Дурень… Это ж Шаповаленко со своей бабой. Тот, что на базаре мукой торгует… Ишь… шуршит шелками… У-у, гадю-ка-а!..

 

Четко вспомнилось Сеиьке, как, вскоре после съезда, сварганили танцульку в Аджимушкайской школе. Так удобнее. Незаметно агитнуть можно.

Сенька с утра в школе. Чисто сработано. В случае чего:

— Потанцовать охота, мы люди молодые, и вообще…

Сестры каменоломщиков, жены, те, что помоложе, полы скребут, окна протирают. Набрали цветов, зелени. Надо ж украсить. Танцулька, так танцулька. Сеньке и оркестр удалось собрать. Гармошка, мандолина, две балалайки, гитара… Хоть и не успели сыграться, ну, да ладно, сойдет!

Упрел Сенька. Рубаха к спине прилипла. Во рту пересохло. Пить хочется — страсть!.. Вспомнил про тетку. Здорово квас варила. Вот бы сейчас! Полведра бы вылакал.

К вечеру набралось молодежи видимо-невидимо. Растанцовались. Тренькают балалайки. Звенит мандолина. Заливается гармошка.

Русявая Марфутка с толстой косой — дочь бакалейщика. Квадратную талию облегает голубая кофта в горошину. Белесые брови, белые ресницы. Нос пуговкой.

Танцует сосредоточенно. С такта боится сбиться. Минуты не посидит. Кавалер, рыжий, как морковка, веснущатый.

— Ах, Марфушенька, не пройтись ли нам…

— Кому Марфушенька, а вам Марфа Иванна!.. А еще городской…

В дальнем углу Семен с пятью парнями квас хлещет. Поблескивая глазами, сдавленным шопотом:

— Так вот ребята, вы теперь в курсе дела. Ну, так как?..

Переглянулись:

— Известно, как? Говорить не приходится. Раз такое дело…

Запрыгало сердце под синей рубахой. Пятерых завербовал.

По стенкам в накрахмаленных юбках трещат подсолнухами те, которых кавалеры не заприметили. Все на свете немило. Между ними одна. Бледная, тихая, стоит молча и наблюдает.

Прямой пробор, рамка черных волос, скорбные серые глаза.

Сенька к ней веретеном.

— Семечек, кваску не угодно ли?

Девушка оказалась из Багерова. Случайно попала. Сметливая и душевная. Сразу поняла. Протянула жесткую ладонь:

— Я, товарищ…

— Тсс!

— Я все сделаю. Давно об этом думаю. Не знала только, куда обратиться, — кругом слежка… Вы думаете, мне легко?.. Отца запороли. Брата к стенке поставите… Я на все пойду!..

Нагнулась близко-близко. Горячим шопотом Сеньке:

— Мне терять нечего!

В самый разгар танцев, когда пол дрожал под молодыми ногами и пыль стояла столбом, ворвалось казачье.

Как пронюхали — непонятно. Верно, разведка донесла. С нагайками, с шашками, за плечами винтовки, как-будто оружие искать. На полутакте оборвалась музыка. Перепуганны лица. Кто в окно, кто в двери…

Красивый сотник. Курчавится чуб. Рдеют лампасы Шпорами звякает. Подчеркнуто сухо:

— Никого не пускать! Кто распорядитель? Разрешение есть?

Из толпы вышел заведующий школой. Побледнел. В руках бумага вздрагивает.

— Извольте. Вечеринка организована школой. Все в порядке, господин…

Взглянул на погоны. Добавил:

— …сотник.

Ироническим взглядом скользнул сотник по щупленькой фигуре и по рябому лицу деревенского учителя. Процедил:

— Обыскать!

Рассыпались казаки по углам. Шарили всюду. Где надо и где не надо.

На заре уехали. Сенька на крыльце и те пятеро с ним. Перемигнулись. Полоснул в утреннем воздухе переливчатый задорный молодой свист.

 

Идут молча. Полундра прихрамывает. Молчит Сенька. В памяти шаг за шагом, день за днем долгий путь борьбы. Во главе восставших крепкие ребята. Немногие из них остались в живых. Опять скачок в прошлое. Кожемякин в каменоломне. Сенька — для связи в городе при ячейке. Нейман через Сеньку передавал в каменоломню сведения о положении в городе. Городские подпольщики держат связь с каменоломней. Доставляют и хлеб и фураж.

Сегодня у Сеньки встреча с Месрабьяном. У отца пекарня. Полезный парень! Хлеб только через него и получают. Если б не он — крышка. Как он это устраивает — сказать трудно.

С каждым днем повстанцев все больше. Бегут в каменоломни те, что за рабочее деле голловы не пожалеют, и те, что в мокром доле не промах. Косо посматривает штаб каменоломень. Народ такой — хоть оторви, да брось. Не охота ссориться Не такое время. Под надзором они не страшны. А тут бои за боями. Отрезанные отовсюду, ухитрялись получать оружие, патроны, продовольствие.

Убит Самойленко — душа восстания. Ранены лучшие товарищи. На секунду растерялись. Ненадолго. Снова с той же силой за винтовки, за гранаты. Теряет беломуть почву под ногами. А каменоломщики свое:

— Бей гадов!

Ворвались в город. Несколько часов Керчь была в руках рабочих и аджимушкайцев. Но только несколько часов. Рассыпались каменоломщики по улицам. Вокруг города кружит броневик. Забрасывает снарядами. Тявкают пулеметы, бубнят Виккерсы, ухает с иностранных судов артиллерия. Под непрерывным огнем одна дорога — к Митридату.

Озверелое офицерство ловит рабочих. Того, кто попался — на месте, без суда, без следствия.

Руки грязные, лицо закопчено. Татуировка?.. — В расход!!..

Уцелевшие кротами забились в каменоломню. В створчатых коридорах в кучу сбились женщины, дети, старики.

У Кожемякина голова кругом. Сеньку позавчера при вылазке зацепило шальной пулей выше щиколотки. Не растерялся — перевязал наскоро тряпкой. Глазом не моргнул. Не до того!

А там, под землей, звериным воем:

— Проклятые!..

Кто-то сошел с ума. Женщина на своем же фартуке повесилась. Стиснул зубы Сенька. Нет спасения. От золотопогонников не жди пощады. Отдано распоряжение передушить, как крыс, всех каменоломщиков и тех, что с ними за одно. У выхода баллоны с удушливыми газами.

Сенька подумал:

— Ну, теперь амба!..

К Кожемякину:

— Дядько Павло!..

Осунулся матрос, почернел от копоти и дыма. Не слышит.

Под сводами каменоломен полоснуло гулкое:

— Ах, а-а!

Шрапнелью двинуло. Оторвавшейся каменной глыбой придавило нескольких человек. Остро торчат раздробленные кости… Страданием искажены лица. Побелел Сенька. Ослаб. На его глазах падают один за другим.

— Товарищи, пробиться надо! Надо вырваться во что бы то ни стало! Иначе — крышка…

День и ночь роют штыками, ножами. Роют новый проход. Через несколько дней Сенька первым увидел сквозь щелку пробивающийся свет. От радости крикнул и упал, как сноп. Испугался Кожемякин. Нагнулся:

— Ничего… Сомлел парнишка… Много крови ушло…

 

Темной ночью, один за одним, ушли каменоломщики. Скрылись во мгле. А на утро из подземелья вышла кучка — женщины, детишки да старики. Серые лица, кожа да кости. Глаза, как у ночных птиц. Долго щурились. Высоко вскинулась на черном древке белая от чьей-то рубахи оторванная тряпка. Уголок в крови…

Кто не знает, что значит этот белый лоскут?

*

Кожемякин умер. Сенька не растерялся — не таковский парень. Не даром решил Сенька быть моряком. Пошел в порт обивать ржавчину. Рыбачил с греками. А год спустя удалось ему поступить на портовый катер. Всю зиму проработал он в клубе водников. Хорошо знают портовые ребята Сеньку Шкерта. По весне назначили Сеньку рулевым. В кармане у него профсоюзная книжка, где четко выведено, черным по белому:

Семен Филиппович Кучеренко.

Летом плавал, а зимой учился в Ленинградском мортехникуме. Удалось сходить на учебном парусном судне „Товарищ“ в Англию. Давнишняя мечта Сеньки побывать за границей осуществилась. С благодарностью вспоминает Сенька покойного Кожемякина. Многим ему обязан. Если б не он, не попасть, бы Сеньке в мортехникум. Не побывать бы за границей… Прибыв в Ленинград, списавшись с корабля, затосковал Сенька по югу. Потянуло на Черное море.

Теперь это не тот уже Сенька, что, с вихрастой собакой Кабыздохом, воровал у соседей яйца и, крадучись, развозил на шлюпке прокламации на французские суда, рискуя попасться белогвардейцам. Не тот, что в крынке французским матросам в подарок лягушат привез, что был пулеметчиком на броневике и ранен в керченских каменоломнях. Нет, теперь это крепкий, загорелый парень. Упорно идет Сенька к намеченной цели. Сейчас он сидит с Полундрой у подножия черного ржавого маяка.

О чем только они не говорят.

О крюйс-пелингах, о том, как лучше сделать поворот овер-штаг, о лоции[15], о якорях…

Тихо плещется прибой. Белой пеной разбивается об остатки древнего мола, некогда построенного отважными генуэзцами.

Луна бросает на воду пригоршни меди. Медленно проходит парусная шлюпка.

Сенька изумлен:

— А здорово ты навострилась, весь курс малого плавания прошла. Эх, попасть бы тебе на судно, на практику…

Ближе придвинулась Полундра. Горячим шопотом:

— А ты думаешь не попаду?.. Они снимаются во вторник, на Севастополь, одежда у меня есть, голландка, картуз да сапоги, только бы забраться на шхуну, в подшкиперскую, ну, и спать. А как выйдут в море, вылезу. Дядько Цымбалюк — добрый, ничего, что кричит…

Семен подзадоривал:

— Ох, и попадет же тебе…

Ну, что же, нэхай ругается, мне бы только до Севастополя, а там на дубок, або що куды-нэбудь…

Семен спросил:

— Ну, а документы?

— Скажу — нема. Потерял…

— Потерял?.. Значит, ты за хлопца?..

— А то как?

— Ай да Полундра! Да ты не робей. В Каспии на рыбницах бабы сами ходят под парусами. А на Мурмане?.. Да. у нас на „Товарище“ — раньше это был английский четырех-мачтовый парусник — девушка матросом ходит, окончила мортехникум. Делала рейс в Англию, в Тальбот, и вернулась в Ленинград. Вторым рейсом хотели итти в южную Америку, не повезло — потерпели здоровую аварию. Теперь назначили другого капитана, Лухманов ему фамилия. Сейчас чинимся, поставили такелаж. Пойдем сначала в Англию, а потом в южную Америку…

Хорошо рассказывает Семен о жарких странах, о чернокожих людях, о той работе, которую он среди них поведет.

Заслушалась Полундра.

Пенистые волны разбиваются у самых ног. Ласково плещет прибой.

 

В доме Цымбалюка суета. В раскрытый чемодан Беттина с Полундрой укладывают вещи.

— Носки не забудь положить!..

Обернулась к Цымбалюку:

— Я тебе там положила полдюжины носовых платков, смотри, не растеряй.

Полундра подошла к письменному столу, а там бумажка:

„С получением сего, предлагается Вам следовать в Севастополь“.

Прощается Цимбалюк, обнял жену. Теще деланно строго:

— Без меня, чтоб все было тихо-смирно!

Ваял Кимку на руки. И Полундре:

— А ты за ним хорошенько поглядывай!

Вскинул чемодан.

Жена спросила:

— Когда снимаетесь?

— На рассвете… Ну, до скорого!

Полундра за ним, прижалась к косяку, смотрит в окно на море. Там на рейде покачивается шхуна.

На губах неопределенная улыбка, а в голове волчья дума:

— Бежать…

*

Ночью полоса лунного света избороздила бухту. К шлюпке крадется вдоль берега Полундра. В руках узелок. Через плечо большие сапоги.

Семен навстречу.

— Ты куда?..

Ткнула пальцем на море. Чуть-чуть покачивается залитая лунным светом шхуна. Подмигнул:

— Ну, и попадет же тебе! Дознается Цымбалюк, он тебе ижицу пропишет!

— Це вже як прийдется!..

Хлопнула по плечу:

— А-ну, отвернись.

Торопливо сбрасывает юбку. Семена так и подымает обернуться.

— У, чорт курносый, отвернись говорю, а еще — комсомолец… Засучила штаны и мигом подскочила к Сеньке. Тот удивился.

— Тьфу, когда же ты успела?

Залилась дробным смехом.

Я еще дома штаны надела под юбку…

Кудлаш таскает Полундрино платье по песку и мотает головой — органически пес не выносит юбок, штаны, на его взгляд, куда лучше…

Семен слегка обнял Полундру за плечи. Увернулась.

— Ну, ты, полегше!

Вскочила в шлюпку, следом Кудлат.

Плечом уперся Семен в нос. Тихо шурша поползла шлюпка.

Гребут…

Ловко подошли к шхуне. Из-за борта свешивается конец. Уцепилась, как кошка — вверх по концу. Штука не легкая — в зубах узелок, через плечо сапоги — ничего, дело привычное!

Послышалось будто кто-то прошел. Прильнула к борту. Тихо… Занесла ногу и бесшумно прыгнула на палубу. Спустила конец.

Семен привязывает Кудлашку. Тащит Полундра. Беспомощно дрыгает ногами пес — не привык к такому обращению…

Покорно улегся у ног, зорко озираясь по сторонам. Отвалила шлюпка. Семен кинул последний взгляд, гребет к берегу.

Крадутся Кудлашка с Полундрой по палубе. Неслышно ползут. Черным отверстием зияет люк. Полундра знает — там подшкиперская. Скорей по трапу вниз. Облегченно сорвалось:

— Ф-уу-у!

Улеглись на сложенных парусах. Слипаются веки, клонит ко сну. Шорох. Забегали, завозились судовые крысы. Подняли суету — почуяли в узелке сало. Рычит Кудлаш. Полундра успокаивает:

— Тсс! Молчи, услышат…

Запустила пальцы в лохматую шерсть. А крысы все ближе. Одна, другая, злобно попискивая, теребят узелок… Кудлаш вырывается, царапаясь. Полундре не по себе. Не то, чтобы страшно, а так. Схватила сапог, лупит по чем попало.

*

Из темного люка на палубу два острых рыжих уха два глаза и черный нос. За ним взлохмаченная голова. Озираются…

Сзади кто-то крепко мозолистой хваткой за шиворот.

— А, проклятая душа!

Вытащил на палубу. Рычит:

— Изуродую!

Здорово влетело. Крепится Полундра. Ей бы только на берег попасть, а там видно будет. Показался Севастополь. Белые здания. Город из камня. У минной башни переливчатый звон. Это на посыльных и учебных судах сторожевых дивизионов бьют склянки. В амфитеатре моря бирюза. Застопорили мотор. Отдали якорь. В лесе паутинчатых мачт качаются суда. Вот „Минерва“, „Альма“ „Кадор“, „Бесстрашны“».

Цымбалюк приоделся, собрался на берег. Приказал спустить шлюпку. Подошел к борту, чешет крутой затылок.

Не заявить нельзя… Вот не было печали!

— Эй, ты, Полундра! Собирайся на берег…

Узелок в зубы. Кудлашку подмышку.

— Есть!

Ловко прыгнула в шлюпку. Села на банку. Лихо вставила уключицу, заложила весло. Не узнать. Парнишка, хоть куда. Синяя рубаха вправлена в брюки. На голове кепка, из-под нее курчавый чуб.

В голове:

— Трэба тикать[16].

Когда вышли на берег, Цымбалюк заговорился со знакомыми моряками. Полундра боком, боком, в переулок — и поминай, как звали… Очутилась на Хрусталке. Впервые увидела — как растянувшегося на горячем каменном массиве здоровенного парня другой, поменьше, шпыняет иголкой. Взбухла округлая, натертая китайской тушью, грудь.

Когда смыли, увидела пронзенное сердце, а ниже прочла:

«Не плачьте, красотки, не верят слезам моряки».

Золотыми стрелами щупает солнце верхушки мачт. Море как пламенеющий жемчуг. Вспомнила Полундра про боцмана Пряжку. Порылась в карманах, вытащила записную книжку, перелистывает страницы:

«Ремесленная улица, д. 14, Максим Пряжка».

 

На другой же день девушка, лежа на спине, отбивала в паровом котле соль. Лицо разъедает соленая накипь. Выпаренной медной глоткой загудел гудок. Полдень, перерыв. С наслаждением набрала в легкие свежий, пахнущий водорослями, воздух. Примостилась в холодке, около котла.

Кудлаш лает. Развязала узелок. Там тарань, хлеб, арбуз. Пряжка позаботился. Трах! арбузом об мостовую. Рассыпалась красная сахарная середина, посыпались черные зерна. Сладким соком исходит арбуз. Мордой тычет под локоть пес — скорее, мол, есть хочется. Поровну разделила хлеб. Проголодались, жадно едят. Где-то неподалеку зацокали греки. Захотелось созорничать. Бросила под ноги арбузную корку. Молодой, горбоносый и усатый, споткнулся, подымаясь ругнулся:

— А на пара диаволи, парсивая цорт!..

Хохочет Полундра, хохочут и греки. Разговорились. Тому, колченогому, с тараканьими усами, что выбрит до синевы, нужен бойкий мальчишка. Предлагает вступить в артель. У Полундры одна думка: только бы не влипнуть. А Кристо предлагает:

— Харци хоросай… Риба пойдет, усе заработаем. Ну, сто сказись?

Полундра тряхнула головой:

Ну, шо ж, рыбалить, так рыбалить…

Горбоносый спросил:

— Как тебя звать…

Быстро сообразила. Хитра, как озерная щука. Бросила:

— Ванькой…

— Ванькой? — переспросил горбоносый, — этта нихароссо, луце Янго.

Идя с греками, спохватилась.

А где же Кудлаш?..

Бросилась обратно.

— Кудлаш, Кудлаш, Кудлашенька-а!..

Завтра ехать к Балаклаву, а его черти где-то носят. Совсем от рук отбился пес. А тут греки торопят… Решила:

— Не потеряется, не таковский.

*

Полукруглая башенка с цветными стеклами. Облупившиеся статуи. У самой воды двухэтажный полусгоревший особняк. Пустыми отверстиями сиротливо смотрят окна. Внутри ростет чахлая трава. Еще недавно в этом особняке помещалось ГПУ. Повыше террасами низкорослые кипарисы. На берету перевернутая шлюпка «Борей», немного дальше «Тереза», направо «Слава России». На сваях купальни тут же «Морские ванны». Чуть отступя от набережной, на кольях просушиваются рыбацкие сети.

Неподалеку полуразрушенная пристань, у которой замокают бочки. Лениво покачивается окрашенная в голубую краску прогонистая «Свобода». А дальше, прилепившись к скале, над самой водой, точно птичье гнездо, вилла «Мон Плезир». На противоположном берегу лагуны, сверкая белизной, четко вырисовываются мавританские башни. Сейчас там дом отдыха Цусстраха. У самого берега, ошвартовавшись, стоит неуклюжий, окрашенный в серую краску, колесный пароход Эпрона. Чуть левее, на якоре водолазный бот.

Обгорелые люди разбирают мережи. Юра перевязывает круглый деревянный обруч и ругается: не идет рыба!..

Не везет рыбакам. По утрам изредка вытаскиваю розовую султанку, а пока что Павля Каликати шпаклюет баркас. На носу баркаса выведено витиеватыми буквами — «Стихия».

Высокий, с серебром в висках, молодцеватый Василий — Орлом зовут его в Балаклаве — перебирает сетки.

Тут же, в ожидании трамвая с приезжими, слоняется франтоватый Сашка Комиссионер. На нем синяя вязаная фуфайка и блестящие ботфорты.

Павля недовольным голосом:

— Чорт его знает, — тот, приезжий из Москвы, обещался прислать три куклы[17]. Да так и не прислал!..

Орел отозвался:

— Ты их только слушай, они наобещают. Мне он тоже трубку обещал!..

Кристо крикнул:

— Янго, двадцать раз тебе говорить?.. Колюму[18] разбери…

Янго да Янго — так окрестили греки Полундру.

 

Тысячами осколков переливает на солнце лагуна. Синеет густое небо. Вкусно пахнет рыбой. Подвинулись к воде крутые громады.

