автордың кітабын онлайн тегін оқу  Спорная область между двумя мирами

Роберт Оуэн

НАБЛЮДЕНИЯ И ИЗЫСКАНИЯ

В ОБЛАСТИ МЕДИУМИЧЕСКИХ ЯВЛЕНИЙ

С рисунками

С английского

К. Полянский

Книга Роберта Дэля Оуена «The debatable lancl between this world and the next, with illustrative narrations» (1872 год первое издание) удобно делится на две части. К первой можно отнести все, что говорится в книге о характере новейшего спиритуалистического движения (спиритизма), о его значении в истории развития религиозной идеи и об отношении к существующим церковным учениям. Затем остается ряд рассказов, которыми автор, по его выражению, «иллюстрирует» теоретический отдел своего труда: тут описывает он частью личные свои опыты наблюдения в области медиумических явлений, частью случаи явлений, засвидетельствованные ему очевидцами и выдержавшие строгую критическую проверку. Этот второй — фактический отдел сочинения имеет, на наш взгляд, самостоятельный интерес и мы решаемся предложить его в переводе особой книгой.

Выделенная из сочинения часть, как читатель сам заметит, ничего не теряет в ясности. Но мы будем неправы перед памятью автора, если не оговоримся, что выдержка наша дает лишь слабое и одностороннее понятие о его труде. Там эти факты не стоят особняком, а служат ступенью к известным положениям, являются в освещении той общей идеи, которую выработал себе автор, как последний из них вывод. Отрешая фактическую часть от всего, что таким образом освещало ее, нам пришлось совершить над книгою очень печальную операцию, — чуть ли не вынуть из нее душу. Если это вина, то надо по крайней мере в ней сознаться. Но мы надеемся, что, с ожидаемым расширением прав нашей печати, сделается возможным вскоре русское издание и первой теоретической части сочинения. Тогда книге Р. Д. Оуена легко будет возвратить ее цельный вид, потому что план сочинения, как ми сказали, дозволяет издание его двумя самостоятельными частями. На этот случай, дав настоящему выпуску особое заглавие, ближе выражающее его содержание, мы удерживаем за ним и заголовок, который носит в подлиннике целое сочинение, чтобы потом связать этим общим заголовком обе части.

* * *

Вошедшим у нас в употребление французским терминам «спиритизм», «спирит», «спиритический» соответствуют английские «спиритуализм», «спиритуалист», «спиритуальный», или «спиритуалистический». Но английский термин «спиритуализм выражает более широкое понятие, которое обнимает не только то, что зовут у нас «спиритизмом», но все вообще учение о духе, во всех его старых и новых видах и направлениях. Поэтому, при переводе, английская форма слова не везде удобно заменяется французскою. Можно бы конечно выдержать в переводе и обе эти формы, уступив привычке, связавшей у нас понятие о медиумических явлениях собственно с французскою формою слова. Но при этом пришлось бы вводить в терминологию перевода тонкости, которые не всегда оттенены в самом подлиннике. Прием по меньшей мере неудобный… Между тем нам казалось только естественным — для английского сочинения но «спиритуализму» удержать и этот термин в его английском значении. И раз мы условимся относительно его объема, мы не видим, почему бы с ним нельзя было помириться.

К. П.

Несколько слов к читателю, прежде чем начну свои рассказы.

Не будем смущаться тем, что во всех этих ранних исследованиях по спиритуализму очень заметны недостаток метода, некоторая случайность наблюдений, что производились они простыми дилетантами, людьми без ученых званий и титулов. Может быть, оно вышло и к лучшему, хотя, с известной точки зрения, нельзя конечно не пожалеть об этом. К лучшему — хотя надо согласиться, что между признанными авторитетами науки есть люди, почин и руководство которых тут были бы в некоторых отношениях особенно ценны и которые могли бы, если б пожелали, выработать для нас надежные результаты.

Говорю, ценны «в некоторых отношениях»; потому что, признавая в лучших представителях науки известные качества, особенно способствующие исследованию нашего предмета, надо все-таки компетентность их значительно ограничить. Отрасли естествознания физическая и биологическая обнимают две области явлении очень отличные и очень далекие одна от другой. Правда, и те и другие явления подчиняются тем же непреложным общемировым законам; подлинность тех и других определяется по правилам проверки, одинаково обязательным для всех опытных исследований. Но законы физических наук изучаются на косной материи, у которой нет нервной системы, а с нею и способности смягчаться или раздражаться; нет сознания, чтобы поддаваться на ласку или возмущаться от грубой обиды; нет чувства справедливости, чтобы оскорбляться неосновательным подозрением. Законы биологических наук, напротив, действуют в живых особях с тонкою, впечатлительною, подвижною организациею. Материал для опытов в том и другом случае совсем различный и относиться к нему следует различным образом. Фаредэй, как физик, Гэршфль, как астроном, Либиг, как химик, изучали законы, выражения которых, ожидаемые или искусственно подготовляемые, в каждый данный момент, на любом предмете опыта поддаются строгому контролю, даже предопределяются; — это законы, как раз подходящие к приемам математического расчета. Такие ученые приобретают навык к строгому, беспощадному анализу, который имеет свою цену. Но если они упустят из виду, какой совсем отличный, какой изменчивый материал представляет живая природа, и к исследованию органической жизни приступят с тем же чисто материалистическим, неуклонным масштабом, какой привыкли прилагать в области физических явлений, то рискуют тут совершенно сбиться с пути и отступить без результатов. Ученые деятели врачебной профессии хорошо это знают по опыту[1].

К тому же, какова бы ни была компетентность способнейших представителей науки, они обыкновенно не считают себя призванными к почину и руководящей роли в подобных изысканиях. Эго — непопулярное дело, которое они охотно оставляют на руках неподготовленных экспериментаторов. А если им и случается подать голос, то мы слышим от них только предрассудки.[2] Ведь предрассудок, по самой этимологии слова, есть мнение, которое мы составляем себе заранее, прежде чем познакомимся с делом: следовательно предрассудком можем мы назвать и суждение ученого, как бы оно ни было истинно, если он не проверил его против мнений противоположных, как бы они ни были лживы.

