Оглавление

Предисловие

Время все дальше уносит от нас июльские дни 1998 года, когда останки последнего российского императора были пре­даны земле. Но трагическая история гибели его семьи по-прежнему волнует умы и души людей. Пишутся книги, сни­маются фильмы. На переломе двух веков все больше думает­ся о трагическом переломе, который пережила Россия в на­чале века двадцатого. Там ищем мы ответы на многие главные вопросы сегодняшней жизни. Права и ответственность влас­ти перед страной, соотношение личного и общественного в судьбе человека, выбор пути России — это только то немно­гое, о чем думаем мы, прикасаясь к судьбе Николая II.

…У меня есть приятель — театральный режиссер. Он родился в Свердловске, сейчас живет в Париже, у него жена-француженка (уже не первая). В 70-е годы, студентом, репе­тируя свой едва ли не первый спектакль в стенах тогда еще не снесенного дома Ипатьева, он вынес оттуда ржавый гвоздь. Этот гвоздь (ровесник дома и свидетель кровавой трагедии лета 1918-го) мой друг считает едва ли не самой важной вещью в российском багаже, собранном при отъезде. Когда-нибудь хочет подарить этот гвоздь потомкам Романовых. Этот гвоздь и серебряный рубль с портретом Николая II, завещанный Алевтине Татищевой-Никитиной её матерью, — вещи одного порядка. То, что делает лично причастным к ходу истории, то маленькое звено, тронув которое ты ощущаешь дыхание истории, видишь лица творящих ее людей. Все ста­новится зримым и осязаемым, объемным и очень личностным.

Алевтина Татищева-Никитина написала историю «долгих похорон», историю прощания России с останками Николая II, его семьи, приближенных и слуг как очень личную историю. Панорамная картина общества, мучительно осмысливающего свое прошлое, искупающего ошибки и преступления, возвра­щающего исторические и нравственные долги, для неё спле­тается с историей храма, взорванного в её родном Камышлове не в «безбожные» двадцатые, а уже в семидесятые, своей семьи и своего поколения, тоже попавшего в жернова исто­рии, пусть не кровавые, но весьма жесткие: из комсомоль­ской юности прямо в объятия дикого рынка.

В дождливые июльские дни 1998-го, когда сначала в Ека­теринбурге, а затем — в Санкт-Петербурге прощались с пленниками дома Ипатьева, история вдруг сконцентрирова­лась, страницы восьми десятилетий (от июля 1918-го до июля 1998-го, от расстрела Романовых до погребальной церемо­нии) пронеслись перед мысленным взором, и глава закры­лась. После июля 98-го был август, дефолт, пришли иные, жесткие времена и другие, тоже очень далекие от демократи­ческой романтики Собчака и Ельцина лидеры нации. «Мы успели», — вскоре стали говорить о романовских похоронах их организаторы и участники.

У повествования Алевтины Татищевой-Никитиной есть главный герой — Александр Авдонин, раскрывший одну из самых страшных тайн XX века, нашедший царскую могилу на старой Коптяковской дороге. Это характер мощный, притяга­тельный, резкий, выписанный с любовью и восхищением, рядом с ним — другие герои. Совсем не те, кто «представи­тельствовал» на траурной церемонии в Петропавловском соборе: Ельцин, Немцов, Лихачев, Михалков, Радзинский… Автора интересуют не парадные персонажи телевизионной «картинки», а люди «за сценой»: судмедэксперт Петр Грицаенко, собственноручно достававший из трясины на старой Коптяковской дороге каждую косточку, архитектор Светлана Наливкина, проектировавшая захоронение в Екатерининском приделе Петропавловского собора, столяр-краснодеревщик Алексей Тарасов, делавший исторические гробы, правнук повара Харитонова Петр Мультатули, внучатый племянник Николая II Андрей Андреевич Романов, безымянные екате­ринбургские старушки, молившиеся за невинно убиенных в храме Вознесения Господня… Именно они придают необычай­ную достоверность и исторический объем этой истории, именно знакомство с ними позволяет согласиться с утверж­дением автора: «Здесь, в Екатеринбурге, произошло главное. Именно здесь состоялся главный акт покаяния. На этой земле каялись потомки тех, кто совершил это страшное преступле­ние 80 лет назад».

Замечательно, что у этого «главного» оказался талантли­вый летописец, свидетель небесстрастный, но точный и объек­тивный, совместивший журналистское расследование с эмо­циональным монологом о времени и о себе. У этой книги есть ценность исторического документа, серьезной исследо­вательской работы и захватывающая личностная интонация: то, что так властно захватило в свое время автора, не сможет оставить равнодушным читателя этой книги.

