В книге «Идея культуры» (2000, рус. пер. 2012), с посвящением Эдварду Саиду, Иглтон анализировал изменчивость самого слова «культура», которое в раннем капитализме означало ловкость, умение торговать благодаря навыку правильно строить общение, тогда как позднее ознаменовало романтическую мечту о докапиталистической, не суетливой, почти идиллической норме. Поэтому дать определение культуре невозможно, но можно показать, какие политические конфликты стоят за данным пониманием культуры. Например, в СССР культурой
У нас появилась очень похожая книга Михаила Берга «Литературократия» (2000), в которой он заявил, что нонконформистский некоммерческий самиздат советского времени строился отчасти по образцу официальных институций, со своими лидерами, системами производства, критериями оценки, премиями, иерархиями, и в этом смысле не был по-настоящему альтернативой официальной культуре
В Латинской Америке критической теории оказалась близка педагогика Паулу Фрейре, который считал себя последователем не только марксистов, но и христианских экзистенциалистов, Эммануэля Мунье и Мигеля де Унамуно, и был близок «богословию освобождения» – так называли в странах Латинской Америке священников, разделявших марксистские цели классовой борьбы
При этом обратная трансгрессия не была только личным свойством Венедикта Ерофеева, но всей его компании, к которой принадлежали переводчики Владимир Муравьев и Наталья Трауберг – глубоко религиозные интеллектуалы, для которых христианское исповедничество и умаление себя было противоположностью любой уверенности в лозунгах и заявлениях.
Можно отметить и явление «обратной трансгрессии», когда напористости системы противопоставляется скромность, хрупкость, застенчивость. Черты обратной трансгрессии можно увидеть в современных движениях, защищающих слабых, но у нее есть очень почтенные предшественники. Один из них для меня – Венедикт Ерофеев
Классический этап развития критической теории – золотой век Франкфуртской школы и ее союзников в дальней перспективе, таких как парижский Коллеж социологии, который не был марксистским и даже вполне левым, но вполне был критическим
исторический роман – не психологический роман, имеющий дело с формированием характера в том числе и читателя во время чтения, а особый взгляд современности на себя (это первый тезис Лукича) позволяющий читателю отчетливо ощутить, в чем он современен и что он должен делать в современности, в том числе обособляя себя от прошлого и по-новому его конструируя: достаточно вспомнить, что благодаря роману Гюго «Собор Парижской Богоматери» (1831) сам собор и достроили
первое поколение неомарксистов стало исследовать литературу и искусство не только как источник, но и как симптом – здесь видно, что они современники Фрейда. Так, Дьердь Лукач еще в 1910-е
