Глава 2

Отец Иона совсем не походил на главу комиссии Святой Инквизиции. Прелат-комиссар разве такой должен быть? На лик добр, мягок в обхождении, а тучен настолько, что даже, когда садился в телегу, просил себе скамеечку, сначала лез на нее и уж потом падал или плюхался внутрь, а там долго ворочался, чтобы усесться, как подобает святому отцу. И вылезал потом тяжко, другие отцы тянули его за руки, при этом усилия прилагали видимые. На радость солдатам, которые на то прибегали смотреть.

– Два беса страшны мне, – жаловался отец Иона смиренно, – за них и спросит с меня Господь, и нечего мне будет ему ответить, потому как нет молитв у меня против этих двух злых бесов. Одного из них зовут Чревоугодие, а второго Гортанобесие.

Съесть отец Иона мог, как трое крепких людей. И оттого звучно и подолгу урчало чрево его, и иногда, не сдержавшись, неподобающе сану своему, так громко пускал он злого духа, что все слышали вокруг. От того и нахальники-солдаты за глаза прозвали его Отцом-бомбардой. Насмешники, подлецы.

Отец Иона страдал животом каждое утро и подолгу сидел в нужнике. Но все ждали его безропотно, ибо этот тучный монах был прелат-комиссаром Святого трибунала по всей земле Ланн и по земле Фринланд, а также и в выездных комиссиях по соседству во всех епископствах, которые своего трибунала не имели. Заслужил он большое уважение, так как за долгие годы служения своего отправил на костер сто двадцать шесть ведьм, колдунов и еретиков не раскаявшихся. А тех, кто покаялся и принял епитимью тяжкую и не очень, и не сосчитать было.

В то морозное утро Волков и люди его, как обычно, долго ждали, пока отец Иона облегчит себя от обузы чрева своего и сядет в телегу. И поехали они тогда к городскому складу, хранилищу, который купцы арендовали под ценный товар. Там и стены, и двери были крепки, и вода туда не попадала, и крыс не было, а на небольших окнах под потолком имелись железа от воров. С утра люди из магистрата растопили очаг, ставили там жаровни с углями, печи, и когда приехали святые отцы, то в помещении было уже не холодно.

– Лавки хорошие, – говорил отец Иона, оглядываясь.

– Хорошие, хорошие, – вторили ему отцы Иоганн и Николас.

– И столы неплохие, – продолжал осмотр отец Иона.

– Да-да, неплохие, ровные, струганые, писарям будет удобно, – соглашались монахи.

– И свечей хватает, и тепло, вроде всё хорошо, – резюмировал толстый монах. – Давайте, братья, рассаживаться.

Все монахи-комиссары уселись за большой стол, монахи-писари садились за столы меньшие.

– Братья мои, наверное, все поддержат меня, если я скажу, что бургомистр Гюнтериг честный человек и он старался для Святого трибунала.

– Да, мы видим его старания, – говорили монахи. – Честный человек, честный.

Бургомистр Гюнтериг кланялся чуть не до каменного пола.

– Ну что ж. Если до первого колокола заутрени никто с раскаянием не придет, – продолжал брат Иона, – инквизицию можно будет начинать.

– Так был уже колокол, – напомнил брат Иоганн. – Еще как мы сюда приехали, уже колокол был.

– Братья, так кто у нас в этом городе? – вопрошал прелат-комиссар.

Один из писарей вскочил и принес ему бумагу.

– Так, – начал он, изучая ее. – Гертруда Вайс. Вдова. Хозяйка сыроварни. Есть у вас такая, господин бургомистр?

– Вдова Вайс? – искренне удивился Гюнтериг. – Неужто она ведьма?

– А для того мы и приехали, чтобы узнать, на то мы и инквизиция. В бумаге писано, что вдова эта губит у людей скот, наговаривает болезни детям и привораживает чужих мужей.

Бургомистр, может, и хотел что-то возразить, да не стал. Удивлялся только, глаза в сторону отводил.

– Господин кавалер, – резюмировал отец Иона, – коли не пришла она сама с покаянием, так ступайте вы за вдовой Вайс. Приведите ее сюда.

Волков только поклонился и пошел на выход.

* * *

Во дворе было прибрано, пахло молодым сыром. Женщина говорила с батраком и замерла, замолчала на полуслове, когда увидела входивших кавалера и солдат. Вдова была немолода, лет тридцать пять или около того, чиста одеждой, не костлява и очень миловидна. Чепец белоснежный, фартук свежий, чистое, доброе платье и, несмотря на холод, по локоть голые, красивые руки.

Глаза серые, большие, испуганы, лицо побелело.

– Ты ли Гертруда Вайс? – спросил кавалер, оглядываясь вокруг.

– О, Дева Мария, матерь Божья, – залепетала женщина, – добрый господин, зачем вы спрашиваете?

– Отвечай, – Волков был холоден. – Ты ли Гертруда Вайс?

– Да, добрый господин, это я, – медленно произнесла вдова. – Но что же вам нужно от меня?

– Именем Святого трибунала я тебя арестовываю. – Кавалер дал знак солдатам: – Возьмите ее. Только ласково.

Двое солдат с сержантом подошли, вязли ее под руки, повели к выходу со двора, а женщина лепетала, все пыталась сказать кавалеру:

– Да отчего же мне идти с вами? Добрый господин, у меня сыры, куда же я. У меня сыновья. – Она не рыдала, говорила спокойно вроде, только по лицу ее текли слезы, и была она удивлена. – Коровы у меня.

Волков глядел на нее и вспоминал ведьму из Рютте, страшную и сильную: когда та говорила, крепкие мужи в коленях слабели. Железа каленого не боялась, смеялась ему в лицо. А эта… Разве ж она ведьма? Эта была похожа на простую перепуганную женщину.

Максимилиан помог своему господину сесть на коня, и тут из ворот выскочил мальчишка лет шестнадцати, кинулся к Волкову, но Максимилиан его оттолкнул, не допустил до рыцаря:

– Куда лезешь?

– Господин, – кричал мальчишка, не пытаясь более приблизиться. – Куда вы уводите маму? В чем ее вина?

Кавалер не ответил, тогда паренек кинулся к матери, которую солдаты уже усадили в телегу и даже накрыли рогожей от ветра, но и они его грубо оттолкнули, отчего он повалился на ледяную дорогу, а мать его завыла по-бабьи протяжно.

Смотреть и слушать все это Волкову не хотелось, он тронул коня шпорами и поехал вперед.

Когда вдову везли по городу, стали собираться люди: кто с радостным возбуждением шел за телегой, кто с удивлением, а кто и плевал во вдову, понося ее злым словом. Кто-то даже кинул в нее ком грязи ледяной.

– Прочь, – рявкнул на людей кавалер, – прочь пошли, идите, работайте лучше.

– Так она ж ведьма! – крикнул молодой парень.

– Не тебе решать это, а Святому трибуналу, а пока она не ведьма. Господин Брюнхвальд, если кто будет злобствовать, того плетью.

– Разойдись, – заорал ротмистр, доставая плеть, – сечь буду.

Народ успокоился, но так и шел за телегой до самого склада.

Глава 3

Отец Николас встретил его у дверей, бодрый и радостный, а увидал ведьму – заговорил:

– Привезли? Какова! Ишь, глянь-ка на нее, и красива еще.

Он прямо-таки хотел начать побыстрее.

– Думаете, она ведьма? – спросил кавалер, скидывая плащ и стягивая перчатки.

– Посмотрим-посмотрим, – улыбался монах, – а как вы думаете, раз пригожа, и красива, и на вид благочестива – значит, не ведьма?

