Оглавление

Белая школа

Огромный стадион разделял две школы — белую и нежно-голубую, которые стояли по обе его стороны. Они стояли напротив друг друга, как два бастиона, как два города-государства, готовые ко всему: к взаимовыгодной ли торговле, к затяжной ли вражде, к видимому ли миру, за которым кроются ночные вылазки лазутчиков, проверки финансовых счетов, сбор данных о жизни и недовольстве горожан, спешащих поделиться с чужаками самым сокровенным.

Если смотреть издалека на это новое слово в местном градостроительстве — на стадион, как озеро, между двумя высокими берегами, — то глаз радовался. Справа возвышалась белая школа, утопающая в кленах и ухоженных цветниках. Задний двор, куда выходил длинный аппендикс спортзала, никогда не источал зловоний помоек или отходов столовой, вылитых небрежной рукой какой-нибудь тети Нюры. Здесь всегда было чисто, опрятно, приятно. Каждая мелочь старалась занять свое правильное, только ей отведенное место, чтобы со временем стать тем, что называют традицией.

Любой сторонний прохожий, решив срезать путь к недавно возведенным дипломатическим домам или райкому партии, взбирался на правый косогор и тут же подпадал под обаяние царства белой школы с тонким, не осознанным сразу ароматом новых веяний в образовании и стабильности одновременно. Прохожий приостанавливался, пропуская школьников, сбегающих со ступенек высокого крыльца под барельефами трех признанно великих людей. И тогда то ли завистливая, то ли ностальгическая нотка вдруг трогала его немолодое, затвердевшее в рутинных буднях сердце. Как будто детский, маленький пальчик вдруг ущипнул струну арфы, немного, чуть-чуть, легким дуновением нездешнего ветра, игольным уколом взвизгнувшей на высокой ноте тоски… «Что ж, — тут же одернул бы он себя, выйдя из минутного морока и продолжая путь дальше, к райкому, наверное, — время бежит, мое уже почти убежало. — Прохожий бы обернулся в этот момент и оглядел празднично белое здание с другого ракурса, отрытого, анфасного, симметричного, — А у них — счастливая жизнь, свободная, полная „открытий чудных“… Теперь это их время — 70-е, которые уже тоже понемногу катятся к концу».

Все дороги оставались внизу — и проезжие, и пешеходный бульвар посередине. Наверх, на косогор, дети чаще всего поднимались сами, оставляя сопровождение внизу и шипя «иди, иди, дальше я сам, что я, маленький, что ли». Малышей провожали бабушки до самых дверей, но входить никто не смел — на высоком крыльце типового пятиэтажного здания под барельефами Ленина, Маркса и Энгельса стояли дежурные. «Сменка? Дневник?» Малыши несли мешки с обувью почти на вытянутых руках, чтобы сразу было видно: вот он, пропуск, который им надо предъявить для начала дня в любимой школе. Дисциплина чувствовалась во всем, начиная от царственных колонн и суровых барельефных профилей и заканчивая серьезными, исполненными собственной значимости дежурными.

Школа была похожа на город-государство не только снаружи, со стороны стадиона, но и внутри — здесь были свои правила. Мало кто позволял себе сомнения в сложившемся порядке вещей и требований. Границы были четко определены.

Слухи о вызове в кабинет директора за проступки не всегда отличались логикой, но, возможно, именно тем и были хороши, становясь частью школьного фольклора: «Ой, не знаю, не спрашивай за что! Его поймали на пожарной лестнице на переменке! Он алгебру списывал! Ну, не знаю, как он мог, сидя на пожарной лестнице, еще и алгебру списывать, но списывал ведь! Его как раз в окно и засекли. Прямо вот сама математичка посмотрела и засекла. Родителей вызывали. Сначала его к директору, потом и их туда же пригласили… И не говори, ужас, ужас! Отчислят из школы как пить дать! Да неважно, что отец генерал. — Как это неважно? — Ну ладно, пусть не отчислят, но… Но кошмар-то какой!»

Истории из жизни «англичан» ходили, обрастая легендарными подробностями, среди учеников и светло-голубой школы. Она — абсолютно идентичная, с такими же барельефами — все же менее монументально возвышалась на другом берегу стадиона. Делить один, пусть даже огромный, стадион двумя школами — это вечный источник конфликтов, зависти, обмена информацией и ужасами. «Эй вы, англичане! Бегите быстрее! Мы вас все равно сделаем на соревнованиях! У вас все силы ушли в головы! А мозгов не прибавилось! Ай лав ю!»

«Англичане», как явствует из прозвища, начинали изучать английский со второго класса и были, по мнению соперников из светло-голубых пенатов, зазнайками и маменькиными сынками. Правда, дружеские спортивные встречи на стадионе или не совсем дружеские после уроков на общем бульваре это подтверждали далеко не часто. Но молва на то и молва, чтобы обрастать, как деревья весной лопнувшими почками, удивительными и не всегда реальными кружевами историй.

Статус спецшколы (специализированная школа с углубленным изучением иностранного языка) позволял проводить вступительные экзамены и, главное, — ставить перед родителями важный вопрос ребром, вернее, двумя обоюдоострыми ребрами. Первое ребро, ребро Адама, зиждилось на готовности родителей следовать вместе с чадом усиленной английским языком программе. Второе же звучало сакраментальным и почти ветхозаветным гласом божьим: чем вы можете помочь школе?

Помочь школе можно было по-разному. Помощь принималась любая. Ее вид и размер были объектом разговора абсолютно конфиденциального, а также делом исключительно добровольным, выступая неким торговым сальдо на переговорах. Пока будущий первоклассник читал про осенний лес или прилет скворцов, краснея и теряясь перед суровым, но подбадривающим малыша бомондом комиссии, родители собеседовались в кабинете директора.

На это родительское вступительное собеседование можно было уже прийти со списком стройматериалов на ремонт или обещанием регулярно обеспечивать автобусные выезды школьников на экскурсии. Выиграть счастливый билет способны были и просто активные мамы и папы, которые без особых финансовых или общепитовских гарантий заявляли о готовности сопровождать, красить, найти ветерана, в конце концов, для встреч с пионерами.

Одним словом, в ход шло все. И школа расцветала. Школа расцветала еще и потому, что каждый считал ее расцвет делом своих рук и своей абсолютной, почти бескомпромиссной верности. Она возвышалась над стадионом, оставив далеко внизу тех, кто по каким-либо причинам подняться не захотел, не смог, не решился, не успел…

Что бы ни происходило вокруг, внутренний распорядок оставался неизмененным. Традиции? Не традиции создают историю. История сочиняет традиции, чтобы хоть за что-то зацепиться в этом меняющемся мире. Чтобы как-то, пусть на грани, но устоять посреди хаоса, нереализованных возможностей, врывающейся в жизнь политики, чтобы оставить все это за пределами пятиэтажной крепости, чтобы дать защищенность детям. Дать им ее вместе с зачислением в первый класс и сохранить по возможности до последнего звонка в десятом, уже почти исчезающем за поворотом и обдуваемом ветром юности и ожиданий.