От людей, преданных исключительно физическим изысканиям, собственно говоря, и нельзя ожидать большего. В области внемировых явлений они видят нечто выходящее из их юрисдикции. Теория о возможности воздействий из иной сферы бытия, идее духовного проявления — совершенно чужды их профессиональной практике и не представляют для них, на первый взгляд, научного интереса. В росте всякой новорожденной гипотезы такого своеобразного характера много общего с развитием человека. Пока гипотеза еще дитя, голосу ее почти не придается веса. Ее выслушивают с легкою улыбкою и обходят без дальних церемоний. Во весь период несовершеннолетия она, можно сказать, не имеет права собственности, лишена привилегии что-либо приобретать. Доказательства в ее пользу могут появляться время от времени; но с ними не находят нужным считаться, обсуждать их на общем основании: они выслушиваются, как что-то новое и забавное, но не имеют легальной силы, не включаются в официальные протоколы, их не относят на счет несовершеннолетней. Молодую гипотезу держат как будто за пределами человеческого правосудия.

Нам и нечего особенно жаловаться на это. Мы можем осуждать взгляды и приемы, которых держатся корифеи науки в своих отношениях к спиритуализму, но умеем и извинить их. Лучшие из нас подаются перед грозою насмешки. Франклин, предприняв один из грандиознейших опытов, когда либо задуманных человеком, постарался, говорят, замаскировать свою мысль, чтобы не очутиться в смешном положении. Он взял себе в спутники мальчика, рассчитывая, что их бумажный змей, если б он не привлек молнии из грозовой тучи, может сойти просто за детскую игрушку.

Но неужели же поэтому так ничего и не делать? Из-за того, что люди, добившиеся ученой репутации, не желают рисковать ею в такого рода исследовании, должны ли отступать перед ним другие, более отважные, хотя и менее подготовленные к делу?

Я задал себе этот вопрос и ответил на него отрицательно, и так, приведу теперь, в подтверждение разных положений, выставленных мною выше, несколько примеров спиритуальных явлений, из числа тех многих, которые я имел случай наблюдать сам или узнать из достоверных источников в продолжении последних пятнадцати лет.

Когда я вспоминаю, что случилось со мною в марте 1856 года, мне приходят на память эти знаменательные слова Эмерсона.

До того времени я жил, как живут миллионы людей, — смутно не доверяя тому, чтобы здесь, в этом мире, встречались какие-нибудь духовные факторы, уловимые для наших чувств. Я знал только по слухам о «рочэстерских стуках»[3] и задавался вопросом, до какой еще нелепости дойдут после этого люди.

Я проживал тогда в Неаполе, где в течение двух с половиной прошедших лет занимал пост американского посланника. Члены нашего дипломатического корпуса, поддерживая между собою любезные и дружелюбные отношения, имели обыкновение заходить друг к другу по вечерам, совершенно запросто, чтобы провести иногда вместе час-другой. Этому обыкновению я обязан странным и новым для меня опытом, истории которого дам заглавие —

ГОРНИЧНАЯ И ПОВАР

25 марта я проводил вечер у русского посланника, г. К. Кроме членов его семьи, тут были: тосканский посланник г. де-Ф., его супруга и еще несколько гостей — заезжих лиц, из разных кондов света. Большую часть вечера мы беседовали по-английски, так как ясена тосканского посланника была урожденная англичанка, а другая присутствовавшая тут дама — родом из Америки.

Г-жа К., парижанка по рождению и женщина разносторонне образованная, спросила меня, между разговором, слыхал ли я что-нибудь об автоматическом письме. Я признался, что нет. Тогда она заявила, что у некоторых людей, как ей известно, есть способность давать этим путем верные ответы на вопросы о вещах им совершенно незнакомых.

— Извините, — сказала г-жа де-Ф.: — если вы говорите так решительно, — у вас конечно есть основания… Но я — я все-таки позволю себе не верить, пока не увижу сама чего-нибудь подобного.

— Тогда попробуем! — сказала г-жа К.

И предложение ее было принято с интересом. Все мы сели, приставили к бумаге свои карандаши и ждали, что из этого выйдет. Никто из нас не был знаком с спиритуализмом и никто в пего не верил.

Некоторое время — ровно ничего; затем одна из рук, — у г-жи М., — пришла в движение и стала выводить неправильные фигуры; но ни слов, ни букв не было.

Тогда я предложил проверить это явление, — и г-жа де-Ф. поставила вопрос: «Кто дал мне эти булавки?» Она указала на три большие, с золотыми головками булавки, воткнутые у нее в платье. «Если г-жа М. ответит, я конечно уверую».

Несколько минут карандаш г-жи М. оставался неподвижен; затем, хотя очень медленно, он сделал два-три росчерка, и наконец написал судорожным и не совсем разборчивым почерком ряд слов, из которых два последние выведены были справа налево.[4]

Г-жа де-Ф. попросила показать ей бумагу и рассматривала ее несколько времени, сильно побледнев.

— Что там такое? — спросил кто-то нетерпеливо.

— Колдовство, — если только есть оно на свете! — отвечала она. — Тут написано: тот, кто дает тебе горничную и повара (the оne that gives you a maid and cook).

— Как странно! — воскликнула m-selle К.: — это вовсе не ответ на ваш вопрос.

— Вы думаете, m-selle? — возразила г-жа де-Ф.: — так я вам расскажу факты. Эти булавки получила я от моей кузины Елисаветы, которая живет во Флоренции. Она же, по моей просьбе, выслала мне оттуда горничную девушку, поступившую ко мне в услужение десять дней назад, и повара, который прибыл третьего дня.