Волков пожал плечами: никак он не мог поверить, что эта перепуганная до смерти женщина зналась с Сатаной.

Гертруду Вайс вывели в центр зала и поставили перед большим столом, за которым сидели святые отцы. Позади нее была скамейка, но сесть вдове не дали. Молодой монашек-писарь положил перед отцом Ионой бумагу. Тот заглянул в нее и начал:

– Так начнем, милостью Господа, наше расследование, сиречь инквизицию. Дочь моя, я буду задавать тебе вопросы, а ты отвечай на них и говори, как говорила бы перед Господом нашим всемилостивым, без подлости отвечай и без лукавства, хорошо?

– Да, господин, – отвечала женщина.

– Не господин я тебе, я тебе отец, святой отец, так и зови меня, а я буду добр и милостив к тебе, как подобает истинному отцу. Поняла?

– Да, святой отец.

– Говори. Ты ли Гертруда Вайс, что живет в городе Альке и имеет сыроварню и трех сыновей?

– Да, это я, святой отец.

– А муж твой где?

– Первого мужа я схоронила шестнадцать лет назад, его бык в бок ударил, он помер на шестой день. А второй муж уехал сыр продавать, на ярмарку в Вильбург, и там помер от чумы.

– А, так ты двух схоронила, – уточнил брат Иоганн. По его тону Волков понял, что это отягощает дело вдовы.

Волков сел на лавку, вытянул ногу.

– Так в том нет моей вины, я обоих мужей, что Бог дал, любила всем сердцем, – говорила женщина.

– Конечно-конечно, – соглашался брат Иоганн.

– Веруешь ли ты в Спасителя нашего, веруешь ли ты в непогрешимость папы и святость Матери Церкви нашей? – заговорил брат Николас.

– Верую, святой отец, верую, – кивала вдова.

– Ходишь ли к причастию? Исповедуешься?

– Да, хожу каждую неделю. Исповедуюсь, наш поп… отец Марк, скажет вам, если спросите. Спросите у него, пожалуйста.

– Спросим, спросим, не сомневайся. Позовем пастыря вашего и спросим с него, – обещал отец Иона. – Ты, дочь моя, вот что мне скажи, только без лукавства говори, знаешься ли ты с Сатаной.

– Господи прости, Господи прости, – вдова стала истово креститься с показной рьяностью.

– Отвечай, – настоял отец Иона.

– Нет, Господь свидетель, клянусь вам душой своей бессмертной. – Она почти рыдала. – Поверьте мне, поверьте.

– Читала ли ты черные книги, творила зелья, смотрела, как кто другой творит такое?

– Нет, нет, клянусь, нет! Я неграмотная, не читаю книг, никогда не читала.

– Говорила ли ты проклятья, сулила ли беды, призывала ли болезни для скота и для детей чьих-либо? Или для людей?

– Нет, нет, нет. Никогда.

– А приходил ли к тебе во снах человек с лицом черным, или о рогах, или о копытах, или о языке длинном? – спрашивал брат Иоганн. – Говорил ли тебе добрые слова, трогал груди твои, целовал уста твои, живот и лоно твое? Сулил злато? Приглашал с ним идти? Обещал ли любовь?

– Нет-нет, никогда такого не было. Никогда.

– Хорошо, – продолжал брат Иоганн, – а слушала ты проповеди лжеправедных отцов, что воздвигали хулу на папу, и на Матерь Церковь, и говорили от лица сына Сатаны, Лютера?

– Нет, да что вы! – Вдова старалась говорить искренне, складывала молитвенно руки. – Да разве это не грех? Да и нет у нас в городе еретиков.

– Не плевала ли ты на иконы, не читала ли молитвы на простом, грешном языке, не ругала ли отцов святых Церкви дурными словами и не требовала ли от них покаяния сатанинского и реформации?

– Никогда, никогда.

– Палач, добрый человек, выйди сюда! – велел отец Иона.

Вдова, услышав это, заплакала.

Сыч и с ним два солдата из людей Брюнхвальда, что подвязались помогать палачу за серебро, подошли и низко кланялись трибуналу.

Палач был чист, выбрит и горд своей миссией, кланялся он ниже других.

– Сын мой, встань рядом с этой несчастной. И люди пусть твои встанут.

Сыч исполнил приказ незамедлительно.

– Господи, Господи, – запричитала вдова, – зачем это? Святой отец, зачем вы позвали этих страшных людей?

– Дочь моя, – заговорил отец Иона, – по протоколу мы должны тебя осмотреть: надобно, чтобы ты сняла свою одежду.

– Что, всю одежду? – не верила вдова. Она оглядела дюжину мужчин, что были в зале.

– Дочь моя, пред Святым трибуналом ты должна стоять, как и перед Господом нашим будешь стоять, ничем не прикрыта. В том не будет тебе укора, коли ты станешь нага здесь.

– Надобно все снять? – все еще сомневалась женщина.

– Да, – говорил брат Иоганн с суровым лицом, – иначе палач снимет с тебя платье неласково.

Гертруда Вайс, рыдая, стала медленно раздеваться.

– Женщина, не трать время наше, разоблачайся быстрее, – крикнул брат Иоганн, – палач, помоги ей.

Сыч подошел, стал раздевать вдову и кидать ее одежду на лавку. Волков услышал, как за ним кто-то пошевелился. Он повернулся и увидел монаха брата Ипполита – тот отвернулся и смотрел в жаровню с углями, чтобы не видеть женского тела. Шептал что-то.

А палач раздел женщину догола, стянул чепец с головы и снял с нее обувь – все это он делал с серьезным, даже злым лицом.

– Распусти волосы ей, – командовал брат Иоганн.

Сыч повиновался.

Волков глядел на вполне себе хорошее женское тело. Несмотря на возраст, вдова была аппетитна, только вот атмосфера, что царила в зале, никак не располагала к любовному настроению.

Женщина выла, ни на секунду не умолкая, пыталась руками прикрыть срам, да Сыч не давал, одергивал ее, чтобы руки не поднимала.

– Вдова Гертруда Вайс, сейчас тебя осмотрят честные люди: один из них монах, что не принадлежит к Святому трибуналу, брат Ипполит, и добрый человек, славный своими подвигами, божий рыцарь Фолькоф. Не против ли ты, что они будут свидетелями по твоему делу? – заговорил отец Иона.

– Нет, не против, – подвывала женщина.

– Брат Иона, – заговорил отец Николас, – надобно ли брату Ипполиту тут свидетельствовать в таком деле, молод он, нужно ли ему видеть женское тело? К чему соблазны такие?

– Ничего-ничего, пусть укрепляет себя и дух свой, – не согласился брат Иона и добавил тихо: – Да и некогда искать другого, обед скоро.

Брат Николас вздохнул только в ответ.

– Брат монах и вы, господин рыцарь. Подойдите к женщине, поглядите, есть ли на коже у нее родимые пятна, что напоминают рогатую голову, голову пса с пастью, голову козлища с рогами, голову кота?

Волков и краснеющий как пламя брат Ипполит стали оглядывать голую вдову со всех сторон. Никаких родимых пятен у нее не было.

– И под грудями ее смотрите, – настаивал брат Иоганн.

Посмотрели под грудями.

– Нет, святой отец, – произнес Волков, – ни одного родимого пятна нет. Только родинка большая под мышкой, под левой рукой.

– Палач, добрый человек, посади женщину на лавку, пусть свидетели поглядят, нет ли у нее под волосами на голове таких пятен?