Полундре хорошо видно набережную, видно, как ползут вверх четыре, пять узеньких улочек, поперек переулочки, а в переулочках одноэтажные домики. Сегодня ровно в десять Полундра вместе с этим рябым мухомором Кристо повезут кататься вон тех двух, что живут на набережной. Белокурая будет петь и брызгаться водой, а мужчина вздыхать и курить папиросу за папиросой… Полундра знает, что как бы вчера ни бесилось море, как бы ни бился сине-зеленый прибой об острые камни — в бухте спокойно, как в чашке воды Не шелохнется лагуна.

Закончила Полундра разборку сетей и принялась за еду. Сочно захлебываясь, уписывает кораллово-красные помидоры. А в голове одно:

— Где же Кудлаш?

Тоскует Полундра. Шутка ли, сколько лет вместе прожили!

Из окна:

По-е-хал ка-за-к на чуж-би-ну да-ле-ко.

На ве-ер-ном ко-не он сво-ем во-ро-ном…

Застыла, натянулась, как тонкая струна, последняя нота казачьей песни.

С-во-о-ю Ук-ра-и-и-ну-у навеки по-ки-нул,

Ему не-е вер-нуть-ся в оте-е-чес-кий до-о-м…

Знает Полундра, что это поет вон та, белокурая, что живет в двухэтажном доме на набережной, та, что катается каждое утро с бледным. У которого пробор ниточкой — из союза совторгслужащих. Вот она перегнулась через перила балкона.

Полундра живет на горе, на Красноармейской улице, в домике, окрашенном охрой. Из окошка все видно. Видно, как вскочил тот, с пробором, как плеснул воды в лицо, обтерся, стал у стола, обжигаясь пьет наспех чай.

Полундра знает, что скоро девять, а в девять тридцать он, спотыкаясь по узкой каменистой тропинке, побежит к белокурой и они поедут кататься.

Вчера Кристо приказал приготовить громоздкую «Венецию». Надо спешить. Сверкают загорелые ноги. Скорей бы туда, к набережной. Там, у берега, напротив столовой, где белеет плакат: «Обеды на сливочном масле» и скромная вывеска «Свой труд», покачивается шлюпка: «Венеция». Зубоскалят лодочники. Ожила бухта. Приезжие нэпачи усаживаются с полными корзинами в большую вместительную лодку.

Вон «Метеор», лодка черноглазого Мамоли. Мамоли только что поднял парус и идет к мысу Фиолент. Там неподалеку — Георгиевский монастырь. Напротив щеголеватая «Вега» Косты Атманаки. Дернул за шкот. Вздулась парусина. Баркас накренило. Визжат пассажирки.

Сверкая белыми зубами, Кристо крикнул:

— Ора Кали![19]

Атманаки повернулся, махнул шапкой.

А баркас крепит все больше и больше. Вода вот-вот хлынет через борт. Кто-то дрожащим голосом:

— Послушайте, нельзя же так!..

Атманаки снисходительно бросил:

— Этта ницаво!..

Чуть тронул руля. Выравнялся баркас. Скользит из бухты к выходу.

А девушка, которая Полундру и впрямь считает мальчишкой и называет ее тоже Янго, заливается:

На-прас-но ка-зач-ка, жена-а мо-ло-да-я…

И ут-ро и ве-чер на-а се-вер гля-дит,

Все ждет, под-жи-дает, с далеко-о-го кра-а-ю

Когда е-е ми-лый казак при-и-ле-тит…

До чего любит Полундра эту песню! Заговорило ретивое: мать у нее ведь казачка. И откуда знает эту песню белокурая девушка с тоненькими пальцами и лакированными ногтями, на которых солнце в зайчики играет?

Что для них, городских, эта старинная песня, песня широкого Дона, своевольного казачья!

Знает Полундра, что эта песня — условный знак. Рассердилась:

— У-у, черти полосатые, за рубль все жилы вымотают. Гребешь, гребешь. Хорошо, что сегодня ветер.

Полундра и Кристо поставили новый парус. Грудасто вздулся каждый фут новой бязи. Понеслась «Венеция». После тихой узкой бухты необъятным кажется переливающийся красками простор. А туда, дальше, ползут темные громады, ползут и обрываются в бездонную глубь розовыми утесами.

Полундру не узнать. Черна, как галка, кепка на затылке, подкатаны до колен штаны. Парнишка молодцом. Ни рябой Кристо, ни лупоглазый Спиро не знают Полундриной тайны. Мальчишку прозвали Янго, и никаких разговоров.

Все осталось позади. Милиция, боцман Пряжка, Цымбалюки и Сенька, впереди жизнь, такая же, как море широкая, большая и неизвестная. Нет, Полундра знает, что знает. Что с греками курортников на лодке катает — не беда. Что на виноградниках сапает — неважно…

Полундра будет капитаном. Будет — и баста.

*

Узенькая площадка над обрывом. На камнях сидят те, что приехали из Перми, Усолья, Ленинграда, Архангельска, Владивостока, Минска и шумной деловитой Москвы. Говорят тихими пониженными голосами, обмениваются короткими фразами, а выше, у старой крепостной стены, где высятся круглые полуразрушенные зубчатые башни, — те, что помнят отважных генуэзцев и греков, пробиравшихся от острова к острову через узкий Босфор к хмурым, обрубистым, скалистым берегам Балаклавы, — устроились парочки. Сидят, как зачарованные…

Вечером, привязав шлюпку, по пути домой, в узком переулке уловила.

— Эх, ты, до чего оборвался! Грязный, потный, настоящий хамал, а руки..

— Что ж, руки, как руки, не мазать же их душистым вазелином?.. Руки нашему брату для работы…

— И осел работает!

— Для таких, как мы, франзоли не падают с неба..

— Ты, Коста, не грек! Мы, греки, ни за что не станем ворочать камни, как турецкий хамал, ковыряться в земле, как русские кацапы, или часами возить толстых идиотов. Я вот — настоящий грек, никогда не буду хамалом.

Оглянулась Полундра, увидела — Коста покраснел, вздулась жила на лбу, размахнулся, сейчас навернет, а тот, разодетый, как ярмарочный пряник, — наутек.

Рассмеялись:

— Хорошенько его!..

Коста — голоштанник, грек-лодочник. У него в прошлом году штормом вдребезги разбило баркас. Только-только спасся. Пришлось стать хамалом. А этот, с тросточкой, каждый раз задирает. Ему хорошо. Из карманов деньги так и прут. Где ему понять, что франзоли сами, в рот не прыгают.

 

Когда разъехались курортники, катать стало некого, — подоспело время итти на Туак. Рыбаки передавали: далеко в море появилась рыба. Кристо, Полундра и еще четверо греков пошли на рыболовство. Не подходят громадные двадцатипудовые белуги к берегу. Уходят вглубь. В это опасное время, ибо ревет свирепый «тремунтана», — так греки зовут норд-ост, — рыбаки выходят далеко в море, чтобы сыпать в беснующуюся глубину остро-отточенные крючья.

Норд-ост рвет и мечет как бешеный. В это время, как ни стараются гребцы, как ни надрываются наваливаясь на весла, — баркас ни с места. И горе, если их захватило с неубранным парусом! В эту пору нельзя держать ни одного фута парусины.

В такой шторм рыбаки убирают весла, поднимают повыше мушамбу[20] и пускаются за зыбью. Зорко следят за рулем и терпеливо ждут куда их прибьет — в Керчь или в Самсун, в Поти или в Константинополь.

Но не всегда удается рыбакам добиться до берега. Редкая зима проходит без того, чтоб не погибло пять-шесть человек. Тяжело рыбакам достается рыба.

Балаклавские рыбачки это хорошо знают. Вот почему в их огромных черных глазах затаилась глубокая печать и тревога за близких юг людей. Ибо у многих из них отняло мужа, брата, отца это ненасытное, мечущееся в злобной ярости море.

Туак — татарская деревушка. Хмурой осенью, когда идет рыба, туда съезжаются скупщики. Тогда преображается Туак.

На песчаном берегу остроносые баркасы, рыбачья снасть, рыбья чешуя.

На рассвете в соленом воздухе висит густо просмоленная брань. А вечерами, возвращаясь с рыбой, собираются рыбаки на берегу и до хрипоты ругаются со скупщиками. В деревянных, наспех сколоченных балаганах, ночи напролет дуются в карты. Заливается, визжит заунывная татарская музыка. Под конец — поножовщина. Опасный промысел выковал у рыбаков дикие нравы. Хорошо знают рыбаки, что риск есть риск и удача есть удача. Любят азарт рыбаки. Сегодня гуляем, а завтра либо так, либо этак. Либо полный карман денег, либо к рыбам на дно.

В Туаке к артели примазался Иорго Паподаки. Весь Туак знает, какой это мошенник и вертяй. Прилип, как банный лист.

— У меня барказ есть, да сетки, да крючья, да то, да се…

Послышали, поверили. Работают все шестеро а тот мух считает да посвистывает, — на мой, мол, век дураков хватит.

Вечно сонный, только к выручке оживлялся горбоносый, хищно поблескивают хитрые глаза, крючковатые пальцы перебирают перламутровые четки.

Как-то вечером, когда за окном хибарки дул стоголосый норд-ост и нельзя было выйти в море, вернулись рыбаки. Промокли до костей, не спасли линцерады[21]. Негнущимися пальцами сушили промерзлые, пропитанные рыбьей слизью, верблюжьи куртки.

Иорго ворчит:

— Разве это рыбная ловля?! Чорт его душу знает, мало-мало ветер, — вы бежите домой! Цена на рыбу падает. Покупателей нет, а если есть — денег не платят…

И пошел, и пошел.

— Што ты брешешь? Ты думаешь, мы не знаем почем рыба?.. Мордуховичу рыбу продал?..

Кристо вне себя, руки мельницей, заикается. Полундра не вытерпела.

— Хватило ума с такой жулябией связаться! Чорт лупоглазый! Давай расчет. Расчет, и никакая сила!..

Остальные поддержали:

— Подсчитайся и — край!

Полундра, вызывающе:

— Деньги на бочку!..

На утро погода прояснилась. После вчерашнего шторма море никак не может успокоиться.

На отлогом берегу суетятся рыбаки. Иорго опять умасливает.

— Нет, теперь не проведешь. К чорту!

В горячке спускают баркас. Отгреблись от берега. Подняли парус. Понесся баркас, рассекая встречную зыбь.

*

К концу тяжелого рабочего дня, снимая с крючьев многопудовую белугу, не заметили как свинцом обложило небо…

Когда очнулись, было уж поздно. Полундра ткнула пальцем:

— Кристо, глянь. Видишь?..

Оглянулся Кристо. Не своим голосом:

— Отдавай фал!

Обмерзла каленая снасть, — не идет…

Спиро хрипло:

— Нож, режь ножом!..

Берега не видно, вместо берега снежная стена. Бешеной силой несется снежный ураган. Завыл на тысячу голосов.

Барба Яни рявкнул:

— Руля!.. на борт!.. приводи к ветру!.. Скорей!..

С бака:

— Гор-цэй![22]

Громадной волной поставило баркас на дыбы. Навалилась Полундра, на румпель грудью, жмет изо всех сил. Ударило Полундру головой о борт. На виске кровь. Пенящейся волной смыло Спиро. В момент не стало грека. Раздирая руки, в кровь, пытаются убрать парус. Обледенел. Поняли:

— Амба!

Поняла и Полундра. Вот она беда!

Рано оборвется жизнь. Еще вчера казалась жизнь такой ясной.

Спасения нет. Косматой волной смыло Барбу Кавьяриса…

Что делать? Лечь на дно и ждать смерти?..

Ну, нет, не такова Полундра.

Пока есть хоть один шанс на спасение, она будет бороться. Вспомнилось, как у себя в поселке, наперекор деду, рискуя разбиться, понеслась на верхушке волны мимо свай как выбросило на берег, ободрало в кровь, как дед Нетудыдорога ругал, а сам шершавой рукой голову гладил… Не погибла ж тогда?

Цепко держится Полундра за жизнь. Ухватилась за шкот.

— Надо закрепиться, чтоб не оторвало!

Негнущимися пальцами кое-как привязалась. Зоркими глазами в море — нет ли помощи… Ни дымка, ни паруса, никого. Кругом снежная завируха. Не видать ни зги.

Поднялось шипящее зеленоглазое чудовище. Опрокинулось многотонной тяжестью на баркас. Сбило с ног. Завертелись в лохматой белой пене. Положило боком баркас, Ухватился Кристо за ворот Полундриной куртки. Хрипло вырвалось: — дев… Уцепился за обледенелую вантину. Отрывает… Не удержаться. Стопудовой тяжестью, тянут вниз громадные сапожища…

В воздухе полоснуло:

— Спаси!..

Прикрыло волной. На секунду вынырнул. Мелькнула голова. Захлебывается. Скрылся под водой… Судорожно хватают воздух скрюченные пальцы…

Зарыскала глазами в смертельном ужасе по сторонам. Никого. Лохматятся седые волны. Тысячегрудо воет норд-ост. До крови растирает тонкий шкот. Нестерпимая боль. Бьет о борт. Коробом стала обледенелая куртка. Обожгло отчаянием. Вырвалось хриплое:

— Ра-туй-те!

 

Серым маревом мелькнул, рассекая белую пену, истребитель. На обледенелом носу «П. К. 2». На гафеле трепыхается зеленый с красным крыжом флаг. У рулевой рубки командир. Молодыми, зоркими глазами впился в Цейсс. Заходили на скулах желваки. Скомандовал:

— Ле-в-в-во… Больше лев-во!..

А через секунду:

— Лев-во на борт!..

Развернулся на месте. Пахнуло машинным маслом. Трепыхаются в воздухе матросские ленточки. Ищут глазами. Заметили…

Проскочили мимо. За ветром не подойти.

Еще раз развернулся. Бросает истребитель на высокой волне. По борту обвисли тяжелые ледяные сосульки. На скользкой палубе трудно удержаться.

Тот, что у рулевой рубки, чеканит:

— Так держать!..

Подходит истребитель к опрокинутому баркасу…

Окоченела Полундра.

Привычным движением с бака бросили конец. На конце петля.

Негнущимися пальцами рванула из кармана нож. Режет шкот. Нет сил… На баке переглянулись. В рупор молодое, бодрое:

— Держись, братишка!..

*

Как Полундра очутилась на борту истребителя, — не знает.

Очнулась, видит рыжую лохматую морду и глаза человеческие, глаза собаки, а в них слезы. Кто громче взвизгнул, не разобрать. Переплелись узлом руки и лапы. Задыхается пес от радости. С кормы на нос. С разбегу подпрыгнул, лизнут командира, чуть не сшиб с ног. Отмахнулся моряк.

— Семенченко, убери пса…

Опять к Полундре, лижет руки, воет, визжит.

Пришел Семенченко, долговязый, рябой, нос картофелиной, ласковые, лукавые глаза. Это тот, что Полундру из воды вытащил. Кудлаш скосил глаза в его сторону.

— Шарик, Шарик, фююй…

Кудлаш недовольно отвернулся, какой там Шарик, когда сроду был Кудлаш.

Семенченко завернул колесом правую бровь:

— Шарик, чорт, не слышишь, что ли?..

Подошел поближе и наклонился над Полундрой:

— Гражданочка, пес-то мой к тебе симпатию имеет…

— Откуда твой — это мой собственный! Кудлашка, сюда!..

Кудлашка тут как тут, ласкается, лижет, хвостом дробь выстукивает.

Семенченко зыкнул:

— Ишь, чорт лохматый!..

Пес как будто не к нему.

Матрос скребет в затылке: и поил, кормил, а не идет проклятый…

Неожиданно озлился:

— Ведь мой пес…

Вскипела Полундра, а когда волнуется, по-украински говорит:

— Видкиля вин твий, я ж его цуценем выходила!

Качает Полундру, еле на ногах держится, то в жар, то в холод бросает. Ледяная ванна не прошла даром.

Семенченко треснул себя в грудь кулаком, эхом отдалось, как из пустой бочки:

— Накажи ж мою душу господь, шоб я так слободу видел, последний двугривенный отдал, и после этого собака не моя?.. Не отдам хоть ты сдохни!..

Рванулась Полундра, кулаком размахивает, юлос звенит.

— А-а, собаку у меня забирать!.. Ты думаешь, я на тэбэ управу не найду!..

Заволновалась, глаза как фонари, слова как из пулемета.

А что там ни говори, как ни доказывай, — Семенченко прав. Купил собаку за двугривенный. Дело было так. Когда Полундра в Севастополе договаривалась с греками, Кудлашка тумба ли какая понадобилась или знакомство новое задумал завязать — приостановился. Увлек Кудлаша чужой пес, и тут же свора подвернулась. У Кудлашки нрав вспыльчивый, оскалил зубы, а через минуту уже барахтался в песке. Отряхиваясь, подался на набережную. В один переулок, в другой — нет Полундры, потерял след, слишком много запахов…

Там, где лоснится на солнце груда пузатых арбузов, на причальной тумбе, мальчонка беспризорник — «боржомцами» зовут их в Севастополе… Тут же голубой ящик на колесах, стаканчик, стопочки с вафлями, полотенце с петухами, — облизнулся мальчуган, доедая арбузную корку, скосил глаза на ящик — хорошо бы теперь мороженого сливочного и фруктового зараз.

Откуда ни возьмись, Кудлашка. Хвать за шиворот. Зарычал пес. У мальчишки мысли, что блохи — собаку продам, двугривенный потянет. Вот и мороженое. Набросил рваную рубаху, обметал. Визжит Кудлашка…

Ревет сирена. На истребителе «П. К. 2» отдают концы… Из бузни с оборванной дверью выскочил матрос. Опоздал. Глаза на лоб. Навстречу беспризорник:

— Дяденька! Купи…

От неожиданности остановился:

— Что купить?

— Собаку, такса, охотничья…

Любит собак Семенченко. Давно мечтает завести пса. Все на судне веселей будет.

— Украл, наверно?..

— Возьми, дяденька-матрос, задаром отдаю…

С истребителя донеслось:

— Отда-ать кормой!..

— Чорт с тобой, шпана, получай…

Звякнул двугривенный…

Схватил собаку. В два прыжки через борт на палубу. Поскользнулся… Рослые, румяные дружным хохотом:

— Легче!.. Сахарницу разобьешь…

Встал, потирая спину…

— У-у, черти! Не могли палубу шваброй насухо протереть. А сам боком, и в кубрик. Собаку под койку…

— Цыть, Шарик, лежи тут…

Через четверть часа истребитель в открытом море. Вздрагивает корпус. Точно часовой механизм работают моторы. Попахивает газолином. Высоко покачивают крутые волны серый кузов судна.

Кудлашка вне себя от горя. И как это вышло! Во всю свою собачью жизнь не отставал ни на минуту, а тут раз отбился и на тебе…

Живот схватило, не то от горя, не то с перепугу. Жмется, крутится пес. Знает, что жилое помещение кубрик. Здесь живут те, что носят тельняшки и синие воротники. Те, что на берегу кормили вкусным мясом из жестянок, что иногда даже баловали сахаром.

Стало невтерпеж. Взбирается царапается когтями по трапу. Сильно качнуло. Не удержался. Сорвался вниз. Опять карабкается. Опять сорвался. Скользят когти по медной обшивке лестниц. Жалобно завыл.

Сверху:

— Шарик!..

Радостно взвизгнул. Завилял хвостом. Кое-как взобрался на палубу и притулился где-то на куче концов.

Вдруг сердитый рык:

— Чей пес?..

Семенченко, запинаясь:

— Мой, товарищ командир…

Подошел к тому месту, где только что сидел Кудлашка. Ткнул пальцем. Блеснули на рукаве нашивки.

— Убрать!.. Этого только не хватало! Всю палубу загадит…

Кудлашка сообразил. За такие штуки не погладят. А куда пойдешь?.. Палуба гладкая, белая, ну и залез в концы. Все ж оно не так видно. Видит — дело плохо. Хвост кренделем и на корму. С кормы на нос… Умаялись матросы. Никак не словишь — проворный чорт…

Запыхалась матросня. Выбился из сил и пес. Тяжело дышит. Свесил розовый язык. Глаза свирепо беспомощны.

В кубрике Кудлашку связали и снова засунули под койку.

Второй месяц плавает Кудлашка на истребителе. Сдружился с командой. Глубокой осенью, греясь на теплом машинном люке, часто ночами повизгивает пес. Снится Кудлашке: желтый песок, Полундра, знакомя рука гладит и слышится такое знакомое ласковое:

«Кудлашенька!»…

 

Клянется матрос — не отдам собаку. Сколько раз влетало.

— Мой Шарик, и никакая сила, хоть ты что хошь!

— Не Шарик, а Кудлашка, и нэ отдам я тоби, хоч сдохни!..