Бумага переходила из рук в руки, вызывая со всех сторон выражения удивления; и удивление еще возросло, когда кто-то потом заметил, что последняя часть росчерка, сделанная как раз перед фразой, имела сходство с прописным Е — именной буквой лица, сделавшего подарок (см. факсимиле).

Собственно во мне случай этот, хотя, по-видимому, и ничтожный, пробудил нечто большее, чем простое удивление. В течение нескольких часов, проведенных затем дома, в молчаливом раздумии, я испытал ту невыразимую тревогу, которая всегда находит на человека, когда сознанию его представляется впервые возможность фактического свидетельства о другой жизни. Прежде чем я заснул, я дал себе крепкий зарок, — который потом и сдержал, — не успокаиваться до тех пор, пока не уясню себе, в какой мере такие свидетельства возможны: есть ли это только вероятность, или факт, или, наконец, самообман.

 

 

В этой мысли, я зашел на следующий день к г-же де-Ф., которая унесла с собою записку, на первый взгляд столь загадочную, но потом онравдавшуюся так пунктуально. Когда я заявил ей, что желал бы сохранить листок для своего отчета, она мне любезно уступила его. В ответ на мои вопросы, г-жа де-Ф, высказала, в очень решительных выражениях, убеждение, что обстоятельства, на которые намекала таинственная записка, не были и не могли быть известны никому, кроме ее семьи. Всего несколько недель, — напомнила мне она, — как сама она прибыла в Неаполь; кузина же ее была неизвестна здесь даже по имени. Говорить о ней с кем-нибудь в городе она не имела случая, и подавно не могла упоминать о том, что золотые булавки были ее подарок. Но вдобавок она никогда и никому, вне своего семейного кружка, не говорила и о прислуге, недавно к ней прибывшей, — откуда она приехала, или кто ее прислал. Наконец, она заявила, что только перед тем познакомилась с г-жою М., и едва обменялась с нею карточками.

Не говоря уж о личном характере и общественном положении людей, при которых это случилось, — судя только по подробностям и обстановке этого факта, так близко мне известным, — я чувствую себя в праве высказать решительно, что, как бы дело ни объяснялось, о какой-нибудь стачке, об обмане тут не может быть речи. Но если признать факты, как странны были бы выводы! Держась одних общепринятых оснований, я не находил никакого сколько-нибудь удовлетворительного решения.

Я толковал себе дело таким образом. Если бы на вопрос г-жи де-Ф. получилось в ответ одно имя ее кузины, подарившей булавки (Елисавета), ответ был бы тоже вполне удовлетворительный, по не так удивил бы нас. Мы вероятно приписали бы его случайности. Или, так как г-жа де-Ф., без сомнения, держала тогда в памяти имя своей кузины, мы увидели бы в этом ответе лишь пример того, как слово, задуманное одним лицом, бессознательно отражается (если только я верно выражаюсь) в уме другого: — явление, хорошо знакомое всем магнетизерам (хотя бы они и не умели объяснить его), — возможность которого допускал сам Кювье.[5]

Но полученные результаты шли гораздо дальше и были характера более сложного.

Я спросил у г-жи де-Ф., думала ли она в то время, как задала свой вопрос и ожидала ответа, о том обстоятельстве, что кузина прислала ей двух слуг. Она сказала, что этой мысли положительно не было в ее голове. Конечно, если бы ее спросили, кто прислал ей слуг, она тотчас ответила бы, что их прислала кузина. Но в этом случае представление о слугах было бы уже вызвано вопросом. А тут другое: факт, хотя и известный ей, в данную минуту отсутствовал в ее сознании. Если бы ее пригласили ответить самой на свой вопрос, она, без сомнения, сказала бы прямо и просто: «моя кузина Елисавета», или как-нибудь в том же роде. Ведь трудно допустить, чтоб она ответила такою околичностью: «это то лицо, которое прислало мне горничную и повара».

Какое же это — очевидно мыслящее — существо вызвало таким образом пред г-жой де-Ф. из тайных запасов ее памяти спавшее там представление? Что это был за разум, что обнаружил тут свою прихоть, давая на ее вопрос такой околичный ответ? Кто избрал для ответа эту неожиданную форму?

Сначала я затруднялся допустить тут участие какой-нибудь внешней индивидуальной жизни. Но, после некоторого размышления, я убедился, что, отстраняя это объяснение, только обхожу трудность, а не побеждаю ее. Вопрос все-таки возвращался, хотя и в другой форме: какое же это действующее начало сказалось во всех тех особенностях ответа, столь уклончивого и изысканного, и при всем том такого уместного и верного?

И дотом (продолжал я рассуждать), если не допускать тут личности, как же объяснить полученные результаты, — результаты такого рода, какими выражается у вас только деятельность ума, на какие способно только мыслящее существо? Надо было выбрать именно те, а не другие факты, из целого запаса их в памяти; подметить связь между этими фактами и вопросом, который видимо к ним не относился; наконец, приспособить избранные факты как следует, чтобы составить верный ответ. Мало того, не сквозит ли тут ясно намерение самым оборотом ответа, таким прихотливым и неожиданным, доказать нам присутствие и работу мыслящего, разумного деятеля?

Тогда я не мог ответить себе на эти вопросы; и теперь, после пятнадцати лет опыта, я не могу прибрать для них другого рационального решения, как только на спиритуальных основах.

Очень возможно, что большая часть тех лиц, которые участвовали в онисанном мною опыте, вынесли из него одно простое чувство удивления. Они могли быть смущены на время. Но и удивление и смущение их вероятно не пережили месяца, и все было забыто под мимолетным возбудительным действием какой-нибудь другой свежей новинки. Или, самое большее, они, может быть, рассказывают иногда, в зимние вечера, пред недоумевающими слушателями, историю этого странного совпадения золотых булавок с горничною и поваром.