В середине 70-х белая школа с колоннами над высоким крыльцом и барельефами привычных лиц жила своей жизнью, даря надежду в ненадежном мире с устойчивым политическим строем. В то время уже закончили обсуждать победу Израиля в войне Судного дня, очень тихо и только среди своих, и «Семнадцать мгновений весны» — открыто, громко и со всеми, кто хотел.

Что бы ни писали черно-белые передовицы, каждое утро по бульвару в три ручья стекались дети к подъему на косогор. По дороге можно было многое обсудить, обсплетничать, договориться о каверзах и посочувствовать тем, кто попался на них накануне. Перед стадионом «англичане» сворачивали направо, а дети, не покидающие своего микрорайона, налево. Заминка возникала только тогда, когда подъезжала длинная сигарообразная зеленая машина. Все следили за тем, как автомобиль из другого мира медленно делает разворот, останавливается, выгружает маленькую пассажирку… Пассажирка с двумя идеально заплетенными косичками тут же неслась к своим подружкам, которые сразу щебетной стайкой вливались в другую, уже более разнородную стаю, чтобы быстрее совершить подъем на утреннем пути к знаниям.

После зеленой машины смотреть общественности было в целом не на что: вслед за ней без особого, как все дружно соглашались, подхода подкатывали, выбрасывая у стадиона своих чад, несколько машин попроще и цветом поспокойнее, потом на полном ходу газовала, опаздывая, пара уазиков и так, по мелочи, белые «москвичи» и голубой запорожец. Увидев в последнем что-то родное и привычное, дети, текущие ручейком на левый косогор, начинали оглядываться, улюлюкать и почему-то смеяться. На них никто не обращал внимания. «УО[1], что с них взять?» — пожимали плечами «англичане».

Думать, что все ученики к белой школе приезжали на машинах и в ранцах несли особого рода яркие пеналы и ручки всем на зависть, было бы ошибкой. Школа любила свое особое предназначение, гордилась успехами, но железной рукой подавляла любое привнесенное неравенство, любые «нетрудовые» различия. Дипломатические дома, возведенные недалеко от школы на бывшем пустыре, тоже добавляли свой подрастающий контингент в тот разношерстный котел, где все без исключения несли сменку на вытянутых руках, все стояли в очереди за булочкой на переменке, все по расписанию мыли класс и дежурили с красными повязками.

Один раз Манеши, мальчик из Индии, с прикрытым прозрачной тканью голубым коком из длинных волос, которые нельзя стричь, летел из класса, считая ступени на лестнице, после того как подложил на уроке английского между страниц журнала привезенного с родины скорпиона. Нина Абрамовна, когда вошла в класс, сразу почувствовала что-то неладное — слишком тихо сидел вечно ерзающий народ, слишком внимательно следили двенадцать пар глаз за ее движениями с ожиданием и предвкушением. Их ожидание было не напрасным: скорпион был до мелочей похож на живого, настоящего и способен ввести в ступор любого не готового к тропическим сюрпризам преподавателя.

Сначала под откровенный визг испугавшейся учительницы и восторг публики он сам вылетел из журнала и приземлился где-то за шкафом. Вслед за ним был изгнан Манеши, который, от ужаса не увидев дверного порожка, растянулся на лестнице и посчитал в позиции сидя несколько крутых ступеней. Нина Абрамовна вышла, вежливо пригласила Манеши зайти обратно в класс. Приведя уже свои первые, постскорпионные эмоции в порядок (не каждый день ведь находишь между страниц журнала жуткое экзотическое членистоногое), поставила юного шутника-индуса к доске и заставила, красного от стыда, вспоминать на английском всех животных, которые проживают, ползают и летают на просторах его родной Индии.

Дети нашли потом несчастное резиновое животное, у которого от полета и удара отвалилась пара ног. Все, включая Нину Абрамовну, шутку оценили, скорпиона обсмотрели и восхитились похожестью, а Манеши ушел домой с тройкой. Скорпион скорпионом, но животных в родной Индии он помнил немного, назвав слона, попугая, обезьяну и корову, чье мясо нельзя есть из-за святости последней. «Негусто», — был вердикт.

Скорпиона торжественно отдавали родителям. Приход индийских родителей был праздником для всех, кроме, разве что, Манеши. Пары в национальных одеждах следовали по коридорам чинно, с достоинством и доброжелательной улыбкой. Для серо-черно-коричневого царства советской школы это было явлением, нездешним откровением. От них пахло чем-то неуловимо особым, дымным, загоризонтным, чем-то сказочным, из мира Киплинга… Они молча ожидали в коридоре. Учитель выходил и приглашал их на беседу в кабинет. Родители сидели и слушали внимательно, с пиететом, никогда не перебивая, никогда не отстаивая прав своих чад с коками или без. Потом им вручали захваченные трофеи — скорпионов, прыгающих и прилипающих резиновых ярких лягушек, мячики, стекающие со стены липкой каплей, «не наши» водяные пистолеты…

Отец в высоком тюрбане долго и церемонно благодарил учителя, прикладывая руки к сердцу в самом уважительном, почти молитвенном жесте. Мама в длинном одеянии с обязательным тонким прозрачным покрывалом в тон и красной точкой между бровями никогда не открывала рта.

За индийскими церемониями наблюдали ученики. Распрощавшись с учителем, родители выходили из класса и начинали медленный спуск по лестнице. Через несколько минут все трое индийских чад во главе с Манеши, понурив головы, выходили вслед за родителями. Одноклассники переживали, провожая процессию сочувственными взглядами. Впрочем, на следующий день Манеши уже был готов к новым интересным школьным будням на прекрасном русском языке без малейшего акцента.

 УО — умственно отсталый.

«Нам тупые не нужны»

Советское образование переживало в начале 70-х очередные реформы. Послевоенный мир требовал перемен. Школа должна была «ковать» кадры для советской экономики, которая, безусловно, победно опережала капитализм. Так было написано в газетах. Это же обсуждали на партийных конференциях в необъятной, но дышащей в унисон стране.

Школа, традиционно упираясь и сопротивляясь своими тяжеловесными телесами программ, идеологии и самих учителей, мало-помалу все же поддавалась и со скрипом сдвигалась с болотно-засасывающего места. Она пыталась менять неважное, добавлять несущественное, позволять нестрашное. Несогласные привычно писали письма в разные инстанции.

Создание «языковых» спецшкол было встречено на местах без особого энтузиазма, хотя… Выросшая из оттепели молодежь рвалась в бой. Она пыталась построить хотя бы маленькое подобие того мира, который был подсмотрен в щелочку фестивалей и срисован с занесенных непонятно каким ветром красочных журналов.

