Оглавление

3. 1. 1
   2. 2
   3. 3
   4. 4
   5. 5
   6. 6
   7. 7
   8. 8
   9. 9
4. 1. 1
   2. 2
   3. 3
   4. 4
   5. 5
   6. 6
   7. 7
   8. 8
5. 1. 1
   2. 2
   3. 3
   4. 4
   5. 5
6. 1. 1
   2. 2
   3. 3
   4. 4
   5. 5
   6. 6
   7. 7
   8. 8
   9. 9
   10. 10
   11. 11
   12. 12
   13. 13
   14. 14
   15. 15

Пролог: воспоминание из подросткового возраста

Я закрываю деревянную дверь, спускаюсь по ступеням и выхожу из подъезда на темную улицу. Моросит дождь. Отхожу от дома на несколько десятков метров и оказываюсь у одноэтажного неработающего павильона. Иду вдоль него, рассматривая витрины бытовых отделов, которые единственные чем-то забиты, и выхожу на узкую аллею, огороженную низким металлическим забором и усеянную собранными горками из опавших листьев. Не встречая ни единого прохожего, дохожу по ней до автобусной остановки. Рекламный щит на бетонном возвышении справа от меня бьёт холодным светом ярче, чем фонарь. Напротив, через дорогу, на такой же остановке стоит небритый мужчина в кожаной черной куртке и рюкзаком за спиной, на голове — стянутая кзади шапка, почти не закрывающая его лба; за ним — две женщины: сидят на лавке под крышей пластиковой коробки, обе молодые, обе в верхней одежде до колен. Я же на своей стороне один — невыспавшийся, чувствую, как сглатывание слюны отдает в нос.

Подходит мой автобус — длинный, с включенными фарами и работающим дворником на лобовом стекле. Я преодолеваю ступени, захожу в салон, и водитель сразу трогает. Слегка качнувшись, хватаюсь за поручень, прохожу в пустующий зад и разбиваюсь о двухместное сидение, повернутое к окну напротив. Несколько секунд, и закрываю глаза.

Чувствую, как по пальцам ног, стоявших только что в летних кроссовках на улице, проходит тепло. Изгиб спины на съеженном теле напряжен, но менять позу слишком поздно. Голова в сторону, ладони скрещены. Слышу, как работа двигателя, стоящего где-то в противоположном конце автобуса, иногда сменяется скрежетом тормозов со спусковым механизмом дверей или без него. Вслушиваюсь в шаги приходящих и уходящих.

Автобус в который раз где-то останавливается, и я наконец открываю глаза — веки все такие же тяжелые. Смотрю в широкое, поцарапанное дождем окно напротив, привыкая к тусклому свету потолочной лампы: мы стоим у магазина одежды — столы со стопками цветных тканей, полки с обувью, висящие пиджаки. Автобус трогается, оставляя одежду позади, и я начинаю разглядывать салон: сначала потолок — кремовый, до идеального чистый, затем пассажиры — те трое, лица которых я вижу, чем-то заворожены и уставлены вниз, а еще позже — пол — обшарпанный, с дырами и почернениями. Возвращаюсь к окну, но сразу отвлекаюсь, замечая под ним металлическую дугообразную трубку, которая возвышается над спинкой двухместного сидения. Почти вся серебристая поверхность трубки не отшлифована и выглядит так, будто обсыпана хлопьями, и лишь у ее оснований несколько сантиметров гладкие. Ищу такую же среди других сидений — ничего: все они сверху голые — заканчиваются натянутым коричневым материалом. Теперь трубка кажется очевидной, может даже вызывающей частью салона, затронутой взглядами, спинами тысячи людей. Но если для них эта особенность наверняка была недостойна и нескольких секунд внимания, то для меня же сейчас она являет собой нечто большее, чем просто сплав.

Трубка становится серой, похожей на кварц. Неровная поверхность сменяется гладкой; в двух местах симметрично появляются углубления.

Остановка. Я бегло смотрю на одну из открывшихся дверей — прямоугольное окно в верху, окутанный смятой резиной механизм сбоку, нарисованное черным маркером двухзначное число чуть ниже окна, — а затем возвращаю свой взгляд обратно. Шаги, мелочь, шипение ударяющегося об асфальт дождя.

Мы стоим уже достаточно долго, и кажется, что никто больше не нарушит тишину работы двигателя и дождя. Но на ступенях снова слышится топот. Его создатель почти полностью проходит по моему маршруту и садится прямо напротив меня. Мое наблюдение прекращается. Двери ударяются друг об друга.