Никогда не плакала, а тут разревелась, как маленькая. Все, что угодно. Только не это. Не выносит слез матрос. Махнул рукой. Загремели по крутому трапу тяжелые сапоги.

Вечером, когда небо застегнулось на серебряные пуговицы, а море стало как черный атлас. Семенченко и Полундра вели беседу. Кудлашка у ног: нет, теперь уж он ни на шаг, ни-ни…

— Не бойсь, — гудит матрос, — Семенченко не подведет, не подгадит, не такой человек…

 

Показались створные огни. Вот мелькнула мигалка. Сотнями огней в бархатной мгле рассыпался Севастополь.

На другой день, утром, когда Семенченко и Полундра сошли на берег и поднялись по каменной лестнице к союзу водников, — там дело застопорилось. Подавай документы и никаких. Особенно тот, что за большим столом:

— Но можем мы, товарищ, руководствоваться одними словами. Нам бумаги нужны.

В десятый раз Полундра рассказывает, как погибала, как спасли, и где уж тут о документах думать.

Семенченко бьет кулаком в волосатую грудь:

— Братишка, не веришь, шоб я так слободу бачив. Шо ж нашему брату и веры нема, много вас тут, гавриков, понасело. Пиши: потонули.

Посмотрели, послушали, зарегистрировали.

Убедил матрос.

Выходит Полундра из союза, в руках книжка: имя, фамилия, год и число.

Кудлашка хвостом виляет.

Ты, Кудлаш, смотри, теперь мы с тобой водники, в союзе состоим, це тоби не два фунты дыму.

*

Узнал Сенька, что учебное судно «Товарищ» готовится в плавание.

На днях снимается на Аргентину. Схватился за голову. Все его приятели пойдут в дальнее плавание. Увидят то, о чем он давно мечтал, а он, чорт его знает зачем, на этой проклятой шхуне с дядькой Цымбалюком между Новороссийском, Керчью и Севастополем мотается. Нудится Сенька. Ума не приложит, как быть?

Легко сказать — хлопочи. А попробуй на деле…

Хоть и был он на «Товарище» практикантом, ходил в Англию, в Тальбот, и знакомство есть, и кой-какие связи, а все равно не возьмут. Мортехникумы подали свои списки, а углом — нет, углом теперь не пройдешь… Тем более капитан новый, старого, после истории, когда его занесло в Ледовитый океан, списали. Нет, ни за что не попасть!..

Пригорюнился Сенька. Ходит сам не свой.

Заметил Цымбалюк.

— Сенька, ты чего нос повесил?..

— «Товарищ» в Аргентину уходит…

— Ну, что ж, пусть уходит. Попутного ему ветра!

Сенька, как ужаленный:

— Как — что? Ты подумай: в Аргентину — же ж!.. В дальнее плавание!

Петро Караваев идет, Минька Кириченко идет, а я на твоей лайбе должен болтаться!..

Цымбалюк пыхнул трубкой, затянулся «флотским». Прищурил правый глаз.

— А тебе не сидится? Подумаешь, в Аргентине тебя не видали!..

Смеются глаза. Покусывая поседевший ус, думает, припоминает.

Невтерпеж парню. Ишь, приспичило! Надо устроить…

Вспомнил себя в молодости. Где только черти не носили?

Решил — пусть повидает свет.

Крепкая голова у Цьмбалюка — подумал и вспомнил: «Товарищем» сейчас Лухманов командует. Когда-то вместе за границей на парусниках путались. Написал. Получил ответ. Не забыл старого соплавателя капитан Лухманов. Нажал все кнопки и дело сделалось. Зачислен Сенька в судовой список. Быть Сеньке на «Товарище».

Завтра Цымбалюк снимается в Севастополь. Это последний Сенькин рейс. Там он спишется на берег, а оттуда скорым прямо в Ленинград. Попадет парень в Аргентину. Попадет, как пить дать…

 

Зимой к Севастополе не то, что летом. Бьет седой прибой о прибрежные камни. В открытом море свирепствует шторм, а сюда, в эту спокойную бухту, он докатывается в виде мертвой зыби. Громадные пологие волны с сердитым шипением разбиваются у набережной. Порывом холодного ветра у Сеньки распахнуло бушлат. Поднял воротник, глубже заложил руки в карманы. Оглянулся по сторонам. Куда б забежать погреться?

На вывеске:

«Чамбуреки, Шишлыки», а ниже голубыми буквами:

«Баш-Буза».

Приоткрыл двери. Пахнуло жареным луком и бараниной.

Вкусная штука шашлык!..

За столом двое. Аппетитно чавкая, пожирают горячие жирные чебуреки. Хорошо их делает старый Ибрагим.

Сел за столик у окна. Из окна видно, как суетятся люди. Но нет той пестроты, что летом. Кутается народ от холодного острого ветра.

Ест Сенька румяные поджаристые чебуреки, а сам в окно смотрит. Собака пробежала. Рыжий хвост кренделем. Где он ее видел? За ней спина в синей шерстяной вязанке. Знакомая походка. Впился глазами. Ну, да. Она!..

Опрометью из чебуречни на улицу. Забеспокоился татарин. За ним:

— А дэньги?..

Застрял чебурек в горле. Приложил к жирным губам руки рупором:

— Полундра!..

Обернулась:

— Сенька?!

— Ты что тут делаешь?..

— А ты?

Забрасывая друг друга вопросами, вернулись в чебуречню.

За горячими сочными чебуреками легче разговоры вести. Слушает Полундра. Глаза разгорелись. Вот пойдет Сенька в дальнее плавание, это не шутка. А ей, ой-ой-ой, как далеко до этого…

Сенька с жаром рассказывает, как хлопотал Цымбалюк… Сколько трудов это стоило. Завидно Полундре. Да что это в самом деле он все только о себе — я, да я. Спохватился Сенька:

— Ну, а ты как?

Досадливо отмахнулась.

— Лучше не спрашивай!..

— А что?

И рассказала Полундра, как потеряла Кудлашку. Как тосковала по нем, работая у греков в Балаклаве. Как тонула. Как ее спасли ребята с истребителя. Как матрос хотел Кудлашку отнять. Как Семенченко выхлопотал ей проф книжку. Как, благодаря боцману Пряжке, вот уже третью неделю она чинит мешки в порту…

Сенька свернул вдвое чебурек. Брызнул горячий жирный сок. Перебил:

— Ну, а когда в плавание?..

— Та нэ беруть!.. Скилько разив заходила у союз, — там одно заладили: нэма ваканций… Нема, хоть ты шо хочь делай!..

Сенька, обжигаясь чебуреком:

— Значит, ты на декохте?..

— Ясно, если бы не Пряжка, каюк…

Сенька пыхтит отдувается. Налопался, больше некуда… Соображает Сенька, доедая последний чебурек, обтер жирные губы:

— Может, еще охота пошамать?.. Ты не стесняйся, крой!..

— Куда еще, три десятка навернули. Тебе когда ехать?..

— Завтра в девять скорым… Ты приходь на вокзал, пораньше. Я к тому времени может шо-нибудь устрою…

Протянул корявую ладонь:

— На петушка…

Садясь в вагон, Сенька, скосив глаза как-то в сторону, сказал:

— Ну, сколько ни просил, ни уговаривал — не выходит дело… Хотелось, чтоб дали записку к капитану, на «Ленина». Не дают, сволочи… Эх, кабы ты комсомолкой была, тогда бы через ячейку… Ну, да ты сама пробьешься…

— Оно и лучше, шоб потом не говорили, шо протекция… Ты ж смотри, пиши на адрес боцмана Пряжки.

— Добре. А ты на полпредство…

Хочется Сеньке сказать многое, что вертится у него давно на языке. А вместо этого вырвалось:

— Вернусь, — жди подарков. Тебе бинокль, настоящий цейсс, а Кудлашке ошейник…

Тепло посмотрела Полундра на парня. Хочется назвать ласковым именем, а вместо того с напускной грубостью:

— Ну, прощавай!..

Рявкнул паровоз.

Ловко спрыгнула с подножки. Сенька высунулся, махнул фуражкой.

— Пошли! Крути, Гаврила!.. Смотри, не забудь — пиши!..

 

Идет домой Полундра. Темно. Холодно. С моря резкий ветер. Убежал вперед Кудлашка.

Никак не может понять девушка, в чем дело?.. Впервые она так остро чувствует одиночество. Придет домой — никого нет. Пряжка в трактире — с утра завалился. Который день кубрит. Не может понять Полундра, что ей тогда, на вокзале, при прощании, язык связало. Парень уходит в дальнее плавание, вернется ли?.. Всяко бывает…

Зайдя в каморку, зажгла жестяную керосиновую лампочку. Вздрагивает, подмигивает тусклый огонек. Пусто, неуютно… Присела на топчан, на жесткий, соломенный матрац. Задумалась… Сочувственно постукивает хвостом по полу Кудлашка. Заглядывает в глаза. Только-только не скажет:

— И охота по пустякам голову ломать?

Видя, что на него не обращают внимания, прыгнул на топчан. Холодным носом ткнулся в щеку.

Обняла за шею, прижалась к лохматой морде:

— Одни мы с тобой, Кудлашенька, на всем свете одни…

Незаметно для себя вполголоса, как-то раздумчиво:

По-мо-рям, по-мо-рям

Нын-че здесь, за-а-втра там…

Тряхнула кудрями:

— Там видно будет!..

*

По скрипучей деревянной лестнице грузные неуверенные шаги. Распахнулась дверь.

— Эй, есть кто живой?..

Выбежал навстречу Кудлаш. Завилял хвостом..

— Значит, дома. Не в клубе?..

Приподнялась Полундра.

— И как тебе, боцман, не стыдно? Опять надрался!.. А кто обещал не пить.

— Обещал… А мне не обещали?..

Тяжело опустится на табуретку.

Плечист. Нескладен. Бицепсы так из-под куртки и выпирают. Точно наспех топором обтесан. Руки, что корневища. На скуластом красном лице из-под густых бровей лукавые щелки глаз.

— Обещали. Который раз обещали. Завтра, да завтра…

Большая коротко остриженная голова бессильно опустилась на стол.

Боцман Пряжка не помнит того времени, когда бы он не драил медяшку, не скоблил, не чистит, не мыл белую краску, не чинил бы тентов или не болтался высоко над палубой, подвешенный на тонком крепком тросе с кистью в руке и котелком белил, крася верхушки стенег.

На берегу, пропившись в доску, мрачно выслушивал бесконечнее акафисты толстой рыхлой хозяйки о голодранцах, которые не платят за квартиру. Махнув безнадежно рукой, бросал короткое «засохли» и заваливался куда-нибудь в кабак. Просыпался где-нибудь то ли под шлюпкой, то ли в кустах.

Революция застала Пряжку врасплох. Национализацию торгового флота он понял по-своему. Никогда у квартирной хозяйки не было столько пароходной посуды с надписью Р.О.П. И.Т., дорогих белоснежных скатертей и салфеток, белых шерстяных одеял, какие бывают на пароходах в первом классе, серебряных кофейников и прочего судового добра.

Однако, тот же самый Пряжка, когда бело-гвардейщина угоняла торговый флот за границу, когда с бою докупались места на пароходах за громадные деньги, а команду заставляли работать под револьвером, не пошел на работу. Куда-то смылся.

В трудное время, загоняя постепенно барахло, когда его спрашивали — почему он не ушел заграницу, сердито бросал:

— Что я, контрик, что ли?..

Как это случилось, что попал Пряжка на броневик, а потом во второй флотский по сбору продналога отряд — он и сам сказать не сможет. Хорошо помнит Пряжка случай в одной деревне, откуда только что выгнали белых. Увешанный гранатами, с патронташем через плечо, проходя мимо кучи играющих ребятишек, он нечаянно задел трехэтажное сооружение из плашек, плод долготерпеливого труда белесого малыша лет четырех.

Рассыпался дом. Загремели плашки.

— Эх, семь румпелей, и какого чорта под ногами путаются. Где мать?

Мальчуган в рев:

— Дяденька, ты повалил, ты и сделай!..

И тот же Пряжка, что не дрогнув расстреливал беломуть, что шутя вскидывал пятипудовые мошки; что ударом кулака мог убить человека на месте, — этот самый Пряжка как-то неловко присел на корточки и, бормоча что-то несуразное, стал терпеливо складывать из плашек мудреный дворец. Не выносит Пряжка детского плача. Не может моряк не откликнуться на чье-либо горе.

Так было и с Полундрой. Правда, она не плакала, не скулила, но понял своим моряцким сердцем Пряжка как круто ей приходится. И помог.

Гулко раздается могучий боцманский храп. Подошла, тронула за плечо…

— Пошел бы, разделся и лег…

— А ежели я так желаю? Кто хозяин?..

— Да чего ты ломаться? Вставай, довольно Федьку валять!..

Поднял боцман отяжелевшие веки.

— Вот она, правда на свете! Помнишь, тогда, в Керчи, я тебе про тайну моей жизни хотел говорить?.. Служил, служил, а как что, — сейчас коленкой. А за что?.. Нет, ты скажи, за что?.. За то, что требовал, чтоб медь на пароходе горела, что чортов глаз, или чтоб палубу с песком драили. Порядок, чистоту наводил. Начальство было довольно. Понасылают там разных гавриков в море итти, а он прошлогодним борщом блюет, наизнанку выворачивается. Ну, известно, и загнешь в три норда. А тебя сейчас в судовой комитет, команда, мол, обижается, потому такое обращение в Совторгфлоте недопустимо. А блевать?.. Допустимо?.. — Утробно икнув, продолжал. — Нет, ты скажи, ты девка сознательная, — допустимо? Чуть из союза не выставили… Два месяца без дела путался на берегу. А теперь опять…

— Да ты говори, в чем дело?..

— Я человек, сознательный и имею, можно сказать, перед революцией заслуги. И вдруг, ни с того ни с сего, пожалуйте: «списать на берег»… А за что?.. Команда довольна. Потому, чтоб зря медь не чистить, я ее серой краской всю закрасил… Чего людей зря гонять?! Начальство в пузыря. Не боцман, говорит, а тряпка, команду распустил. Я в судовой комитет. А там, знаешь, говорят — администрация, ничего не поделаешь. Хвост вынул — нос увяз. Нос вынул — хвост увяз… Не утерпел я, послал их… Эх, семь румпелей, где же, матери его чорт, правда?..

— Да ты, боцман, не бухти! Ничего. Ложись спать… В порту подработаешь. Будем вдвоем как-нибудь кукурекать. А там время покажет.

*

На приморском бульваре за бутылкой пива трое. Боцман Пряжка и двое капитанов. Все старые знакомые. Тот, что постарше, косится на боцмана. Ему не по себе. Не нравится боцманская фамильярность. В девятнадцатом, в двадцатом, — куда ни шло! Но в двадцать седьмом… а все он, Иван Никитич! Чорт их знает, этих новоиспеченных капитанов! И что за страсть якшаться со всякой шпаной?

Нерешительно обвел глазами море, бульвар.

Спокойная синяя гладь. Промчался истребитель, оставив за собой пенным след. Взад и вперед шмыгают лодочники. Четко вырисовываются на лазоревом небе их острые косые паруса. На противоположном берегу белые здания, а еще выше среди зелени видны часовни Братского кладбища…

Голосисто перекликаются газетчики:

— «Маяк Коммуны»! Московская «Правда»! «Известия»! «Коммунист»!..

Прянно пахнет сиренью. В это время дня на бульваре не так уж людно.

Пряжка, сдунув пену с пива, чуть запинаясь, убеждает:

— Вы не смотрите, Иван Никитич, что она девушка. Она другому гаврику двадцать очков вперед даст. Девка крепкая! И на руле, и такелажные работы… Не верите?.. Чтоб я почернел, как земля!..

Иван Никитич пригнулся к старому капитану:

— Константин Матвеич, отчего бы вам не попробовать?.. Вы у нас один из старейших капитанов!.. Сделайте почин! Девушка с малых лет в море…

Брезгливо поджались губы у старого моряка. Стряхнул пепел. Блеснуло золото нашивок… Говорит, точно гвозди вколачивает:

— Пока я командую пароходом, я у себя не допущу подобного безобразия.

Боцмана прорвало:

— Константин Матвеич, какая ж это безобразия?

Капитан прищурил глаза:

— Это не твоего боцманского ума дело!

Вспыхнул Пряжка:

— Тут, Константин Матвеич, на берегу боцманов нет! Тут мы все равны! А вам за десять лет пора бы попривыкнуть…

Иван Никитич, желая успокоить:

— Брось, Пряжка! И вы, Константин Матвеич, как не стыдно? Отчего б вам ее не взять?

Иронически процедил:

— Отчего бы вам не взять ее к себе, Иван Никитич?.. Вы член партии, вам всячески следует поддерживать подобного рода начинания!…

А Пряжка напирает:

— Иван Никитич, возьмите, спасибо скажете! Девка такая, что за двоих сработает.

Замялся молодой моряк:

— Знаете, у меня пароход небольшой. В кубрик ее не поместишь, отдельной каюты у меня нет, все-ж-таки девушка, — неудобно! Вакансий у меня не предвидится…

Побагровел Пряжка. В голосе обида.

— Эх, Иван Никитич, а еще партииц, красный капитан. Такую девку устроить не можете! Только на вас вся надежда и была. Ну, семь румпелей, капитаны не смогли, так боцман Пряжка устроит!..

Порывисто надвинул кепку на нос. Резко встал, подтянул брюки, полуоборачиваясь крикнул:

— Не теперь, так в четверг, а устрою!..

Переглянулись капитаны.

У Иван Никитича чувство неловкости.

Одними глазами злорадно смеется Константин Матвеич.

— Непорядок-с!.. — Похлопал по коленке Иван Никитича. Плотоядно улыбнулся.

— Я ее как-то видел, девчонка невредная!..

Хочется Иван Никитичу сказать этому, случайно уцелевшему обломку старого торгового флота, многие годы проплававшему на пассажирских линиях русского общества пароходства и торговли, никогда ничем во всю свою жизнь не интересовавшемуся, кроме бильярдов, шантанов и кафэ «Фанкони», да Дерибасовской, что теперь не то время, что у теперешних моряков другие запросы.

Подумал секунду, решил:

— А, не стоит! Все равно не поймет…

*

Ровно неделя, как боцман Пряжка ушел в плавание на пароходе «Труженик моря».

Осталась Полундра, одна. Работает в порту на погрузке, лебедочным. Дело не трудное. Важно — чтоб не прохлопать. Только следи, как показывают:

— Вира… Майна… Майна по-малу… Стоп!..

Штука не хитрая!..

Сегодня из Морагентства передавали:

— Ждем «Труженика моря».

Давно пора! Третий день Полундра без работы. В профсоюзе обещали: открываются на «Труженике моря» вакансии — матроса и кочегара.

Не успел ошвартоваться пароход, не успели подать концы на причальные тумбы, Полундра, с бумажкой от союза водников, ждет не дождется пока перебросят сходню. А когда ошвартовались, кочегар, подавая бумажку, заверял:

— Не первый год товарищ капитан, плаваю!..

Анилиновым карандашиком по бумажке чирк. Коротко бросил:

— К механику!..

Покосился на Полундру.

— А тебе что?..

— Из союза прислали, товарищ капитан…

Воткнулся глазами в бумажку. Упрямо сдвинулись брови. Буркнул:

— Делать им нечего! Чорт знает, что выдумывают. Баб на пароход, этого только не хватало! Мне нужен толковый знающий матрос!..

Пряжка тут как тут:

— Сергей Сергеич, девка крепкая! На руле ли постоять, тенты ли чинить, такелажные работы, кранцы плесть, все в лучшем виде, на ять! В порту сколько времени вместе работали. У нее и дед матрос и отец матрос, да она тоже другому матросу не уступит…

И пошел, и пошел…

Хорошо знает боцман Пряжка старого моряка. Горяч, вспыльчив Сергей Сергеевич Анкудинов, а так, душа человек…

— Ну, боцман! Ежели что, смотри! Под твою ответственность!..

Повернулся к Полундре:

— Ладно, оставайся! Посмотрим!..

Команда переглядывается. Виданное ли дело — девку на судно. На берегу безработных сколько хочешь.

Высокий кочегар Семка, с налетом угольной пыли под глазами, ворчит:

— Что ж это теперь?.. Ни выругаться, ни штаны снять лишний раз!..

А матрос Федька Фирсов зубоскалит:

— Это, стало быть, теперь в кубрике придется насчет воздуху того… — К плотнику:

— Так-то, Фуганыч, кому-кому, а тебе придется побриться.