Обкомы, райкомы и ГОРОНО трясло. Заседающие там чиновники со стопроцентным рабоче-крестьянским прошлым, внедряя в жизнь партийные директивы, громко ненавидели всей своей пролетарской душой «эти оазисы иностранщины», противоречащие любому, какой ни возьми, пункту кодекса строителя коммунизма. Впрочем это не мешало им самим, дамам из РОНО с высокими зачесами причесок, как две капли воды похожим на Валентину Терешкову, всеми правдами и неправдами пытаться приткнуть в такие школы своих отпрысков.

* * *

Нигде, не приведи господи, не начертанный и никем, не дай бог, не произнесенный лозунг белой школы был, если задуматься, не таким уж и вызывающим. Но если и был таковым, то за ее пределами об этом никто не знал. Просто белой школе не хотелось тратить время на тех, кто «не тянул». «Нам тупые не нужны», — говорила она, оглядываясь.

Внешний вид недавно покрашенных стен, цветник и чисто выметенные дорожки оставляли самое благоприятное впечатление и вселяли надежду. Мама семилетнего Вити, когда привела сына на экза… собеседование весной, была нескрываемо счастлива. Они только недавно получили отдельную квартиру недалеко от этих двух прекрасных школ, возвышающихся по обе стороны огромного тоже с иголочки стадиона.

Витя был тихим и послушным мальчиком. Немного медлительный, он мог подолгу заниматься своими машинками, складывать башни из кубиков, возить по старому потертому ковру деревянные вагоны ободранного поезда, паровоз от которого, наверное, они позабыли в комнате рабочих бараков. Мама навела справки, пошепталась с бабушками, ожидающими своих внуков. Конечно, решила она, правая, белая которая, почище и получше будет. Мальчик начнет учиться в этой школе, ведь у нас страна открытых возможностей для каждого, говорила себе женщина, записывая сына на собеседование.

Теперь она уже была не рада — школа ее встретила высокими гулкими сводами, непонятными надписями и слишком уж торжественной тишиной.

— Здравствуйте, — робко сказала женщина при входе в канцелярию. Витя держал мать за руку так крепко, что та вспотела.

Секретарь, моложавая дама в ослепительном бирюзовом костюме и с короткой стрижкой, улыбнулась:

— Проходите, пожалуйста. Ваша фамилия?

— Мирошкины мы. Витя, Виктор Мирошкин вот… сын.

— Здравствуй, Витя! — громко и восторженно произнесла секретарь, склоняясь над испуганным ребенком.

Витя крепче сжал мамину руку и почти спрятался за ее вязаной юбкой.

— Витенька, поздоровайся! — обратилась к нему мать, подтащила вперед, удерживая широким бедром и не давая сыну снова спрятаться за свою спину.

— Ну хорошо, — миролюбиво произнесла дама в бирюзовом. — Давайте вы, товарищ Мирошкина, здесь посидите или… лучше в коридоре, а Витя пройдет в кабинет. Его уже ждут. Ты же не боишься, правда? — обратилась она к мальчику. — Давай мы с тобой пойдем поговорим, поиграем, почитаем, а мама нас подождет…

Витя с тоской посмотрел на мать. Мать раскрывала беззвучно рот, хотела что-то сказать, рассчитывая на то, что пытать и допрашивать ее ребенка будут при ней, но не решилась. Поняла, что вариантов нет, и подтолкнула мальчика вперед: «Витенька, сынок, ты же такой умница! Смелый! Давай я тебя здесь подожду, а ты иди, поговори с тетеньками, почитай им там…»

Секретарь открыла дверь в кабинет директора и пригласила Витю войти. Витя зажмурился и сделал шаг, потом еще один. Мать пыталась что-то рассмотреть внутри страшного места хотя бы краем глаза, но ничего не вышло. Дверь быстро закрылась.

— Это ваш там? — спросила уборщица, широкими взмахами швабры рассекая гулкое пространство и приближаясь к застывшей с клеенчатой сумкой на коленях перепуганной женщине.

— Мой… Витенька… Спрашивают там одного, без меня. Разве ж так можно? — произнесла она испуганным шепотом.

— А чего нельзя-то? Дети сейчас бойкие такие, побоятся пару минут, а потом ничего, только успевай… И мусорят… Как освоятся, так тут же мусорить начинают… Читать-то умеет? — поинтересовалась уборщица со знанием дела.

— Ох, вроде про буквы говорили… Некогда мне особенно с ним заниматься. А что, все детишки читают так прямо раньше, до школы, что ли? Да и вообще, разве не всех принимают? Что за экзамен такой… Он у меня больше машинки… играет, возит… Да и медлительный…

— Ничего, у них такие методы специальные, что сразу прям все видят, годится им ребенок или нет. Школа-то у нас особенная, англицкая, детки умные, потом все сразу в дипроматы идут… Не волнуйтесь вы так, вон они вышли уже. И мальчик ваш с ними!

Директор, завуч и учительница одного из будущих первых классов пребывали в замешательстве. Мальчик Витя не только не умел читать и не знал половины букв, но он неохотно и медленно говорил, был нелюдимым и опускал голову, как будто хотел спрятаться. На вопрос, в каком городе живет, он ответил, что город, конечно, большой, но в деревне у бабушки лучше. «У ребенка замедленное развитие, — жестко вполголоса вынесла вердикт завуч начальной школы, — ему вряд ли прочитали что-то за его жизнь, кроме „Курочки Рябы“, да и это под вопросом…»

— Делать что будем? Курочка Ряба… Шутите все… Мальчик из микрорайона. И так проблемы, мы их почти не берем в этом году. Как построили эти две новые пятиэтажки, поток потянулся… Один другого эйнштейнее… Но делать-то что будем? — директору не нравилось вырисовывающееся непростое будущее. Он уже видел себя на ковре в райкоме, где женщины со значками партийных активистов ждали от него вразумительных ответов на поступившие от трудящихся микрорайона жалоб.

— С этими домами всегда проблемы… Давай, товарищ директор, иди. Объясняй маме, что мальчик Витя не прошел экзамен…

— Без ножа режете! Опять будут в РОНО вызывать! Устроили тут лавочку, скажут, как в университет принимаете! А дети, наши советские дети, все одинаковы, и образование им полагается дать…

Директор, энергичный и полный идей, недавно вернувшийся из Польши и с курсов повышения квалификации, старался изо всех сил создать школу с новым, в рамках разрешенного, духом советского «царскосельского» лицея. Микрорайонная разнарядка висела гирями и тянула вниз. Жалобы писались пачками. Детей пропихивали правдами и неправдами, приказами из райкома и обещаниями помощи школе.

Впрочем… в этом случае, с мальчиком Витей, похоже, можно рискнуть, подумалось директору, — за мамой вроде никто не стоит…

— Здравствуйте, уважаемая товарищ Мирошкина!