Для меня же урок этого опыта и теперь все так же свеж, — как был тогда, в самый день опыта. Этим первым шагом я вступил в область исследований, которые существенно изменили мои взгляды и стремления и все содержание моей жизни…

В продолжении последних двадцати пяти лет, множеству лиц, и в этой и во всех других образованных странах, пришлось неожиданно, так же как и мне, натолкнуться на доказательства реальности спиритуальных явлений. И на многие сотни из тысяч этих людей убеждение низошло в тишине их домашнего кружка, не было исповедано ими перед светом и вовсе не расстроило их добрых отношений к тем христианским общинам, членами которых они привыкли себя считать.

В виде пояснения, из многих дошедших до моего сведения примеров, я приведу здесь один, замечательный еще и тем, что общение с духовным миром тут раскрывается перед нами в различных фазах. Я назову его —

ВТОРЖЕНИЕ В СЕМЬЮ

В 1853 году, в Г. Р., В Массачусэте, жила очень уважаемая и достаточная семья, имя которой, хотя оно и известно мне, я не уполномочен здесь открывать. Пусть это будут г. и г-жа Л.

Г-жа Л, принадлежала невидимому к разряду тех натур, которые, как я говорил уже, близко подходят к «сенситивному» тину Рэйхенбаха, если не прямо принадлежат к нему: это разряд натур, дающий так называемых «медиумов», — людей «сенситивных», или, скажем пожалуй, «чутких» в отношении собственно к духовному миру (spiritual sensitives). У нее было много особенностей, общих всему этому типу, которые тут, как и во многих других случаях, можно было признавать наследственными[6]. Ее бабка, собираясь однажды утром на прогулку, только повернулась, чтобы оставить спальню, как увидела пород собою фигуру — точное подобие ее самой. Первая мысль ее была, что она видит отражение свое в каком-нибудь зеркале; но убедившись, что это не то, и видя, что призрак постепенно исчезает, она сильно испугалась; ей пришло на мысль народное поверье, что увидать своего двойника предзнаменует смерть. Она немедленно послала за духовным лицом, к приходу которого принадлежала, г. Эгоном. — и просила ого мнения и совета. Тот осведомился, в какую пору дня, утром или после полудня, явился ей этот призрак, и услышав, что дело было до полудня, уверил ее (желая, может быть, только успокоить страшную тревогу, в которой ее застал), что предзнаменование указывало не на скорую кончину, а на долгую жизнь. На деле вышло, что она жила после того еще долго и достигла преклонных лет.

Мать г-жи Л., г-жу Ф., преследовали стуки и другие шумы в ее квартире на Peàrl-street, в Бостоне, все время пока она там жила, — именно в течении двенадцати лет. Иногда эти звуки слышны были только ей одной, иногда и другим обитателям дома. Наконец они так наскучили ее мужу, что он переменил местопребывание.

Сама г-жа Л., когда ей было около двенадцати лет (в 1830 г.), была очевидцем одного из таких явлений, которые не забываются никогда и оказывают сильное влияние на образ мыслей и чувствования человека во всю доследующую жизнь.

В то время жила в доме ее матери, уже в последнем периоде безнадежной болезни, одна дама, по фамилии Маршал, которой г-жа Ф., из побуждений милосердия, дала у себя временный приют.

Цецилия, — так звали г-жу Л., — засиделась однажды вечером позднее обыкновенного и, по детски, прилегла и заснула на диване в гостиной.

Проснувшись через несколько времени, она сообразила, что должно быть уже поздно, потому что огонь в камине догорал и в комнате было пусто. Сделав движение, чтобы подняться, она вдруг увидела, что фигура г-жи Маршал, одетая в белом, наклоняется над нею. «О г-жа Маршал», — воскликнула она, — «зачем вы сошли сюда? Ведь вы можете простудиться!» Фигура улыбнулась, не отвечала ничего, но, направляясь к двери, сделала знак Цецилии, чтобы она следовала за нею. Та повиновалась — не без некоторого чувства страха, и еще с большим страхом наблюдала, как этот образ, который все еще принимала она за г-жу Маршал, поднимался обратно вверх по лестнице, медленным, скользящим движением, к дверям своей спальни. Цецилия шла следом, и когда была уже на площадке лестницы, образ г-жи Маршал, на ее глазах, не поворачивая замка и не отворяя двери в комнату, прошел туда как будто бы через вещество стены и пропал таким образом у нее из виду.

Крик девочки привлек к ней мать, которая, вышедши из комнаты г-жи Маршал, спросила ее, в чем дело. «О мама, мама», — воскликнуло испуганное дитя, — «разве это было привидение?.».

Мать побранила ее сперва за глупые фантазии; но когда Цецилия передала ей подробно то, что видела, мать содрогнулась. И было от чего. Прошло не более получаса, как г-жа Маршал скончалась на ее глазах!

Ей вспомнилось и то, что за несколько минут перед смертью г-жа Маршал поминала про Цецилию, которая была ее любимица, и выражала горячее желание с нею повидаться. Но г-жа Ф., онасаясь слишком сильного действия такой сцены на ребенка, остереглась позвать ее.

Горячее желание не созрело ли вдруг в действие, когда сброшены были земные путы? Предсмертный порыв не был ли все-таки удовлетворен, не смотря на предосторожности матери?

В последующие годы своей молодости, Цецилия, к великому ужасу матери, иногда бродила во сне. Это был сомнамбулизм вполне самопроизвольный, потому что никаких месмерических опытов в семье никогда не допускалось. Никаких особых последствий он не имел; но было много случаев, что Цецилия, в бессознательном состоянии и с закрытыми глазами, помогала матери в хозяйстве с такою же ловкостью, как это бывало и не во сне.

