Есть другая, более глубокая и, к несчастью, практически неустранимая причина всех недоразумений, и связана она с тем, что украинский язык звучит ужасно потешно для русского уха, причем именно в тех ситуациях, когда сам этот язык становится страшно серьезен. У украинцев невероятно красивые песни, у них потрясающие есть две буквы: одна с двумя точечками, похожая на свечку, – ï, а другая – є, тонкая, словно серпик луны. Их язык хорош, когда они поют, рассказывают сказки, когда говорят о простых вещах; он непревзойден в застолье, в любви, нежности, в разговоре с детьми, с родителями, с соседями; но стоит им перейти на речи государственные, как вся их неприспособленность к самоорганизации обнажает себя. И они это чувствуют, потому что больше привыкли говорить на эти темы по-русски, им и самим переходить на украинский неловко, ведь русский язык здесь гораздо органичнее, точнее, полнее, гибче, глубже – и именно боязнь показаться смешными заставляет их совершать безумные поступки и желание уйти от нас как можно дальше.
Вот в чем вся штука, и им надо либо с этим примириться, либо идти на нас войной. Вырвать все русское с корнем, как драл мой дядька сорняки и меня заставлял. Им надо все время себя доказывать. А им это несвойственно, тяжело, и потому они злятся еще сильнее. Разумеется, это только моя имперская, великодержавная версия, и я отдаю себе отчет в том, как чудовищно она звучит для любого украинского патриота и меня навсегда внесут за нее в «Миротворец»; я догадываюсь, как сурово осудит меня за нее безупречно политически корректный философ Петр Павлик, а Катерина, если сегодня вдруг услышит, вцепится дикой кошкой и исцарапает мне лицо, несмотря на все наше расчудесное прошлое.
вот, кстати, Украина в Крыму, который Петя Павлик велит отдать ей взад, не сделала ничего, чтобы назвать его своим, никто из ее великих там не родился, не жил, не умер и не похоронен, и гений места там какой угодно, только не украинский. В Бахчисарае – татарский, в Судаке – генуэзский, в Балаклаве – греческий, купринский, в Севастополе – русский, толстовский, в Ялте – чеховский, в Коктебеле – болгарский, волошинский…
Она невзлюбила меня с того раза, когда на ее вопрос, как переводится memento mori, я ответил:
– Не забудь умереть
выучил Шевченку.
Кохайтэся, чорнобрыви,
Та не з москалямы,
Бо москали – чужи людэ,
Роблять лыхо з вамы, —
А Катерина меж тем очень искусно продумала свою биографию. Никакого Чернобыля, никакого Литературного института, никакой Москвы. После окончания школы уехала по гранту учиться в Америку, а потом осталась преподавать украинский язык как иностранный в Нокс-колледже в Иллинойсе. Скорее всего, в этой истории было немало лукавства, и преподавала она, очевидно, ненавистный ей сегодня русский. Кому был нужен в Америке в ту пору украинский?
Рвать дипломатические отношения, контракты, закрывать посольства и консульства, перекрывать трубу, блокировать дороги, границы, останавливать поезда, высылать всех, у кого русский паспорт, – вот что вы должны сейчас делать. Трамвайные билетики, говоришь? А когда ваш президент с нами шоколадом торгует, налоги у нас платит, то что же получается – он на свои деньги своих же убивает?
Машины отчаянно брызгались и по-московски презирали пешеходов
Петька меняется в лице и орет:
– Она-то какого хрена? Ее ж только попугать…
В конце концов, границы между народами прочерчены лишь на земле и до Бога наши перегородки не доходят
Еще я где-то читал, что чехи – это такие славянские немцы. Дисциплинированные, работящие и оттого так хорошо живущие