Мама Вити встала. Она смотрела на директора с замиранием сердца, с благоговением. Так товарищ Мирошкина взирала снизу вверх, проходя в стройных рядах рабочих своей фабрики, на членов Политбюро, которые сдержанно приветствовали народ с трибуны Мавзолея на демонстрации 7 ноября.

— Ваш сын произвел на нас большое впечатление, — начал директор, в целом не погрешив против истины. Таких детей сюда приводили нечасто.

Директор сделал паузу, дав возможность женщине прочувствовать важность момента, а себе собраться с мыслями:

— Так вот, дорогая товарищ Мирошкина, я хотел спросить у вас: вы в курсе, что эта школа непростая, с углубленным изучением английского языка?

— Как? Углубленным? Английского? Ну… да, я в курсе, конечно. А что ж, Витя тоже может тут…

— Вот об этом я и хотел с вами поговорить, — директор аккуратно и бережно взял родительницу под локоток и придал своему тону легкий шарм интимности. — Витя, конечно, может тут… без всякого сомнения, товарищ Мирошкина! Правда, проблема в том, скажу вам по секрету, что мы увидели во время собеседования у вашего мальчика м-м-м… математические способности.

— Правда? — мама искренне удивилась и посмотрела на сына, который уже отошел от непонятных взрослых со странными вопросами и стоял у стены, сосредоточенно ковыряя в носу. Он доставал сначала из одной ноздри козявки, потом из второй и, внимательно осмотрев их, отправлял в рот. «Сколько раз говорила, чтоб так не делал! Дурачок какой-то он у меня», — подумала она, но тут же одернула сама себя, получив новые потрясающие сведения о сыне. — Мате… математические способности? Да что вы? Неужто правда, товарищ директор?

— Вот я и хотел бы вам посоветовать следующее: зачем же вам мучить ребенка со второго класса уроками английского языка — аж четыре раза в неделю? Небось и помочь-то дома ему с английским будет некому? — поставленный голос директора потеплел до сочувствия.

— Ох, и не говорите! Некому помочь, это правда. Вся надежда будет на школу… Какой уж мне английский? После смены на фабрике-то? Да тут не только не до английского вашего, а до русского-то никак… не договоришься… А ведь еще и прибраться, и приготовить…

— Вот-вот, и я хочу вам предложить не настаивать на зачислении в наше образовательное учреждение, то есть в нашу школу. Через стадион вы, конечно, уже видели другую? Светло-голубую? Да-да, вон там она и стоит. Вот туда вашего сына возьмут без всяких экзаменов — это ваш, наш, ваш микрорайон. А когда он станет постарше, тут уж откроются полностью его способности к математике, и вам будет прямая дорога в специализированные математические классы.

— Правда? — не верила своим ушам мама Вити. — Спасибо вам большое! Конечно, зачем нам этот английский? Я ведь так просто сюда зашла, посмотреть, вот привела его… Школа, говорили, хорошая… А с математикой он ведь это, этим… прямо инженером станет! Я б так хотела! Они живут достойно! Я знаю — у нас на фабрике инженерам почет! Хорошо-то как… Вот как правда способности у него… До свидания вам, и еще раз спасибо!

— Всего вам доброго. Документы возьмите у секретаря. Витя, счастливо тебе!

Витя посмотрел на представительного мужчину без всякого интереса. Дама в бирюзовом уже несла с улыбкой документы. Мама взяла сына за руку и повела к выходу, даже забыв пожурить за отправленных в рот козявок. Она смотрела на него с новым в ее материнском беспокойном сердце чувством уважения. «Вот ведь как, — думала она, — вроде увалень, а поди ж ты — математические способности!»

Завуч и два учителя начальной школы, члены приемной комиссии, высунув головы из-за двери канцелярии и прислушиваясь к каждому слову, посторонились. Директор вошел с неторопливым достоинством в кабинет и закрыл дверь. После этого он подпрыгнул, сотворил ногами этакий тру-ля-ля и церемонно раскланялся, приподнимая невидимую, но обязательную, по его убеждению, в подобных случаях шляпу.

— Вы гений! — прошептали в совершеннейшем восторге женщины. — Какая дипломатия! Какой пассаж!

Учимся коммунизму

«Учимся коммунизму! Строим коммунизм! Пусть каждый день в новом учебном году будет отмечен большими достижениями на ниве образования, ведь наши успехи — это успехи всей страны, страны, которая победила неграмотность, а количество издаваемых книг и людей, получающих среднее образование, — самое большое в мире! Об этом надо помнить особенно сегодня — в год, когда мы готовимся отметить 60-летие Великой Октябрьской социалистической революции! А это требует нашей полной самоотдачи, чтобы мы могли с гордостью сказать: именно учителя подают подрастающему поколению самый положительный и яркий пример патриотизма, верности заветам Ленина и коммунистической партии!» — закончила свое выступление преподаватель истории и парторг Людмила Петровна Шубейко с нарастающей трибунностью в голосе.

Ей неактивно похлопали, провожая на место. Она сурово всех оглядела и молча прошествовала к своему месту за первой партой. Там парторг с трудом, с заминкой, но все же втиснула свое дородное тело, облаченное в серый торжественный костюм, на место, предназначенное для пяти-шестиклассника. Она благосклонно приняла поддержку от соседей по первым партам и нескольких сзади, которые ей улыбались и похлопывали по плечу.

Педсовет в начале учебного года проходил как обычно: сначала зачитывались доклады, которые по идейному содержанию мало чем отличались от материалов партийных съездов. Потом шли отчеты о результатах выпускных экзаменов, о поступивших в различные высшие учебные заведения бывших старшеклассниках, а в заключение обсуждались насущные дела.

Впереди за ученическими партами сидели учителя, которые готовили доклады и считали своим долгом внимательно слушать, поддерживать рабочую и созидательную атмосферу. Задние парты, как дети в классах, занимали не сильно сознательные элементы, не очень активные при обсуждении партийных директив и в общественной жизни школы особого участия не принимающие. Им не терпелось уже уединиться, чтобы вдоволь поболтать, покурить и выпить чай-кофе у кого-нибудь в кабинете. По мнению парторга, вести себя так могли лишь легкомысленные пустышки, готовые продать все, даже Родину, за модный зонтик или заграничную футболку. Другие, если и не были пустышками в погоне за театрами и шмотками, то — что уже страшнее — балансировали на грани диссидентства.

