автордың кітабын онлайн тегін оқу Три лиса Кромахи
Клара Кёрст

Кітап туралы Қазір оқып жатыр2 Тегін фрагмент

Клара Кёрст

Три лиса Кромахи

Шрифты предоставлены компанией «ПараТайп»

18+

Я третий лис Кромахи. Старик уже давно мертв, а я все еще проклят, как и прокляты мои старшие братья. Не берусь судить, кому из нас не повезло больше. Деклан помешался на власти и серебре, ему теперь мало сундучка, подавай целый погреб, мало ему пресмыкающихся слуг, он хочет, чтобы его окружали толпы лизоблюдов для целования краев его «священных» одежд. Дик грабит всех на право и налево на большой дороге. Люди говорят — разбойник и убийца. Вот бы мамочка обрадовалась. Нехорошо, дурно отзываться о покойниках, равно как и о людях, которые в один прекрасный день просто исчезли, растворились в воздухе, а посему тоже самое что мертвы. Ну а я? Я — Дилан, младший сын покойного графа Дэрве, третий лис Кромахи сижу в тусклой и мрачной долговой яме. Я шулер, картежник, мошенник, мелкая шушера. Именно из-за того что у меня образовалось немного (куча, воз и целая тележка) времени, я думаю обо всем этом.

Да, Дилан дела твои нынче плохи. Сыро, воняет, на полу алюминиевая тарелка с прилипшей кашей. И кто-то шуршит. Стражник Руден, он тут один, потому что засовы крепкие, а железные пруты — в четыре пальца, говорит, что это крысы-людоедки. Он на войне против Кавеллы потерял руку и обрел специфическое чувство юмора. Заслуженный работник ножа, топора, вилки и фляжки теперь на «почетной пенсии» — сторожит сухие остатки общества: отъявленных пропойцев, растратчиков и мерзавцев, коих социум низверг в адовы недры, в ямы, в сточные канавы, чтобы они своими ядами не погубили благословенное королевство Сатаракс. Руден пугает, конечно, на понт берет, но шуршит зараза, как часы тикают. В соседях у меня тощие с безумными глазами бледные тени людей, которые мычат и кашляют. Они даже говорить разучились. Спрашиваю одного: «Чего говоришь-то»? Смотрит на меня, глаза выпучил, потом как бросился на прутья, впился в них цинготными зубами, пытался прожевать. Стражник говорит: «Железа не хватает». Я думаю, что мяса. Хорошо еще Руден со мной разговаривает. Я уже знаю, что он вдовец, дочку зовут Лялей, а кошку — Бусей. Их семейные хитросплетения: ссоры, дележ наследства, карты болезней, разврат и пьянство не остались для меня тайной.

А я все эту лабуду слушаю, так как посажен в эту помойку на навеки вечные или до скончания своего скорбного века на этой стылой земле! Мама дорогая, не забалуешь, а ручки так и чешутся кости пометать али карточки передернуть.

Проигрался я давеча в пух и прах, все с меня этот супостат снял, идолище поганое, лопату ему в зубы, мразь вертлявая, обставил. Это я про купца Рогуслава. Стражник говорит, что он человек сто, не меньше, сгноил в этом каменном гробу! Эх, жизнь моя пропащая, на ветер шелухой семечковой выкинутая.

И никто мне сиротинушке не поможет. А долг-то малюсенький, отыграл бы в три подхода, да не простит этот гад, придется от тоски до доски гробовой, цельные пять годочков сидеть. Кормить меня, как заведено, будет Рогуслов, но на овсянно-ячменном рационе я едва ли протяну и год с моим жировым запасом. В голову лезет всякая чепуха, что сначала ремень придется уменьшать на пару дырок, а потом на этом ремне вешаться, чтобы крысы не пожрали мой тощий зад. Но не буду забегать вперед. Живу сегодняшним днем и наслаждаюсь каждой секундой, не думая о завтра. Хотя эта самая философия и сбросила меня с обрыва, да еще поцелуй воздушный послала в виде камня сверху.