У нее была еще особенность. Первую часть ночи спала она обыкновенно крепко; но иногда к утру, в состоянии среднем между сном и бодрствованием, ее посещали видения, которые хотя и походили на обыкновенные сонные грезы, но имели часто, как она убедилась из многих случаев, характер близкий к ясновидению и пророчественный, например, извещали о предстоящих смертях и болезнях. Эти сообщения об отдаленном или о будущем так часто совпадали с фактами, что, когда они предсказывали несчастие, г-жа Л. колебалась по пробуждении рассказывать о них.

Такой сон или видение имела она раз ночью, в начале ноября 1853 года. Ея сестра Эсфирь, незадолго перед тем вышедшая замуж, несколько недель назад выехала с своим мужем в Калифорнию, и родные ожидали в скором времени известий о ее прибытии. И вот эта сестра как будто подошла к ее постели и сказала: «Цецилия, отправимся со мною в Калифорнию», Г-жа Л., в своем сне, возразила ей, что не может оставить мужа и детей для такого длинного и тяжелого путешествия.

Мы очень скоро туда прибудем, — сказала Эсфирь, — и ты возвратишься домой к утру.

Предложенное путешествие, во сне, не показалось ей невозможным. Она встала с постели, взялась за руку сестры, и чувствовала, что вот они поднялись и быстро пронеслись через огромное пространство. Спустились они у жилища, очень простого и грубого по виду, какого в своем воображении никогда не отвела бы она сестре в этой новой стране, куда та поехала с мужем искать счастья. Сестры вошли, и Цецилия узнала своего зятя; — он был грустен и одет в траур. Тогда Эсфирь ввела ее в комнату, посреди которой стоял открытый гроб, и указала на лежавшее в нем тело. Это было собственное тело Эсфири, мертвенно-бледное на вид. Г-жа Л. взглянула в немом изумлении сперва на лежавший перед нею труп, потом на тот образ, видимо сияющий жизнью и умом, который привел ее сюда.

На ее вопросительный и изумленный взгляд этот живой образ отвечал: «Да, сестра, это тело было моим; но болезнь сразила его. Я заболела холерой и перешла в другой мир. Мне хотелось показать это тебе, чтобы приготовить вас к вести, которую скоро вы обо мне получите».

Через несколько времени г-жа Л., как ей казалось, снова поднялась на воздух, опять перенеслась через огромное пространство и наконец вошла в свою спальню. Скоро она проснулась, с таким живым впечатлением виденного сна, что долго не могла уяснить себе, во сне ли, или наяву совершила она это путешествие.

— Какой я видела сон! — тотчас сказала она мужу.

Но неодобрительное: «Ах, ты вечно со своими снами!»

замкнуло ей рот; и она не сказала о том ни слова больше — ни ему и ни кому другому в семье.

Случилось так, что вечером того же дня г-жа Л. присела за партию мирного домашнего виста. Ее муж и младшая сестра Анна принимали участие в игре. В продолжении игры, г-жа Л; передала колоду своей сестре, которой пришла очередь сдавать. Вдруг, она видит, рука Анны пришла в быстрое вращательное движение, и карты полетели по всем направлениям. Обернувшись к сестре, чтобы пожурить ее за такую, как ее показалось, глупую шалость, она заметила на лице ее особенное выражение: вид ее был строг, серьезен, задумчив, и глаза были устремлены как будто с участием и заботою на ее лицо.

Чрезвычайно встревоженная, Цецилия вскричала: «Анна! — что такое? Зачем ты на меня так смотришь?»

— Не называй меня Анной, — был ответ: — я Эсфирь.

— Анна!

— Я говорю тебе, — к тебе обращается не Анна, а Эсфирь.

Г-жа Л., вне себя от ужаса, обратилась к мужу: «Она безумная! Она сошла с ума! — О, неужели вдруг такая беда на нашу семью!»

— А твой сон, Цецилия! Сон твой в последнюю ночь! Или ты забыла, куда я привела тебя и что ты видела? — сказала Анна торжественно.

Удар был слишком силен для г-жи Л. Она упала в обморок.

Когда, при помощи обычных подкрепляющих средств, она пришла в себя, сестра ее оставалась все в том же состоянии транса, все еще представляла лицо Эсфири, — что продолжалось почти четыре часа. К концу этого срока, Анна вдруг протерла себе глаза, потянулась, как будто пробуждаясь от сна, и спросила обыкновенным своим голосом: «Разве я спала? — В чем дело? — Что такое случилось?».

Недели четыре спустя калифорнийская почта принесла письмо от мужа Эсфири, которым тот извещал родных о внезапной смерти его жены от холеры — накануне той самой ночи, как г-жа Л. видела свой сон.

Когда, месяцев через шесть после того, возвратившийся в Массачусэт зять услышал от г-жи Л.[7] описание грубого жилья, в которое она видела себя перенесенною во сне, он подтверждал, что описание соответствует во всех подробностях тому дому, в котором жена его действительно умерла.

Приведенные случаи были переданы мне самою г-жой Л., с позволением предать их гласности, скрыв только собственные имена.

Эта дама заявила мне также, что в то время, о котором идет речь, новейшие спиритуальные явления были неизвестны в городе Р.; доходила только темная молва о каких-то стуках, слышанных будто бы в Рочестере, которую впрочем семья г-жи Л. считала всегда слишком нелепой, чтоб обращать на нее серьезное внимание. Едва ли нужно прибавлять, что они никогда не были свидетелями (и не искали к тому случая) ни стуков, НИ столоверчения, ни говорения в трансе, ни автоматического письма, и вообще никаких подобных явлении, теперь столь обыкновенных и в этой и в других.

Поэтому с смешанным чувством сожаления и удивления смотрели они на повторение с Анной, при некоторых последующих случаях, того же самого явления, которое так смутило их за роббером виста.

В следующий раз, когда в напряженном взгляд и изменившихся манерах сестры г-жа Л. увидела возврат прежнего ненормального состояния, она спросила. «Что же, опять Эсфирь?».

— Нет, дочь моя, — был ответ. — Это не сестра, а другой твой друг, желающий побеседовать с тобою.