Обросший твердой колючей бородой судовой плотник Фуганыч завернул мудреное ругательство:

— Это, которые свидальщики, — те нехай красоту наводять. А нам наплевать!..

В кают-компании, за узким судовым столом, капитан, аппетитно попивая чай с лимоном, советовался со своим помощником:

— Илья Петрович, надо что-нибудь придумать. В кубрике неудобно. Знаете, ребята не особенно стесняются в выражениях. Другой такое завернет, что краска лопается… Помощник потер переносицу:

— М-да-с…

— Так я на вас, Илья Петрович, полагаюсь… Я знаю, вы придумаете…

Штурман по трапу наверх. Приложил свисток к губам.

С бака сиплое:

— Есть!..

— Позвать плотника!

— Есть…

Не торопясь, плотник, одергивая синий фартук, появился на полуюте.

— Вот что, Фуганыч, придется тебе перебираться в кубрик. Пряжка уступает ей свою каюту…

Озлился плотник.

Сдержанно, сурово заметил:

— Пусть бы он и переходил в кубрик. А я тут при чем?..

Не любит разговоров Илья Петрович. Коротко бросил:

— Боцман будет жить в твоей каюте. Делай что приказывают. Можешь итти!..

Повернулся плотник. Медленно пошел в развалку, медвежьей походкой. Собирает инструменты, а сам ругается:

— Куда ж я, к чортовой матери, струмент дену? Сколько времени жил отдельно, а теперь — на тебе, ишь что выдумали!.. Бабы в матросы лезут…

Собрал барахло. Ящик с инструментами — еле в дверь пролез.

Пряжка с мешком стоит, дожидается. Фуганыч ни слова. Посмотрел — глаза как буравчики. Прошел мимо.

Полундра поселилась в отдельной каюте. Принялась за уборку. Вымыла содой. Чисто, уютно. На полке книжки, на переборке карточки отца о матерью.

Утром, когда команда вымыла палубу, капитан, поднявшись наверх, увидел Кудлашку. Сурово спросил:

— Чей пес?..

У Полундры захолонуло сердце. Сказать, что Пряжкин, — нельзя. Вдруг потребует, чтоб Кудлашку, да на берег…

Запинаясь, выдавила:

— М-мой…

А сама так и впилась глазами в капитанскую переносицу. Что-то он скажет?..

Улыбнулся, подошел поближе. Пальцем погрозил:

— Хорошо, только чтоб на палубе было чисто. Смотри! Под твою ответственность!

— Есть…

А сама затылок скребет. Это теперь подтирать!..

*

В кубрике дым коромыслом. Скоблят стол, койки убирают. Фуганыч ворчит:

— Обрадовались, черти лопоухие!..

Федька как-то сконфуженно, точно оправдываясь:

— Что ж, разве мы — свиньи. Давеча заходил к немцам в кубрик… Чистота, а у нас вроде свинюшника…

Семенов штаны подтягивает. Вечно они у него спускаются. Неудобно!..

Коваленко намылил обе щеки, бреется, скоблит щеки до крови.

Нечипоренко поплевал на ладони — пробор налаживает. В кубрике чисто. Приаккуратилась команда. Ридкокаша из кожи лезет, старается обратить на себя внимание.

Однажды, когда Полундра зашла зачем-то в кубрик, Федька Зубоскал ей табуретку пододвинул. Не понравилось это Полундре:

— Ты что же это, Федька, ухаживать за мной вздумал, а? Вроде как за барышней? Так это ты, парень, брось! Я — такой же матрос, как и ты!

Щупленький, с впалой грудью, Малашкин, оскалив гнилые зубы, хихикнул:

— Ну, и сказанула… Матрос, такой да не такой! Одним словом, без пяти минут!..

Не поворачивая головы, скосила глаза на хлипкую фигурку.

Чувствует, как подкатывает что-то горячее к голове. Подошла к Малашкину вплотную. Прочная. Вся из сухожилий. Вскинула пушистые ресницы. Малашкина в жар бросило:

— А ты — матрос?.. Матрос, я тебя спрашиваю?..

Малашкин к Полундре с кулаками:

— А ты думала кто?..

Схватила за загрудки сквозь стиснутые зубы, выдавила:

— Эх, ты, слякоть!..

Грохочет, заливается матросня:

— Ай да Полундра!

С бою отвоевала Полундра симпатии матросов. Полюбила ее, так непохожую на других девушек, команда.

Крепче других привязался к девушке Ридкокаша. Только Фуганыч косится да при встрече фыркает. Невзлюбил Полундру плотник. Не может простить ей своего переселения в кубрик. Полундра к нему и так и этак.

Досадно, она ведь тут не при чем. Зря старик злится. Куда там — не подступись, еще хуже! Махнула рукой. Решила:

— Нэхай соби сердится!

Присматривается капитан к Полундре. Наблюдает. Удивляется. На совесть работает девчонка. Ее не пугает тяжелая матросская работа. Знает больше любого матроса. Быстра, ловка, как кошка. И откуда все это в этой черноглазой с буйными вихрами. Решил:

— Будет из девки толк…

Сегодня вечером, когда шафраном окрасилось море, когда ветер гнал барашки по небу, а на баке гулкой медью булькнули склянки, — команда после работы моется. На берег собирается.

У Кудлашки хвост калачом. Кок сегодня дал здоровенную кость. От выхлебанной миски супа у Кудлашки живот раздуло, как арбуз.

Полундра, размахивая полотенцем, гоняется за Ридкокашей. Еще бы, крепко облапил ее матрос. Никогда этого раньше не бывало. Товарищ, да товарищ, а тут ни с того, ни с сего — на тебе! Озлилась. Как крикнет:

— Ты эти штуки брось!

Зарделась щека у Ридкокаши. Скалит зубы. А сам думает:

— Ладно, мы свое дело знаем…

Виовь лезет, обнять за талию…

Полундра крепкой хваткой за подмышки. Вывернулся. Ловко пригнул на борт, ухватился за вантину. Кудлашка волчком у ног. Осатанела Полундра:

— Кудлашка, куси, куси!

Собаке повторять не надо. Изловчился, подскочил и повис на правой штанине. Кудлашка располосовал новый клеш. Ридкокаша, задом, задом, и в кубрик.

Полундра добродушно:

— Так тоби и надо! Другой раз не будешь трогать!..

Сегодня ночью, возвращаясь с берега, на узкой сходне столкнулась с плотником. Широченным плечом толкнул будто нечаянно… Не успела вскрикнуть… Полетела в воду. Больно ударилась о выступ прибрежной сваи. У трапа вахтенным стоял Ридкокаша. Все видел. Не растерялся:

— Конец, живо!..

Вытащили в два счета. Перевязали ссадину. Стали допытываться, как, да что. Перетрусил Фуганыч. Знает — уголовщиной пахнет. Не выдала Полундра. Когда позвали на корму к капитану, коротко ответила:

— Никто не виноват. Сама оступилась.

Поплыли лучистые морщинки по бритому лицу капитана. Протянул широкую теплую ладонь. Крепко пожал:

— Молодец, Полундра!

*

На утро, когда вышли в море, Полундра, как ни в чем не бывало, вместе с другими чернью красит шлюпку. Помощник давно уж петушком около вьется. Выбрит до синевы, одеколоном попахивает. Стоит около. Делает вид, будто за работой смотрит. Надоел вот до чего! Жалеет Полундра, что девчонкой родилась. Была б мальчишкой — ничего б этого не было…

Илья Петрович в белом. Рожа смуглая, усы черные, волоса черные, совсем, как муха в молоке.

Полундра, как негритенок, вся в краске. Уголком глаз глянула на помощника. Сверкнула белыми, как кипень, зубами:

— Погоди ж ты!..

Неожиданно метнулась к котелку с краской. Будто нечаянно задела. Широкая черная полоса на белом кителе. Злорадно подумала:

— Так тоби и надо!.. Тоже, с любовью лезет…

Судовой кок Глечик, тот, что Кудлашку откармливает до отвалу, тоже неравнодушен к Полундре. Тщательно скрывает это от всех, и только вечерами, мечтательно поглядывая на луну, тихонько напевает, аккомпанируя себе на гитаре:

— О-бид-но-о… до-са-д-но-о…

А вот сегодня когда склянки пробили на обед и Полундра проходила мимо камбуза, вытащил откуда-то огромный кусок сладкой бабки с изюмом, сложил губы сердечком, шепчет:

— На, кушай на здоровье!..

Сверху в светлый люк Илья Петрович. Скатился по трапу. Схватил за руку кока:

— Ты это что?

Мелькнула бабка из одной руки в другую. Видит Полундра: дело плохо. Чувствует, сама не знает почему — ревнует помощник. Надо выручать кока. Один способ. Весело подсыпаться, — авось растает. Рассчитала верно. Улыбнулся Илья Петрович. Только Полундра за камбуз, он опять тут как тут, напирает на Глечика:

— Покажи, что в руке?..

Не растерялся кок. В момент руку за спину. Бабку в правую. Левую можно показать.

— Нет, ты правую покажи!..

Прислонился Глечик к табуретке. Бабку положил.

— Вот, хоть обе руки!..

Помощник грозится:

— То-то же, смотри!.. А то я тебя!..

Присел Глечик, забыл про горячую бабку.

Так все и прилипло к тому месту, на котором сидят.

Ушел Илья Петрович. Сорвал злобу.

У Глечика брюки в вермишели, в жиру и в изюме…

Ночью, в камбузе застирывая брюки, судовой кок Глечик грустно, тоненьким фальцетом выводил:

— Обби-но-о… До-сад-но-о…

 

С этого дня стал Илья Петрович к Полундре придираться. Нюхом почувствовал, что девку голыми руками не взять.

В Новороссийске, в порту, на погрузке цемента Полундра запись ведет. Старательно в книжку заносит:

«1200 бочек портландского цемента».

Заглянула в коносамент: порт назначения — Ростов.

Придрался Илья Петрович. Неправильное количество мест!.. Сцепилась с ним Полундра. Доказала. Не таковская. Нет, она себя в обиду не даст. Здорово устала Полундра за день. А тут еще неприятность с помощником. Когда солнце скатилось за горизонт, окончив работу, матросы с Кудлашкой игру затеяли. Полундра с Гавриком. Вот это друг, настоящий, даром что в штанах. Уселись на бухте толстого конца. Гаврик книжечку из кармана. На обложке круглыми буквами: «Политграмота».

Заговорились. Не заметили, как время пробежало. На баке затенькали склянки. Поздно, наспех обтерлась холодной водой и в койку.

Спит, а под подушкой книга, та, что дал Гаврик.

Чумазый кочегар Трошка зыкнул:

— Ребята! Вались на собрание.

В ленинском уголке ячейка. Председательствует Гаврик. Тот, что в полосатой тельняшке, с лицом, как перевернутая репа.

Сегодня обсуждается принятие Полундры в партию. Пионерский стаж у нее достаточный. Отец матрос. Погиб от белогвардейцев. Незачем выдерживать. Товарищ она надежный. Собрание закрытое. Полундры нет. Постановили единогласно: принять.

А через неделю, когда пришли в Севастополь, Гаврик, вернувшись с берега из горкома, принес партбилет.

Вызвали Полундру. Слушает, а у самой сердце так и тёхкает.

Когда вручили книжку, там черным по белому: номер такой-то, товарищ такой-то. Растерялась в первую минуту. Что сказать?.. Хорошо относится команда к Полундре. А те, что по углам норовят за талию лапнуть, — не в счет. Да их и немного. Один, два и обчелся. Работает девушка, не покладая рук. Готова каждую минуту, по первому требованию, исполнить распоряжение. Все знает. Да. Не того она хочет. Не того ищет. Ей бы в мортехникум. Спит и ко сне видит.

Учиться.

Только Гаврик знает об этой мечте. Только с Гавриком, как с другом, поделилась она мыслями.

Во вторник на общем собрании, капитан сам внес предложение:

Полундру в мортехникум отправить. Ходатайствовать перед союзом.

На собрании споры поднялись, да пересмешки. В особенности не понравилось это Илье Петровичу. Покручивая черные усы, посмеивался:

— С такой мордашкой, куда угодно пройти можно!..

Гаврик ни звука. Только в этот же вечор экстренное собрание ячейки. Долго спорили, кипели, под конец порешили:

ПРОТОКОЛ

собрания ячейки команды парохода «Труженик моря».

от 15 августа 1927 г.

Слушали:

О посылке тов. Нетудыдорога в мортехникум.

Постановили:

Просить капитана Севастопольского торгпорта тов. Сакса, оказать содействие.

Председатель Гавриил Солома.

Секретарь Федор Фирсов.

 

Полундра собирается на берег. Документы у нее на руках. Ходатайство ячейки и толстое письмо от капитана лично к товарищу Саксу. Не забыла захватить и удостоверение о плавании. У Полундры в глазах весь мир вертится, как мельничное колесо. И верится и не верится. Неужели же заветное, шальное ее желанье исполнится?.. Тогда, в окаянной ледяной стыли, когда ее зыбью смыло с баркаса, когда казалось, что жизнь оборвана, она не растерялась. Не растеряется и теперь. Тряхнула кудрями:

— Там видно будет!..

*

Выйдя из кабинета капитана порта, Полундра еще раз внимательно посмотрела на объемистый плотный конверт. Прочла:

«В Мортехникум».

Не чувствуя под собой ног от радости, рискуя сломать себе шею, стремительно бросилась вниз, перескакивая сразу по три ступеньки. Оглянулась. У подъезда, положив морду на лапы, — Кудлашка.

Хлопнула конвертом по носу.

— Кудлашка, видишь?.. Учиться будем!..

Круто повернулась Полундра на каблуках.

— Гайда домой, Кудлашка!..

Насвистывая, радостно-возбужденная бодро шагает Полундра по улице. Никак не может Полундра отделаться от острых пытливых глаз тов. Сакса. Хорошо запомнила Полундра большой выпуклый лоб, редеющие волосы и мелкие черты гладко выбритого лица. Запомнилось, как спокойно и обстоятельно расспрашивал. Как нервно забарабанили тонкие пальцы. Выслушивал долго и внимательно. Настойчиво убеждал передумать. Говорил о том, как трудно стать капитаном вообще, а в особенности женщине.

Загорелась Полундра, неужели же ей теперь отказаться от единственной цели, единственной мечты ее жизни, теперь, когда осуществление ее так близко. Схватилась, прерывающимся от волнения молодым голосом засыпала его словами. Когда узнал, что дед моряк, а отец матрос с «Авроры» и погиб во время белогвардейского налета, когда узнал, что Полундра с детства в море, как сбежала в Керчи, чтоб поступить куда-нибудь на судно, как работала в порту, обивая ржавчину и соль в котлах, как рыбалила с балаклавскими греками, как утопала, сколько голодовала на берегу, пока удалось поступить на «Труженик моря», — сдался тов. Сакс. А когда вырвалось у нее страстное:

— Эх, мне бы только учобу!

Ласковыми искорками загорелись глаза у Сакса.

Не поняла Полундра улыбку Сакса, подумала: смеется.

Стукнув кулаком по столу:

— Хиба ж я нэ справлюсь с командою, як у менэ будэ диплом?.. Брехня, справлюсь!!.

Поймала себя на том, что опять от волнения заговорила по-украински. Взяла себя в руки. Стало неловко. Извиняющимся голосом:

— Товарищ Сакс!.. Я вас не подведу. Курс малого плавания я знаю.

Поползли брови у капитана порта…

И рассказала Полундра Саксу, как ночами сидела над морскими книжками у шкипера Цымбалюка, как учил ее такелажным работам дед, как помог ей Сенька одолеть геометрию, как ломала себе голову над синусами и косинусами, сменившись с вахты на «Труженике моря», и как разъяснял ей все это капитан.

 

Неистово звеня, дребезжа всеми гайками прополз допотопный севастопольский трамвай.

Вернулась к действительности. Свистнула Кудлашку. С удивлением заметила, что находится уже около дома, что уже заходит солнце, с моря поднимается туман и холодный осенний ветер пронизывает ее, несмотря на толстую шерстяную синюю вязанку.

Поднявшись по зыбкой лестничке, открыла дверь Пряжкиной каморки. Неприятно поморщилась, снова почувствовав затхлый запах нежилого помещения.

Подумала:

«Придется произвести генеральную уборку. Ишь какая грязь!..»

Зажгла керосиновую лампочку. Развязала узелок. Принялась чистить тарань. Разожгла примус, поставила чайник.

В ожидании чая взобралась на топчан. Почувствовала холодное прикосновение Кудлашкиного носа.

Вспомнилось, как в прошлом году, в такой же холодный осенний вечер, проводив Сеньку, возвращалась с вокзала.

Как одиноко, как тоскливо было тогда…

Точно так же ткнулся холодным носом Кудлашка. Пытался утешить…..

Погладила шершавой рукой кудлатую шерсть.

Теперь не страшно…

Полундре кажется, что она готова к экзамену. Ей нечего бояться. Командировка из союза имеется на руках, все честь-честью.

А все-таки страшно. Вдруг, да сорвется.

Напившись чаю, у тусклой лампочки просматривала книжки.

Всполошилась: чорт их знает, какая у них там программа!.. Завтра смотаюсь…

Плохо спала всю ночь, ворочаясь на плоском набитом стружками матраце.

Засыпая, подумала: «А где-то теперь Сенька?.. Не пишет…».

Утром, остановившись у подъезда мортехникума, когда Кудлашка хотел прошмыгнуть наверх, старенький сторож с щетинистыми седыми усами и коротко остриженной головой заявил:

— Собакам нельзя!

Полундра возможно ласковей:

— Товарищ, так он же маленький…

Нам все равно, что маленький, что большой. Сказано нельзя!..

Схватила пса за передние лапы. Вытащила на улицу.

— Не смей!.. Слышишь?.. Нельзя… Сиди тут!..

Кудлаш поджал хвост, облизнулся. В глазах обида.

Погрозила пальцем.

— Я тебе!..

Взялась за ручку, дернула к себе тяжелую дверь. Быстро поднялась вверх по лестнице. Покосился сторож, посопел, ковырнул в носу и сел за газету.

У Кудлашки одна думка. Как бы прошмыгнуть между ног у тех, что спешат один за другим в эти большие тяжелые двери. Два раза пытался, — чуть хвост не прищемили.

Еще раз открылась дверь, изловчился Кудлашка, проскочил.

В углу сторож с газетой. Пес потянул носом воздух. Чует след Полундры. Кашлянул сторож. Зашуршали газета. Испугался пес. Через стул, через голову, через газету, стремглав вверх по лестнице. Опешил старик. Хотел что-то сказать, да так с разинутым ртом и остался.

Долго потом, ворчал сторож о несознательных гражданах, что на экзаменты с собаками ходють…

 

В коридоре светло и тихо. А там за белой дверью голоса. То один, то другой. Зазвенят и стихнут.

Неудобно царапаться в такие двери. Поднял лапу, осторожно поскреб и сконфузился. Покосился в сторону:

Нет, никого…

Еще раз тихонько царапнул. До слуха ясно донесся голос Полундры. Не выдержал Кудлашка. Воет, визжит, царапается что есть силы.

Обидно, всегда и везде вместе, а тут какая-то белая дверь и не пускает. Заскулил. Тяжело вздохнул, свернулся калачиком, морду на лапы. Застыл.

 

Если б Кудлашка знал, что по ту сторону двери большая светлая комната, на стенах карты, чертежи, на полках модели судов, длинный стол, покрытый красным сукном, а за столом экзаменаторы строгие и важные, — он бы не волновался. Тем более, что между ними есть и смешные. Вот тот, что сидит налево, нос дулей, рыжий, нечесаный, вместо глаз щелки. Сопит и заикается. Смешной, решила Полундра. Пробежала глазами программу, быстро освоилась. Видит, что бояться нечего. По вопросам и ответам других сообразила, что все это она знает, не хуже других. Вначале чувствовала неловкость, ощущая на себе удивленно недоумевающие взгляды. В особенности иронически смотрел на нее тот, рыжий, у которого нос дулей. В ожидании пока вызовут стала рассматривать окружающих. Направо, костистый уткнулся носом в логарифмы, голова бобриком. Этот, наверное, знает. Ишь, какой серьезный. Или вот тот, что рядом с ней, развалился, веселый, белозубый парень в темно-синей фланелевой рубахе с матросским воротником. Узнала, Мишкой зовут.

Свой парень. По глазам видно, не успел подготовиться. В стороне, у окна, сидит красивый, вылощенный с кольцами на руке, пробор ниточкой, готова, блестит от бреолина. Костюм с иголочки. Тщательно заутюжена складка на брюках. Полундра покосилась, презрительно фыркнула.