Неудачи пошли, как дождь, когда подобрал я у берега товары заморские, потопшего недалече корабля да прикинулся торговцем. Хожу, места присматриваю для сбыта, деньгами сорю, чтобы в круг избранной элиты приняли, а руки чешутся по крупному сыграть, сорвать куш. Приняли, сыграть дали. Деньги, как снежок зимний полетели, манна небесная. Все что мог выиграл у молодого купца, рубашку с него последнюю снял, даже носки, не первой свежести, кстати сказать, в общем и целом ободрал как липку. Второй купец крепился, осторожничал, не такой азартный, как Рогуслав, да и в раж вошел, хотя дело уже было к рассвету. Тут Рогуслав и говорит, сестру ставлю против всего, что вы у меня выиграли. Голова закружилась, деньги, положение, престижная работу, а про свои торговые дела, ежели припрут, всегда соврать можно, что вся к морскому дьяволу потопла, нежели зятя сгноит, выкручусь! Девку Рогуслав привел — сопливая, запуганная, нос красный, всхлипывает, рот ручонками зажала. Миловидная, глазищи большие — голубые, одежду формы распирают. Толстозадые мамки жмутся у дверей, просят Рогуслава одуматься. «Скотиночка ты, Рогуслав. Она же сиротиночка, кто же о ней печься должен, коли не брат родной? Честным именем играешь — своим, девчонки, бедовый ты парень, дуралей!» Одним словом, жаль стало. Играли, как говорил, втроем — я, Рогуслав и еще один хрен с горы, старик с животом до второй комнаты. Эх, передернул, эх, пустил вход краплёного короля, его-то исподнизу — Рогуслову. Полный дом! Досталась ему и девка, и деньги, и все словом. Он обниматься ко мне полез, рванул камзол, дьявол, а из меня карты дождем посыпались. Невезение, одним словом, не фарт. Ух и отметелили они меня, исколошматили, бока намяли, зубы посчитали, морду собрали в складочку, нос сломали. Охохонюшки-хохо! Так и попал я в яму долговую, тюремную башню с подвалами темнючими. Отрада у меня небольшая — диетическое питание да Руден в качестве ярморочного шута.

Когда он устает травить байки о семейной жизни, меня за жизнь расспрашивает, а что я и рад поговорить с ним, так легче думается под наводящим расспросом. Двум смертям не бывать, одной не миновать, уж лучше от словесного поноса сгинуть, чем от этого райского пансиона «Небо в решетку».

Знакомство наше с Руденом началось с хождения сиего доблестного стража вокруг меня да около. Он как кошка возле мясца круги наворачивал, потом не выдержала душа поэта, подвалил и спрашивает:

— Сынок, как это тебя угораздило Рогуславу продуть, знающие люди говорят, ты мошенник приличный?

Я пожал плечами, не ответил. Руден замолчал, голову опустил, придумывает, пошел на второй приступ, с другого бока зашел:

— Вот вы, молодой человек, видно из приличной семьи, не пес шелудивый, исторгнутый преисподней, не на помойке найденный, чего вам тут срок мотать, расплатитесь с Рогусловом нежто денег жалко? Трясаните родственников на предмет золотых листьев, кровиночку в беде не оставют!

— Нет у меня таких родственников.

— А вот давеча вы бормотали в беспамятстве, что вы третий лис Кромахи, значит, есть и первый и второй, организация какая тайная или орден, может, братья заплатят за вас?

— Жалостливый вы, Руден, право слово, стражнику таким жалостливым быть не должно.

— Да не, я просто языком мелю, разве что я могу, только советом али участием, с этим скотом разве об чем поговоришь, вот вы сразу видно, птица другого полета, высокого, хоть и шулер.

— Я шулер не больше чем все, просто попался.

— Ну я об том же. Ну как там ваши братья лисы, помогут вам?

— Одному брату глаза застил блеск монет, другому кровь в голову вдарила, нет, не выручат меня братья. Да и по правде я давно как перекати поле, понятия не имею как они и что они, чем живы, словом, может, им еще хуже, чем мне сейчас.

Руден с нескрываемым недоверием посмотрел на меня.

— А матушка с батюшкой, родственнички какие завалящие, седьмая вода на киселе?

— Батюшка копыта откинуть изволил, а матушка — местонахождение неведомо, но что без денег, точно факт. Что до родственничков, мой дорогой Руден, токмо они знать обо мне не знают, ведать не ведают, а если нарисуюсь во всю величину, длину и ширину, испорчу им всю пастораль — отрекутся, не признавая.