— Какой друг?

— Джон Моррэй.

Это было имя престарелого проповедника, к приходу которого мать г-жи Л. принадлежала в раннюю пору жизни, который умер уже много лет назад и лично не был вовсе известен г-же Л.

После того Анна часто представляла лицо о. Моррэя. В этих случаях, она обыкновенно обращалась к присутствующим в том важном и мерном тоне, который всегда отличает речь, произносимую с кафедры. Предмет речи был всегда религиозный, развитие тем отличалось высоким тоном и часто красноречием, далеко превышавшими природные способности говорившей.

Это еще не все. Г-жа Л. сама, сначала к полному своему неудовольствию, получила побуждение писать ив произвольно (импрессионально). Долго она противилась, находя к тому повод и в сильном предубеждении мужа и своих родных, которые относились почти с ужасом к этому внезапному наваждению на семью. «Это что-нибудь из тех ужасных спиритуалистических сумасбродств, которые теперь в ходу», повторяли они, в таком же почти тоне, как нервные люди ноют в виду приближающейся смертоносной эпидемии.

С течением времени однако, когда было замечено, что сообщения отличались характером чистым и благочестивым, что они наставляли в высших началах религии и нравственности и ни к каким дальнейшим ненормальностям не вели, г-жа Л. и многие из ее родных примирились с этим фактом вмешательства духов; а впоследствии выслушивали с интересом и удовольствием все эти уроки, устные и письменные, предлагаемые таким таинственным путем.

В вышеприведенном замечательном рассказе я обращаю внимание читателя на одно случайное обстоятельство, — на представляемое им доказательство личного тожества (самоличности) духа.

Мы можем допускать с уверенностью духовное происхождение письма или внушения, и все-таки в праве, а иногда и правы действительно, если сомневаемся в торжестве духа с тем видом, от имени которого он говорит.[8]

Как же, однако, объяснить восклицание Анны: «А твой сон, Цецилия! Сон твой в последнюю ночь! Или ты забыла, куда я привела тебя и что ты видела?»

Ни одной подробности того сна г-жа Л. не передавала ни Анне и ни кому другому. Не мудрено, что она упала в обморок! Не мудрено, что она уверилась, — как сама мне говорила, — что это точно Эсфирь, никто другой, внушал Анне те слова. Какой иной источник можно бы с вероятностью указать для них? Предположить случайное совпадение совершенно немыслимо. Так же маловероятно отражение мысли, — не говоря уже о невозможности притворного транса в продолжение четырех часов.

Но той категории видений, когда умирающие лица являются родным и друзьям в самый момент смерти, или около того времени, я уже привел в другой книге несколько достоверных примеров[9]. Явления этого рода обычнее других. Много примеров их встречается в немецкой литературе, и у немцев есть даже особое слово (anzeigen) для означения подобного видения.[10]

Но кроме того, что явления бывают неожиданны и часто нежеланны, они сопровождались иногда неприятностями и материальными убытками для лиц, их наблюдавших, хотя и без признаков злого умысла со стороны невидимых виновников вреда.

Пример тому, подкрепленный указаниями на время, место и лица, представляет один лондонский журнал[11]. Факт оглашен был чрез посредство английского духовного лица. О-ц Бенбоу (Rev. S. Е. Benbough, of hadleigh, Rochford, Essex) пишет в редакцию в июне 1860 г. и сообщает при письме записку одной дамы, с которою, по его словам, он хорошо знаком и не может ни минуту сомневаться в ее правах на доверие». Он продолжает; «все должным образом удостоверенные факты, имеющие хотя бы только кажущуюся связь с сверхъестественным, ценны как материал, из которого со временем могут быть выведены общие законы», и выражает затем сожаление, что многие лица, передавая подобные факты, лишают их той гарантии правдивости, какую даст подписанное имя. Записка, которую приобщил он к письму, и которую я слегка сокращаю, представляет самый рассказ. Озаглавим его так:

ПОЧЕМУ ВИЛЛА ПРОДАНА БЫЛА С УБЫТКОМ

М. Г. Несколько дней назад вы выразили мне желание получить на письме изложение тех обстоятельств, которые заставили меня покинуть мое прежнее жилье. Вот факты:

«В январе 1860 г. я купила дачу — полуособняк. Прежняя обитательница была дама, построившая, шестнадцать лет назад, это здание и дачу, к нему примыкающую. Последняя уже продана была одному пожилому джентльмену и его жене, которые оказались очень достойными людьми и покойными соседями. Наша же семья состоит, как вам известно, из меня, моей дочери и служанки.

«К лицевой спальне, комнате 25-ти футов в длину я 18-ти в ширину, я поместилась сама. В первую же ночь за моим водворением, — еще в камине пылал огонь, и горела ночная лампа, — я услышала странный шум, начавшийся перед полуночью и не утихавший затем несколько времени; но я не обратила на него особенного внимания. Шум потом повторялся, с несколькими перерывами, в течение многих недель, и начал меня серьезно беспокоить: он пробуждал меня регулярно от моего первого сна, в промежуток от десяти с половиной до двенадцати часов, или иногда около 20 минут одиннадцатого. Звуки исходили, казалось, от босых или тонко обутых (в туфли) ног, ходивших взад и вперед, тяжелым шагом, вдоль комнаты. Шаги были так тяжелы, что от них дрожала посуда на мраморном умывальном столике и легкие вещицы на туалете.

Первая моя мысль была, что соседи мои за стеной страдают бессонницей; но, познакомившись с ними, я убедилась, что причина не та. Затем я пыталась объяснить странные звуки как-нибудь положением часов в своей спальне; — я передвигала их с места на место, но без всякой пользы. Звуки продолжались, и стук маятника слышался отчетливо — совсем независимо от них.

Другая попытка осталась точно также без результата.

Я часто занимала такое положение, чтобы, так сказать, задержать шаги; но эго не прекращало и нисколько не изменяло звуков.