Сначала я вижу ее колени — острые, обтянутые черными колготками, затем — скачок — ее лицо: округлые выделяющиеся скулы, угловатые, средней длины брови, густые коричневые волосы, собранные в хвост. Она сидит слегка согнувшись и возится в своей сумке, лежащей сбоку от нее вместе со сложенным зонтиком. Заканчивая свои поиски, она застегивает две молнии сумки — внутреннюю и внешнюю, выпрямляется и поворачивает голову в сторону дверей. Я продолжаю рассматривать ее лицо, открывающееся для меня теперь полнее: обвожу линии ее ушной раковины, затем через висок и бровь перехожу к еле выделяющемуся крылу носа; от него медленно поднимаюсь выше и останавливаюсь на узкой переносице. Здесь все и заканчивается. В этот момент ее глаза рывком смотрят на меня, а затем возвращаются в обратное положение, проверяя таким образом направленность моего взгляда. Эта резкая смена склеры зрачком возвращает меня к осознанности, и я чувствую, что мое небо напряжено, а пришедшее смущение опрокидывает на меня ведро горячего воздуха. Я отворачиваюсь от нее в угол автобуса и понимаю, что скорее всего напугал ее.

***

Улица по-прежнему поглощена сумерками. Фонари расплываются в водных мазках стекла. В салоне — ни звука от людей. Мы въезжаем в туннель под железнодорожной дорогой, и по салону начинают бежать тени. В окне одна за другой исчезают цилиндрические колонны, поддерживающие туннель посередине дороги. Ощущаю, как мысли накрываются тревожностью. Отвлекаю себя воспоминаниями, но не могу избавиться от чуждого мне беспокойства — кажется, будто меня стремительно и безвозвратно покидает способность к завершению, будто то, чему я посвящал годы, ускользает от меня, так и не закончившись.

Мы подъезжаем к выезду из туннеля, и в автобусе раздаются первые признаки жизни — кашель, изламывание пакетов. Я уставлен на канистру, зажатую между задней стенкой салона и ящиком с инструментами, и чувствую себя потерянным. Изучая искореженный металл, пытаюсь объяснить самому себе причину своего состояния и все яснее понимаю: она заключена в прерывании моего наблюдения, в том, что девушка закрыла трубку своим телом, в том, что я не придал наблюдению цельную, законченную форму. Утверждения облегчают, подавляют во мне смятение, но все равно я предчувствую, что они уже не могут выйти вместе со мной из автобуса и погаснуть: я верю, что они будут терзать меня, врываясь в мои мысли и напоминая о начатом, о необходимости вернуться. Поэтому я начинаю ждать.

Автобус проезжает небольшую площадь с неработающим фонтаном и возвышающимся позади него белым трехэтажным зданием и останавливается на остановке. Пол кажется удаляющимся, когда я слышу, что она встаёт. Поднимаю голову и провожаю ее спину: она пересаживается через два сидения вперёд, пробуждая во мне начала удовлетворения. Теперь я могу продолжить, а точнее — начать заново. Но я возвращаюсь к наблюдению не сразу — я решаю подождать еще, чтобы убедиться, что прерывание будет невозможно.

Передние места заполнились значительнее, на заднее место сел мужчина. Автобус стоит. Снаружи — звуковая реклама, побеленные деревья. Заходит крупный парень с белым проводным наушником в ухе. Подходит все ближе. Короткая стрижка, массивные надбровные дуги. Дальше, не останавливайся. Еще шаги, и облегчение: он садится назад около мужчины. Двойной щелчок кнопки на его проводе. Моя остановка следующая.

ЧАСТЬ 1

1

Моя болезнь начала проявляться еще в детстве. Уже в начальной школе я осознавал, что могу воспринимать окружающие вещи не так, как воспринимают их другие. И это была не просто игра воображения — это было то, что выстраивалось в моей голове отчетливо, было похоже на явь.

Я проделывал с вещами своего рода визуальные преобразования, пытаясь так внести свежесть в их отличительные черты или исправить в них какой-нибудь дефект. У меня не было каких-то рамок, выделения сословий, по которым я бы определял статус наблюдаемой вещи и решал о ее достойности для своего преобразования. Я руководствовался лишь своим отношением к ней, превосходящим по глубине обычное человеческое заключение по внешнему виду, — оно соприкасалось с моими настоящими чувствами, какие я испытывал от симпатии, любви к другому человеку. Поэтому, поняв, что вещь представляет для меня ценность, нечто близкое, я начинал чувствовать и вместе с тем преобразовывать ее, улавливая измененный образ в своей памяти, который я мог позже осознанно применять к ее истинному виду.