Сыч усадил Гертруду Вайс на лавку, а Волков и брат Ипполит оглядели ее голову сквозь волосы.

– Нет, святые отцы, на голове тоже нет таких пятен, – сказал кавалер.

– Нет так нет. Хорошо, – начал было отец Иона, но его остановил брат Иоганн, он что-то шепнул Ионе, и тот вспомнил, начал кивать головой: – Ах да, ведьмы бывают очень хитры. Палач, пусть свидетели посмотрят родимые пятна в волосах у женщины под мышками, в волосах у лона ее и в заднем проходе, ведьма и там может прятать образ господина своего. Такие случаи известны.

– Известны, – кивал отец Николас.

Вдова, подвывая, делала то, что ей говорили, а кавалер и залитый краской монах осмотрели все, что было необходимо, и первый раз за всю свою жизнь созерцание красивого женского тела не принесло Волкову никакого удовольствия.

– Мы не нашли у нее никаких пятен, святые отцы, – доложил кавалер.

– Так что ж, нет пятен, ясно, – произнес отец Иона.

– Мне можно одеться, господин? – всхлипывала вдова.

– Зови меня святой отец, а не господин, – терпеливо говорил отец Иона, – а одеваться я тебе еще не разрешаю. Палач, сын мой, поставь эту женщину на колени, на лавку, и наклони ее, чтобы свет падал ей на спину в избытке.

Сыч поставил женщину на колени на лавку, как просил глава трибунала, а тот продолжил:

– Добрый рыцарь и ты, брат монах, проверьте как следует, есть ли у нее на крестце и промеж ягодиц, над задним проходом, шрам, как от усечения или как от прижигания?

Волков и монах опять осматривали вдову на совесть.

Кавалер глянул на монаха, тот только головой помотал, и Волков сказал:

– Нет, шрамов мы не видим.

– Палач, сын мой, а знаешь ли ты, как проверять родинку, что на боку у нее? – спросил отец Иона у Сыча.

Волков был удивлен, но тот и это знал.

– Да, святой отец, – отвечал Сыч. Тут же достал из шва на рукаве рубахи большую иглу, показал ее монахам. – Могу проверить.

– Так делай, добрый человек, – благословил монах.

Палач подошел к женщине, деловито поднял ее руку и сказал:

– Держи, не опускай.

Вдова тонко завыла, а потом и громко ойкнула, когда игла вошла ей в родинку на полфаланги пальца. Затем Сыч вытащил иглу и стал давить родинку, и когда появилась капля крови, взял ее на палец и показал трибуналу:

– То не отметина нечистого, тут кровь есть.

– Что ж, – отец Иона сложил руки молитвенно, а писари стали убирать свои бумаги и перья, – на сегодня все. Одевайся, дочь моя. Господин рыцарь, пусть люди ваши проводят ее в крепкий дом, до завтра.

– Держат пусть милостиво, без железа, – добавил отец Николас. – Угрозы мы в ней пока не видим.

– Куда, куда меня? – не понимала женщина, торопливо одеваясь.

– В тюрьму, – коротко отвечал ей палач, помогая одеться. – Не бойся, велели тебя в кандалы не ковать.

– Так за что же? Разве не убедились, что я не ведьма?

– Святые отцы завтра продолжат инквизицию, – сказал Волков. – Сыч, проследи, чтобы у вдовы были хорошая солома и хлеб.

– Я соломы дам ей из телеги и рогожу тоже, чтоб не замерзла за ночь, – обещал Фриц Ламме по прозвищу Сыч.

– Что ж, братия, – выволакивал свое грузное тело из-за стола отец Иона, – раз хорошо сегодня поработали, будем и есть хорошо.

Брат Иоганн и брат Николас согласно кивали, а монахи-писари и вовсе похватали вещи свои и чуть не бегом кинулись прочь из склада, побежали к телеге удобные места занимать, а то последнему пришлось бы ногами до трактира идти.

* * *

Кавалер был удивлен: день только к середине шел, а члены комиссии уже закончили дела, но ни поучать попов, ни спрашивать о том не стал. Он охрана трибунала, а как вести инквизицию, попы и сами знали. Сел на коня и поехал в трактир с Максимилианом и Ёганом, а Брюнхвальд с Сычом повезли вдову в тюрьму.

В трактире монахи позвали его к себе за стол, он согласился, и трактирщик сам стал носить им еду. Горох с толченым салом и чесноком, кислую капусту, жаренную на сале, с кусками колбас и вымени, и рубец со свежим луком, бобы, тушенные с говядиной, и много пива черного, и хлеба. Кавалер смотрел и удивлялся тому, сколько могут эти монахи сожрать, – уж больше, чем солдаты, еще и еда такая вкусная. А уж съеденного отцом Ионой троим солдатам хватило бы. Он с хрустом корки ломал свежайший хлеб, этим куском загребал из большой миски с бобами жижу и отправлял себе в рот, ложкой закидывал бобы и тут же, выпив пива, брал пальцами кусок рубца, мазал его горчицей с медом и забрасывал вслед пиву. Если монахи о чем-то говорили, то отец Иона на слова времени не тратил, он молча придвигал себе блюдо с капустой и начинал есть ее прямо из общего блюда. И никто ему не возражал.

Кавалеру долго любоваться на все это не хотелось, поэтому, как следует поев, он откланялся. Но к себе не пошел, велел трактирщику греть ванну, хотя нога в этот день его почти не донимала.

Глава 4

Ни рогожа, ни солома вдове не помогли. Утром следующего дня привезли ее к месту, так она зубами стучала и синей была. Только в зале и согрелась, когда Сыч поставил рядом с ней жаровню, и сидела с палачом и его двумя помощниками из солдат. А день уже шел вовсю, петухи отпели давно и позавтракали все давно, а инквизиция не начиналась, трибунал не ехал к месту, потому как отец Иона опять сидел в нужнике.

Наконец он вышел, вздыхал, и кряхтел, и молился тихонько, с трудом пошел к телеге и, как обычно, со скамейки полез в нее, а братья монахи ему помогали.

Вдову опять раздели, но осматривать на сей раз не стали. В потолке был крюк, на котором в обычные дни весы висели – так Сыч с помощниками туда вставили блок, а в него веревку продели и привязали выкрученные назад руки вдовы. И теперь, когда брат Николас делал знак, солдаты тянули веревку, но не сильно – так, чтобы рук бабе не выламывать, но чтобы допрашиваемая говорила без лукавства.

– Говори, – бубнил монотонно брат Николас, читая по бумаге, – наговаривала ли ты нездоровье на людей, желала ли смерти скотам их, огня имуществу их?

– Нет, нет, никогда, – лепетала женщина.

Брат Николас кивал помощникам Сыча, те тянули веревку вверх, и женщине приходилось вставать на цыпочки, чтобы руки ее не вылетели из суставов. А монах повторял вопрос:

– Говори, наговаривала ли ты нездоровье на людей, желала ли смерти скотам их, огня имуществу их?

– Нет, Господи, нет, – стонала вдова. – Никогда такого не делала.

Брат Николас делал знак, и палачи чуть отпускали веревку, но не так, чтобы несчастная могла разогнуться и дать облегчения рукам своим. Она так и стояла, согбенная, смотрела в пол, а руки ее были выше головы.

– Варила ли ты зелья, чтобы травить скот, привораживать чужих мужей, варила ли ты яды, освобождала ли дев незамужних от бремени спицей, отваром, заговором? Смотрела ли ты на детей и беременных злым глазом, лиха им желая?

– Нет, никогда, – шептала женщина.

– Громче говори, громче, – настаивал брат Иоганн. – Господь и мы слышать тебя должны.