— Эк, вы попали, расскажите же, поделитесь, сымите с души груз, тут заняться одно больше нечем. Время есть, его надобно съесть. Мне повеселее, а вам занятние, все лучше, чем в потолок таращится.

— Бывало мне Вэлла, кормилица моя, сказочки сказывала, что же теперь моя очередь тешить души. Слыхали, вы, мой друг Руден, об убийстве принца Керета в Беспокойном бору во время осенней охоты?

— Как же, как же знатная историйка была, давнишняя только уж очень. Убил его племянник, герцог Эствойский, сын брата меньшого. За сие преступное деяние этого герцога в графы низвели, вычеркнули из списка наследников на престол якобы под предлогом заключения морганатический брака, то есть неравного. Тут же простолюдинку нашли, обвенчали в соседней деревне и вся недолга, — обстоятельно доложил солдат, закатывая глаза да загибая пальцы, чтобы ничего не выпустить из виду. Убийство человека и такое наказание. Несоразмерно, — Руден сокрушенно покачал головой.

— Мой батюшка клялся на кресте, что его руки не замараны в крови. А женился он, чтоб вы знали, по большой любви. Да, имею честь представиться, Дилан, третий, младший отпрыск того самого герцога Эствойского, нет, простите графа, графа Дэрве. Родился я, кстати, от родителей, находящихся в законном браке, задолго до этой историйки.

— Батюшки святы! Какой фазан, какой фазан в нашем зверинце сидит, не хотите ли табачку? — оживился Руден и подтащил к решетке табуретку, видимо до этого момента он не особо верил в меня.

— Отчего же нет, давайте.

— Сказывайте дальше. Значит, граф невиновен, вот это поворот, вот это ухаб, вот это уключина, сказывайте. Кто же убийца, в чем соль?

— Дело темнее-темного, принца нашли с перерезанной глоткой, не кричал, не вырывался, значит, кто знакомый подошел и расчеркнулся ножичком, раз не пикнул Керет. Вероятно, кто из свиты егойной али батюшкиной, то не ведаю. Что примечательно, батюшки низвели, а командир той свиты, Ловчим его звали, ничем не заплатил за свое ротозейсвто. Одно знаю точно, принц Керет был гадом последним, такие пакости строил старому королю, так запутывал всю межкоролевскую дипломатию, так народ баламутил, что чуть гражданскую войну не устроил, да военной конфликт не развязал на почве кривого носа отвергнутой невесты. Нравилось ему воду мутить, это как пить дать. В общем, принц был не подарок любимому ребенку под Рождество.

— Считаете, за дело его порезали?

— Никогда не считал убийство решением, скорее еще большей проблемой, поглядите, к примеру, что сталось с моим дорогим папенькой, как срикошетило, ведь его все кровавым убийцей до сих пор считают, меж тем он безвинен как агнец.

— Позвольте осведомиться, кем была ваша дорогая матушка, из какого села, какого роду-племени?

— Ох, Руден, Руден это тяжелее всего объяснить. Друг Руден, мать моя была лисицей, лесной феей, обычной лесной нечестью. Глянулся ей отец, она и охмурила его, к рукам прибрала.

— Поженились они ведь в церкви, да? Стало быть, открестилась она от своей нечистой сути, — Руден с легкостью простолюдина верил во все колдовские штучки, что же оно и правда, кто бок о бок с лесами, полями, долинами и озерами век живет, тот не верить не может. Как можно не верить собственным глазам, я вас спрашиваю?

— Стало быть. Прежде чем выскочить за папеньку замуж, поставила она ему одно условие — никогда не входить без стука в ее опочивальню. Трое мальчишек настругали, у каждого из них на коже отметина горела — лисий след, верно, чтоб не забывали откуда родом. У старшего — под подбородком, у среднего — на груди, у младшего — на ноге. Тут люди шептаться начали все громче, дескать, графиня не от мира сего, да и пятнами дети помечены, нечисто тут. Граф задумался, сложил в уме два и два, и однажды не утерпел сердечный и вломился в покои матушки, а там лисица у кресла свернулась калачиком. Увидела батюшку, встрепенулась, пока он рот закрывал, меж ног его и проскочила. С тех пор мамашу не видели.