Я мог преобразовывать выкинутую на улице упаковку, а мог — поистине крупные сооружения. Обоих, как мне казалось, я достраивал до законченного, эстетичного вида, изменяя их форму, цвет или добавляя к ним какую-либо деталь. Подобно наброску сначала я представлял в голове желаемую, еще блеклую картинку, а затем с помощью этих трех инструментов, которые я мог использовать вместе или по одиночке, насыщал ее. На мгновение я мог ошибочно что-то испытать от вещи, части которой, что я замечал позже, по отдельности являлись несуразными, даже грубыми, а вместе создавали облик, отвлекающий меня от восприятия действительного. За такой обман в эту нуждающуюся во мне архитектуру вещей я не вносил отпечаток своего видения: я никогда не преобразовывал забор, ограждающий складское помещение, около которого проходил каждый раз по дороге в школу, — его разбитые, иссохшие белые кирпичные столбы, острые, уже протертые узоры железных прутьев; я не избавлял от избытка красок рисунок на стене заброшенного гаража около игровой площадки рядом с домом; я не изменял свои синие кроссовки с короткими шнурками; не трогал расписной сервис, стоявший в зале нашей квартиры за стеклом. Все эти объекты представали для меня грязной смесью, которая не интересовала, не трогала меня своим видом. Но даже если преобразования к подобному все-таки начинали формироваться в моей голове, они тут же разрушались мною самим с самого основания — я понимал, что это желание творить обманчиво.

Несмотря на мое «увлечение», я не был каким-то задумчивым, замкнутым ребенком, от чего родителям и окружающим стоило бы переживать о моей нормальности психического и социального развития. Я был обычным ребенком, имевшим друзей, интересы, играющим в спортивные игры. Когда же мне хотелось преобразовывать, то я старался обособиться от людей, которые могли бы помешать или как раз таки воспринять мою временную сосредоточенность, как наличие у меня какой-то проблемы; после успешного уединения я концентрировался и уже через несколько минут получал изменённую картинку.

Особую привязанность я питал к мебели, ее вид считал тончайшим. Для меня было умиротворением — наблюдать за чужой мебелью, находить среди нее что-то особенное, тонкое. В гостях, в магазинах первым делом я искал ее, чтобы рассмотреть, а затем — преобразовать. Уже в подростковом возрасте я часто стал один посещать магазины мебели, ходить среди диванов, кресел и стенок; я стал покупать журналы по интерьеру, создавать собственные эскизы, перенося преобразования на бумагу. Свой первый такой журнал я купил летом после окончания седьмого класса. Я провел за ним целый день и так увлекся рисованием, что в ближайшие дни купил себе учебник по основам рисунка. Впервые в жизни у меня появилось серьезное увлечение, которое пламенно возбуждало во мне мысль о моем становлении художником.

Но я называю мою особенность именно болезнью не просто так — она давала мне не только то, чего я хотел. У нее были и свои «осложнения», портящие мою жизнь. Проявление моих преобразований почти всегда контролировалось мной, но иногда их черты продолжали свое существование, даже если я этого не хотел. Это остаточное действие могло продолжаться несколько часов, и тогда возвращение прежнего облика вещи сопровождалось моим усилием, при котором она мерцала и раздваивалась, вызывая у меня боязнь света, частые моргания. Когда же я вовсе не преобразовывал пару дней, то я не мог концентрироваться, ощущал в голове неприятное напряжение и тяжесть. Мать заметила мои недомогания в раннем возрасте, когда мне было 10: в один период я будто забыл про свою возможность, будто потерял какую-то функцию своего организма и перестал преобразовывать. Я стал жаловаться ей о головных болях, но про мои «грезы» на яву не рассказывал. Тогда же мне неверно поставили неврологические проблемы, и я начал принимать предназначенные для этого препараты. Они все же облегчали мое состояние, но уже через короткое время я знал, как на самом деле эффективнее всего ослабить мучающие меня боли: после возвращения в свою жизнь преобразований я чувствовал облегчение, превосходящее действие препаратов.

Несмотря на все страдания, что вызывала у меня эта болезнь, еще долгие годы я был по-детски удовлетворен ею: я считал ее даром, тем, благодаря чему существует особый мир, который открыт только для меня и который я должен скрывать от других, даже от близких, чтобы он не разрушился.