— Ишь, вырядился!..

Вызвали того, костистого. Отвечает, как по-писаному.

Рыжий даже крякнул.

За ним пошел Мишка. Плавал, плавал парень, насилу выплыл.

Полундру аж досада берет. Стыдно не знать таких пустяков. Язык так и чешется подсказать.

Сухим голосом, сидящий посередине экзаменатор вызвал:

— Окунев!..

К доске подошел тот, накрахмаленный.

Полундра навострила уши.

Ага, жених пошел!..

Сидящий справа, за красным столом, спросил:

— Узлы знаете?

Окунев изящно кивнул головой.

— Да.

— Завяжите брам-шкотовый.

Нагнулся к лежащей у доски куче концов.

Крутит трос только кольца да маникюр сверкают. Ничего не выходит.

— Садитесь…

С задних рядов сдержанный смех.

Вдруг, неожиданно:

— Нетудыдорога!

Екнуло что-то внутри. Медленной походкой направилась к доске. Густая краска залила лицо. В уме досадливо металось:

— И чего уставились?..

У разных людей разные мысли.

У того, гладко выбритого, с военной выправкой, в прошлом флотский офицер, — брезгливая гримаса на тонких губах.

Тоже, во флот лезет.

Сосед, с порочной складкой у рта и мешками под глазами, хихикнул:

— Невредная…

У большинства тех, что пришли сюда, проплавав не одну навигацию на судах, буксирах и пароходах, учившихся здесь зимой на сколоченные за лето деньги, командированных союзом, одна думка:

Получить долгожданный капитанский диплом.

Вихрастые головы заняты только одной мыслью:

Только б не провалиться.

И вдруг эта девушка. Откуда она, чья?.. Зачем она здесь? Экзаменоваться?.. Смешно! Женщина, сидела б дома. Лучше б детей рожала!

В приливе неожиданной злобы:

И так вакансий нехватка. Безработных моряков на берегу сколько хочешь. Судов не хватает… Лезут, проклятые, делать им нечего!..

И только немногие сочувственно думали:

«Молодец, девка! Не в машинистки пошла, не в совбарышни! По-иному задумала мастерить жизнь. По-своему…».

А Полундра стоит под перекрестным огнем любопытных, колючих глаз.

В руках конец. Отлично знает Полундра, что стоит ей чуть ошибиться, что-нибудь сделать не так, ей не подскажут, нет. При мысли о том, как будут злорадствовать, в мозгу шевелятся упрямое:

«Цэ вже як прийдеться…».

Впилась глазами в экзаменаторов.

Тот, в кителе, с военной выправкой, цедит:

— Брам-шкотовый…

Блеснула зубами, улыбнулась, в два счета завязала мудреный морской узел.

Тот, справа, толстый, мордатый, с красной упитанной шеей, сверкая золотом нашивок, коротко бросил:

— А ну, двойной беседочный…

Быстро замелькали руки. Привычным движением взяла вдвое тонкий трос, стала на край ногой, в правую руку взяла тот конец, где петля, обнесла ее вокруг и пропустила в узел, запрокинула через него, загнула, отдернула, чуть улыбаясь кинула:

— Есть!..

Толстяк, что в нашивках сипло:

— Давно плаваете?

— С малых лет.

По зале пронесся одобрительный шепот.

Тот, что в кителе:

— Запишите задачу по навигации!

Диктует. Внимательно записывает, подумала:

«Определение девиации по взаимным пеленгам. Ерунда!»

Быстро защелкала мелом по доске. Видит у того, что в нашивках, удивление. Злорадно сверкнула белками в сторону флотского. Всем существом чувствовала, как презрительно он щурился. На морде так и написано:

И чего лезут?..

Ничего, она им покажет.

На другой день, после письменного экзамена по навигации, держала экзамен по лоции. По заданию надо было выйти из Новороссийского порта, пройти Керченским проливом и зайти в Одессу, а потом в Днепровско-Бугский лиман. Еще два три вопроса, блестящий ответ, и отпустили.

Зашептались экзаменаторы. Делятся мнениями. Первый случай, — девчонка. Знаний у нее не отнять. С солидным багажом пришла на экзамен.

Идет от стола, пол под ней так и пляшет. От радости рот до ушей.

Кое-кто шопотом поздравляет. Дружелюбно улыбаются. У других в глазах зависть. Задорно откинула вихор. Тот, костлявый, хлопнул по плечу:

— Ай, да молодец!..

Вызывающе бросила:

— Знай наших!..

На другой день, в канцелярии ей вручили диплом. От радости радугой засиял весь мир. Проходила канцелярию, казалось, что ей улыбается вот эта медная клямка, начищенная ручка от двери, мрачный делопуп, крашеная машинистка с зелеными зубами, со стены лукаво прищурился Ильич.

Сдернула кепку, тряхнула кудрями, весело кинула:

— Бувайте здоровы!

Вышла из мортехникума, — Кудлашка у ног вьюном. Хлопнула дипломом по носу.

— Наша взяла!..

— Чуешь?.. Теперь мы с тобой — капитаны!..

— К-а-п-и-т-а-н Полундра!

Это тебе не два фунта дыму…

 

Казалось очень просто. Получить диплом, пойти в союз, там сейчас же назначат на пароход. Плавай и никаких испанцев. Мало ли чего не покажется по неопытности.

Пришла Полундра в союз работников водного транспорта, сияющая, полная надежд. Еще бы — не каждый день являются женщины-капитаны. А пришлось уйти ни с чем. Тот черноусый, в угловой комнате ответил ясно и просто:

— Судов нет, а вас много…

Каждый день ходит Полундра в союз.

Каждый день одни и тот же ответ:

— Нет судов!..

Проходя бульваром, остановилась. Мысленно перебирала все пароходы, приводящие и уходящие из Севастополя, прикидывал в уме каким бы из дих желала она командовать. С грустью вспомнила об уведенных белыми пароходах.

Специально заходила в контору Госпароходства, чтобы справиться — не ожидается ли еще переброска в ближайшее время пароходов из Балтики в Черное море.

Выступая с докладом о беспризорных в клубе, Полундра подняла чрезвычайно интересный вопрос о возможности использования старых кораблей под приюты. С пеной у рта доказывала:

— Товарищи, это же не секрет, что ребята бегут из детдомов. Если нам удастся получить такие корабли, мы сможем их отремонтировать, сможем привести в годный для жилья вид. Вы спросите, где же средства?.. Товарищи, путем шефства, мы сумеем заинтересовать и союз водников, и ЦК ВЛКСМ, поскольку они являются шефом над флотом, и Цумор, Совторгфлот, и Морведомство. Кто не знает из вас, как ребята увлекаются морем. Парусное ученье, рыбная ловля, заготовка впрок запасов рыбы, небольшой клочок земли на берегу под огород, будет свой картофель, свои бураки, своя капуста. Нехай ребята обучаются по специальностям. Кто на гальванера-электрика, кто на кочегара, сигнальщика, рулевого, комендора. А придут во флот, — они будут там как дома. Кораблям-приютам ходить незачем, незачем даром жечь уголь. Пускай несут бранд-вахтенную, рейдовую службу. Что касается комсостава, то демобилизованных безработных старых моряков у нас хватает. Политсостав можно получить из морского ведомства…

Кто-то из задних рядов:

— Брось звонить!..

— В свое время об этом писалось немало!..

— Что ты, с неба свалилась, что ли?..

— Суда идут на лом, на железо, так тебе их и дадут.

Давно носится, с этой мыслью Полундра.

А когда усталая, голодная пришла домой, соседка вручила ей две повестки и заказное письмо. На конверте покрытом штемпелями, были аргентинские марки.

Размашистым почерком значилось: по-английски:

U.R.S.S.

Sewastopool

А ниже по-русски:

С.С.С.Р. Севастополь, Ремесленная ул., 14.

Боцману Максиму Пряжке для товарища Нетудыдороги. (Полундре).

Семен писал, что сейчас они разгружают гранит, что капитана Лухманова больше нет, что судно обратно поведет старший помощник. Посылаю тебе обещанные вещи: цейсс, ошейник и впридачу браунинг.

Писал, чтоб не удивлялась повесткам на посылку и на деньги, деньги — это на уплату пошлины, так как у нее, наверно, на этот счет круто. Писал о той бездне впечатлений, которыми он пропитался, и которые он постарается передать ей при встрече. В письме сквозила несвойственная Семену мягкость.

В приписке просил передать привет Пряжке и Кудлашу.

Обхватив руками колени, задумалась Полундра.

Вполголоса запела:

По мо-рям по вол-на-амм…

Нын-че здесь, за-а-втра та-а-м…

На следующий день утром, просидела два часа безрезультатно в союзе, и услыхала казенное: Ничего нет, вы наведывайтесь.

На другой день, получив на почте десять долларов и разменяв их, Полундра собралась в таможню.

После хождения от стола к столу, услыхала странно-знакомый голос.

— Гражданка, получите квитанцию.

Подняла глаза, увидала низко склоненную голову, свесившиеся черные пряди волос и удивительно знакомые большие, оттопыренные уши. А когда протянула руку за квитанцией, лопоухий, закончив писать, приподнял голову.

Увидела большой мясистый рот и веснущатое лицо. Невольно вырвалось радостное:

— Иöська!.. Кагелюхес, ты?..

— Уй, чтоб я так жил, Полундра, это ты?.. Ты не уходи, подожди, я сейчас ик тебе вийду.

Ожидая, села на диванчик. Как-то само-собой вспомнилось детство. Игра в индейцев, пионерский отряд, голодовка на косе.

— Полундра, холера тебе в бок. Ты расскажи, что ты тут делаешь?.. Ты же прямо-таки красавица… Как ты сюда попала?.. Да говори же! Ну!

— Как и что долго рассказывать. Одним словом, можешь меня поздравить. Диплом у меня в кармане.

Кагелюхес удивленно протянул:

— Диплом, ди-пло-ом… Какой диплом?..

Захотелось созорничать. Хлопнула книжкой по длинному носу.

— На, читай!..

Иöська поднес книжку к самому носу, близоруко сощурил глаза. Протянул:

— Нетудыдорога, предоставляется звание судо-о-води-ителя!..

Неожиданно залился дробным смехом…

Вот это, так да!.. Капитан Полундра! Чтоб я так жил, равно можно было подумать?!.. Пойдем ик Стасику…

— А разве он здесь?..

— А ты думала как? Он теперь большой человек, сидит уф кабинете.

— Пойдем…

Поднялись наверх, прошли длинный коридор. Подошли к закрытой двери. Иоска осторожно постучал. Сказал:

— Не любит, когда так врываются. Он у нас серьезный…

За дверью послышалось:

— Войдите!

Сдержанно сухо, не поднимая глаз:

— Что вам угодно?..

Иöська лукаво подмигнул Полундре:

— Такой и остался.

А через секунду, споткнувшись о стул, к Стасику:

— Да ты глянь, кто пришел!..

Стасик, оторвавшись от бумаги, поднял голову.

— В чем дело?

— Так это же Полундра!..

— Полундра?!.. Как вы изменились?! Да что ж вы стоите, присядьте…

— Да ты не думай, что это просто Полундра. Она теперь капитан Полундра!.. Первая женщина-капитан!.. Не веришь?.. Чтоб я так жил! Собственными глазами видел диплом.

Посыпались вопросы, что и как.

Стасик как-то недоверчиво:

— Странно, всех капитанов и их помощников я прекрасно знаю. Приходят за отходом. Встречаешь при приемке пароходов. На чем же вы плаваете?..

Замялась Полундра.

Вмешался Кагелюхес.

— Что за вопрос, раз капитан, так где-нибудь она-таки да плавает!..

Стасик, не желая того, своим вопросом коснулся самого больного места.

Полундра сдвинула брови.

— Вот у нас всегда так!.. Две недели хожу изо дня в день в союз, один ответ — «нет вакансий». Спасибо в ячейке ребята стараются, там женотдел хлопочет. К весне пообещали. А пока-что сижу на декофте.

Иöська добродушно захохотал.

— Значит весной, — неожиданно фальшиво, тонким фальцетом, в вполголоса затянул:

По мора-ам, по волна-а-м…

Стасик сурово:

— Иöська, ты с ума сошел! В служебное время.

А когда прощались, Стасик сказал:

— Ну что ж, еще увидимся, заходите.

Когда спускались, Полундра торопливо расспрашивала, что стало с Танькой, с Филькой Рыжиком, со всеми.

Иöська давал обстоятельные ответы.

Сообщил, что Филька Рыжик плавает где-то на шхуне, Сопливая Танька в школе фабзавуча, в Одессе, Махметка на консервной фабрике. Ганька утонул. Манька Карнаухова, учительствует там же в поселке.

Кагелюхес, вытаскивая из карманов ряд книжек, нашел блокнот, записал свой адрес.

И долго дружески жал протянутую руку, приговаривая.

— Ка-пи-тан — Полундра…

На обратном пути из таможни, еще раз зашла в союз.

По привычке — к тому, что сидит в угловой комнате. И снова услышала усталое:

— Сказано, нет судов. Что я вам, рожу их что ли…

Стиснула зубы Полундра. Хочется сказать этому желчному, с геммороидальным цветом лица, писаке, протершему, должно быть, не одну пару штанов на канцелярских стульях, что-нибудь такое, от чего у него печенка бы лопнула, обругать, накричать. Но сдерживается Полундра. Понимает, что он тут не при чем. В самом деле — нет, где же он возьмет ей судно. Понимает, что ему надоели беспрерывные вопросы таких, как она, жаждущих вакансии. Сдержанно сурово бросила:

— Вы бы, гражданин, полегче…

Направилась к выходу. В спину чей-то сладенький голос:

— Зря вы, гражданочка, страдаете. Вам бы, гражданочка, — замуж!

Хлопнула дверью. Нос к носу столкнулась с Цымбалюком.

Осклабился.

— Ты чего тут…

— Как чего, небось к себе, в свой союз пришла. Насчет вакансии.

— Ну и что?..

— Да вот сколько дней лажу, один ответ — «нет судов».

Ухмыльнулся Цымбалюк. Вприщурку хитро посмотрел на Полундру. Скользнула по бритому лицу. Замкнулась. Торжествует шкипер. По-моему, мол, вышло. Окинул глазами с ног до головы. Девка крепкая. И с мозгами. Раздумчиво предложил:

— У меня заболел рулевой. Пойдешь ко мне на «Баклан»?

В глазах у Полундры насмешливые искорки.

— Р-у-л-е-в-ы-м?..

— Ну да. Рулевым. Да ты чего зубы скалишь?..

Полундра из кармана диплом. Поднесла к самому носу Цымбалюка.

Форсисто кинула:

— Читай!

У Цымбалюка от удивления брови полезли на лоб.

— Вот это так, да!.. Ай, да Полундра!.. Все это так, только вот что я тебе скажу, теория одно, а практика другое. Пока, что, диплом спрячь, да вались ко мне рулевым, а то с этой бумажкой в порту с голоду подохнешь!

Подумала. Сдвинула брови.

— Ну так как? Пойдешь?

Тряхнула головой.

— Ладно! Рулевым, так рулевым…

*

Матрос Куценко, вертлявый как вьюн, не касаясь ногами ступеней крутого трапа, скользнул по поручням в кубрик.

— Братишки!.. К нам девка рулевым!..

— Да ну!?.. Брось трепаться!

Куценко бахнул кулаком себя в грудь.

— Не веришь?.. Вылазь наверх!..

На потных загорелых лицах недоверие.

У Дзюбы замаслились глаза. Хрустко потянулся беззубый моторист Егорка. Босыми ногами в два счета на палубу. Антошка подмигнул Егорке: у входа в каюту, на корме, стоит девушка в матросской фланелевой рубахе. На голове кепка… Из-под кепки чуб.

Столпились на трапе. Белозубый, кудрявый Костя гортанно крикнул:

— Ей, вы, гаврики! Вались вниз, чего глаза вылупили?..

Куценко брызгая слюной:

— А тебе жалко, что ли?..

— Чего там жалко, койки неубраны, в кубрике вонь, над койками грязное белье…

Куценко насмешливо:

— Да ты чего стараешься?.. Тебе больше всех надо?.. Небось, дядько Цымбалюк ей мисто знайдэ…

Васька сердито кинул:

— Да бросьте вы звонить! Дай сюды веник! В самом деле, грязь развели, неловко. Вдруг в кубрик зайдет.

— Куценко, сховай белье! Ишь, флаги розвисив! Костя, тащи соду… Сейчас стол выдраим. Да песочку захвати! А ты чего стоишь, як панич. Тащи швабру!

Чистит, скоблит, подметает братва. Грязное белье попрятали. За себя взялись. Боцман Панаи на палубе хрипло окрикнул Егорку:

— А ты, беззубый чорт, что ж красоту не наводишь?..

Вспыхнул Егорка.

Костя, сидя на люке с намыленным лицом, выскабливал начисто подбородок, подобрав нижнюю губу:

— Ты б лучше патлы свои подстриг. Три дня в порту стояли, не мог в цырульню сходить!.. А еще боцман!..

Панаи вспылил:

— А на паро диаволи! Стану я из-за всякой сволочи стричься. Придем в Новороссийск, там видно будет…

Панаи — грек. Ширококостный, с прекрасными черными, как маслины, глазами, с кудрявой шапкой полуседых волос. Скупой, с хищным оскалом рта. В темно-синей полотняной рубахе, с распахнутой волосатой грудью. Панаи отлично помнит то недалекое прошлое, когда парусный флот на Черном и Азовском морях был в руках греков и неаполитанцев, когда румбы компаса, и ветры иначе не назывались, как: тремунтана, леванте, сирокко, гарби, цунентэ, острия. Когда люди, собравшись в погребках, пили густое, ароматное сантуринское вино, а моряки, возвращаясь с Таганрогского рейда, попивая в кофейнях крепкое турецкое кофе, проигрывали в кончину в одну ночь месячное жалованье. Из всей команды Панаи признавал только Цымбалюка, только его одного считал знающим моряком. О других иначе не отзывался:

— Разве это матросы? Иван-моры, шпана.

Ваську боцман Панаи как-то сразу невзлюбил. Невзлюбил за то, что Васька молодой, за то, что читает книжки. Когда ему нужен был Васька, насмешливо окликал:

— Эй, ты, поросячья порода!..

На что Васька неизменно почему-то отвечал:

— Грек собаке брат!..

И всякий раз Костя его одергивал:

— Васька, брось!.. А еще комсомолец, и тебе не стыдно…

Сверху Цымбалюк и Полундра:

— Товарищи, вот новый рулевой на место Козленко.

Медленно опускается по трапу старый моряк. Наметанным взглядом окинул кубрик, улыбнулся. Боцман тут как тут: сиплым окриком зыкнул на Егорку:

— Эй, ты, беззубый, вались наверх!

Вспыхнул Егорка. Украдкой пощупал пальцем рот, а ночью, когда в кубрике висел густой храп усталых от тяжелой работы людей, внимательно рассматривал в осколок мутного зеркала беззубый рот. Хитро улыбнулся, буркнул:

— Прийдем в Новарассейск, там видно будет…

*

Шестой день, как Полундра работает на «Баклане». Далеко позади остались берега. Поскрипывает такелаж. Поднялись, затрепетали синие барашки. Грудасто наполнились ветром паруса. На палубу из ведер льются струи холодной забортной воды. Команда драит палубу. Полундра, с подкатанными до колен штанами, изо всех сил трет твердой щеткой. Кудлашка, сощурив глаза, наблюдает, как сгибается и разгибается Полундрина спина. Напружились икры ног. Со смуглого лица струится ручейками пот. Рядом с Полундрой Куценко. Давно поглядывает парень на Полундрины ноги. Изловчился, ущипнул за икру.

— Эх, не ноги — малина!..

Мгновенье — сильное движение ногой, толчок в грудь, и Куценко лежит на палубе. На дубленых лицах — изумленное восхищение.

— Здорово!

— Ай, да Полундра!..

За время пребывания на шхуне выявились все взаимоотношения. Они были совсем не те, что на «Труженике моря». Старше ли стала Полундра, — только прежнего товарищеского отношения здесь не было. Все это она видит, все это прекрасно учитывает. Три человека на всем судне к ней дружески относятся. Это Цымбалюк, профуполномоченный Костя, да Васька. Васька — парнишка лет семнадцати. Белесый, юркий, стриженая голова на тонкой шее, воснущатое безбровое лицо, на котором как-то нелепо торчит пуговкой облупившийся от ветра нос. Кудлашка к нему всем своим собачьим существом. На Полундру Васька ноль внимания. Сегодня, когда шлюпбалку красил, нагнулся, Полундра увидала громадную дыру на штанах. Просвечивает голое тело. Добродушно расхохоталась:

— Эх, Васька, Васька!.. И тебе не совестно? Штаны располосовал, да еще на таком месте…

Васька шмыгнул носом. Поскреб в затылке.