— Лисица?

— Она самая.

С потолка вода капает, солома ощутимо попахивает прелым, каменная лавка спину натирает, а я лежу себе, ноженькой дрыгаю и сказываю:

— Нас с братьями нянька воспитывала, кормилица Вэлла. Любила нас безмерно, баловала, всячески прикрывала от отцовской сердитости. Кормила на убой. Отец, когда не прибывал в мрачной стране меланхолии, был с нами очень суров. Поэтому от нас требовалось, как минимум не попадаться ему на глазах. Мы чаще всего обитали на нижних этажах замка и в деревне, в родительском домике Вэллы, где играли с ее детишками и деревенскими ребятишками.

Деревня носила звучное название «Серебрянная», когда-то там обнаружили клад разбойника. В деревне помимо легенд из прошлого, жила так сказать легенда настоящего — старый чернокнижник Кромахи. Его имя прогремело по всему побережью в ту пору, когда он еще жил в башне на берегу Гардийского залива. Ух, какие он дела проворачивал! Оживление мертвецов: упырей штамповал как две сопли из носа, проклятия вечные, пожизненные, до второй среды декабря и до седин или до проста

ты, чтение древних стел, превращение угля в золото, исцеление умирающих, оборачивание людей, изготовление тонких ядов, строительство солярных и лунарных храмов. Все было в ведении Кромахи. Но вот однажды, проснувшись осенним утром, почувствовав, что руки свело артритом, спина не разгибается, что он без боли даже помочиться не может, Кромахи решил завязать с темными делишками, на покой уйти, отойти от дел. Понятное дело, я не знаю, чего ему голову ударило в завязку уйти. Оставлю как версию, а вдруг не мимо рта, а в зубы? Приехал он в Серебрянную, частным, так сказать, лицом, купил презентабельный домик с грушевым садиком у вдовы скопытившегося сапожника. Насажал по периметру кустики крыжовника, вскопал высоченные грядки, овощи — морковку, огурчики, помидорчики, перчики, там фруктики — яблочки, груши, вишенку принялся выращивать, организовал успешный бизнес по производству и сбыту сидра и солений всем на загляденье и всем врагам назло. Специалисты местные, там всякие шептуны и гадалки потомственные, у которых в роду, когда-то двоюродная бабушка троюродного племянника баловалась с семенами дурмана и ставила капканы на зайцев ради амулетов, утверждали, что без чародейства. Никаких подозрительных смертей за период его проживания зафиксировано не было, да артефактов из которых сей маг черпал силу на его имя не поступало. Самое главное молчал как сыч, даже никакое слово-проклятие не разрывало его рот, хотя народ из кожи вон лез, чтобы хоть полсловечка вытянуть. Но он молчал как дорожный столб, что тут сделаешь, ну вот ничего не предъявишь. Дескать, он мне сказал, а у меня расти грудь перестала или все хозяйство разом отсохло. Никакого морального ущерба не слупишь, а уж тем паче материального. Многие жаловались и откровенно поскуливали. Такой авторитет поселился, а сказать то про него гадкого ничего нельзя. Обидно за себя и перед соседями стыдно. Но даром, что ли, в их краях как сорняки графские шаловливые сынки росли, не, не зря.

Была у нас у ребятишек забава, на слабо брали без учета там племени, рода, достояния и имени. Верхний уровень, потолок, шпиль церкви или крыша замка — залезть к старику Кромахи в сад да золотистых груш порвать. Сначала прокатывало. Старик зубами скрежетал, а поделать ничего не мог. Без лишних разговоров двух злющих цепных псов завел — высокогорных мастиффов, мордастых, злющих и вечно голодных. Слюна из пасти лужи только так делала. Пришло время собирать клубнику, собаки брюки на ребятишках изорвали. Как говорится, шрамы украшают мужчин. И так повелось, что после того как Кромахи обзавелся клыкастыми, никто не лазал к старику. Спустя какое-то время Дика, среднего брата, взяли на слабо по самой высшей мере. Ну, вестимо, из-за девчонки глупой да чернявой. Он на попятную не пошел и меня прихватил. Полезли, значит. Темно, страшно, зубы клацают, отбивают чечетку. Мы все бледные, пот с нас градом. До дерева добежали, только осалили его, слышим рык, я петляю зайцем меж кустами и грядками, псы за мной, Дик рвет грушу, она такая сочная, что сразу сок меж пальцев пустила. И бежать! Ух, как мы бежали, пятки сверкали перед смыкающимися челюстями с зубами вострыми. Когда уж на забор залезли, старик нас кнутом вдогонку огрел. Досталось, конечно, но за дело, признаю. Да и грушу мы все-таки стащили, пусть и одну на двоих. Кнутом нас угостили перед всем честным народом, перед девчонками, перед глупой и чернявой, в кулак прыснувшей. У Дика кровь взыграла, он, брызгая слюной, говорил: « Я это так не оставлю! Меня, графского сына, кнутом стегать, будто я раб весельный? Ну, нет, врешь, не уйдешь!»