Людмила Петровна, отдав школе уже не один десяток лет, точно знала, пусть даже и без фактов, чувствовала сердцем, затянутым в корсет белой блузки под серым пиджаком со значком ленинского профиля, что они, эти свистушки с задних парт, как тот самый волк, все равно смотрят в лес неверия, а может, даже и антисоветчины. Пока, впрочем, все правила соблюдались и в самом страшном никто замечен не был. «Хотя… тонка эта грань, ох как тонка, — думала парторг, — когда ты постоянно читаешь с учениками тексты про этот Лондон, про королеву ихнюю, всякие парламенты, которым — ей ли не знать — уже столько веков стукнуло… Нет доверия им… Проверять надо бы почаще, чему они там детей учат. Ведь даже само произнесение иностранных слов в большом количестве звучит вызывающе…»

Средние парты и хлопали несильно, и шушукались нечасто. Что там у них на уме, у середнячков, Людмила Петровна не знала. В этот раз ее, правда, обрадовало несколько новых лиц. «Хорошо, — оглядывала она коллег, — хоть кого-то взяли, чтобы свежая кровь… Помню, говорили, что будут новые англичане, физкультурник, молодая словесница…»

Ирина Евгеньевна, для которой августовский педсовет был первым в белой школе, как раз сидела на собрании где-то посередине. Она пришла в школу в прошлом году, за несколько месяцев до летних каникул, вовремя поймав форс-мажорные обстоятельства. Свои люди ей сообщили про внезапно образовавшуюся здесь вакансию. Школа срочно искала преподавателя русского языка и литературы. Ирина Евгеньевна искала хорошую школу. Интересы совпали.

Новый учебный год для нее начинался полным надежд и планов. Каждое утро она шла от метро по бульвару к стадиону, обгоняемая стайками детей, с чувством гордости и удовольствия. Когда Ирина Евгеньевна поднималась по правому косогору уже к самой школе, чувства причастности и радости усиливались, наливались, как яблоки соком. Правда, в это волшебное, магическое варево сами собой добавлялись, как специи или, скорее, как маленький червячок, пробирающийся к сочной сердцевине фрукта, небольшая толика волнения. Это были мысли, собственно, об уроках и учениках.

Она шла в буквальном и эпическом смысле по дороге своей мечты. Ирина Евгеньевна считала себя человеком незлопамятным, хорошим и общительным, поэтому желание стать в новом коллективе своей не казалось ей сложновыполнимым. Именно это занимало ее сейчас больше всего. Сама же работа учителя выглядела делом обыденным, заключенным по определению в жесткие рамки программы и требований, которые обязаны соблюдать как ученики, так и преподаватели. Она привыкла к этому, сама так училась, а что тут такого?

Когда Ирина Евгеньевна овладевала педагогическим мастерством, распределение в школу ее ничуть не пугало. У нее не было больших потрясений в собственной школьной жизни, размеренный и четкий ритм которой различался только номерами классов. Она так сильно всегда боялась что-то сделать неправильно, настолько не хотела прилюдного, не нужного ей внимания, что ее красиво написанные домашние работы оставались лежать незамеченными на краю парты. К доске ее вызывали редко. Ничто в аккуратно и тихо сидящей где-то посередине девочке не задерживало скользящего по классу взгляда учителя, да и в памяти преподавателей ее имя не отпечаталось. У Иры были подруги, но если Ира запаздывала или вообще не приходила на чей-то день рождения, никто особо ее не ждал и переживать не собирался.

В то время, когда в школе ее серединная невидимость мало кого привлекала, в институте она даже нашла единомышленников. Так уж получилось, что большая часть девушек, окончив школу с хорошим аттестатом, но не имея особых идей, куда и как приложить свои силы, кроме замужества, пошла в Педагогический, мечтая о спокойной жизни с небольшой, но стабильной зарплатой.

Профессиональные вопросы здесь не ставились, а все свободное время студентки пытались потратить с пользой для личной жизни. Мамы настоятельно советовали дочерям обзавестись поклонниками с далеко идущими правильными планами до окончания обучения: «Вот распределят в школу — считай все, не до того будет, да и в школе сплошное бабье царство… Так что не теряй зря времени, к сессии наверстаешь свои лекции…»

Стоит ли говорить, что первые же месяцы у доски с хулиганистыми мальчишками и перекидывающими записочки девчонками разбивали идеалы, как вазу с покачнувшегося шкафа. Реальные проблемы, не абстрактные — из методик преподавания, сильно удивили молодых специалистов.

Ирина Евгеньевна в школе удержалась, в отличие от многих своих сокурсниц, но большой любви к ней не испытывала. Работа как работа. Она только не понимала, как могут ученики с ней спорить, ведь ей никогда в голову такое не приходило. Она старалась этого не позволять, обиды не показывала, но и не спускала с рук: вызывала родителей, мстила, подгадывая моменты невыученного урока для позора перед всем классом. Ученики, столкнувшись веселым взглядом с ее холодными глазами и получив в четверти заниженную оценку, а дома нагоняй от родителей, больше молодую учительницу открыто не задевали.

Ее отъезд в Москву в школе восприняли довольно равнодушно и быстро нашли замену.

Столица встретила Ирину Евгеньевну холодной весной и хлопотами по обустройству на новом месте. Несколько месяцев работы в белой школе, куда она попала случайно, но очень вовремя, совпали с ее освоением общемосковской жизни. Коллеги поприветствовали ее доброжелательно, но без особых эмоций — приближался конец учебного года. Ирина Евгеньевна была мила, дружелюбна, всегда участвовала в общих чаепитиях, сдержанно, но очень внимательно впитывая информацию о новом месте работы и людях.

Скоро начались летние каникулы. Ирина Евгеньевна не отказывала никому в просьбе подменить на дежурстве или поменяться сменами. Она приобрела, как говорится, важный первоначальный капитал — расположение коллег, которые, не занятые летом уроками, приглашали ее покурить и поболтать. Она отвечала взаимностью — слушала, улыбалась, интересовалась, казалось, всем, что составляло жизнь внутри, за тяжелыми дверями на крыльце с барельефом. В отпуск Ирина ушла совершенно счастливой с предвкушением следующих этапов приближения к новому витку исполнения мечты.

На педсовет, первый в новом учебном году, Ирина пришла в подаренном мамой костюме и в бледно-розовой блузе под пиджаком. Ей казалось, что только так должны выглядеть учителя в московской школе, да что там — в любой школе. Высокие каблуки, несмотря на небольшой рост, она не признавала, но быстрый и жесткий стук ее сменных школьных туфель на низком отдавался в коридоре эхом приближающегося поезда. Этот стук запоминался больше, нежели внешность новой учительницы, но и он почти выветрился из памяти коллег за время летних каникул.