– Нет, нет! – кричала вдова, срываясь на визг.

И тут снова брат Николас делал знак, и палачи снова тянули веревку, почти отрывая вдову от пола. И монах снова читал тот же вопрос:

– Варила ли ты зелья, чтобы травить скот, привораживать чужих мужей, варила ли ты яды, освобождала ли дев незамужних от бремени спицей, отваром, заговором? Смотрела ли ты на детей и беременных злым глазом, лиха им желая?

Каждый вопрос он повторял дважды, и все они были об одном и том же. Волков перестал слушать инквизицию и начал думать о своих делах. Он хотел написать банкиру в Ланн, чтобы тот узнал, настаивает ли все еще на его поимке папский нунций. Так же ему любопытно было, как там живет его Брунхильда, ведь расстались они с ней не очень ласково: как она себя ведет без него и не стал ли кто к ней ходить. Но об этом он у банкира справиться не мог. Сколько он так размышлял, кавалер не знал, потеряв счет времени.

Да тут палачи, кажется, переборщили, женщина пронзительно закричала, и Волков стал опять прислушиваться к вопросам и приглядываться к происходящему. И он заметил, что отец Николас по-прежнему задает одни и те же вопросы по кругу. Сначала это кавалера удивило, а потом он понял, что так будет продолжаться и дальше, может, и несколько дней подряд, пока силы у того, кто пытается скрыть истину, не кончатся и он не начнет говорить правду или даже то, что от него хотят услышать. Женщина отвечала все тише и невразумительнее, ее слова все больше походили на долгие всхлипы. Кавалер стал ждать, когда отец Иона об обеде уже вспомнит.

И отец Иона жестом прекратил дознание, да и дознаться уже было невозможно, вдова только выла – казалось, что она уже и вопросов не слышит, да и обмочилась под конец. Палачи отпустили веревку, развязали ей руки, положили на лавку, а женщина даже и не попыталась одеться, так и лежала на лавке нагая, с полузакрытыми глазами, и дышала тяжко, вздрагивала всем телом.

– Что ж, – подвел итог отец Иона, – пока умысла мы не выявили. Оденьте ее и проводите в крепкий дом, и пусть покормят ее.

Он, спеша обедать, стал вылезать из-за стола, да так, что тяжеленная лавка даже упала.

* * *

Инквизиторы вернулись в таверну, и монахи снова позвали кавалера за стол.

Он сидел с ними, но есть ему пока не хотелось, а вот они были голодны. Волков подумал о том, что люди эти крепки духом: бабу замордовали до беспамятства, дело для них привычное, и теперь с нетерпением ждут обеда.

И то ли взгляд его поймал отец Николас, то ли мысли слышал его, в общем, он вдруг заговорил с кавалером:

– А что печалится наш добрый человек, устали вы, хвораете или никак ведьму жалко?

Волков замялся с ответом. За него заговорил другой.

– Тут любой бы пожалел такую, миловидна она, – сказал отец Иоганн.

– Да, – изрек отец Иона, – всеми чертами соблазнительна жена сия.

Волков молча косился на монахов, думая, что бы ответить: жалеть ведьм ему вроде не пристало, врать он не хотел, но и правильных слов не находил. А худой отец Николас, полная противоположность отцу Ионе, смотрел на него водянистыми, серыми, проницательными глазами и задавал вопросы ему, как гвозди вбивал:

– А слышал я, как вы, друг мой, ведьму до смерти где-то запытали? Как еще одну сожгли где-то в землях какого-то барона на западе? А чернокнижника не жалко было в Фёренбурге?

Все известно о нем отцу Николасу. И Волков молчал. Боялся он, что этот поп с рыбьими глазами и про Агнес знает. Да поп, видно, не ведал про девочку. Он вдруг изобразил подобие улыбки и сказал:

– Не грустите, рыцарь, вдова не ведьма. Жечь ее не придется.

Кавалер и представить не мог, какой груз лежал на нем, а как услышал он эти слова, так груз тот исчез, растаял. Он выпрямился, удивленно и обрадованно переспросил, глядя на отца Иону:

– Не ведьма?

– Раз брат Николас говорит, что не ведьма – значит, не ведьма, – заверил тот, – нет в наших землях лучшего знатока. Он со взгляда одного их видит.

Волков еще раз покосился на отца Николаса, на его худое лицо, лысеющую голову, холодные глаза. И подумал, что плохо себя почувствует любой, на кого своими внимательными глазами в трибунале будет смотреть этот человек. А отец Николас произнес:

– Не волнуйтесь, рыцарь, вдова не виновата, а бумага, что ее обвиняет, так то навет.

Волков чуть подумал и спросил:

– Так, значит, вдову отпустим?

– Да как же так, господин сердца моего, – искренне удивился отец Иона, – сами же меня иссушали вопросами своими о содержании для людей ваших, волновались, кто им заплатит, а тут хотите вдову отпустить?

– Так вроде она ж не виновата, неужто мы ее имущества лишим? – удивлялся кавалер.

– Ее нет, коли не выясним какого греха за ней, а вот с того, кто навет писал, с того возьмем, милостивы к нему не будем, – заверил отец Иоганн. – Навет – то грех большой: коли муж писал, так много возьмем, но тут жена навет писала, от ревности бабьей, думаю, так и с мужа ее возьмем, хотя и меньше.

– Завтра розыск начнем, и тут уж вам нужно будет расстараться. Нужно найти клеветника. Не может трибунал без серебра, – подвел итог отец Николас. – Вы и сами то знаете.

И с этим кавалер был согласен, ему нужно было почти сто монет в месяц для солдат Брюнхвальда, да за трактир платить, да за богатый стол для отцов-инквизиторов. Тут им стали носить еду: зайцев, печенных с чесноком и пряными травами, буженину свежайшую в горчице и соли. Хлеба и доброе пиво: такое доброе, что, если пролить его, к столу кружка прилипала – не оторвать.

* * *

… Вечером за окном выл ветер, вроде как с юга шло тепло. Кавалер валялся на кровати, а брат Ипполит, Сыч, Ёган и Максимилиан сидели у жаровни под свечой, и монах читал всем в который раз книгу про разных злых существ. Читал про ведьм. Волков знал этот отрывок уже наизусть, слушать ему было лень, да и тоска какая-то на сердце поселилась, все Брунхильда вспоминалась, и он сказал:

– Ёган, иди, запряги телегу, возьми Сыча и езжайте в магистратуру, туда, где эту вдову держат.

Все уставились на кавалера удивленно, а он продолжал:

– Привезите мне ее сюда.

– Ведьму сюда? – уточнил Сыч. – К вам?

– Не ко мне, скажи, что святые отцы поговорить с ней хотят.

– Отпустят ли? – сомневался Ёган, которому вовсе не хотелось по ночи и холоду таскаться куда-то.

– Не отпустят так не отпустят, идите, – настоял Волков. И кинул им свой плащ. – Накиньте на нее, когда повезете, чтоб никто не видел ее тут.

Сыч и Ёган ушли, забрав плащ, нехотя и недовольные, а Максимилиан просил монаха:

– Брат Ипполит, почитай еще.

– Поздно уже, – отнекивался монах.

– Почитай, уж больно интересно про ведьм, или научи меня читать на языке пращуров, – не отставал молодой человек.

Брат Ипполит покосился на кавалера и, не услышав его возражений, стал читать дальше.