Иногда, весною, мне случалось отворять окно и просиживать у него с раннего утра. Это не оказывало никакого влияния: звуки продолжались точно также до четырех или пяти часов.

Я убедилась, что на других звуки производили то же впечатление, как и на меня. Три или четыре раза я будила мою дочь: и ой, так же как мне, казалось, что они происходят от тяжелых шагов. Потом, однажды, по случаю приезда гостьи, которую я положила спать в комнате моей служанки, пришлось эту девушку поместить на диване в моей спальне. До того времени я не говорила ей ничего. Два раза просыпалась она ночью и спрашивала в ужасе: «сударыня! что это? — что это такое?» — и прятала голову под одеяло.

Наконец эта возня стала мне не только досадна, но и навела такой ужас, что я решилась оставить дом. И только с большим убытком мне удалось продать его.

«Когда дело было покончено, я узнала в первый раз, от старой няньки, пришедшей осведомиться о Прежних обитателях дома, что дама, построившая дом и в нем умершая, у брата которой я его купила, страдала тяжелою и неизлечимою болезнью и что печальная необходимость заставляла ее, после первого короткого сна, бродить по комнате до четырех или пяти часов утра; после того, в совершенном изнеможении, она опускалась на постель.

«Живший напротив сосед, когда его спросили, подтвердил это показание. Там часто видели прежнюю хозяйку ходящею взад и вперед по комнате, когда болезнь в семействе вынуждала их быть на ногах с раннего утра.

«Это, может быть, и не разгадка странной истории. Но я привожу последнее обстоятельство по связи его с другими.

«Примите и проч.

«Мэри Проперт» (Mary Propert).

В приведенном случае надо, очевидно, признать одно из тех явлений, так часто подвергаемых сомнению, о которых говорят: «непокойно в доме» (liouse-hauntmg, «домовое посещение»). Замечательная черта истории, это ее деловая сторона. Дама, сообщающая рассказ, наблюдала явление, по-видимому, очень хладнокровно; но смута показалась ей слишком уже беспокойной и упорной, так что она решилась продать дом с большим убытком, только бы от нее избавиться. Я думаю, что она могла бы избежать убытка, если бы решилась (хотя предложение наше несомненно возмутило бы ее) войти в сношение со своим ночным посетителем. В подтверждение этого мнения, я приведу здесь рассказ —

КАЮЩАЯСЯ СЛУЖАНКА

Есть некто мисс В., молодая девушка, моя близкая и добрая знакомая, характера прямого, развитая и образованная, отрасль одной из старых нью-йоркских фамилий. Несколько лет назад она прогостила неделю иди две у своей тетки, гостеприимной хозяйки обширного и прекрасного старого дворца на реке Гудсоновой. В этом дворце, как и в некоторых старинных замках Европы, была одна комната, которая давно уже слыла «непокойною». Говорили об этом мало, но комнатою не пользовались, кроме случаев самой настоятельной надобности. В пору пребывания там мисс В. гостей собралось особенно много; и хозяйка, извиняясь, обратилась к своей племяннице с просьбой, не уступит ли она свою комнату на день или на два вновь прибывшим гостям, рискуя выдержать в другой посещение привидения. Мисс В. отвечала, что она не боится посетителей с того света, — и дело было решено.

Девушка легла спать спокойно и без всякого страха. Проснувшись около полуночи, она увидела, что по ее комнате ходит пожилая женщина, в опрятном, немного старомодном платье, — очевидно, из старших служанок; но лицо было ей незнакомо. Сначала мисс В. не почувствовала никакой тревоги, решив, что это одна из служанок дома, пришедшая сюда за какою-нибудь надобностью; но, по минутном раздумье, она вспомнила, что, ложась спать, замкнула дверь. Это смутило ее, и ее ужас еще возрос, когда фигура подошла к постели, наклонилась к ней и видимо делала усилия, хотя и напрасные, заговорить. В страшном испуге, мисс В. натянула одеяло себе на голову; а когда, немного спустя, решилась выглянуть, фигуры уже как не бывало. Она бросилась к двери, и дверь оказалась по-прежнему замкнутою изнутри. — «Но разве возможны такие вещи, как привидения?» — размышляла она, улегшись опять в постель; — «это было нечто реальное, если только верить своим глазам». В таком убеждении, спустя два-три бессонных часа, она заснула. Но наутро, при ярком свете дня, этот вывод уже не казался ей таким несомненным, а через несколько месяцев он перешел, как это бывает с молодыми людьми, в чувство какой-то смутной веры.

Затем, однако ж случилось обстоятельство, оживившее эту веру в реальность ее полуночной гостьи до степени уже непоколебимой уверенности. Приняв приглашение одной короткой своей приятельницы погостить у нее несколько дней, она открыла, что хозяйка ее предается очень спокойным образом спиритуалистическим опытам и уже получила разные сообщения. Мисс В., заинтересованная предметом, по части которого слышала много толков, но наблюдала сама еще очень мало, приняла участие в нескольких сеансах своей знакомой.

При одном из этих случаев, объявившийся дух назвал себя Сарою Клерк[12], — именем, которое обеим дамам было незнакомо. Сущность сообщения состояла в том, что она, Клэрк, за много лет назад, служила ключницей в семействе тетки мисс В.; что пыталась, но безуспешно, войти в непосредственное сношение с мисс В., когда та в последний раз гостила в старом дворце; что целью ее тогда было повиниться в одном преступлении, ею совершенном, и испросить у своей бывшей госпожи прощение. Непобедимое желание исполнить это (прибавила она) побуждало ее посещать комнату, которую она занимала при жизни. Далее, она сообщила, что, быв ключницей, соблазнилась похитить и скрыть несколько вещиц семейного сервиза, в том числе серебряную сахарницу и другие предметы, которые все пересчитала, и что она была бы очень благодарна мисс В., если бы та сказала обо всем этом своей тетке и выразила ей глубокое сожаление ее, Клэрк, о своем поступке и надежду получить прощение.