2

Художником я так и не стал, забросив все свое увлечение через несколько лет, и в восемнадцать, сразу после окончания школы и сдачи экзаменов, я поступил в медицинский университет в соседнем городе на фармацевтический факультет, пройдя по баллам на бюджетное обучение. Баллов для поступления на лечебное дело, где я хотел учиться изначально, мне не хватило. В группе, куда я попал, было всего четыре парня, включая меня, остальные — девушки. Окружением я обзавелся быстро, и по сравнению с последним школьным годом, когда я учился в новой школе из-за переезда, оно стало шире — отметка достигла двух человек. Сначала я сблизился с Сашей — худощавым парнем с черными волосами, челка которых, больше походившая на оборванный лоскут, закрывала половину его высокого лба. У него были слегка скошенные к носу глаза со слабо очерченным верхним веком и узкий прямой нос, что вместе делало его взгляд немного мрачным. С первых пар мы садились вместе, а точнее каждый на свое место, и вскоре наши разговоры по мелочам перешли в дружбу. Мы начали таскаться повсюду вместе, стремительно узнавать друг друга, и уже через короткий промежуток времени чувствовалось, что наше общение расширило свои границы: теперь мы объединялись не только посредством учебы, но и взаимной потребностью в изложении своих переживаний и взглядов друг другу. Я тянулся к нему, и казалось, будто до сих пор окружавшие меня люди по сравнению с ним были замкнутыми, отдаленными от меня, от моих интересов, и оттого тяжелыми, негармоничными. Саша же, как и я, имел пристрастие к историям: мы оба увлекались художественной литературой, кино, и, впрочем, это и был тот самый узелок, который сближал нас и давал возможность знакомиться с рассуждениями и убеждениями друг друга в полной мере. В таких творческих обсуждениях он пытался уходить от очевидного, искал идеи, завуалированные автором; иногда его мысли казались мне даже какими-то искусственными, отдаленными от повествования, но это только увлекало меня в нем еще больше. Благодаря ему спустя несколько лет я снова стал делать пометки на бумаге, вести своего рода читательский дневник, — только теперь мысли из него предназначались не для меня одного.

Однажды он сказал мне что-то вроде: «…книгу, которая не цепляет меня с самого начала, я прочитываю бегло; когда же я встречаю книгу стоящую — я читаю ее еще быстрее, но внимательнее». Эта философия распространялась и на его жизнь. Он всегда боялся чего-то не успеть, познать; я часто замечал за ним непонятное метание, тревогу. Он был человеком, стремящимся найти самое эффективное применение своей жизни, и оттого зачастую терял ту самую нить с ней, которая приводила бы его в состояние спокойствия, осознанного счастья. Время, казавшееся ему проведенным впустую, накрывало его, он становился апатичным. Люди, которые не производили на него соответствующего первого впечатления, оставались для него в тени. Конечно, он давал им некий шанс, не становился к ним сразу безразличным, просто его отношение к ним делалось каким-то пренебрежительным, предвзятым; казалось, он ждал от них собственного удивления, переубеждения своих взглядов. Из-за этого, думаю, многие считали его характер сложным, у него было мало знакомых. Я же никогда не считал его упрямым или зазнавшимся — просто очень скоро я понял, что такова его сущность, — сущность человека, который по-особому ценит свое время, а, может, боится его результатов.

Первые несколько месяцев обучение проходило однотипно: полуторачасовые пары, ночное заучивание, насыщенная коллективная жизнь. Я жил в отдельном от моего университета общежитии с парнем, который был старше меня на два года и учился на лечебном деле. Мы познакомились, когда стояли в университетском общежитии перед самым началом учебного года. Из-за того, что нам не дали мест и пообещали сделать это только через полгода, мы и договорились снять вместе комнату. Высокого роста, жилистый, он сидел за учебой много времени — хотел получать повышенную стипендию, что, впрочем, у него позже и вышло. Он всегда мне напоминал мне кого-нибудь из кошачьих: у него была своеобразная пластика движений. Жить с ним было просто: мы ни разу не ругались, он был мягок, без вредных привычек.

Саша же был здешний и жил с родителями и младшим братом тринадцати лет. Я часто заходил к ним на обед — их девятиэтажка была близка к главному корпусу университета, и дома до вечера почти всегда никого не было. Жили они в достатке