* * *

Кто ж не отпустит ведьму, когда святые отцы из трибунала просят? Вскоре на пороге комнаты стояла трясущаяся от холода вдова. Сыч стянул с нее плащ. Монах и Максимилиан пошли из комнаты, Волков сказал Ёгану:

– Ступай на кухню, там буженина от ужина осталась, кусок принеси, хлеба и пива.

Когда все ушли, кавалер обратился к женщине:

– Подойди к жаровне, согрейся.

Женщина поклонилась, подошла к жаровне и стала греть руки.

– Знаешь, зачем тебя привезли?

– Да, господин, не девица малая, знаю, – покорно говорила она, не поднимая глаз на Волкова.

– Так раздевайся.

Она послушно стала снимать платье, осталась в рубахе нижней и спросила:

– Рубаху снимать?

– А чего же не снимать, стесняться тебе нечего, изъянов в тебе нет, все ладно у тебя. Ты красивая. Да и рассмотрел я тебя всю. Ни одну из баб своих я так не рассматривал, как тебя.

Она сняла рубаху, бросила ее на пол рядом с жаровней. Тут Ёган еду принес.

Волков дал вдове поднос:

– Ешь.

– Это мне все?

– Да, садись на кровать и ешь.

Она ела быстро и жадно, видать, не очень кормили ее в тюрьме магистрата.

Грязная, волосы растрепаны, а все одно красивая – не чета, конечно, Брунхильде: та молодая, здоровая, от той бабья сила так и льется наружу, но и эта тоже хороша. Волкову захотелось ее немного успокоить:

– Ты не волнуйся, я святых отцов уговорю, чтоб тебя отпустили.

Она перестала жевать, хоть и рот был полон еды, уставилась на него, помолчала, осознавая услышанное, а потом даже прослезилась.

– Что? – он усмехнулся. – Не бойся, не дам тебя в обиду. Если, конечно, ласкова будешь.

Она быстро проглотила еду, молитвенно сложила руки:

– Господин мой, избавьте меня от этого всего, уж буду ласкова с вами, как ни с кем не бывала. Прошу вас, – она схватила его руку и стала целовать ее, – Господи, я за вас молиться буду до смерти и сыновьям своим накажу.

– Ладно, ладно, доедай, – он отнял свою руку и погладил ее по голове и по спине нежно, и по заду. – Доедай. И посмотрим, как ты ласкова можешь быть.

Глава 5

– Сударь мой, недопустимо сие! – тряс подбородками и щеками отец Иона. – Недопустимо! Разве ж это можно? Разве ж так подобает?

Волков не мог понять: это монах так злится или напуган. Он стоял, молчал, слов оправданий не находил.

– Нет, друг сердца моего, нельзя, возбраняется это, – продолжал монах. – Вы ж рыцарь божий, сила ваша не в крепости рук, а в крепости духа. Как же не устояли вы перед грехом прелюбодеяния? Ничтожна сила духа вашего пред лоном смазливой вдовы. И какой же вы тогда рыцарь?

Они стояли на улице. Слава богу, никто к ним не подходил и никто не мог слышать их разговора, иначе кавалер сгорел бы со стыда. Волков уже и забыл, когда его вот так отчитывали. Обиднее всего, что монах имел право ему это высказывать, но уж больно хороша вдова оказалась. Впрочем, он за три недели изголодался по женскому телу так, что и менее привлекательная особа могла его соблазнить.

– Вы уж, друг мой, не взыщите, но наложу я на вас епитимью, – продолжал отец Иона, – и немилосердную: неделю поста, чтобы кровь при виде женщин не кипела. Три дня к заутрене ходить, ждать причастия, по сто поклонов делать, до пола, «Отче наш», – отец Иона сделал паузу, чтобы рыцарь прочувствовал, – двести раз читать. Тяжко сие? Зато дух ваш укрепим. Я девицам, что блудят до замужества, и больше поклонов велю класть. Хотя им-то я должен прощать пуще вашего, и Господь им прощает больше: женщины как ослицы, естеством живут, а вы муж, вам Господь и силу, и дух дал, так пусть дух страсти ваши сдерживает. Иначе и беде быть.

Волков только поклонился, спорить было бессмысленно.

Утром дурень Ёган не разбудил его, он так и спал до завтрака, а вдова пригрелась рядом – ей-то куда спешить было, не в тюрьму же холодную. Проснувшись, кавалер еще раз брал ее, потом по нужде ее повел Сыч на двор, где и была замечена монахами.

И теперь выговор слушал Волков, смиренно со всем соглашаясь, но ни о чем не жалея. А отец Иона все не унимался:

– И то не прихоть моя, не подумайте, то не заповедь сухая из Святой Книги, то мой опыт вам говорит: с ведьмой ложа не дели. Коли душой своей бессмертной дорожишь: не дели, как бы прекрасна ни была она, а встречаются и такие, что прекрасней этой вдовы. Много прекрасней. Много соблазнительней. Видел я своими глазами, как выгнивают добрейшие и славнейшие мужи, и отцы церкви, и воины те, что коснулись ведьм. Сначала речи их слушали, они начинают всегда с речей, а потом и ложе делили. И крепкие мужи становились сначала для ведьм возлюбленными, а потом и верными слугами злых женщин, а потом и крепостными холопами им, а дальше и рабами бессловесными, и кончали они зверьми цепными. И то не аллегорию я вам рассказываю, а истину! Своими очами видел: на цепи ведьма держала мужа, некогда доброго и славного, – аки зверя, голого и подлого, который гадит там, где ест. И плетью его била, и мочилась на него. А он радовался ей, как пес хозяину. А когда взяли мы ее и в крепкий дом посадили, она велела ему высвободить ее. Так он ночью пришел и стражей жизни лишил, взял ее и бежал с ней, насилу нашли их. И сожгли обоих.

– Но ведь вдова не ведьма, – возразил Волков, – отец Николас так сказал.

– Кто ж с отцом Николасом спорить станет? Никто. И я не стану, но скажу вам вот что: коли намек, коли тень намека есть, что жена зла, так бегите от нее, добра ей не делайте, на посулы не идите, обещаниям не верьте. И главное, еду у нее не берите, и крова, и ложа не делите. Не делает ведьма добра никому, кроме как себе!

– Да, святой отец, я запомню это, – сказал кавалер.

– Я прошу вас – поклянитесь. Нет, не прошу, я требую от вас, как от рыцаря божьего, клянитесь, что ни кров, ни еду, ни ложе не поделите с женою злою, что с Сатаной знается, – настаивал отец Иона.

Волков молчал, не клялся. Смотрел на толстого и праведного монаха. Думал.

– Так что ж вы медлите, друг мой? – удивлялся отец Иона.

– Ах да, да. Клянусь, что не разделю еды, крова и ложа со злой женой. Не буду слушать ее посулов и верить ее обещаниям.

– Аминь, вот и славно, – успокоился монах, крестя его и давая руку для поцелуя, – пойдемте завтракать, хотя для вас теперь завтрак будет постен. Да уж, не взыщите, постен.

Они собрались уже в трактир, да тут во двор въехала роскошная карета и два верховых за ней. На карете красовался герб, который в этих местах знали все, и принадлежал он принцу Карлу. Карлу Оттону Четвертому, герцогу и курфюрсту земли Рбенерее. Конечно, это не мог быть сам герцог, уж слишком мала свита, но, несомненно, это кто-то из его ближайшего круга. Слуга слез с запяток и вытащил лесенку, открыл дверь, и из кареты выскочил проворный человек, и он со слугой и конюхом стали помогать выйти не старому еще, но уже седеющему господину, который был, видимо, хвор. Господин глянул на монаха и Волкова, те поклонились ему, на что приехавший едва заметно ответил, и слуги под руки увели его внутрь, а кавалер и монах пошли завтракать.