Владимир СПЕШКОВ

На подступах к теме

Бывают моменты, когда история становится осязаемой. Это чувство привычно, наверное, для историков, особенно археологов. А журналиста, который сломя голову гоняется за новостями и пытается поймать ускользающее время, оно вдруг однажды останавливает на полном скаку и хватает за рукав: оглянись! Так случилось со мной весной 1998-го, когда я услышала о том, что готовятся похороны семьи последнего российского императора. Тема казалась настоль­ко огромной и глубокой, что я была убеждена: ее уже захва­тил кто-то из более опытных коллег. Свобода свободой, но в газете у каждого есть свой «огород», который он любовно возделывает и оберегает. Но все же я набралась смелости и дрожащим голосом предложила на редколлегии: «Надо бы съездить в Екатеринбург, разузнать про царские похороны». О, радость, ни один газетный зубр не отреагировал. «Ну, съезди», — сказали мне и приступили к другим неотложным делам. Сначала я не могла поверить в то, что случилось, что эта тема — моя. А потом — испугалась.

Отношения с историей, как сводом имен, дат и событий, у меня всегда были сложные. Мне всегда не хватало во всем этом живых людей, личностей, к которым можно было как-то относиться — любить или ненавидеть, восхищаться или пре­зирать. А в старших классах, когда дети начинают уже что-то соображать, на нас проводили какой-то педагогический эксперимент, и касался он именно истории. Учительница (я не помню, как ее звали, помню только, что она говорила: «Я константирую») разбивала класс на группы, в каждой выби­рался главный. Он читал учебник, а потом все ему отвечали. Понятно, что никто ничего не знал. Но дело даже не в учительнице. Знание истории дальше 17-го года было не так уж и необходимо. И потом, в университете, надо было толь­ко долго и нудно конспектировать классиков марксизма-ле­нинизма, чтобы предъявлять переписанные собственной ру­кой тома преподавателю истории КПСС. Я чуть не срезалась на госэкзамене, пытаясь объяснить, в чем отличие Програм­мы мира, принятой на 23-м съезде КПСС, от Программы мира, принятой на 24-м съезде. Мне казалось, что все партий­ные съезды были на одно лицо — лицо престарелого Леонида Ильича.

Когда я оглядываюсь назад, то вижу, что судьба посылала мне сигналы, значение которых становится понятным только сегодня. 1978 год. Мой родной город Камышлов в 140 кило­метрах от Свердловска. Конец мая. Последний школьный зво­нок. Все как положено — митинг, белые фартучки, слезы педагогов. Но все вокруг говорят, что нам необыкновенно повезло — так, как не везло ни одному выпуску: у нашего праздника будет потрясающий финал. Так совпало, что в этот солнечный майский день власти моего родного городка реши­ли избавиться от храма. Он возвышался в самом центре, напротив площади. И выкрашенный серой краской Ленин дол­гие годы вынужден был хмуро взирать на его величественные купола. Конечно, храм не действовал, там была столовая, автостанция, потом еще что-то. Городу тогда уже было боль­ше 300 лет, храму — немного меньше. Кому он помешал — об этом мы не задумывались. Подобные решения тогда не обсуждались. Гадали только о том, что будет на его месте. Говорили, что здесь разобьют парк. Забегая вперед, скажу, что никакого парка так и не возникло. До сих пор здесь огромный пустырь. В центре уже в годы перестройки, когда лидеры страны завели моду по большим праздникам ходить в церковь, поставили железный крест, почему-то черный как смоль. Ря­дом, как водится, шумит барахолка, где камышловцы переби­рают пыльные китайские товары.

Мы собрались тогда всей школой у линии оцепления. Когда храм начал заваливаться после целого шквала взрывов, мы кричали: «Ура!». Все кричали. Мой отец в это время вел фотосъемку с крыши, для истории. Эти фотографии он потом передал мне.

Конечно, тогда я ничего не знала о доме Ипатьева. Только теперь я сопоставила даты. «Дом особого назначения» был разрушен в Свердловске в сентябре 1977-го. Храм в нашем городке — через полгода. Сегодня для меня эти два позорных факта связаны между собой. Получается, что моя взрослая жизнь началась с того, что я кричала «ура», когда рушился храм. Не потому ли я и мои ровесники так мечемся по жизни, все не можем найти точку опоры.

Необходимое отступление

Нам долго не удавалось повзрослеть. Мы — это вторые «шестидесятники». Те, первые, в 60-е годы стали уже созна­тельными и «несознательными» гражданами одной шестой части планеты, а мы — только родились. Пока мы ходили в пионерах и вступали в комсомол, они уже выходили на Красную площадь протестовать против русских танков в Че­хословакии или хотя бы пели на кухне «мы так вам верили, товарищ Сталин…». Нас так плотно отгораживали идеологи­ческим щитом (сначала это были пионервожатые, потом — райкомы и горкомы комсомола), что мы если чего-то и хотели страстно, так это — встроиться в жесткую, не нами придуманную структуру. Встать на первую ступеньку, а потом карабкаться по этой лестнице все выше и выше. Конечно, уровень притязаний был у каждого свой, кто-то и не соби­рался даже близко подходить к этой крутой лестнице. Но кто хотел, тот твердо знал правила игры. Сначала надо было «встроиться» в совет отряда, потом — в совет дружины, побольше выступать на собраниях и руководить сбором ме­таллолома. А дальше все шло как по маслу — комсомол, партия, диссертация или начальственный кабинет. Никто, в общем-то, не сомневался, «что такое хорошо и что такое плохо». Нас, еще птенцов, уже включали в большую игру, учили жить по ее правилам. Кто-то, конечно, выпадал из гнезда, кого-то выбрасывали более сильные и наглые, но в целом паровоз летел вперед в одном, единственно верном направлении.