С этого-то все пошло и поехало, поскакало и убежало, как каша вон из печи. Дик стал одержим стариком. Все за честь свою поруганную пытался отомстить. Через отца по протекции, понятно, действовать было не вариант. Принялся Дик за стариком следить, выслеживать экс-колдуна как дичь, толком не ел, не пил, все с дерева на дерева как птица перелетная перепархивал и углядел кой-чего интересное.

Старик в одно и тоже время, украдкой, оборачиваясь да озираясь, по сумеркам ходил к одному и тому же месту. Примечательно, что место это было не у него в саду, не около его дома, стоящего на окраине деревни, а рядом со старой разрушенной водяной мельницы.

Место обычное, под деревом, ничем не выдающееся. Сядет Кромахи, посидит там и домой двигает. Однажды ловит Дик меня за руку и говорит: Знаю, мол, как нам Кромахи наказать, у него под деревом кубышка, украдем деньги у старого колдуна — вот будет потеха, чтобы руку не подымал больше на графских сыновей.

Той же ночью, прихватив пятигранные фонари, закинув лопаты на плечи, мы поспешили к мельнице, что на речке пересохшей стояла. Зловеще ухал филин, пару раз мне показалось, что моей щеки коснулась летучая мышь бархатистым крылом. Вечерняя роса холодила ноги. Дик бесстрашно несся вперед, и все было ему не почем. Тогда я думал, что Деклан, старший брат не пошел с нами из-за миленькой дочки баронета, с которой у него были шуры-муры, а на самом деле тот просто-напросто ни сном ни духом. Дик, зная, что Деклан запретит тайную экспедицию, вовремя промолчал.

Пока Дик вприпрыжку скакал по лугу навстречу поднимающейся луне, я сгибался под тяжестью лопат. Брат пальцем тыкнул в темноту, и стали мы рыть. Рыли мы рыли, утирали лоб от пота утирали, пока наши лопаты не стукнулись обо что-то неведомое и подземное.

Я сказал, что дерево, а Дик — железо. И тот и другой были правы. Мы с братом выкопали дубовый гроб обитый по краям железом. И вместо того чтобы нервничая и икая его закопать, Дик предложил его выкопать и вскрыть. Выкопали, вскрыли. В гробу лежал скелет человека и скелет собаки в ошейнике. Тут уж было не до шуток, я хотел бежать, громко крича и подвывая, а Дик сказал, что так даже лучше и велел мне звать деревенского старейшину. Дик остался с гробом, а я, не чуя ног, полетел в деревню. Ох, и шуму я поднял, всю деревню разбудил. Собаки лаяли, лошади ржали, коровы мычали, козы мекали, овцы блеяли, бабы голосили. Ну, вы поняли, все делали то, что от них ожидали. В суматохе вся ночь и прошла. Следующим днем был назначен суд, судилище.