* * *

Не зря Роха считал Волкова ловкачом. Когда рыцарь, монахи и Брюнхвальд, сидя за столом, услышали, как один из слуг приехавшего господина сказал другому, что нужно бы сыскать доктора, то Брюнхвальд и монахи подумали, что, видимо, этот вельможа болен. А вот Волков сообразил, что неплохо бы оказать ему если уж и не услугу, то хотя бы знак вежливости, мало ли как все обернется. И поэтому он позвал к себе брата Ипполита и шепнул тихо:

– Сходи к тому господину, что приехал, кланяйся, скажи, что я тебя послал, хочу справиться: не нужна ли ему помощь? Назовись лекарем.

– Так не звали меня, – мялся молодой монах. – Может, и без меня обойдутся.

– Иди, говорю, скажешь, что от меня пришел, а отошлет так отошлет, немного потеряем, – настоял кавалер. – Иди сейчас, пока они за доктором не послали.

Монах вздохнул, словно его на казнь отправляли, и пошел наверх в комнаты для богатых гостей. Даже доесть ему господин кавалер не дал. Ушел и не вернулся оттуда. Завтрак уже подошел к концу, даже брат Иона наелся, а юного монаха все не было.

Не стали его ждать и поехали в место, где шел трибунал, где, так и не заехав в тюрьму после ночи с Волковым, под охраной ждала своей участи вдова Гертруда Вайс. Она в волнении ломала руки, глядя, как рассаживаются святые отцы. Бледная, хотя Волков велел Сычу ее покормить.

Писари, как всегда, долго что-то раскладывали, перекладывали бумаги, отцы о чем-то тихо говорили, а она вся тряслась от нетерпения узнать свою судьбу, но уже то, что ее не раздевали, немного успокаивало женщину.

Наконец отец Иона взял бумагу, что дал ему главный монах-писарь, и произнес, глядя на вдову:

– Святой трибунал инквизиции постановил: ты, Гертруда Вайс, вдова, с Сатаной не зналась, колдовства не творила и не злоумышляла и подлости не готовила. Свидетелей ни одного из тех дел, что тебе приписаны, мы не видали. Ни один не пришел на тебя показать. И посему бумагу сию, – он потряс ею, – считаем наветом. И отдаем ее божьему рыцарю Фолькофу для розыска. Ты, вдова Гертруда Вайс, будешь говорить этому рыцарю все, что он спросит, без утайки, как будто перед Святым трибуналом говоришь. Ясно тебе, вдова Вайс?

Женщина зарыдала, стала кивать головой.

А Волков подошел к столу, взял бумагу и, поглядев в нее, спросил:

– А как же искать мне этих наветчиков?

– Да просто, – отвечал отец Иоганн, – бабенка смазлива, узнайте, кто из женатых мужей к ней хаживал. Как узнаете, так жену его берите, не ошибетесь. У нас три четверти доносов – бабьих рук дело. А ежели нет, так писаря ищите, – он указал на лист бумаги, – этот навет писарь хороший писал, не староста сельский.

– Долго вдову не спрашивайте, – добавил отец Иона, – намучилась женщина, пусть сегодня дома ночует.

– Хорошо, святые отцы. – Волков поклонился.

– А раз дел у нас больше пока нет, так мы и в трактире посидим, там нам поприятнее будет, – сказал отец Николас, – а вы тут сами сыск ведите, и как всех выявите, так и нас позовете, да только не затягивайте, нам еще шесть городов объехать нужно.

Волков опять поклонился, и монахи с шумом стали вылезать из-за столов, отодвигая лавки.

Кавалер понял, что теперь все будет делать он. И, честно говоря, это его устроило. Он один, по-хозяйски, расположился за огромным столом, осмотрел всех, кто остался, и начал сразу по существу:

– Женщина, говори, были у тебя мужи, что ходили к тебе от своих жен?

Эта глупая баба стала столбом, только по сторонам глазела. Косилась то на писарей, то на Сыча с его помощниками и молчала.

– Отвечай, дура, – пхнул ее в спину Сыч, – господин спрашивают.

Все и так ясно, нужно было только имя узнать, и Волков настоял:

– Говори, не тяни время, кто был у тебя? Имя его скажи.

Женщина мялась, но продолжала молчать.

– Не хочешь отвечать? – начинал раздражаться кавалер. – Палач, раздевай ее. Не желает по-хорошему, так на дыбе заговорит.

– Нет, нет, господин, не надо, – сразу затараторила вдова, – ходил ко мне Рудольф Липке, подмастерье кузнеца.

Кавалер глянул на монаха-писца, тот все записывал, и продолжил:

– Он женат?

– Нет, – отвечала вдова, краснея.

– Почему? Он убог?

– Нет, господин. – Она опять замолчала. Стала шмыгать носом.

– Чертова баба, – заорал Волков, врезал кулаком по столу, – из тебя каждое слово тащить? Говори, или велю Сычу тебя на дыбу вешать.

– Он не женат, потому как молод, ему семнадцать лет, – захныкала женщина.

– Может, еще кто ходил к тебе? – спросил кавалер.

– Ходили, – тихо отвечала женщина, смотря в пол.

– Громче говори, – опять ткнул ее Сыч, – господин и писари должны слышать.

– Да, ходили ко мне мужчины.

– Мужчины? – Волков смотрел на нее с любопытством. – И сколько их было?

– Ханс Раубе, столяр, – начала перечислять женщина. – Иоганн Раубе, тоже столяр.

– Сын его, что ли? – уточнил кавалер с еще большим любопытством.

– Брат.

– Они женаты?

– Да, господин, – кивала вдова.

– Дальше.

– Стефан Роненграуф, возничий.

– Женат?

– Женат, господин.

– Еще кто?

– Вилли Крайсбахер. У него большая коровья ферма.

– Женат?

– Женат, господин.

– Ишь ты, – тихо говорил Брюнхвальд за спиной у Волкова, – а я все думал, почему такая пригожая женщина и не замужем.

– Брала ли ты мзду с мужей за то, что давала им? – продолжал допрос кавалер.

– Ну как… Я-то не просила ничего, они сами предлагали.

– Сколько брала?

– Деньгами я не брала. – Женщина краснела от стыда и переводила дух, словно бежала долго. – Ну, два года назад Ханс и Иоганн Раубе чинили мне крышу, а денег у меня только за половину работы было. Я обещала им отдать попозже, а они мне предложили рассчитаться по-другому…

– И ты согласилась?

– Согласилась, господин. Денег-то всегда не хватает.

– И все? Они больше к тебе не ходили?

– Ходили, господин, – опять краснела вдова, – то забор надо поправить, то фундамент под чан новый поставить. У меня сыроварня, господин, там всегда работа есть для мужских рук.

– И не только для рук, – язвил Брюнхвальд.

– А с остальных тоже имела прибыток какой?

– Ну, Стефан, он, если в Вильбург ехал, так мои сыры вез бесплатно, сколько мог взять, – говорила женщина.

– А этот, как его… Фермер что тебе бесплатно делал?

– Иногда своего молока у меня не хватало, он мне возил, ну и корма для моих коров помогал заготавливать бесплатно. То есть без денег.

– Так, ну а этот, семнадцатилетний, что он для тебя делал? – продолжал Волков.

Вдова стала совсем пунцовой, стояла, теребила передник:

– Рудольф мне ничего не делал.

– Ясно, этот значит, был для души, а остальные для дела, – сказал кавалер. – Писарь, ты записал имена ее хахалей?