И вдруг — стоп. Горбачев тормознул паровоз, который мчался хоть уже и по инерции, но все еще на всех парах. Нам было 25. Вроде бы уже не дети, но еще и не хозяева жизни. Нам было легче, чем старикам, понять новые прави­ла игры. Но если они к этому моменту уже успели занять в ней центровые места, то мы еще не стали никем. Мы еще только изучили истмат и историю КПСС, едва вскарабкались на первые ступеньки, когда рухнула вся лестница.

Разумеется, всякое обобщение хромает. Некоторые из нас, те, кто оказался более гибким и пористым, мгновенно перескочили на новую лестницу, став бизнесменами или банкирами. Собственно, с розовощеких, бодреньких «комсо­мольцев» и начался капитализм в России, — вспомните разномастные молодежные фонды, торговавшие всем и вся. Но эти новые лидеры были все-таки постарше нас. Они уже научились красиво говорить об одном, а делать совершенно иное. Так, как научились это делать бывшие американские хиппи, ставшие вполне благополучными и одиозными обыва­телями. Мы же барахтались между тем, что заложила в нас система, и тем, что требовала новая жизнь. Те, кто смог решительно и бесповоротно порвать с «пионерскими» иде­алами, ринулся «заколачивать бабки». Делали они это под руководством своих прежних начальников, которые из партий­ной коммунистической элиты быстро превратились в элиту административную и заняли ключевые посты во власти. А она во все времена хочет по существу только одного — обеспечить безбедное существование себе и собственным детям. Если раньше это желание обильно сдабривалось лозунгами о светлом будущем и благе народа, то теперь ей не требовалось утруждать себя и этим. Нарождающийся капитализм позволял без оглядки пуститься во все тяжкие.

Как ни странно, именно поседевшие и располневшие «шестидесятники» оказались более восприимчивы к идеям перестройки, чем мы. Она была воплощением их юношеских мечтаний. Они стали ее идеологами. Помните, мы в конце 80-х зачитывались толстыми журналами, экономические вы­кладки нового времени казались нам поэзией. А через де­сять лет одного из «буревестников» капитализма академика Аганбегяна сажают в тюрьму за то, что он незаконно исполь­зовал площади руководимого им учреждения и что-то намуд­рил с бухгалтерией. Что его испортило — тот самый россий­ский капитализм, горячим идеологом которого он был?

В конце 90-х мы еще с трудом могли существовать без идеологической соски, не научились еще жить без кумиров и жадно ловили первые неподцензурные слова. Это сейчас мы понимаем, что миром правят только деньги, деньги и деньги. Поиски «харизмы» нового общества провалились, а все потуги его идеологов закончились весьма плачевно, иногда даже на арестантской койке.

Так что же с нами? С теми, кто не стал ни бандитами, ни директорами, ни банкирами? Мы служим, тщетно пытаясь подвинуть стариков и пытаясь смириться со странно перепу­танной в них гремучей смесью капитализма и коммунизма. Иногда нами играют, как умненьким не по годам мальчиком Сережей Кириенко. Игра заканчивается так, как если бы ребенок вместо игрушечных начал играть реальными солда­тиками, — катастрофой. Нам дают игрушку, чтобы мы поняли, что мы еще чужие в этой взрослой игре, где делятся заводы и целые отрасли некогда славной промышленности, делятся области и края некогда славной России. И мы вдруг понима­ем, что нас уже не принимают в расчет. На реальную арену выходят дети «тузов» — те, кто моложе нас. Им 28, 25, даже 23, а они уже руководят гигантами индустрии, становятся министрами и депутатами, становятся обладателями громад­ных состояний. Они не были ни октябрятами, ни пионерами, ни комсомольцами, им не задурили мозги «благом народа». Когда нас вместе начинают учить модному менеджменту, они опережают нас на сотни пунктов, потому что могут принимать решения, не задумываясь о моральных принципах, не реф­лексируя, видя во всем только одно — прибыль.

Социологи говорят, что те, кто идет за ними, будут еще круче — они с молоком матери впитывают уроки, на которых сегодняшние «новые русские» набили столько шишек и си­няков. Идеи всеобщего равенства и благоденствия будут ка­заться им еще более смешными, чем сегодняшним хозяе­вам жизни.

Вряд ли кто-нибудь вспомнит сегодня, откуда именно в нашем обиходе появилось словечко «как бы». Вроде бы при­вычка вставлять его к месту и не к месту возникла у жителей столицы и достигла постепенно самых отдаленных окраин. Незаметно мы стали употреблять это прилипчивое определе­ние ко всем мыслимым нашим действиям и явл