На педсовете было очевидно, как и везде, впрочем, идеологическое разделение общества. Ирина Евгеньевна потопталась немного в дверях, здороваясь со всеми и улыбаясь коллегам, чтобы потом занять серединное место. Она старалась быть милой со всеми без исключения, но нравились ей те, кто сидел сзади, «на Камчатке», как говорили школьники с незапамятных времен. Она постоянно, хотя и полуоборотно, стараясь остаться незамеченной, поглядывала назад, на тех, кто выделялся на общем педсоветном фоне. Чем? Она не могла так сразу сказать. Зато она быстро поняла, что если ее эти веселые коллеги привлекают и притягивают, то для парторга, которая то и дело щелкала, как затвором ружья, взглядом в ту, «камчатскую», сторону, именно там проходила линия фронта. Серединное место как нельзя лучше дарило прекрасный обзор. Ирина Евгеньевна была собой довольна и смотрела, слушала, сравнивала, снова слушала, подмечала, впитывала…

Карусель

Не только нововлившимся учителям, таким как Ирина Евгеньевна, но всем было видно, что коллектив в белой школе был весьма и весьма неоднородным. Директор всеми силами подбирал кадры яркие и энергичные, особенно в том, что касалось преподавания английского, где энтузиазм по-прежнему заменял нехватку учебных пособий. Найдя оазис свободы, пусть и ограниченный школьными стенами и программой, обнаружив место, где идеи находят понимание, пришедшие сюда молодые кадры приводили с собой единомышленников. Мало-помалу школа начала не то чтобы греметь, но звучать нотами неожиданно чистыми, заставляющими даже скептиков прислушаться, поднять палец и сказать: «О! А ведь это что-то этакое… Знаете, вот давно я не встречал звука такой ясности и силы».

Один из выпускников, которому посчастливилось окончить школу до всей этой истории, назвал как-то родные пенаты с английским уклоном каруселью наоборот. «Что значит наоборот? — спросили друзья. — Это как? Крутится в обратную сторону?»

«Нет, — ответил юный философ, зачитывая перед одноклассниками сочинение на свободную тему. — Ведь что такое обычная карусель — в парке Горького или Сокольниках? Это старые деревянные лошадки, видавшие виды кареты, грустный со слегка повисшей набок шеей жираф, слон, приподнявший то ли в прыжке, то ли в полете все четыре толстеньких ноги. Весь этот реквизит хороший хозяин подкрашивает, раскрашивает, подпирает фанерной планкой жирафью шею, да так, что он уже и не грустный совсем, а слон превращается в веселого слоненка, готового унести седока в волшебные джунгли.

И потом, как только все готово, загораются лампочки, разноцветные гирлянды и, главное, — играет музыка. И все это действо завораживает, ведь вместо подкрашенной деревянной карусели со скрипучим полом перед нами предстает волшебный мир.

А вот наша школа — карусель наоборот, собственно, как вся наша жизнь, возможно, и вечная российская жизнь. На добротном настиле ждут нас, седоков, довольно однообразные лошадки, которые остаются серыми для большинства незаинтересованных соглядатаев. Другие же посетители, такие как мы, погладив грустное деревянное животное и не поверив в его тоску, прежде чем вернуться в свой такой же тусклый и раскольничий двор-колодец, обязательно втихаря возьмут — да и отковырнут защитный слой камуфляжа, расковыряют гвоздиком краску под пухлой пылью… И тогда они обнаружат закрашенную серым золоченную сбрую… Но ведь это богатство дано увидеть не каждому!»

Слушая размышления своего ученика, преподаватель литературы тут же схватилась в ужасе за голову. Потом, оглянувшись вокруг и убедившись, что никого, кроме своих, рядом нет, оценила его философский опус, но посоветовала больше на свободные темы не писать. Выпускник все понял. Его экзаменационное сочинение на тему «Образ В. И. Ленина в советской поэзии» зачитывали как эталон прекрасного обучения и правильного патриотического воспитания в средней школе. Все знали, что его будущее с философией в дальнейшем связано не было.

Установленные системой правила серо-коричневых цветов маскировали краски жизни, бьющиеся под толщей программных клише и передовичных типографских штампов. В едином порыве пионерского салюта взлетали руки на торжественных линейках… Классу к шестому ученики воспринимали эти сплачивающие мероприятия как привычную часть школьных будней.

Между тем белая школа со всей серьезностью давала обещания. Она захватывала в паутину коридоров, глядя на своих питомцев одновременно сурово и нежно, и сулила будущее яркое, откровенное и честное. Она надеялась на лучшее. Но эти обещания… Кто-нибудь из тех учителей, у которых на уроках, как среди скалистых берегов, закипали непрограммные страсти, подумал о том, куда потом поплывут построенные им корабли? Как придется лавировать, лавировать, да, возможно, и не вылавировавать между Сциллой и Харибдой в волнах советской жизни?

Да, им бы только повоспитывать и поучить, приоткрыть горизонты нарисованного на школьной доске иного будущего, заглянуть в душу, потискать ее и потрепать. Потом, правда, надо не забыть мягко положить руку на плечо и тихо сказать: дружок, ты же понимаешь, что этого и вот этого, а также немного из того, о чем мы говорили вчера, не стоит писать в сочинении… С разницей буквально в пару уроков Павлик Морозов герой становился Павликом Морозовым предателем. А после оба взирали на учеников двуликим Янусом, который тянул к подросткам, зазевавшимся в коридорах гуманизма, щупальца то ли помощи, то ли искушения, то ли революционной стойкости, то ли того, от чего сложно отказаться.

Директор старался изо всех сил сделать из рядовой школы необычную. Потом, устрашившись того, что сотворил, пытался вернуть ее к обычности, которая была ей явно мала. Он прекрасно видел разнообразие и преподавателей, и детей. Школа была, безусловно, живым организмом, который нужно было растить, как ребенка, ухаживать, как за нежными, капризными цветами, а порой принимать не самые популярные решения.

Каждый преподаватель поднимался на правый косогор за чем-то своим, что не всегда исчислялось суммой полученной зарплаты. Собственно, и зарплата-то была не сильно объемной, так, «на поддержание штанов», как любили шутить на учительской «Камчатке». Были те, кто ничем не выдавал своих интересов, добротно и спокойно отрабатывая уроки. Никаких всплесков и волн они не вызывали, но и проблем не создавали. Другие горели и зажигали своих учеников. Третьи пришли в школу из любви к детям, считая себя ответственными за них перед какими-то высшими силами.

Так один из преподавателей словесности в старших классах, Ида Иосифовна, была предана своим ученикам беззаветно, они были для нее прекрасным божеством. Они — их внутренний мир и их души — были целью всего, что она делала. Уроки были построены так, чтобы самый сложный предмет, самые непонятные парадигмы поступков «лишних» людей и поиски смысла жизни становились ясными и любимыми. Она как будто доставала с неба яркие звезды, делала из этого неземного материала красочные игрушки и дарила их своим единомышленникам.

ИИ, как звали ее между собой и дети, и коллеги, никогда не повышала голоса, никогда не позволяла себе едких замечаний. Тот, кто посмел хоть раз в ее присутствии унизить товарища или высмеять, не мог уйти домой без серьезного разговора с глазу на глаз. О чем они там говорили за плотно закрытыми дверями, оставалось тайной. Чаще всего ученик себе такого впредь не позволял. И никто не задавал вопросов — все знали, что такое конфиденциальность, хотя и произнести это слово могли далеко не с первой попытки.