Монах-писарь положил перед ним лист бумаги. Не заглядывая в него, Волков передал лист Брюнхвальду:

– Карл, берите всех вместе с их бабами.

Ротмистр забрал письмо, пошел к выходу, а вдова вдруг зарыдала.

– Чего, чего ты воешь, дура? – ласково говорил ей кавалер.

– А что вы с ними делать будете? – сквозь слезы спрашивала она.

– Да ничего, выясню, кто навет на тебя написал.

– Господин, не надо никого наказывать, я их прощаю.

– Прощает она, – кавалер невесело усмехнулся. Ему через неделю нужно будет жалованье людям Брюнхвальда платить, и уж они его не простят, да за постой в таверне деньги требуются, монахи-то жрут как не в себя. Он вздохнул и сказал: – Навет есть большой грех и преступление. Клеветников надобно покарать!

– Смертью? – ужаснулась женщина.

– Это решит Святой трибунал инквизиции, – отвечал Волков.

Смерть их была совсем не нужна ни ему, ни трибуналу, им требовались деньги.

* * *

Первой солдаты Брюнхвальда приволокли жену фермера, бабищу в семь добрых пудов веса. Видно, по улице ее тащить пришлось, была она без чепца и вся в грязи, и при этом выла не женским голосом, басом:

– За что, господи, за что меня-то?

Солдаты, видно, с ней намаялись, кинули ее на пол, а один пнул в бок сапогом немилосердно.

Баба продолжала выть громогласно, повторяя свое: «Меня за что?» Озиралась вокруг, пока не увидела вдову. Тут, видно, она нашла виновницу своих бед, с трудом поднялась с пола, вся юбка в грязи, к коленям липнет, и пошла, огромная и завывающая, к женщине, тянула к ней руку:

– Ты, шлюха, ты… Из-за тебя я тут, блудница.

Она даже кинулась на перепуганную до смерти вдову, да налетела на кулак Сыча. А Сыч бить был мастак. Повалилась бабища на пол, лежала, морду рукой закрыв, и выла.

– Ну, – произнес кавалер, – говорить будешь или тебе еще дать разок?

Баба даже его не услыхала, так и лежала на полу склада.

– Сыч, приведи ее в чувство, – распорядился Волков.

Фриц с помощниками начал поднимать огромную женщину, а та вдруг стала упираться, вырываться. И последовала долгая возня, пока палачи, разозлившись и избивая ее немилосердно по лицу и по чреву, не разодрали ей платье. Долго возились с женой фермера и уже полуголую привязали к козлам, накрепко.

Все устали от нее, даже монахи-писцы морщились от нескончаемого ее воя.

Волков, понимая, что от нее показаний не будет, ведь даже имя свое она не говорила, выла только, зло сказал:

– Сыч, заткни ее наконец.

Тот и сам был в бешенстве от этой тупой бабищи, взял кнут из арсенала местного палача и полоснул ее по жирной спине. Звонкий щелчок – и кожа вздулась фиолетовым рубцом.

Баба и вовсе взорвалась ревом, да таким, что кавалер едва уши не закрыл руками. Но после следующего удара вдруг перестала выть и стала молить:

– Не надо, Господа ради, не бейте меня более. Хватит мне уже. Не велите ему меня бить, господин.

– Говорить будешь или еще хочешь кнута? – сурово спросил кавалер.

– Буду, господин, скажите, что говорить нужно, – подвывая и истерически всхлипывая, молила толстуха.

Волков задать вопрос не успел, дверь отворилась, и в комнату вошел Брюнхвальд, следом солдаты его втолкнули в склад мужика бледного, как полотно, а за ним еще и сухую болезную бабу с постным лицом и серыми поджатыми губами. Баба та, как увидала, что толстуха рыдает полуголая и растянутая на козлах, а на спине у нее уже синие рубцы, так сразу и заорала истошно:

– Господи, да будь ты проклят, Ханс Раубе!

И, закатив глаза, плашмя рухнула на пол – ротмистр едва успел поймать ее, чтобы она об каменный пол голову не разбила.

А Волков стал жмурить глаза и тереть их пальцами возле переносья, голова у него начинала болеть от всего этого. Полдень уже дано прошел, а он еще и не обедал. И обед, видимо, откладывался.

Брюнхвальд ушел ловить остальных, а кавалер опрашивать доставленных людей не стал, послал Ёгана в ближайшую харчевню за едой. Он забыл, что отец Иона утром возложил на него епитимью с постом, и потому с удовольствием принялся за горох с салом, а потом и за пирог с зайчатиной. Хотя сало прогоркло, а зайчатина местами была сыра, бывшему солдату вся еда сошла за хорошее. Все это улучшило его настроение, а пиво, хотя и не очень доброе, вроде как спасло его от головной боли.

А тем временем Брюнхвальд переловил почти всех, кто был у него в списке. Не хватало только молодого кузнеца Рудольфа Липке, хотя он как раз и требовался Волкову: «Вряд ли парень станет писать донос на смазливую бабенку, которая ему дает», – размышлял кавалер.

А мужики и бабы ютились тихонько на лавке у стены, бабы поскуливали и едва дышали от страха. Жену фермера отвязали от козлов, и теперь она, кутаясь в рваные одежды, сидела с разбитой мордой – смирная, тихая.

На улице к этому времени уже темнело, кавалер нехорошим взглядом смотрел на всех этих хнычущих женщин и перепуганных мужчин и вдруг махнул рукой и сказал Брюнхвальду:

– Карл, тащите всех к дьяволу в крепкий дом. Завтра ими займусь. Сегодня сил нет.

– А вдову тоже с ними? – спросил ротмистр тихо. И, склонившись к уху кавалера, добавил: – Или, может… – Он многозначительно замолчал.

– Чего? – так же тихо спросил Волков. – О чем вы?

– Просто у меня давно бабы не было, – оправдывался старый солдат, – может, я возьму ее себе на сегодня. Уж больно она приятна.

– Берите, только не вздумайте ее в трактир тащить, а то мне отец Иона все утро высказывал за нее, епитимью наложил.

– Я видел, – кивал Брюнхвальд.

– Сейчас отпустите ее да скажите, что ночью к ней придете, чтобы ждала.

– Думаете, не откажет она мне?

– Не откажет, не ей сейчас отказывать, а вздумает кобениться, так скажите, что посадите ее в один подвал с этими, – Волков кивнул на баб и мужиков у стены. – Уж ей точно с ними вместе быть не захочется.

Карл слушал и кивал, его лицо озарило восхищение:

– И то верно, хорошо как вы все придумали; ох и умны вы, кавалер.

Его слова Волкову польстили.

* * *

Ротмистр и кавалер сидели за столом, но не с монахами. Перед Брюнхвальдом стояло пиво, а Волков, вспомнив, что ему пост в наказание назначили, ограничился водой кипяченой. И тут к ним подошел человек в доброй одежде и, поклонившись, сказал:

– Доброго вам вечера, добрые люди. Мой господин, барон фон Виттернауф, желает знать, не хотят ли господа разделить с ним ужин?

У Брюнхвальда время еще вроде как было, а Волков так и вовсе до утра никуда не спешил. Они переглянулись, и кавалер ответил:

– Мы рады будем хорошей компании.

– А не смутит ли добрых господ, что барон примет их в постели, так как болезнь досаждает ему?

– Мы знаем о болезни твоего господина, – отвечал кавалер, – и нас это не смутит.

Слуга еще раз поклонился и жестом пригласил воинов в самые дорогие покои, что были в этом постоялом дворе.