Мы с братом — свидетели ценные, но бледные. Гордые герои дня, спасители деревни от злобных колдунов, убивцев тайных. Никогда не забуду как зыркнул на нас колдун. Ох и страх испытал я, чуть в штаны не наложил. Деклан, узнав о наших проделках, нам все вихры оборвал да синяки на боках напечатал. Деревенские сразу накинулись на колдуна, сами понимаете давненько они такой косточки, сенсации, то бишь, дожидались. Колдун! Убийца! Черный маг! Ворог! Волк в волчьей шкуре! Некромант! Самые лестные титулы его были. Дик сначала грудь выпячивал, потом на нет сошел, в стенку вжался, а я в уголок осел. В колдуна снаряды полетели — капуста, ботва, морковь, редька горькая. Избиение началось. Хуже людской молвы — народный гнев праведно-неправедный. Все выплескивались, расплескивались, кто во что горазд. Сложили дважды два, навыдумывали черти чего, стали версии выдвигать, чей же труп, кто ентот погребенный на отшибе, на земле неосвященной? Местный лекарь, тот еще шарлатан, прочитал с пергамента результат предварительного осмотра. Труп мужеского полу, скелет несформировавшийся: молодой человек умер, не вкусив радостей из земного сада удовольствий, предположительно, скорее всего, смертью естественной. Возможно отравление ядом или от кровопотери, если рана была нанесена в мягкие ткани. Скелет не тронут. Обсуждали, мусолили, а колдун сидел, мрачнел, но держался. Тут откудась не возьмись, появляется слуга колдуна этого да как набросился он на толпу, такой монолог прочитал прочувствованный, что все прослезились, платочки друг у дружки попеременно одалживали.

Как вы смеете, говорит, горе родительское бередить, хамло вы деревенское, хомуты бесчувственные, каменные бошки, твари мерзкие и постылые, не будет вам теперь покоя, изверги! Родителя обидеть, выкопав единственного усопшего во цвете лет сына, да еще в смерти егойной обвинять.

Документы достал, зачитал, росписи ответственных лиц в морды сунул. Это решило дело.

Все конечно ахнули, на нас с кулаками повернулись. Глаза горят гневом, стали подбирать овощи и в нас, графских детей, целить. Деклан, уж молодым мужчиной считался, авторитет имел, сумел остановить чернь. Повел нас перед стариком извинятся силой, Дик упирался, а я что ягненок, куда поведут. Испугался — ужас, да еще ночь сказывалась, и по сей день в поту иногда просыпаюсь, закусывая наволочкой.

Привел нас, поставил перед грозные очи колдуна. Толпа на нас смотрит, изучает, если что не так, кинется, кабачками забьет. А колдун сидит на стуле неподвижный, брови свел, тяжело дышит, пол глазами буравит, сейчас дырку прожжет. У ног в открытом гробу скелет сына и той самой собаки, что в ошейнике.

Деклан принес ему вежливые извинения, называл нас всеми плохими словами, какие только знал. А колдун, словно его не слышал, когда брат говорить закончил, голову поднял и говорит:

— Проклинаю, проклинаю и проклинаю. Тебя, старший нарекаю властолюбцем. Тебя, средний, разбойником. А тебя постреленок, шулером. Вот вам мое слово. Пусть вас пожрет гиена огненная. Таково мое слово последнее.

Тут нас народ пихать стал, вон выгонять, на улицу проветриться. А в глазах у старика такая бездна плещется, такие волны вздымают, сейчас затопит. Нас оттеснили друг от друга.

Мы неловко улыбаемся, толкаем друг друга локотками, спрашиваем — чего и как. Выходим на солнце. Солнце печет, в теле усталость, глаза слепнут. Добрались до замка и спать повалились, мочи нет. Молва разлетелась быстро. Дескать, графских детей прокляли. Краски сгущают, прошлое ворошат без устали, языками чешут без остановки. Отец без пяти минут наследник престола, обвинение в смерти дяди, морганатический брак, вычёркивание из списков претендентов на престол, родимые пятна на трех мальчиках, исчезновение жены графа и вот теперь проклятие чернокнижника Кромахи.

Отец слег и сгорел в два счета. Затем Кромахи с лица земли исчез, оставив свой тленный прах, некромант его возьми, только душа его прямёхонько к дьяволу отправилась. Тут все и покатилось комом, набирая обороты, как волчок закрутились наши жизни беспутные.