— Снимай штаны! Я залатаю…

Парень на Полундру, как гусь на молнию.

Полундра прикрикнула:

— Снимай, говорю!..

— Да как же я сниму…

— Да так и снимай!.. Топай в кубрик. Там кто-нибудь из ребят даст… А эти неси сюда… Мне это пара пустяков!..

Васька в кубрик, к одному, к другому:

— Братишка, дай штанов!..

Хохочут:

— А ты что, без штанов, што ли?.. На тебе клеш первый сорт!..

— Да не-е… Видишь, сзади у мине рехлектор, она зашить хотит…

— Хорош и так… Зашивай ему…

А пучеглазый кок Гургуля сердито буркнул:

— Будет звонить!.. Чего глотки развернули, как же ему перед девкой без штанов!.. — Полез в сундучок, сопит, тяжело отдувается. Трудно коку на корточках, живот мешает. Сквозь щетинистые седые усы сердито:

— На, вдягни.

Утонул Васька, в Гургулевых штанах. Вылез на палубу. Хохочет Полундра, заливается. А Кудлашка тянет за штанину, мотает головой весело повизгивая.

Зачинила штаны. Ловко и быстро.

А когда настал вечерний синий час, когда все трое — Полундра, Васька и Кудлаш сидели на люке, подкрался сзади боцман Панаи. Полундра Ваське толкует о том, что пора организовать ячейку, как надо развернуть работу. Не может сообразить Васька. Сколько ни толкует ему Полундра, парень смотрит на нее широко открытыми глазами. Обвила Полундра одной рукой Ваську за шею, другой ухватила за ухо:

— Ох, и дурной же ты Васька!.. Ты все не веришь!.. Еще как заработаем!..

Слышит боцман — завидно.

Давно он на Полундру заглядывается. И так, и эдак. Ни с какой стороны не подойдешь. Не смотрит девка. Хоть ты что хочешь делай…

Скрипнул зубами боцман:

— Ладно, не таких видали!..

*

На баке звонкой медью прозвенели склянки. Сегодня Полундре с восьми на руле. Темно. Впереди выпукло вздулись кливера. На носу одиноко маячит фигура бакового. Справа рубиновыми бликами ложится на воду дрожащий свет отличительного фонаря. Слева — изумрудный. На корме тускло мигает лампочка, освещающая нактауз и мелкие деления картушки компаса. Нудно позвякивает штуртросс.

Остро впилась в картошку глазами… Чувствует сзади горячее дыхание. Оглянулась — Панаи. Давно ждал грек такого случая. Одна, никого нет. Облапил. На шее колючая щетина небритой бороды.

— Отстань!..

— Вот это — так да!.. Ваське можно. А я чем хуже…

Озлилась. Кровь прилила к вискам. В мозгу: воспользовался, что нельзя бросить штурвал.

Изогнулась, слетела фуражка, ветер треплет волосы, пузырем вздулась рубаха у боцмана.

Смекнула:

«Пидожды ты, чортова кукла, я тэбэ выучу!..»

Медленно, незаметно откладывает руля. Порывом ветра набросило крепкую боцманскую голландку на рукоятку штурвала. Ошалел боцман. Пытается запрокинуть ей голову. На баке заполоскали паруса. Хлопают шкаторины. Из каюты показалась удивленная голова Цымбалюка. Полундра выпустила из рук штурвал.

Тррах…

Взметнуло боцмана кверху. Трещит голландка. С силой шваркнуло об палубу.

Цымбалюк деланно строго:

— В чем дело?..

— Ничего… Так… Пришлось поучить. Шоб не чиплявся…

У Цымбалюка в голосе зазвенели металлические нотки.

— Боцман!

Потирая поясницу, сдерживая боль:

— Е-сть…

— Чтоб этого больше не было!..

Прихрамывая, поплелся на бак. В голове крепко засела мысль о мести. Сквозь зубы выдавил:

— Ну, помни!

*

Лежит Полундра на самом солнцепеке и смотрится в небо. Перед ее полузакрытыми глазами вздутые паруса и сеть пересекающихся в южной синеве снастей.

Ровно и мерно дышит грудь, впитывая в себя соленый морской воздух. На протянутом шкерте сушится матросское белье. На корме у штурвала Костя. Распахнулась синяя блуза по самые плечи. Видна обнаженная смуглая грудь. На ней два скрещенных флага цвета индиго.

За кормой струйками перешивается вода. По носу, поминутно сверкая внутренней стороной крыльев, кружатся пепельно-серые крикливые чайки. Пахнет разогретой смолой и морем.

Клок кудрявых волос играет у Полундры на лбу.

Легкий бриз поет в такелаже. Лучшей музыки не знает Полундра.

Хорошо, простояв четыре долгих часа у штурвала, растянуться на люке и жариться на солнце. Медленно, лениво ворочаются мысли. А парус над парусом, точно вздыхает жалостью о прошлом, напевает старую, как мир, песню моря.

Глядя на вздувшуюся парусину, Полундра размышляет.

Что такое парус?.. Как додумались люди ходить против ветра?.. Лавировкой называется это у моряков. Она знает, что много веков тому назад ощупью добывались морские знания. Знает, что много времени, многих жизней стоило постигнуть искусство управления кораблем. Невольно всплывал в памяти разговор с Цымбалюком. Старый шкипер с грустью говорил, что выводятся знатоки морского дела, что скоро совершенно исчезнут парусники, что нефть, турбины, мотор и электричество, навсегда вытеснят белоснежную многофутовую парусину. Вытеснят то, что давалось с таким каторжным трудом, ценой гибели многих тысяч храбрецов, что совершенствовалось сотнями лет, что создавалось крепкими, рисковитыми, отважными мореплавателями. И Полундре жалко. Она отлично понимает, что пароход должен вытеснить парусник. Она не может не понимать преимущество парохода, она слишком хорошо знает громадную роль нефти, мотора и турбины. Но все же ей жаль парусников. Вспоминаются длинные беседы с боцманом Пряжкой. По его словам, выходило так. Пароходам не нужны моряки. Есть лебедки, машины. На кой чорт нам знающие матросы… Возьми любого с берега. Дворника, кучера, огородника — справится. На этих проклятых стальных паровых коробках, там нужна рабочая сила. Там мастера не нужны. Ну, механики, машинисты, это дело другое. Эти не в счет. И Полундра с ним соглашалась. Ясно, что управлять пароходом куда как легче. «Право, лево руля», «так держать». Паровой штурвал, крохотный, как игрушка — рулевой, играючись, одним пальцем ворочает. Телеграф отлично передает в машину: «полный вперед», «малый», «средний», «полный назад», «стоп». Курсы у них выверены, девиация и склонение тоже. Лавировать им не приходится. В дрейфе лежать незачем. Широта и долгота сообщаются по радио. Талантливую мысль Уатта, закованную в железо и сталь, превратили в пловучий склад, бороздящий и пенящий водяные просторы. То ли дело шхуна, бриг, фрегат! Не каждый сможет управлять такими судами. Чтобы быть капитаном, нужно большое искусство. Без находчивости, ловкости, хладнокровия и колоссального самообладания лучше не браться: Полундра, несмотря на свою молодость, знает, что у моряка нервы должны быть крепкими, как стальной тросс. И пусть не лезет в моряки тот, который теряется в минуту опасности. Ибо капитан есть воля и мозг корабля. И нередко случается, что приходится в один миг решать судьбу сотен людей. Удачное решение вопроса на краю гибели — далеко не геройство. Это дело вполне естественное. Кто не знает, что ветер, тот самый ветер, благодаря которому ходят грациозные парусники, гонит все от себя. А выходит как-то так, что судно нередко идет почти против ветра. Оно идет куда-то в сторону, возвращается, рулевой поглядывает на верхние шкаторины, следит за тем, чтобы паруса не полоскали, шкипер наблюдает, что-то мудрит, хитрит, судно идет то «правым, то левым галсом» и получается как-то так, что оно приходит туда, куда ему нужно.

Люди берега, живущие в больших каменных домах или видевшие море из иллюминатора каюты первого класса, — им это непонятно. А Полундра знает. И дед, и отец научили ее этому искусству с самого детства. Она знает, что эту задачу решали моряки не одну сотню лет. Храбрые, отважные мореплаватели всего мира долго ломали себе над этим голову. Когда многотонная волна обрушивалась на нос судна или перекатывалась через корму, смывая матросов за борт, тогда капитаны дальнего плавания в пудреных париках и камзолах, расшитых золотом, вместе с судостроителями, покуривая длинные гипсовые трубки, утопая в облаках дыма не одну ночь просиживали над чертежами, желая улучшить тип судна. Неожиданные шквалы, ураганы учили кроить и шить паруса по иному, и когда человечеству, наконец, удалось получить тип усовершенствованного парусника, — появилась гениальная идея Уатта. Забороздили океаны и моря, взлохмачивая винтами воду, стальные алгебры.

*

Штиль. Море, что слюда. Ни ложки ветра. «Баклан» почти стоит на месте. Вверху голубое, в этом голубом золотой горячий блеск. Воздух пропитан колким запахом морской соли. Поблескивает море перламутровой раковиной. Нелепо хлопают паруса. Поскрипывают блоки. Душно. Над головой знойно плавится солнце. Тысячами зеркальных осколков искрится море. Нудно позвякивает штуртросс. Ни дымка, ни паруса. Только далеко на горизонте маячит черная, смешная крутоносая турецкая качерма.

На руле боцман. Обвеян ветром пройденных морей, пропитан солью. В рубахе солнечных загаров. Навалился на штурвал, хрустко потянулся взбухшими мышцами. Жарко.

На люке, на горячем от солнечного припека брезенте — трое. Тут же Кудлашка. Тяжело дышит пес. Вывалил розовый язык. Жарко.

Полундра — девка оторви да брось:

— Братишки! А что, если скупаться?..

Васька вразумительно:

— Увидит старик, он тебя скупает…

— Чего там скупает, жарко… И все тут… Эх, Васюк, взяться бы за руки и за борт… Нырнуть и пройти под килем…

— А что, как присосет?.. Днище небось обросло ракушкой… Руки-то у всех заняты, потому цепь, работать можно только ногами, или как воздуху не хватит?.. Тогда что?..

— Тебе слабо?.. Так ты не берись… Ну, Костя, как?

Я что, мне не впервой, у меня легкие, что у буйвола… Вот ты как?..

— Я с малых лет ныряю, а вот Васюк, чертяка его знает, как он… В этом деле рук выпустить нельзя, потому втроем еще кое-как пройти можно, а поодиночке — присосет к днищу, тогда крышка!..

У самого форштевня играет стадо дельфинов. Один из них с поразительной быстротой уходит вглубь, другой круто забирает в сторону, третий, поблескивая платиной, вильнув сильным упругим хвостом, далеко уходит вперед или, вскинувшись в воздухе, сверкнув белизной живота, с шумом шлепается в воду.

На баке, прочно расставив ноги, втянув голову в плечи, стоит Цымбалюк. В руках винтовка. Ждет. Он знает, что дельфинов, — «морскими свиньями» зовут их на Черном море рыбаки, — бьют влет. Вскинул винтовку. Приложился. Грохнул выстрел далеко прокатилось эхо. Сверкнул в воздухе вороненной сталью дельфин. Тяжело плюхнулся в воду. У шкипера сорвалось:

— А, ччеррт!..

А боцман с кормы:

— Хо-хо-хо, Иван Васильевич, промазал?.. А здоровый, жирный…

Цымбалюк хрипло:

— Цыц, ты! Засохни!..

Хорошо знает шкипера боцман. Знает до последнего градуса.

Как бы оправдываясь:

— Да я так, Иван Васильевич, шутейно…

Из-под косматых бровей Цымбалюка жесткий взгляд.

Предупреждающе кинул:

— Ну, то-то же… Крути, де не перекручуй.

Огнем палит полдень. С бака переливчатым медным звоном тенькнуло четыре раза по два. Жмурится на свои руки рулевой. Потрескались — большие, прочные. Всей тяжестью навалился на штурвал. Разомлел от жары. Тут же на куче концов ковриком распластался Кудлашка. Сколько раз забирался под шлюпку, все равно жарко.

На планшире с левого борта, спиной к морю, трое. Коричневые от загара молодые тела. Ярким красным пятном рдеет купальный костюм Полундры. Плотно сбитая, натужистая, прочная. На лбу кучерявится упрямый вихорь. Костя в трусиках. Крепко склепан парень. Сплошной мускул. Округлая грудь. Покосился на Полундру. Нравится она Косте. С такой девкой весь свет бы схряпал. Окинул насмешливым взглядом костлявую фигуру Васьки. Бескровый, белесые волосы ежиком. На худых ногах болтаются широкие трусы. Костя корявыми пальцами пощупал Васькины мускулы. Поучал:

— Хлипковат ты, парень! Ну, да ничего, нырнем, забирай глубже. Потому, как ты будешь посередке, тебе можно только ногами работать, я справа, а Полундра слева. У нас, как-никак, по одной руке, а у тебя ноги. Помни, главное воздуху забирай побольше… И опять же не бойсь. Мы с Полундрой вытащим. Ты только не вырывайсь!

Показал широченную, пропитанную смолой, обмозолённую ладонь.

— Видишь, все равно тебе не вырваться! Даешь руку, да не так!..

Тонкую кисть Васьки обхватили крепкие мозолистые пальцы. Справа крепкая шершавая рука Полундры. У Васьки мелькнуло в мозгу:

Чорт, на троих две руки…

Услыхал твердое:

— Ать… Два-а… Т-ри!..

Пружинисто оттолкнулись.

Почувствовал, как, помимо воли, отделились ноги от планшира. Ухо поймало. Знакомый возглас Цымбалюка:

— Вот, ччеррти!..

Инстинктивно набрал в легкие воздуху. Дальше — всплеск, пена, соленые брызги…

Над головой плотной массой сомкнулась иссиня-зеленая глубь. Нырнул вместе с другими. В мозгу одно:

Подальше от киля, глубже…

Крепким узлом схлестнулись руки. Над головой высоко, темной тенью обросшее острой ракушкой и зеленой бахромой, — днище. В мозгу металось:

Половину прошли, осталось еще столько же.

Шмыгнула, бросилась в сторону стая испуганной камсы. Чувствует Васька:

— Амба!

Распирает легкие, шум в ушах. Соленая вода разъедает глаза. Судорожно заработал ногами. Понимает: дело не шуточное, присосет ко дну в два счета. Скосил глаза. Налево Костя, справа Полундра. Мерно пружинисто рассекают лазоревую глубину.

Зазвенело в висках. Дернулся изо всех сил. Почувствовал боль в кистях. Цепко держат проклятые…

Под черепом мечется:

— Хоть бы скорей!..

А через секунду:

— И чего я с ними спутался…

Медленно проплывает над головой днище.

Показался ахтер-штевень. Уверенно работают ногами Костя с Полундрой. Сильнее и сильнее загребают свободной рукой. Переглянулись. Еще секунда, Костя кивнул головой, — пробкой на поверхность. Жадно глотает воздух Васька. Вскинула ресницы Полундра. Видит: Цымбалюк, глубоко засунув руки в карманы, режет шагами палубу.

Скользнула глазами по рулю. По приклепанным к нему рулевым цепям. Цепко схватилась. Подтянула Ваську.

Цымбалюк сверлит в бинокль горизонт. Сдвинул брови. Зыкнул так, что эхом отдалось:

— Держись!..

Ласковым порывом ветра двинуло судно. Красиво вскидываясь сильными загорелыми руками, догоняет Костя. С кормы мелькнул, разворачиваясь в воздухе, тросс. Ухватился Костя за конец. Держаться трудно. Скользят руки. Грудастее вздулись паруса. Громче за курчало под кормой. Понял: не удержаться.

Перевернулся на спину. Массивным выступом свесилась черная корма. На ней большими желтыми буквами:

«Баклан».

А ниже рассыпалось полукругом: «Керченского порта».

Набрал в легкие воздуху. Бодро крикнул:

— Держись, Полундра!.. Васька, держись!..

Слышит Полундра, как зашлепали босыми ногами по палубе. Как суетится Егорка, как грохнул матюком боцман. Слышит, как тащит что-то тяжелое Гургуля. Взбухли мускулы у Кости. В мозгу зашевелилось беспокойство: и чего там копаются?..

Услыхал властное, знакомое:

— Опустить штормовой трап!

*

В кубрике, склонившись над столом, уткнувшись в книгу, Васька бубнит:

— Прибавочной стоимостью называется…

На табуретке, напротив, Костя. Привычным жестом свернул папиросу, подперев голову пудовыми кулаками, долбит, как дятел:

— Скандинавский, Ютландский, Пиринейский, Апеннинский…

В углу тренькает гитара. Егорка тоненьким тенорком с чувством выводит:

— Пра-а-щай, ты но-о-вая деревня…

А на корме, в каюте, в свете потачивающейся ярко начищенной придерживаемой медными цепочками, висячей судовой лампы, над столом, где развернута карта, нагнулись две головы. Одна кудрявая и черная, другая коротко остриженная, седеющая.

Полундра прокладывает курс. В руках параллельная линейка, в стороне циркуль и транспарант. Цымбалюк встал. Ткнул пальцем в карту. Палец толстый, морщинистый. Полундра не сдается. Доказывает:

— Склонение, девиацию я принята в расчет…

Цымбалюк закурил трубку. Хитро прищурил глаза:

— А течение, а дрейф?.. То, что у тебя диплом в кармане, — этого мало… Теория — одно, а практика — другое…

А через час, когда Полундра стала на руль, Цымбалюк, поднявшись наверх, как бы нехотя, бросил:

— А ну, сделай поворот оверштаг. Командуй…

Не верит счастью своему Полундра.

Натянулся каждый нерв. Широко расставила ноги. Звеняще бросила:

— По местам, к повороту!..

В мыслях беспокойно металось: только-б не оскандалиться, только-б не провалить…

Сильным упругим движением навалилась на штурвал. Стала класть медленно на борт. Уверенно скомандовала:

— Гика-шкот подобрать!..

А через секунду:

— Раздернуть шкоты, кливеров!..

Заполоскали паруса. Цымбалюк отошел в сторону, молча наблюдает… Злые огни выдавливает боцман из-под косматых бровей. Скверно выругался.

Тяжело дышит Полундра.

А вдруг сорвется?.. Только б забрали кливера…

Почувствовала тяжелую руку Цымбалюка на плече. Вскинула глаза.

Плотно сжаты губы у Цымбалюка, в зубах трубка. Знакомо заходили желваки по щекам, а глаза добрые-предобрые в лучистых морщинках:

— Молодец, Полундра!..

*

Свежий ветер вздул паруса. Ярко светит пучеглазое солнце.

На корме, запрокинув голову и широко расставив ноги, Полундра.

В огрубевших загорелых руках секстант. Лицо у девушки сосредоточенное, брови сдвинуты, губы плотно сжаты.

Взять высоту солнца в свежею погоду — не шуточное дело. Нужна сноровка. Качает. Горизонт скачет… А Цымбалюк, забравшись на крышу каюты, подтрунивает:

— Это тебе не мортехникум, там это просто, как только время подходит к полудню, сейчас это нальют в ящичек ртути, ткнут секстант в руки, и ло-о-ви солнышко! Тепло, светло, не качает… Вот я и говорю: теория — одно, а практика — другое…

Трудно девушке с непривычки. Еще немного и золотой слиток будет в зените.

Не удается Полундре поймать солнце, не удается, хоть ты лопни!

В голове упрямое:

— Брехня!.. Поймаю!..

Мельком взглянула на бак. Там, у брашпиля, около крупной фигуры грека Панаи, сгрудилась команда. Хорошо знает Полундра, как будет издеваться над ней боцман, если она не сумеет поймать солнце.

Чутким ухом уловила голос Васьки:

— Брось звонить, поворот-то она сделала на ять!..

И тут же хриплый, насмешливый голос Панаи:

— Фф-а-а! Это любой боцман сможет. Подумаешь, поворот!..

Всем своим существом сквозь дубленую, просоленную, морскими ветрами кожу чувствует грек Панаи преимущество этой девушки.