* * *

Стол, придвинутый к кровати барона, оказался уже накрыт. Сам барон Виттернауф был слаб, но чист. Почти седые бородка и усы красиво подстрижены, их владелец приветлив и улыбчив. Рядом с ним стоял брат Ипполит. Господа раскланялись и познакомились, уселись за стол. Гостям было предложено вино, пока блюда не подадут; Брюнхвальд с радостью согласился, а рыцарь отказался вежливо, просил воды.

– Вы не пьете вина? – удивился барон.

– У кавалера пост, – объяснил за Волкова Брюнхвальд.

– Помилуйте, господа, так до Великого поста еще три недели, – недоумевал барон.

– Кавалер Фолькоф – рыцарь божий, а у них все не так, как у простых людей, – продолжал говорить Карл.

– Ах вот как, – уважительно произнес барон, – значит, вы и еду скромную не отведаете.

– Мне будет достаточно хлеба, – отвечал Волков.

– А не тяжко ли вам будет, друг мой, сидеть за столом, на котором пироги и жареная свинина? – спрашивал барон.

– Не волнуйтесь, господин барон, я уже давно привык, – зачем-то соврал кавалер.

Барон понимающе кивал и восхищался, тем временем им подали пирог – не чета той дряни, что Волков ел днем. И он пожалел о наложенной епитимье, да делать нечего: пост у рыцаря божьего, он ест хлеб.

А Брюнхвальд не постничал, получал удовольствие.

– Я слышал, господа, что вы охрана инквизиции.

– Да, – сказал Волков, – нам была оказана сия честь.

– И что же, вы выявили колдуна или ведьму? Будете жечь?

– Выявили, – сказал Брюнхвальд, – да вот костер отменяется. Оказалось, что это простая вдова, а не ведьма. Оговорили ее. Все это навет был. Теперь наветчиков ищем.

– И как же вы их найдете? Неужто они под наветом подписались?

– Нет, клеветники так не делают, – усмехнулся кавалер, – вдова приятна наружностью, мы подумали, что привечала чужих мужей.

– Как и положено красивым вдовам, – смеялся барон.

Волков и Брюнхвальд тоже посмеялись, и рыцарь продолжил:

– Мы выяснили, кого она привечала, Карл их всех уже переловил вместе с женами. Завтра допросим и выясним, кто писал навет. Думаем, что завтра будем все знать. А если не узнаем, то станем искать писаря, что составил бумагу.

– Звучит так просто, – удивлялся барон.

Он вдруг задумался, забыл про гостей на минуту. Господа уже подумали, что, может, ему нездоровится, но фон Виттернауф вернулся к ним из мыслей своих и спросил:

– И что ж, господа, работа сия не кажется вам сложной?

– Кажется тяжкой и неприятной, – отвечал Волков, – сложной не кажется.

– Неприятной?

– Да кому из рыцарей и воинов приятно будет бабам на дыбе руки выламывать, – продолжил кавалер.

– А как они выть могут! От их воя бежать охота, – добавил Брюнхвальд. – И голосят по полдня, не замолкая. Даже палач их остановить не может. По мне так уж лучше в осаде сидеть.

Барон смотрел на них внимательно, то на одного, то на другого, и опять думал. Волков пытался угадать ход его мыслей – он давно понял, что Виттернауфа что-то тяготит и весь этот разговор неспроста, да и само приглашение, скорее всего, было неслучайным.

А ротмистр ни о чем не думал: он с удовольствием ел великолепный пирог, запивал его вином, заедал хорошим сыром и виноградом, редким в это время года.

– Значит, сия работа вам кажется неприятной, но не сложной, – задумчиво произнес барон.

– Именно так, – сказал Брюнхвальд.

Кавалеру казалось, что вот-вот барон начнет говорить о том, что его действительно интересовало, Волков очень надеялся, что способен помочь человеку, который ездит на карете с гербом курфюрста, но Виттернауф перевел разговор на другие темы:

– А вы, господа, раньше не при инквизиции служили, кажется, вы из военного сословия?

– Да, – согласился Брюнхвальд, – и я, и кавалер из добрых людей.

И разговор потек в другом русле. Но Волков ловил себя на мысли, что вся беседа складывается из вопросов барона и ответов не в меру, видимо, от вина болтливого Брюнхвальда. Барон узнал о них много, а они о бароне – ничего.

Вскоре Карл стал извиняться и сообщил, что ему пора. Его ждала вдова. Волков тоже откланялся несмотря на то, что барон уговаривал его остаться, – невмоготу ему было сидеть полуголодным за столом с яствами.

За ними следом пошел и брат Ипполит.

– Что за хворь у барона? – спросил кавалер.

– Диагноз еще неясен, – отвечал юный монах.

– Чего? – не понял Волков.

– Да неизвестно, что за хворь у него: то ли кровавый понос, сиречь дизентерия, как говорили наши предки, то ли холера.

– Холера? У барона, как у простого мужика? – удивлялся рыцарь.

– Так немилосердны болезни и к черному люду, и к нобилям, – отвечал монах, – ну, да ничего, я думаю, вылечу его.

– Сколько он пролежит?

– Велю неделю, а там как он захочет. Или как силы будут.

Волков кивнул и пошел спать.

Глава 6

Утром, после завтрака, кавалер и все остальные ждали, пока отец Иона выйдет из нужника, а тот сидел там дольше, чем в другие дни. А когда монах появился, белый как мел, то сказал Волкову:

– Добрый человек, веди расследование сам, болен я сегодня, нехорошо мне. Узнай сам, кто на вдову клеветал, святые отцы и я отдохнем.

«Конечно, нехорошо тебе, – думал Волков, – меня на пост благословил, я хлебом ужинал, на пироги глядючи, а сам вчера один миску кислой жареной капусты с колбасой съел. Той миски троим хватило бы. Да требухи полмиски. Да пива еще. Отчего же тебе хорошо-то будет».

Но сказал он монаху другое:

– Не волнуйтесь, святой отец, я все сделаю по совести.

– Так ступайте, – отец Иона перекрестил его.

* * *

Угрюмым и злым Волков ротмистра Брюнхвальда знал еще по Фёренбургу, а вот веселым и добрым видел впервые. Видно, вдова уж приласкала так приласкала старого солдафона. Он аж светился весь. Был разговорчив и бодр.

И на радостях он быстро изловил с утра кузнеца Рудольфа Липке. Молодой человек был перепуган до смерти, да более ничего с ним плохого не случилось.

Волков сидел чернее тучи и сходил с ума от брани и стенаний четырех женщин и клятв четырех мужчин, поэтому он решил:

– В том, что вы, мужики, ко вдове ходили, большого греха нет, скажите попу своему, чтобы вам епитимью назначил. Все! Сыч, гони их отсюда. Только баб оставь.

От такой несправедливости бабы завыли еще дружнее и громче.

И Сычу, и помощникам его приходилось приводить их в чувство кулаками и палками.

И весь остальной день пришлось их мучить по очереди, но без ярости. Без кнута, горячего железа и дыбы. И были они упорны, отпирались все, пока, под вечер, не созналась одна из них, жена столяра Ханса Раубе, что ей об измене мужа рассказала мать кузнеца Рудольфа Липке, Магда Липке, а до этого о том, что муж ходит к вдове Вайс, она и не слыхивала. Также она сказала, что Магда Липке предлагала собрать денег и вдову Вайс извести. Но жена столяра денег дать ей не хотела и, что было дальше, не знает.

Волкову и говорить ничего не пришлось: он только глянул на Брюнхвальда, как тот кивнул и пошел брать мать кузнеца.

Кавалер все еще был зол, сидел и ел пр