Сначала Деклан порвал со своей нежной баронеткой и женился на богатой, уродливой дурынде из столиц с громким именем, после Дик убил в таверне банкира, в бега. Я — один остался, попал в дурную компанию, не обессудьте, характер восковой, нестойкий, податливый, стал поигрывать, чтобы отвлечься, да и все деньги — фьють, проиграл. Ушел и я из Серебрянной, попрощался с родительским домом, обнял рыдающую старушку Вэллу и — в дорогу. Стал крутиться не без толку в трактирах, на свадьбах, в тюрьмах, в портах, иногда били и калечили, иногда угощали выпивкой и братались. Со временем стало мне везти, стал на большие барыши играть, привык к разгульной веселой жизни. Девочки, вино, перстни, пряности, шелка да антиквариат заморский. Легкая жизнь. Проигрывался, но пока ставка небольшая, мог отыграться. А тут Рогуславу все спустил — ничего не осталось, покрыл имуществом, покрыл да не все, мировые судьи посадить велели на пять цельных годков, поскуды, чтоб им белого света не видать.

Глава 2.

Привкус свободы

Долговая яма — черный колодец с камерами. Камеры — карманы в штанах дьявола. Услышав утренние шаги Рудена, я подумал, что меня накрывает тьма, утопну я в конец в этом колодце полном дерьма. Но вместо того, чтобы привычно запустить тарелку по полу через отверстие внизу, Руден вонзил ключ и провернул его в ржавой ране запора. Дверца визгливо заскрипела.

— Вот, что лис, танцуй и виляй хвостом, у меня для тебя хорошие новости.

— Нежто отпущают?

— Твой владетель перестал платить за тебя. Женился, а бабы ровно ко всему окромя себя охоту отбивают, свет собой застют.

— Счастья ему в супружеской жизни.

Я вскочил так быстро, как будто не валялся здесь тухлой тряпкой долгих и мучительных две недели.

— Давай, двигай. Вот что еще, если тебе негде остановиться, поживи пока у меня, Ляля комнатку тебе какую-никакую отведет, в беде не оставим. Не должно так у людей, жизнь вся кувырком, понимаешь? Эту карусель кто-то должен переломить, в другую сторону пустить обязан, ну вот я, например, помогу тебе в трудную минуту, и мне кто-нибудь поможет. Понимаю, порвать с прошлым трудно, но ты попробуй, сразу не выйдет, не рвись, шею не ломай, но подумай, мозгами поработай. О родителях вспомни, не срами честное имя предков. Я сам отец, дочь гулящая, но добрая, как подумаю, что в беду попадет, а никто не поможет, волосы дыбом встают. Словом, живи, сколько потребуется.

— Рудэнище, спасибо тебе, друг. Выручил, так выручил. Вот уж думаешь, в капкан навеки угодил, ан нет, найдется человек, который разожмет железную пасть.

Руден прослезился, утерся грязным рукавом и направил меня на постоялый двор. Пока я слушал его и кивал невпопад, он железной палкой отодвинул круглую решетку, она с лязгом отошла. Узкая черная лестница уперлась в небо. У меня отчего-то подкосились ноги, ослабел я. Ах, сладкая сдоба свободы. Меня накрыло посреди лестницы, заштормило, я впился руками в перекладину, отдышался и, дыша через раз, кое-как, помаленьку-потихоньку, стукаясь коленками, выполз на белый свет. Как я был счастлив! Прожженный шулер, проклятый лис, я забыл обо всем на свете, думал только о счастье, о голубом небе, о белых облачках, о сельской жизни, об пушистых овечках, коровках с колокольчиками, раннем покосе, колодезной водице, о пирогах с картошкой и грибами, о белых платочках девушек, о крепкой самогонке. Ну и развезло же меня, як я расчувствовался, слов нет.

Пока я бессмысленно пялился в небо и вдыхал воздух полной грудью, в меня влетел огромный бородач в татуировках.

— Бродяга, — прорычал он, и толкнул меня с разворота плечом размером с бычью ногу. Я отлетел. Ругаться я не стал, а наоборот испытал благодарность. Тычок вернул меня с небес на землю, и я обрел присутствие духа. Ух, не зевай, парень! Зазеваешься, муха влетит, а, может, еще что похуже, дерьмо оно тоже, знаете ли, тоже летает.