При этом любовь к детям и почти материнская забота ИИ имели грани, твердые, как у алмаза, сверкающие высоким мастерством преподавания и глубиной интеллекта. Без внешних признаков железной дисциплины ей удавалось добиваться полного внимания, добровольного подчинения и прекрасных результатов. Литература открывала перед ИИ возможность объяснить детям главную, по ее убеждению, жизненную аксиому: хорошо и плохо далеко не то же самое, что можно и нельзя.

Выпускники Иды Иосифовны на всю жизнь потом сохраняли преданность печатному Слову с самой большой буквы. Они его научились распознавать в потоке черно-белых газетных штампов с красным отсветом, в замыленности старомодного слова «честь» и среди перевертышей нравственных правил.

Другой литератор, Лидия Николаевна, учеников, без сомнения, любила, но главным действующим лицом в ее жизни как внутри школы, так и за ее крыльцом с барельефами была литература. И здесь Литература писалась с большой буквы. В созданном Лидией Николаевной мире школьникам, далеким от звания и уж точно — уровня богов, предлагалось трудиться, овладевать, постигать и, направляемые сильным течением, нестись к пониманию величия мастеров словесности.

Отталкиваясь от разных точек опоры и исповедуя разные религии преподавания, оба словесника считались лучшими. Они были близкими подругами, которые вместе делили уже не первое школьное пространство. Женщины дополняли друг друга, поддерживали, но что правда, то правда — порой по несколько дней оскорбленно не разговаривая из-за непримиримых разногласий по поводу семейной жизни Льва Толстого.

Внешне они тоже были разными и представляли вместе забавный и насыщенный в гармоничном звучании дуэт: ИИ катилась, всплескивая руками по каждому поводу, как маленький круглый шар. Она кружилась на манер спутника вокруг величественной Лидии Николаевны, громкой, но несколько медлительной в поступи по коридору и в глубоких размышлениях. Уважение к словесникам было таким огромным и бесспорным, что старшеклассники, следуя молча за двухголосной дискуссией, ждали в течение всей перемены своей очереди задать («Заранее понятно, что, наверное, глупый, так, может, вообще не спрашивать?») какой-нибудь вопрос.

В среде «англичан» манеры и нравы были куда подвижнее: здесь царила атмосфера постоянного и яркого действа. В младших классах это были игры и песенки, в средних — сценки и громкие диалоги, в старших — открытия, приоткрытия, столкновение разных миров, дух полузапретной «иностранщины». В то же время с самого начала, с обязательного зеркальца для правильной артикуляции непривычного th и до гордого аттестатного конца здесь уважали и задел никуда не исчезнувшей гимназической зубрежки.

Собственно, и «англичане» были тоже разными, но та развеселая группа, которая сидела на «Камчатке», притягивала к себе, как магнит металлическую стружку, и доброжелателей, и недругов. Она служила источником постоянного раздражения так называемой «старой гвардии», что не мешало, впрочем, ее адептам пристраивать своих детей именно к ним, которые с «Камчатки».

«Старая гвардия» не всегда была старой по возрасту. Она просто не любила перемен. Помимо антисоветчины, на грани которой, как «старогвардейцы» были уверены, балансировали «англичанки», самой опасной им казалась вольница. Их пугал потянувший и уже основательно дующий сквозняк новомодной дерзости, когда ученик осмеливался задать провокационный вопрос. Ведь учитель тогда опускался до начала дискуссии. Хуже этой вакханалии могло быть только то, что преподаватель еще и позволял себе позорно проиграть, прошерстив разные энциклопедии и словари, чтобы в результате признать правоту какого-нибудь юного умника.

Учиться, учиться

Ирина Евгеньевна сразу начала движение в разных направлениях. Вливаться в коллектив нестандартной школы с иными нравами, не похожими на то и на тех, с чем и с кем она пересекалась раньше, в своем городе, — занятие непростое и требующее затрат. Она не ожидала, что столкнется с чем-то подобным.

Когда она осторожно делала свои первые нетвердые шаги в Москве, перед ней лежали, как на блюдечке, обычные школы, где всегда не хватало преподавателей. Она не торопилась и не стремилась прибиться к первой попавшейся с десятком параллелей и сотней разных, тут невозможно ошибиться, проблем.

Ирина даже не предполагала, что ей так пригодятся все те жизненные знания, которыми ее вооружила мама, сохранившая и трогательно поддерживающая связи со столичным миром после командировок и курсов повышения квалификации. Мамина пиететная манера отодвигать себя в сторону и внимательно слушать тех, кто ближе стоял к центральному очагу просвещения, а также регулярная передача подарков и подарочков с оказией, гарантировали ей память и благодарность подруг-коллег. Именно они все были поставлены в известность о приезде Ирины. Ирине же были даны наставления: что и кому подарить, в какой мере сблизиться, если позовут, или «вот с Валечкой, Валентиной Палной, доченька, можно довольствоваться лишь телефонным приветом. Сил и времени не трать, бесперспективно тут, но пусть о тебе узнает… Мало ли что…»

Это «мало ли что» от той самой Валечки и сыграло решающую роль в поиске хорошей школы. Спасибо маме. Ее знакомым Ира продолжала звонить на Новый год, поздравлять с Восьмым Марта. Валечке, Валентине Павловне, которая, наверное, делая приятное директору белой школы, как раз и соединила все слагаемые в один успешный, для всех полезный результат, Ирина нанесла визит не с пустыми руками. Впрочем, если заветную дверь и можно открыть по знакомству, то вот удержаться за ней — дело, требующее труда и расчета.

Для сближения с матерыми коллегами-словесниками Ирине Евгеньевне сыграла на руку разница в возрасте. Ее желание рассмотреть поподробнее методики двух мастодонтов, было воспринято как неподдельный интерес молодого специалиста, пусть не прямо-таки молодого-зеленого, но все равно того, кто готов слушать и учиться. Это подкупало. Располагало. Ее приняли и авансом назначили на роль преемницы. Что еще волновало Ирину Евгеньевну? Больше, чем новые методики, она хотела понять, разглядеть диспозицию разных школьных сил.

Походив на уроки и погрузившись вместе с учениками в мир литературы в представлении сначала Иды Иосифовны, а потом Лидии Николаевны, она выбрала своим негласным наставником последнюю. В ее подходе она увидела много интересного и полезного, что можно использовать и самой. Ирина Евгеньевна вооружилась блокнотом. Через месяц купила их сразу несколько. Потом к ним добавилась толстая общая тетрадь в коленкоровой обложке.

Открытий и полезностей было много, так много, что потом, далеко потом, когда Ирина Евгеньевна уже с усмешкой и некоторой теплотой вспоминала свое «ученичество», она ловила себя то и дело на использовании разных записанных когда-то «секретных ходов» из старых блокнотов. Впрочем, они уже к тому времени казались ей ее собственными.

Ида Иосифовна любила весь мир. ИИ обезоруживала своей открытостью, яркостью эмоций, проживанием вместе с любимыми героями всех перипетий их литературной жизни, многозначной недосказанностью в угоду времени. Здесь было все иначе, по-другому, чем у Лидии Николаевны, но не менее интересно и тоже весьма полезно.