В первый же за тем приезд к своей тетке, м. Б. спросила ее, знала ли она когда-нибудь личность по имени Сара Клэрк.

— Еще бы, — отвечала та: — Клэрк служила ключницей у нас в семействе, что-то тридцать или сорок лет тому назад.

— Что это была за личность?

— Хорошая, заботливая, аккуратная женщина.

— Не пропало ли у вас, тетушка, в то время каких-нибудь серебряных вещей?

Тетка подумала.

— Да, кажется, так: серебряная сахарница и несколько других вещей исчезли каким-то необъяснимым образом. С какой стати ты спрашиваешь?

— Подозревали вы когда-нибудь Сару в этой покраже?

— Нет. Конечно она имела доступ к вещам, но мы считали ее слишком честной, чтобы провиниться в воровстве.

Тогда мисс В. передала известие, полученное ею и ее знакомой; и, по сличении сведений, оказалось, что перечень вещей, сообщенный Сарою обеим дамам, точно отвечал действительной пропаже, насколько тетка могла ее припомнить. Что эта дама думала насчет рассказа своей племянницы, я не знаю; она высказала только одно, — что, если Сара действительно взяла те вещи, она очень охотно ее прощает.

Замечательную черту этой истории остается еще досказать. С этого времени «непокойная» комната сделалась совершенно покойной. Сара Клэрк ни разу больше не являлась никому из ее обитателей.

Зная положение и характер прикосновенных лиц, я могу ручаться за достоверность этого рассказа. Посмотрим же, что он нам открывает относительно будущей жизни.

Там есть раскаяние, как и здесь. Там есть тревожное сокрушение по тяжелым грехам, совершенным в этой жизни. Там есть страстное искание прощения со стороны тех, к кому дух несправедлив был наземь.

Иначе сказать, естественные последствия злых дел преследуют нас и в той фазе существования. И в той фазе, точно также как в настоящей, мы исправляемся и достигаем лучшего — силою раскаяния.

В этом отношении, путь нравственного усовершенствования за гробом совершенно сходен с тем единственным путем, какой возможен на земле. «Покайтеся!» — было первое увещание Христа к народу. К «плененным духам» того мира (1 Петр. III, 19), — духам еще не освободившимся от земных уз и земного сокрушения, — приложимо, по-видимому, то же увещание.

Указания, подобные этим, склоняют спиритуалистов к мнению, что между тем миром и нашим в действительности гораздо больше сходства, чем это принято думать.

Другой вывод — тот, что, когда представляются подобные спиритуальные явления, попытка войти в сообщение с проявляющимся духом может разрешиться обоюдною пользой — и для обитателя того мира и для потревоженного жителя земли. Г-жа Проперт, избавившись тем же способом от полуночных шагов, могла бы и до сего дня мирно владеть своею виллой.

Обращаю также внимание на сильное доказательство «личного тожества», которое представляет рассказ мисс В. Имя ключницы не было известно обеим дамам, когда объявившийся ею дух сделал свое сообщение. Решительно ничто не наводило ни на это имя, ни на сделанное признание. И между тем, по поверке, и имя и признание оказались вполне отвечающими тому, что было в действительности лет тридцать или сорок назад, не говоря уже о новом факте, вполне подошедшем ко всему остальному: о прекращении духом его посещений, как только у посетителя не стало более поводов являться людям.

Перехожу теперь к другому разряду явлений, в котором элемент неожиданности, как читатель увидит, сказывается тоже.

Кто нашел бы невероятным известный рассказ о затруднении, встретившемся Валааму на пути, во время его невольной поездки к царю моавитскому, может по некоторым случаям новейшего времени заключить, что в основании того рассказа, пожалуй, лежит и очень серьезная правда.

Я нахожу тем более важным привести несколько подобных случаев, что они, если только хорошо удостоверены, устраняют шаткие теории «предубежденного ожидания» и «преобладающей идеи», которыми многие думали порешить с спиритуальными явлениями, низводя их на степень мозговых фикций. Сперва рассмотрим следующий случай, имевший место в Голландии.

СЛУЧАЙ С ШВЕЙЦАРСКИМ ОФИЦЕРОМ

Я заимствую нижеследующий рассказ из хорошо известного английского сочинения «О сне» д-ра Биннса[13]. Автор приводит его от имени лорда Стэнгопа (Stanhope), слышавшего историю непосредственно от лица, с которым она случилась, именно от г. С. де-Стэйгера, племянника знаменитого Авойе де-Стэйгера (Аvоуег de Steiguer), в Бэрне. Господин этот, передавая свой случай лорду Стэнгопу, сказал: «Я не верю в привидения; — но тут, в моем случае, есть что-то необычайное. И я не рассказывал бы вам этой истории, если бы многие лица, теперь еще живые, не могли засвидетельствовать правду моих слов». Лорд Стэнгоп рассказывал, «переводя сколько мог ближе и точнее подлинные слова и выражения, употребленные г. де-Стэйгером». Вот этот рассказ.

Еще молодым человеком, я состоял в голландской службе. Несколько недель я занимал свою квартиру, не слыша ничего особенного. К моей спальне примыкала с одной стороны гостиная, а с другой комната, в которой ночевал мой служитель, и обе эти комнаты сообщались с спальнею дверями.

Раз ночью, когда я был в постели, но не спал, я услышал шум, точно кто-то ходил в туфлях взад и вперед по комнате. Шум длился несколько времени.

Утром я спросил моего слугу, слышал ли он что-нибудь. «Ничего», — отвечал он: — «слышал только, что поздно ночью, вы ходили по комнате взад и вперед», Я уверял слугу, что по ходил; и так как он по-видимому не верил, я обещал призвать его, когда опять услышу звуки.

«На следующую ночь я позвал слугу,