У Полундры есть знание, приобретенное в мортехникуме, именно то, чего не хватает боцману, ему, Панаи. Панаи практик. В прекрасных черных глазах грека переплелись зависть и уважение к мудреному инструменту. В седеющей кудрявой голове медленно копошатся мысли:

«Ведь, кажется, так просто — переставил цветные стеклышки, посмотрел на солнце, что-то передвинул на блестящей дуге инструмента, потом заглянул в толстую книгу, где столько цифр — и готово».

Острой завистью кольнуло в мозг:

«У-у, лахудра, настропалилась! Разбирается, Зануда!»

Услыхал гортанный голос Кости:

— Что, боцман? А ты все бухтишь… Видишь, Полундра берет высоту, определяет место нахождения судна! Каково? А все, брат, наука… На одной практике без теории далеко не уйдешь…

Боцман из под косматых бровей выбрызнул жгучие угли. Простудным от бессонных вахт голосом:

— Фф-аа!.. На паро дьявоти! Еще посмотрим, как возьмет! Лезут не в свое дело… Баба — баба и есть!

Васька задорно:

— Возьмет!.. Подлец я буду! Возьмет, как пить дать…

А костистый Егорка Моторист, как-то неуверенно:

— Кто его знае, чи возьмэ, чи ни…

Матрос Дзюба затянулся махрой. В желтых прокуренных пальцах цыгарка:

— Цэ тоби, нэ два фунта дыму…

Куценко как-то насмешливо:

— А-стра-но-мия… Так-то боцман, це тоби не концы чалить…

Антошка, с видом знатока, как будто нехотя, бросил:

— Скикстан…

Чувствует Полундра, что внимание команды сосредоточено только на ней. Каждым атомом своего существа чувствует, что не взять высоту — немыслимо. Засмеют. Затюкают. Голодать, учиться бессонными ночами, вынести столько, сколько она перетерпела, и теперь, на глазах у всех, оскандалиться. В голове все то же упрямое:

— Цэ вже, як прийдеться…

А солнце поднимается все выше и выше. Еще пять, восемь минут, и оно будет в зените. Пропустить момент истинного полдня никак нельзя. Плотнее сжала инструмент. На палубу, с секстаном в загорелых обветренных руках, поднялся Цымбалюк. Привычным движением вскинул инструмент, перебросил цветные стекла, а через секунду что-то записал.

После пяти-шести неудачных попыток, приноровилась Полундра.

С облегчением занесла в блокнот высоту. Еще и еще…

Черными, как скандинавская смола, глазами торжествующе посмотрела на грека. В красных губах блеснула дуга белых зубов. Положила секстант в коробку, зарылась в логарифмы. Быстро мелькает карандаш. Запестрела бумага цифрами.

Лукаво поблескивает глазами Цымбалюк. В остром прищуре зоркость пройденных морей. Через четверть часа Полундра протянула бумажку:

— Верно?..

Ждет…

Усиленно колотится сердце. На выпуклом лбу капельки пота. У Цымбалюка глаза дальнего плавания. Скользнул по выкладкам: северная широта — правильно… восточная долгота… Прикинул в уме…

— Так…

Неуклюже-ласково узловатой сильной рукой отечески обнял за талию:

— Ай да, Полундра!..

*

В Новороссийске «Баклан» ошвартовался. Неподалеку от гиганта-англичанина. Концы принимали Егоркины дружки.

Полундре отлично видно, как шумно льется золотой рекой в его глубокие трюмы зерно.

Живет порт. Ухают краны. Голосисто перекликаются обожженные солнцем грузчики.

Гугукают гудки паровозов. Живет порт…

У набережной стоят тяжелые тупорылые туши пароходов, сосут без конца и края золотистое зерно.

Костя, крепко вымытый душистым мылом Тэжэ, ожженная ветром Полундра и беззубый Егорка Моторист собираются на берег. У Егорки делов-делов — не перечесть.

Во-первых, к зубодралу. От Цыбмалюка за два дня до прихода выпытал: «Баклан» простоит здесь неделю — значит, успеть можно.

Никогда, во всю свою многогранную непутевую жизнь Егорка не стремился так на берег, как сего дня. Никогда еще так не обращал внимания на свой беззубый рот Егорка, как в этот рейс. Нет зубов — и не надо… С того времени, когда на судне появилась Полундра, Егорка в ее присутствии больше молчал. Молчал, как рыба в пироге.

В 19-ом, на Дону, в бою с беломутью казак прикладом выбил ему четыре зуба, с тех пор хоть бы хны! Дрался на всех фронтах, потом, когда все угомонилось, даже привык к этому, но в день прихода Полундры, когда боцман ему при ней крикнул: «Эй, ты, беззубый чорт», — Егорка вспыхнул до ушей, и тут же решил копить деньгу, чтоб починить себе зубы.

Обидно, всем парень, как парень, чернобров, румян, при силенке, и глаза, как глаза, а начнет говорить — не понять. Шамкает, ровно старик.

Зубной врач, осмотрев Егорку, предложил:

Два верхних и два нижних… Это пустяки!.. Можно вставить золотые… Дней через пять будет готово…

Егорка в восторге. Еще бы, это ль не шик! Будут крепкие золотые зубы… Как-то вернулся Егорка, после последнего визита от зубодрала, на судно. За ужином боцман Панаи, обнаружив у него сверкающие зубы, насмешливо фыркнул:

— Ффф-аа! А еще партейный, золотые бломбы вставил…

А Куценко, тот прямо так и заявил:

— Раз партииц завел золотые зубы — значит полный отрыв от сыцылизма… Ясно и понятно, Егорка в общем и целом попал окончательно под влияние нэпа… Ячейка должна встать на борьбу с таким явлением, поскольку это разлагаеть команду.

Молча слушает Полундра. Когда Куценко кончил, Полундра, не подымаясь из-за стола, кинула: в голосе задор и насмешка.

— Товарищ Куценко, значит, по-твоему, товарищ Цымбалюк тоже попал под влияние нэпа — у него тоже золотой зуб, а у секретаря Севастопольского союза водников, так у того — весь верхний ряд…

Костя грохнул кулаком по столу; зазвенела посуда:

— Брось бузить, товарищ Куценко, где это сказано, что партийцу запрещается иметь золотые зубы. Да у Михаила Иваныча Калинина их целых два! В чем дело?..

Молчит Куценко. Крыть нечем.

Большого труда стоило Косте уладить это дело.

Зарядили:

— Зубы снять и отдать их в фонд безработных.

Если бы не Цымбалюк, пришлось бы Егорке расстаться с зубами.

Не может успокоиться грек Панаи, каждый раз подзаводит Егорку:

— Не было девки на судне, ходил без зубов, а пришла — золотые завел… Эх, вы, страдатели…

*

Замолкало голосистое «вирра».

Не слышно грохота лебедок. Горячий золотой слиток уполз за лиловые горы. Закончена в порту работа.

Франтоватые моряки-иностранцы, не спеша потянулись кучками в Интерклуб.

В уютной шахматной комнате мелькают золотые пуговицы краснощеких английских штурманов. Поблескивают на рукавах нашивки говорливых итальянцев.

Громоздкие, сдержанные, медлительные шведы, пропахнувшие душистым кэпстэном, попыхивают трубками. Отдает сильно карболовым мылом и еще чем-то от норвежцев. Проодеколоненные, франтовитые греки горячо спорят с вежливыми японцами о китайских событиях.

В читальне, утопая в облаках синего ароматного трубочного дама, пестро сгрудились над шахматными досками матросские кепки. Играют двое: Полундра и черный Браун-Галлес.

Браун Галлес или Черный Браун — негр. У него толстые губы, курчавые волосы в мелких завитках и лицо цвета кофейной гущи. Корявыми пальцами передвинул фигуру на шахматной доске. Под мягкой рубахой широченная, прочно сбитая, выпуклая грудь. Браун служит на итальянском пароходе «Volturno» матросом. Он уже бывал в Новороссийске. Впервые под курчавым каракулем жестких волос стальной заклепкой засела мысль: во что бы то ни стало попасть в советскую землю.

Это было в 23 году.

Задыхаясь от жары под тентом в жарких тропиках, он впервые услыхал о чудесной стране. Первый раз, когда Браун пришел в Новороссийск, он не знал по-русски ни звука. Портовые рабочие научили его двум словам: «братишка» и «товарищ».

Не понимал негр, что это значит, но чувствовал, что лучших слов нет во всем мире.

Приглядывался Браун к нашим жизненным будням, впитывая их в себя, как губка. Поблескивая двумя рядами ослепительных белых зубов, Черный Браун, коверкая русские слова, говорил:

— Для черный и желтый люди богач ньэт карашшо.

Полундра, усмехаясь уголком широкого рта, одергивала негра:

— Ну, ты, братишка, легше на поворотах! Смотри, опять промазал фигуру.

Сверкнул зубами «братишка»:

— Ниччиво-о!..

Под впечатлением полученного сегодня от Сеньки письма, спросила:

— Братишка, ты был в Розарио?..

Заулыбался негр:

— О, иэс!..

Обдумывает ход Полундра, медленно передвигает фигуры, — вскинула пушистые ресницы:

— Хороший город?

— О, да!.. Отт-ччень!

На судне Полундре Цымбалюк вручил два письма. Передавал, лукаво сощурился:

— Из Англии, переписываетесь?..

Почувствовала, что краснеет. Бросила:

— А почему бы и нет?

Разорвала конверт; крупным почерком Семен писал:

«Порт Саутгамптон, 15/VIII—26 г.

Две недели стояли на рейде около местечка Нетли. Лухманов договорился насчет ремонта. С берегом сообщались катером. Не знаю, получила ли ты мою открытку из Саутгамптопа от 1/VII—26 г., где я писал тебе, что мы вторую неделю как стоим на рейде около местечка Нетли. Тов. Лухманову удалось договориться насчет ремонту, и мы ошвартовались у пристани. Народу собралось на нас посмотреть до чорта. Можно прямо сказать: толстопузые морщатся, а рабочие часами расспрашивают, что и как у нас. Один подошел и по-своему заявил: „О вашем судне говорят все портовые рабочие и моряки… Вы привыкли у себя видеть красный флаг, а для нас, вы понимаете, что это значит! Мы отлично знаем, что вы, русские — наши друзья, во время забастовки вы нам это на деле доказали“.

„Сегодня первая группа вернулась из Лондона. Ребята рассказывают, что на улице их встречают, что надо! Можно сказать, с восторгом. Сегодня пойду на берег, тут главная улица — Хай-стрит. Магазинов сколько угодно. Ты писала: купить тебе вязаную кофту. Хорошо, только, чорт его знает, такого цвета? Как твои дела? Что Кудлаш, пришелся ли ошейник впору? Нравится ли бинокль? О деньгах не беспокойся — сочтемся! У нас такая думка, после окончания ремонта, а ремонт будет, что надо, когда исправим руль, пошьем новые паруса, поставим радиостанцию, громкоговоритель, покрасимся, расширим для нас жилое помещение, тогда на буксире выйдем в открытое море. Если ветер будет попутный — прокладываем курс на остров Мадеру. Там на рейде Фунгал — на одни сутки остановка. Надо ж шамовку закупить. Я высчитал: от Саутгамптона до Мадеры 1300 миль. Считай 20–30 суток. Не веришь, ничего тут удивительного нет — 1600 миль от Мурманска до Саутгамптона покрыли в 32 дня.“

„От Мадеры до Монте-Видео 4750 миль, считай: 40–50 дней. Из Монте-Видео в Розарио, мимо Буэнос-Айрес на буксире — 3–4 дня. Я и Петька высчитали от Саутгамптона до Розарио 6372 мили“.

„Не веришь? Проверь. Хорошо б этот рейс сделать в 83 дня. Как только придем в Розарио, напишу подробное письмо. Зря ты меня облаяла. Что я хахаль, что ли? Я тебе купил, что ты просила, без всякого умысла, а ты в пузыря! Понравился ли браунинг? Ну, ничего, я парень не гордый!.. Вернусь, сосчитаемся. Видишь, какое длинное письмо я тебе наворотил. Не ломайся, пиши. Дядьке Цымбалюку поклон, передай ему, что его поручение я выполнил. Посылку послал. Табак кэпстэн здесь кусается. Ему и Бетине я пишу отдельно“.

„С приветом старший практикант учебного парусного судна „Товарищ“ Семен Филиппович Кучеренко“».

*

Как ни крутил, как ни мудрил командир «Товарища», а переход из Европы в Южную Америку занял восемьдесят дней.

Восемьдесят долгих дней на паруснике в океане! Ржавая вода, солонина, все то, с чем сопряжено плавание под тропиками. Ясно, что когда Сенька впервые увидел берег, парень запрыгал от радости.

Последний поворот по фарватеру — и с «Товарища» загремел якорь. Таможенные, карантинные обрядности закончены.

Та часть команды, что свободна от вахт, чикчирится на берег. После восьмидесяти-дневного плавания Сенька на суше точно гусь. Ступает вперевалку, — забыл о том, что земля не качается, все норовит ноги циркулем.

Амфитеатром над голубой бухтой раскинулся Монте-Видео — столица Уругвая. Сначала кучками шагали ребята по обсаженным пальмами улицам, потом разбрелись по городу. Кто в парк Родо, кто куда.

Навстречу Сеньке трое. Сухие, смуглые, с горячими глазами, сигаретки в зубах:

— Вива ля Рюсса!..

На другой день на «Товарищ» поперла толпа. Не каждый день в Монте-Видео приходят советские суда. Расспрашивают — хочется знать правду о стране Советов. Центр внимания — красный уголок. У всех на языке «Воровский» — это первый советский пароход, побывавший в Уругвае… Комса волнуется. Волнуется и Сенька, но виду по подает. Зорко уставились глазами в берег, у кое-кого бинокли, у Сеньки собственный цейсс. Крикнул:

— Отваливают от пристани!..

На «Товарище» заволновались. Ждут… Подходит пузатый катер.

На нем члены ЦК КП Уругвая. Поднимаются по трапу. Радостные волнения на смуглых лицах. С испанским языком на «Товарище» не совсем благополучно. — Не важно… Отлично понимают друг друга.

Товарищ Саватье, размахивая руками:

— Мы хотели устроить вам встречу, как «Воровскому»… Рабочие собрались засыпать вас цветами… Ведь вы из Советов! — Мы не знали точно, когда вы прийдете… Товарищи рабочие с нетерпением ждали… Вы понятия не имеете, каким авторитетом пользуется здесь Союз ССР. Наши глаза обращены на Москву!..

Другой, тоже смуглый, как корица, заторопился:

— Камрадос, пора!.. Вас ждут авто… Пока стемнеет, есть еще время. В Монте-Видео есть что посмотреть!

Двадцать белозубых, румяных — по трапу, что кошки.

С катера горбоносый испанец, сплевывал табачную жвачку, кинул:

— Молла!..

С «Товарища» ловко отдали конец.

Зашипел катер, забурлил в лохматой пене винт.

Ждут на пристани шесть пятиместных «фордов». В каждом член уругвайской компартии и переводчик.

Мягко, неслышно скользят машины. Товарищ Саватье, показывая рукой, говорит:

— Вот дом президента. О Каррахо!.. будет время, когда на нем мы увидим красный флаг революции. Там будут заседать Советы..

По обеим сторонам Родо роскошные виллы английских и американских купцов.

Далеко позади остались виллы. Вместо гладкого асфальта — ухабистая дорога. Впереди рабочий поселок… Издалека слышно:

— Вив коминтерн! Вив ля рюсса!..

Сенька запел:

Вста-вай прок-лятьем заклей-ме-ен-ный,

Весь ми-ир го-лод-ных и ра-бов…

Переплелись русские и испанские слове. Торжественно плывут звуки международного гимна. Ребята с «Товарища» задорно грохнули:

Мы мо-ло-дая гвар-дия…

Понравилось. Просят переписать слова.

Дружной колонной под песню на футбольное поле. — Шагают обветренные свирепым «помперо» русские и смуглые от природы уругвайцы.

Пружинит молодой шаг. Далеко разносится:

Мы, молодая гва-рди-ия,

Ра-бо-оч-чих и кре-е-стьян

Быстро бежит время. После футбола прощаются моряки с уругвайцами. Торопятся ребята…

Давно ждут в редакции коммунистической газеты «Justisia». Рявкнула сирена. Мягко подпрыгивают дутые шины «фордов».

В редакции приветливо встречает моряков тов. Пейрот. Показывает типографию. Блестят начищенные машины, предмет гордости местных партийцев. Редакция целиком состоит из членов ЦК. Тут сосредоточен коммунистический штаб. Под типографией в подвале комната совещаний по особо важным делам.

Белокурый Петренко спросил:

— Какой тираж?

— 5000 экземпляров…

На загорелых лицах удивление.

Тов. Пейрот объясняет:

— Не удивляйтесь, самая крупная газет, как «El Diario», а ее очень хорошо субсидирует буржуазия, выходит всего 30 тысяч…

Кто-то спросил:

— А когда провалилась кампания по выборам президента, тогда как?..

У Пейрота блеснули глаза:

— Тогда, о тогда пятьдесят тысяч, газета бралась с бою…

 

Поздно ночью, усталые, вернулись с берега на судно.

Сенька писал Полундре:

«Полундра!

На ять прошло время нашей стоянки в Монте-Видео. Завтра снимаемся. Утром подойдет буксир. Пойдем в Аргентину. В порт Розарио. Туда еще не заходили наши суда. Мы впервые понесем советский флаг».

 

Если бы Полундра могла перенестись на «Товарищ», она бы увидела в красном уголке, почетном месте, подарки, преподнесенные «комсе» «Товарища»:

Знамя комсомольской ячейки № 47 и бронзовый барельеф — изображающий революцию.

От КП Уругвая поручено судовой ячейке возложить этот барельеф на могилу Ильича. На барельефе надпись:

«Al Maestro Lenin el partido Communisto del Uruguay».

«Учителю Ленину от компартии Уругвая».

*

Погрузка на «Баклане» цемента закончилась.

Цымбалюк получил распоряжение следовать в Батуми На судне идут спешные приготовления.

Кляци… Кляци!.. — выстукивает брашпиль. Когда якорный канат стал вертикально, с бака боцманский хрип:

— Па-нер!..

На корме Цымбалюк подошел к мачте, корявым пальцем ковырнул убранный, почерневший от копоти парус.

— Боцман!

— Есть!

— Опять не просушивали парусов?..

Сконфуженно ковыряет Панаи замазку на крыше каюты.

Куценко недовольно:

— А на якого биса, довольно с ними от Севастополя до Новороссийска мучились, не вспиешь дух перевести, опять: «по-во-рот»!..

Костя цыкнул:

— Пыц ты! Судно парусно-моторное, раз ветер попутный, какого чорта зря бензин жечь!..

— Слыхали! Режим экономии… Тильки людей гоняють…

Матрас Дзюба, не то к Антошке, не то к шкиперу:

— Моторное судно…

Затарахтел мотор. Сладко запахло бензином. Цымбалюк в переговорную трубу:

— Готово?

Глухим эхом послышалось снизу:

— Тово!..

Полундра стала у штурвала. Цымбалюк окинул глазами порт, скомандовал:

— До полного.

Далеко остался порт позади. Буровит винт. Чутким ухом прислушивается к гулу машины Цымбалюк. Улыбнулся, не верит старый штурман мотору. Капризная штука. Не вынимая трубки изо рта:

— Боцман!

Показалась громоздкая фигура Панаи. Цымбалюк отрывисто:

— Выйдем подальше в море, приготовить паруса!

— Есть!

Куценко, криво усмехнувшись, буркнул:

— Якой дурак теперь на парусах ходить…

Поморщился шкипер. Неприятно резнуло это сухопутное «на парусах».

Не поворачивая головы, поправил:

— Не на парусах, а под парусами…

Не любит Куценко парусов, морока одна. Чорт его знает, как их убирать, хорошо, если где-нибудь поблизости Полундра, а нет, придется опять крутить как попало. А она опять реготать будет. «Разноси шкаторину, ишь мотню наворотил, да не так, рубашку выкати»!..

А боцман, так тот, пожалуй, по загривку даст. Тоскливо посмотрел на горизонт. Солнце обрядило небо в пурпур и золото. Море переливает голубым, зеленым, потом сделалось оранжевым. Точно на дне лежат тысячи тонн янтаря. Гудит мотор. Далеко разносится эхо. Буровит винт голубую синь. По корме тянется пенистая лента.

Из машинного люка потная голова Егорки. На чумазом лице беспокойство. Цымбалюк прищурил глаза, сухо спросил:

— В чем дело?

— Мотор пошаливает…

Нырнул в машину.

А когда мотор окончательно скис, с кормы властное:

— На фалах! Фок и грот ставить!..