Впрочем, к беззаветной любви этих почти усатых басовитых подростков, какая обнаружилась на уроках у ИИ, Ирина Евгеньевна была совершенно не готова. Мало того, она не считала это нужным и для себя полезным. По ее убеждению, любить чужих детей невозможно, разговор об этой любви — сплошное лицемерие, а быть преданной можно только своим близким, семье. Школа — это работа, а работа — это планы, порядок и зарплата. Смешивать разные жизненные векторы ей представлялось излишним и, что гораздо важнее, накладным с разных точек зрения — как временных, так и душевных. Иметь дело с предметом под названием «Литература» было проще, чем ждать, когда какого-нибудь Пьера или Рахметова полюбит тот или иной ученик. Собственно, зачем на чувства к вымышленным персонажам тратить свои душевные силы, она тоже не понимала.

Тех, кто своим горящим взором бросал вызов стандартной советской школе, новой учительнице было недостаточно. Она начала активно вступать в обсуждение школьных дел, а также деток, внуков, кошек и разведения кактусов со «старой гвардией», чей настрой на соблюдение правил ей был внутренне близок. Ирина Евгеньевна разделяла полностью их взгляды на четкость и бессюрпризность образовательного процесса. Скоро она стала там своей, а умение слушать, немного наклонив голову набок, как попугай на жердочке, прибавляло ощущение сопереживания. Все это сделало ее незаменимой в кулуарах, на чаепитиях и при рассматривании обновок в гардеробе.

Единственное, что не сильно ее занимало, — это сами уроки, которые были для нее поденной работой, такой, как и любая другая, а также дети, которым положено сидеть и слушать. Вот тут и прятался подвох, настоящая засада: дети в этой школе тоже были иными. Ирина Евгеньевна это быстро поняла. Сильно менять свои принципы и привычки она не собиралась и не могла при всем желании, но некоторые шаги во имя будущего и собственного спокойствия все же сделать пришлось.

В общении с детьми, а ей сразу перепали пятые классы, она придерживалась строгости и учебника. Уроки ее не занимали, а вот ее умение видеть психологические конфликты, во многом благодаря собственному опыту, сразу помогло ей выделить из среды учеников тех, кто был обижен, или пришел грустным после семейных криков, или завидовал соседу, или страдал из-за неразделенной первой влюбленности… Ирина Евгеньевна была готова понимать и сопереживать. И ребенок после уроков выкладывал ей все, что лежало на сердце тяжелым камнем несправедливости или небольшим, но острым камешком огорчения. Так рождалась детская преданность или, по меньшей мере, благодарность. Ирина Евгеньевна после таких минут задушевности и оказанной срочной душевной помощи выходила из школы, наполненная сиянием, которое горело в ней до самого дома, в течение целого часа постоянно людного и такого утомительного метро.

Дома она могла вдруг вспомнить историю девочки, переживающей из-за развода родителей, и за чаем поделиться с мужем. В ее рассказе, не без умысла, как красной ручкой, подчеркивалось самое важное: безответственность взрослых и страдание невинных деток. Пусть муж задумается. Правда, чаще всего она умело и практично оставляла школьные дела где-то там, за дверью квартиры.

Теперь, вступая в новый учебный год, Ирина Евгеньевна планировала расширить орбиту своего орлиного парения, свой круг общения. Она поглядывала, не подавая вида, на еще не охваченную территорию, где царили независимые и звонкие англичанки. Это сулило приятное времяпрепровождение, новые открытия в столичной галактике и, совершенно очевидно, — иную ступень в ее жизни.

Дни шли, звонки звенели, сухая листва сжигалась, наполняя весь мир особым осенним запахом гари и суетности. Потом приходили дожди, смывали листву и дым, оставляя серые подтеки на гордых и равнодушных барельефных профилях над школьным крыльцом.

В родном городе Ирины осень наступала позже, была суше, приятнее и тянулась дольше, логически понижая градус температуры и позволяя вдоволь поносить плащи и пальто. Москва оказалась непредсказуема: в сентябре мог случиться ноябрьский холод, а в октябре — настоящее лето. Впрочем, Ирину Евгеньевну, занятую работой, старательным общением с коллегами, обустройством квартиры (а это было непросто на новом месте при уже охватывающем все сферы жизни тотальном дефиците), погода занимала мало и скорее удивляла, чем раздражала.

Она помнила, что главной заботой в это время было не промочить ноги еще до прихода в школу и не потерять свой новый японский складной зонтик, который потом вместе с другими зонтами разных расцветок раскрывался и сушился в учительской раздевалке. Все зонтики сушились спокойно, дожидаясь своих хозяек, пока кто-то, начитавшись привезенных «оттуда» журналов, не сказал, что в Англии, оказывается, держать открытый зонт в помещении — плохая примета.

Слово «Англия» было священным, почти законом, поэтому с тех пор зонты сушились в коридоре. «Старая гвардия» не поддавалась на английскую провокацию, принципиально продолжая раскрывать с треском мокрые зонты в раздевалке. Ирине пришлось принимать первое на новом месте серьезное решение. Через какое-то время судьба оставленного без присмотра зонтика уже не на шутку волновала Ирину Евгеньевну, мешала сосредоточиться во время уроков. И она стала носить в школу старый зонт, привезенный еще оттуда, из прошлого.

К тому моменту, как выпал первый снег, новая учительница перестала быть новой. Все отметили ее доброжелательность и общительность, аккуратность, перестали обращать внимание на неуверенность, тщательно скрываемую за дробным барабанным боем устойчивых каблуков. Жизнь владелицы этих каблуков тоже за это время стала проще, понятнее, как будто смазали и завели хозяйской рукой добротный механизм. И вот закрутились, завертелись винтики, шестеренки, и стрелки бодро пошли по школьному кругу каждая своим правильным путем.

Ирина Евгеньевна была довольна, умело складывая все слагаемые своей удачи. Понемногу приручила и приучила к себе не всегда понятных «англичанок», пользуясь негласной симпатией Лидии Николаевны как пропуском в интересный и новый мир. Негромко, с опаской, но она уже могла запросто зайти в кабинет Лилианы Георгиевны, к примеру, после уроков или позвонить Нине Абрамовне, чтобы просто поболтать и обсудить разные школьные события.

Отношения же с Лидией Николаевной оформились давно в нежно-задушевные с той ноткой ученичества, которое на тот момент совсем не обижало, а наоборот — позволяло молодой учительнице чувствовать причастность к чему-то особому, почти заговорщицкому. Так что, когда в один полуснежный день, вечереющий уже синим, коллеги, спускаясь с высокого крыльца веселой и шумной компанией, пригласили ее пойти с ними в ресторан, Ирина Евгеневна испытала чувство триумфа и немного от того радостного волнения, почти как перед первым свиданием.