Густой тяжестью навалилась ночь.

На темно-синем небе звезды, что серебряные заклепки.

На баке маячит одинокая фигура Дзюбы. Устал, разламывает челюсть в зевоте. В широком размете, раскинув паруса «бабочкой», «Баклан», подгоняемый попутным ветром, ходко идет вперед.

Желтым огоньком пламенеет нактауз[23].

У штурвала Полундра уставилась в деления компаса.

Мерно баюкает зыбь. Поплыли воспоминания. Вспомнился «братишка», хорошо рассказывает об Уругвае Черный Браун. Чудесная страна. Ярко вообразила, как там, в этом далеком, неведомом Розарио цветут орхидеи, фикусы, апельсиновые, мангровые деревья и олеандры. Невольно облизнулась, вспомнив, как аппетитно рассказывал «братишка» о красных и желтых «манго» и сочных «папая», о петушиных боях, о душистых бананах, запеченных в листьях «таро», о больших безобидных ящерицах «гекко», о москитах, желтой лихорадке, уморительных обезьянах. Позавидовала Сеньке… Он на «Товарище». Громадное четырехмачтовое судно.

— Вот бы мне туда! А тут…

С неудовольствием скользнула по парусам и рангоуту.

У фок мачты прикурнули трое. До слуха Полундры доносится Антошкин голос.

Прислушалась:

— Боцман и говорить — «ты, Антон, на берегу не хлопай… В случае попросять прикурить, оно, конечно, дать можно»… Собрался это я раз на берег, причикчирился, припарадился, все честь-честью: прическа, в апаше, «гаврилка», все на месте. Ботинки, что чортов глаз. Туды-сюды, зашел в клуб, оттуда в пивнушку, глянул на часы. Вдруг: «Позвольте прикурить». Я хвать за карман — нима часов. Я его за манишку:

— Отдай часы! А он — какие часы, чего вы пристали, да я… Отдай, — говорю, — сукин сын!..

Оборвал, вспыхнул огонек цыгарки.

— Ну что, отдал? — Спросил Васька.

Ответил не сразу.

— А ты як, миркуешь? Ясно…

— Н-да… бувае, — протянул Гургуля…

— А ты не дакай, ты лучше послухай, шо було дальше. Прихожу на дубок, стал раздеваться, полез у жилетку, вынул часы, стал класть под подушку, а там другие…

С бака Дзюба нараспев:

— Ле-в-в-о по но-о-су ого-о-нь!..

Звякнул штур-трос. Полундра немного отложила руля.

Нос судна покатился вправо.

Снова тихо.

Чуть-чуть поскрипывает такелаж.

Тяжело вздохнув, неподалеку плюхнулся дельфин.

По корме пенистый фосфорический кильватерный шлейф.

*

Море, сталь в синей закалке. Жарко.

— Кудлашка, на, ешь милый! — кричит Костя, вылив остаток жирного борща в собачью посудину.

— Кудлашка, а это от меня, лопай!

В кудлашкину миску вываливается здоровенный «масол»…

— А я, что вакса, — пищит Васька. — На, косточку сахарную, песа, на!.. чтоб блохи не кусали! Эх и жисть тебе Кудлашка, не жисть, а малина! Шамовки сколько влезет — ешь-не хочу. Дрыхнешь по целым дням. Ни тебе работы, ни тебе вахты…

Кудлашка поднял морду, посмотрел на Ваську, виновато махнул и отошел в сторону. В густую шерсть вцепилась знакомая рука.

Пес радостно запрыгал.

— На песа, ешь мясо!..

Кудлаш понюхал и отвернулся, мягко попытался вывернуться.

Но Полундра гладит, уговаривает:

— Песик ешь, пойми, от своего пайка урвала… Ешь!..

Кок вразумительно:

— Ты оставь, потом съест, вишь какой у него живот…

Из люка потная, лохматая голова Егорки.

В руках коробка.

— С моря ветер, с поля дым!

— Забьем?..

— Ясно!..

Началась бесконечная партия в кости.

Васька, следа за играющими сообщает.

— Придем в Батум, пойду призываться.

Гришка-моторист решил:

— Тебе, Васька в пехоту, больше некуда!..

Васька обиделся:

— Катись ты со своей пехотой!..

— Костя кипятился, защищая воздухофлот.

— Потому, как война будущего в воздухе…

Васька ехидно, как бы невзначай:

— Раз я комсомолец, а комсомол — шеф флота, значит…

И доказал, что раз он плавает вторую навигацию в торговом флоте и четыре месяца на парусно-моторном судне, то забухать его, Ваську, в армию никто не имеет права. Правда, он немного щупловат и политсостав флота здорово жучит за клош и за другие разные разности, но если одеть бескозырку с ленточками и форменку, то ни одна девчонка не устоит…

У Полундры слипаются веки. К глазам липнет дремота. Не заметила, как задремала, сквозь сон слышит:

— Три!

— Четыре с боку — ваших нет!..

— Дуплет!

Васька посмотрел на спящую Полундру, презрительно сплюнул через губу:

— Са-ла-га!..

 

У Мыса Бурун-Таблэ. Убрали паруса. Затуркотел мотор.

На многие километры раскинулся батумский порт.

Густо сгрудились горы у бирюзовой бухты. Вплотную подошли к морю коричневые горы.

Широко распахнулись портовые ворота. Обогнав «Баклан», обтершись своими ржавыми боками об океанскую зыбь, медлительно, неуклюже вползает в порт желтотрубый «Норвежец».

Змеями раскинулись толстые трубы нефтепровода, булькает в них тяжелая маслянистая нефть. Жадно захлебываются, наливаются керосином траурные туши пароходов. В раскаленном зноем воздухе полощутся разноцветные флаги. Грузят кавказскую пальму, самшит, ореховое дерево, кожи, шелк, драгоценный дуб и марганец. Бороздят синеву бухты груженые до верху бетонами с керосином турецкие качермы. Из Трапензунда, несмотря на дозорные суда, приходят в Батум рисковитые, горбоносые турки. Темной ночью, когда из горных ущелий воет стоголосый Норд-Ост, приткнется серповидная фелюга к безлюдному берегу и выгрузит в два счета.

Вот почему в этом порту так много контрабанды.

Не успел как следует ошвартоваться «Баклан», Полундра с Кудлашкой на берег — шасть!

За ней Костя, за Костей Васька, в майском.

— Полундра, ты куда?

— Известно, на почту, а потом бульвар посмотреть.

Запрыгал Кудлашка, ему радостно. Столько новых запахов, наспех обнюхался со встречной собакой. Еще бы, неделю без берега. Васька подрал в сторону. Торопится Васька по военным делам. Сегодня решится его участь. Костя вслед крикнул:

— Быть тебе в пехоте!

Навстречу «муша». Сверкнул синевой белков. Из-под полы отрез синего шевиота:

— Бэри! Нэ дорого возмем, хороший марка, «Индиго» 3003, хочешь, Коти-пудра?.. Всо иэсть…

Полундра, скользнула глазами, коротко бросила:

— Не надо…

Резко повернулась:

— Айда Кудлашка!

У самой воды бульвар золотятся на солнце лимоны, шелестят листьями зонтообразные пальмы. Чуть покачивают громадными листьями широкие бананы. Средь яркой зелени лавров пестрят пунцовые олеандры. Огненно-желтое солнце тысячью красок зажигает пенную волну, яркие цветы, и снеговые шапки дальних гор. А на пляже в парусиновых складных креслах — модницы. На ногах дорогие шелковые, не знавшие пломбы чулки.

Пряный запах «Коти». Левее, в голубой волне купаются дети, женщины — немного дальше мужчины.

Щекочат, целуют синие волны.

Вдруг соленый воздух разорвал крик:

— Спа-а-а-си-и-ите! То-о-о-ну-у!

Метнулся. Сухой, жиловатый, горбоносый.

В руках спасательный круг.

— Дер-жжись!..

Привычной сильной рукой далеко бросил абхазец круг. Мелькнуло гибкое смуглое тело — это Байрам-Оглы. Кинул окружающим:

— Шлюпку!..

Полундра тут как тут. Вскочила, по привычке вставила весла. Звенят уключины. Развернулась шлюпка. Подошла к утопающему кормой. Втащили. Мокрый, дрожит, зубы дробь выколачивают.

— Черр-рт его знал, что тут у вас сра-зу так глу-бо-ко…

Полундра разговорилась с абхазцем. Узнала что зовут его Мамет Байрам-Оглы. Больше сорока лет как служит Байрам-Оглы на спасательной станции батумского Снава.

Много раз уходило солнце за бирюзовый горизонт, с тех пор, когда на приморский бульвар пришел молодой стройный абхазец и стал спасать утопающих. С тех пор многим спас жизнь Байрам-Оглы.

Полундре интересно:

— Товарищ Байрам, много ты спас людей на своем веку?

— Ой много, ой не перечтешь!

Улыбаясь протянул замусленный журнал. Там помечены все случаи. Ткнул корявым пальцем:

— Сматры тут…

Уткнулась Полундра в серые пожелтевшие страницы.

За сорок два года службы, старый Байрам спас четыре тысячи шестнадцать человек.

Какая-то размалеванная дама, приложив лорнет к сильно подведенным глазам, прокартавила:

— А вам не страшно?

Прищурился Байрам-Оглы:

— Хто имеить серрцэ, тот страха ни знаить…

Бравый военмор, ни к кому не обращаясь, поглядывая на Полундру:

— Н-да, конечно, каждый по-своему рассуждает…

Кудлашка, лежа на тонных круглых обточенных прибоем камнях, рассуждает тоже по-своему:

— Кому что досталось… Ему — Кудлашке — сытая жизнь, другому — жирные бараны, третьему — душистый виноградник, четвертому куртан на горб, чтобы гнуть спину, а Байраму-Оглы — только сердце.

Откуда ни возьмись, Васька. Потный, всклокоченный.

Полундра спросила:

— Ну что? Во флот?..

Васька как-то криво усмехнулся:

— Килограмма в весе не хватает.

У Полундры от удивления глаза сделались круглыми:

— Да ну?!

Васька со злостью швырнул камень в воду.

— Вот тебе и ну!..

Полундра утешает:

Ничего, Васюк, пехота она тоже ничего…

Вспомнила где-то прочитанное, неуверенно протянула:

— Пехота. Вася, это основа основ… Запнулась…

А через секунду убежденно:

— Без пехоты ни-ни-ни!

*

После выгрузки цемента «Баклан», приняв полный груз жестянок с керосином, вышел в море.

Не может успокоиться взбаломученная двухдневным штормом зыбь. Застопорился мотор. Не выгребает винт. Цымбалюк балансируя подошел к барометру. Пляшет стрелка. Вторые сутки штормует под парусами, «Баклан». Устал Цымбалюк. Заострились скулы, под глазами тени. С грохотом шипя по палубе прокатилась громадная косматая волна.

По трапу турманом взмокшая от соленых брызг Полундра:

— Иван Васильевич! Надо рифиться…

Посмотрел на девушку, спросил:

— Страшновато?

— Немного есть!.. Главное эзельгофт ни к чорту!..

— Да-а, сколько раз просил переменить…

Вдруг в воздухе —

Ввва-ах, ббабах!

Моментально сообразил: лопнул кливер-шкот.

Пробкой на палубу. Хрипло, не допускающим возражений голосом:

— Боцман! Завести другой! Остальным рифы брать!..

Костя надрывно:

— Тра-вв-и гафель-гордель!..

Намокла снасть. Нейдет. Заело где-то наверху. Там, в шкивах блока.

— Сссади вниз! Кто-нибудь оччисть!.. Очисть, говорю!..

Легко сказать очистить, а как; когда там наверху все перепуталось.

Полундра к вантам. Поднялась до половины… При крене ее отрывает. Взбухли мускулы… Еще немного…

Вдруг:

— Полундра, бе-ре-гись!..

За воем ветра не слышит девушка. У шкипера дрогнула челюсть… Видит, как развернуло старый эзельгофт, еще секунда и вывернет стеньгу. Натянулся, звенит стень-фордун, сейчас лопнет.

Побелевшими губами рявкнул:

— Бе-ре-ги…

Не договорил. Обломком по голове… Шхуну круто положило боком.

С правого борта поднялась зеленая стотонная волна. Взметнулась, пенистым гребнем плеснула Антошку до щеке. Побелел парень, зубами кляцает. Бросил штурвал. Исчез в грохоте и пене «Баклан». Поплыла палуба… Полундра ползком к штурвалу. Истерически взвизгнула:

— Дер-жжи-сь!..

Костя обхватил Цымбалюка. Цепко держится за рым.

Напрягла все силы. Навалилась всей тяжестью на штурвал. Привела к ветру… Хлопают кливера. Затаила дыхание. Секунда, другая…

На лбу холодный пот… Выравнялся «Баклан».

С облегчением вырвалось:

— Спасены…

На корме команда, бережно перенесли Цымбалюка на крышу каюты. Глубоко ввалились глаза. Посерело лицо. Костя разорвал рубаху, пытается унять хлещущую кровь. У Полундры сердце рвется от жалости:

— Неужели-ж конец?.. Неужели нельзя спасти?.. Там, в каюте медикаменты, бинты…

Поймала на себе злобный взгляд Панаи.

Поняла:

Не забыл боцман обиды.

Крикнула:

— Боцман! подержи руля, я перевяжу…

Вызывающе кинул:

— Без тебя обойдется!..

Цымбалюк на минуту пришел в себя. Приоткрыл правый глаз. — Левый затек кровью. Застонал шкипер. Наклонился ниже грек, знает, что сейчас скажет Цымбалюк.

По морским законам, раз нет на судне штурмана, он же помощник капитана, заместителем является боцман.

Едва слышным шопотом синеющими губами Цымбалюк выдавил:

— Командование передаю…

Тяжело перевел дыхание.

У боцмана торжествующая улыбка.

А через секунду, переводя глаза на корму, прошелестел:

— Ей… Прощай Полунд…

Завел глаза под лоб. Бессильно скатилась голова. Вытянулся. — Шкипера не стало.

Полундра стиснула зубы. Не умеет плакать Полундра.

Как ошпаренный отскочил боцман. В бешенстве перекосилось лицо. Заплел в свист ветра по-гречески:

— А, гамоты-мана!..

С кормы команда. В голосе властные нотки:

— Костя, на руль!

Не узнал, как-то по привычке, машинально:

— Есть!

По скользкому трапу спустилась в каюту, взглянула на карту. Отметила местонахождения судна, открыла вахтенный журнал, в графе «случаи» отметила:

Северная широта 42 градуса 13'. Восточная долгота 38°46′. Во время шторма порывом ветра вывернуло из эзельгофта грот-стеньгу. Обломком разбило голову капитану дальнего плавания Цымбалюку. Согласно его словесному распоряжению, ибо рана оказалась смертельной, в присутствии команды приняла управление судном.

Капитан малого плавания П. Нетудыдорога.

Подумала немного, хитро сощурилась и дописала:

Эзельгофт, несмотря на неоднократные заявления покойного тов. Цымбалюка, не был заменен новым.

Когда поднялась тшерх, приказала:

— Боцман, товарища Цымбалюка обмыть, переодеть, положить на люк и прикрыть флагом!…

Сдерживая бешенство, стиснув зубы, выдавил:

— Есть…

*

В грозном размете дыбятся седые волны. Стоя у штурвала Полундра прислушивается к дикому свисту ветра в стальной паутине. В голове теснятся мрачные думы.

— До порта не довести… Придется зашить в парусину и за борт.

Боцману Полундра судна не доверяет.

Портится погода. Барометр показывает шторм.

Тряхнула кудрями:

— Там видно будет!

Приказала зарифиться «до отказа».

За кормой неугомонно, как часовой механизм, подсчитывает пройденные мили лаг.

У Полундры обычно озорные глаза и рот до ушей. Теперь холодок в зрачках и железно стиснуты скулы. Истомились ребята бесконечными авралами. А боцман назуживает:

— Ни черта она не понимает… Известно, баба!..

С носа на корму обдает зыбью. Шхуну бросает с волны на волну. Взметнется и летит в пропасть. А когда на рассвете «Баклан», обнажив днище, встал на дыбы, гулко лопнул ватер-штаг.

Полундра скомандовала:

— К повороту!

Панаи, брызгая слюной орет:

Довольно мучить людей, будет!..

Оторопела команда. Ощетинился Кудлаш. У девушки сверкнули глаза. В руке блеснул вороненой сталью браунинг.

— Назад… Руки вверх!

А через мгновение, сухо:

— Привязать к мачте!

Первым кинулся Костя. За ним Егорка. Кудлаш вцепился в икру. Рычит пес. Бешено отбивается грек. Густая ненависть полыхает в налитых кровью глазах. Хрипит.

— У-у-у ла-ххудра-а!

Антошка убеждает:

— Ты полегше, полегше боцман… Сам знаешь, приказано!

Не уберегся парень, громадным волосатым кулаком хрястнул Антошку по шее:

— На паро дьяволи! Ска-та!..

Озлился Антон. Взвизгнул:

— Ах ты Пиндосская морда! Костя, Егорка, давай шкерт! Дзюба! обноси, по-за-мачтой конец! Крепи!.. Так…

Через минуту грек, привязанный к грот-мачте, с крепко стянутыми за спину руками, стоял лицом на корму.

Очертело треплет клипер. Ходуном ходит в раздерганном гнезде утлегарь. Прекрасно понимает Полундра, что еще немного, и вырвет штаг или загремит фок-мачта.

Все это понимает Полундра, отлично понимает, что что-то надо сделать, но что — не знает. Откуда ей знать то, что далось ценой не одной тысячи жертв, то, что дается многолетней практикой. Те, что поседели в море, у которых шторм выворачивал мачты, ломал стеньги, — те знают как им быть, что предпринять, если лопнет в непогоду ватер-штаг.

Треплет кливер… Хлопает парусина…

Костя как-то хрипло:

— Убирать что ли?..

— Подождать!..

А ветер свистит как оглашенный, зыбь задает через бак. Покосилась на боцмана. Злые огни выдавливает грек из-под косматых бровей.

Стиснула зубы. В голове мечутся мысли. Горячечно перебирает в памяти то, чему учили в мортехникуме, чему учил Цымбалюк. Внезапно всплыло в памяти:

«Если в море лопнет ватер-штаг, необходимо спуститься „за ветром“»…

Понемногу откладывает Полундра руля, лицо окаменело, заклякло от холодных соленых брызг. Медленно нос судна стал уваливаться под ветер. Дрогнул упрямый подбородок при виде грозной косматой волны, что выросла у самого носа. Встала водяной стеной, загнулась и с грохотом обрушилась на палубу, смывая все на своем пути. Егорка и Яшка к борту… Костя и Дзюба к гика-шкоту.

В окаянном вое ветра полоснуло:

— Кудлаш!..

Захолонуло в груди.

На верхушке иссиня-черной волны пес. Мелькнула голова… прикрыло зыбью…

С визгом пронесся по погону блок…

Костя и еще двое еле удерживают снасть.

Успела крикнуть:

— Потравливай!..

Уходит от зыби «Баклан». На носу Костя, Дзюба и Егорка молча заводят временный ватер-штаг. Угрюмо уставился в компас Антошка. Судовой кок высунулся из камбуза. Пошарил глазами по палубе и с досадой швырнул за борт большую кость.

Дзюба утробно вздохнул:

Э-эх — нема Кудлашки!

***

Мерно покачивается в каюте на медных цепочках судовая лампа. Закувыркалось солнце в иллюминаторе. За столом, уронив усталую голову на руки, сидит Полундра. Закусила губы до крови. Не может удержаться. Плачет Полундра…

 

Мягко тянет ласковый Ост. Щукой пронеслась пофыркивая моторная лодка. Распустив заплатанные паруса под приспущенным до половины мачты флагом, «Баклан» медленно заходит в порт.

С проходящего мимо дубка два смуглых грека, улыбаясь, удивленно зацокали. Тот, что почернее, с волосатой грудью, радостно крикнул:

— Яс-с-у!…[24]

Полундра чуть тронула штурвал, скользнула глазами по знакомым загорелым лицам. Вспомнилась Балаклава. Кивнула головой. Окинула взглядом порт. Решила:

— Тут будет удобно…

Привела к ветру. Круто положила на борт. Чеканно звучит команда:

— Фок и грот до-лой!..

А через секунду:

— Отдать якорь!..

Примечания

1

Сушеная морская трава.

2

Банкой на флоте называется скамья на лодке.

3

На часах.

4

Все деревья, как-то: реи, мачты, на судне называют рангоутом.

5

Оснастка на корабле называется такелажем.