Картины сельской жизни таяли прямо на глазах, я вспомнил об опасностях мира и об опасностях, грозящих персонально мне. Вот попадусь на глаза Рогуславу, случайно он глазом по мне скользнет, и небо снова будет в клеточку. Моя неосторожность и легкомыслие, они вроде незнания законов, не спасают от последствий. Затравленно оглядевшись, я нырнул в темный переулок и оказался в тесном дворике. В углу возле маленькой дверки я углядел бочку с дождевой водой. С корнем оборвал кружевные манжеты рубашки, ибо они стали черные, загнул рукава камзола, как смог почистил брюки и замшевые сапоги. Не помогло, но я успокоился. Провел мокрой рукой по волосам, потер щетинистое лицо и поспешил на постоялый двор, чтобы немного очухаться и зализать раны. Деньги, десять золотых, скромно и весьма плотно хранились в каблуках моих сапог, но кто дары судьбы отвергает, разве не олухи царя небесного?

Постоялый двор «Маркиз на сеновале» был трехэтажным деревянным домом, этажи пристраивались по мере расширения бизнеса из разных стройматериалов. Предупреждающе звякнув колокольчиком, я нырнул в дом.

У стойки стояла Ляля, я сразу догадался, что это она. Пухлая, пышнотелая блондинка с волоокими глазами, в вышей степени задумчивости. Одежда утягивала ее так, что практически не оставляла пространства для воображения. Обнажённые округлые руки, глубокое декольте, золотые кудри. Ее белые зубки впились в обсыпанный пудрой пирожок. Брюнеткам нельзя полнеть, русым — куда не шло, но блондинкам, о, блондинкам все можно.

Я уставился на нее, ибо в яме уж давно, а женщин, тем паче готовых к употреблению, не чаял увидеть вовек.

Она с невыразимой прелестью прожевала кусочек, облизала белый порошок с губ, отряхнула ручки и обратила свое благосклонное внимание на меня.

— Вам чего? — она кокетливо хлопнула ресничками и словно невзначай поправила платье на груди.

Я выдавил что-то нечленораздельное, а потом, путаясь в показаниях, попытался донести до нее, кто я и по чьей вине оказался перед ее светлым ликом. Она чему-то засмеялась, оживилась, на лице заиграл румянец.

— Так это вы спаситель купеческих барышень? Мне папка про вас все рассказал, — с этими словами она почему-то погрозила мне пальцем.

— Идемте, я вас устрою, — она схватила ключ и перекинула назад густые волнистые волосы. Кудри весело прыгали по спине, пока её вихляющие бедра указывали мне дорогу.

Она привела меня в узкую коморку, где с одной стороны лежали веники, горшки, старые вещи, пустые бутылки (какая жалость), ну и прочий хозяйственный и бесхозяйственно-криворукий-разбитый-непочиненный инвентарь, а с другой брошен матрац.

— Здесь не бог весть как удобно, но все же не скотный двор, навозом тем же не пахнет, а если холодно, то лучше прижиматься к человеку, а не к скоту, — она повела плечиком, обернулась на меня, застывшего в дверном проеме. С такого расстояния проще было ею любоваться. Проходя мимо, она на долю секунды прижалась ко мне пышной грудью и велела, чтобы я, когда закончу, спускался отведать ее стряпню.

На меня полыхнуло жаром. Сердце застучало, как молоток. Разве можно так крови играть? Эдак не далеко до инфаркту.

Первым делом я стащил с себя грязную одежду, провел ладонью по подбородку. Щетина-с как у хряка. Хорошо, еще бороду не успел отпустить, пробыл в заключение не так долго, чтобы окончательно махнуть на себя рукой. Покопавшись в старом барахле моего благодетеля, я отыскал сносный допотопный костюм и разношенные до моего размера сапоги. Пальцем тыкать, по крайней мере, не будет, ну а ежели хихикнут в рукав, это уж вопрос воспитания и чувства юмора или же их отсутствия. Справившись с брюками, я спустился вниз и прошлепал на кухню, найденную мной по запаху.

— Я уж думала, вы померли.

— Я тоже так думал, — пробормотал я, стараясь не глядеть в ее декольте, пока она ставила передо мной сковороду жареной картошки с мясом. Красивая женщина и вкусная еда — все, что мужчине надо, чтобы почувствовать себя человеком. — Я бы хотел привести в порядок одежду, банька-то у вас есть?

— А то как же, банька — средство первой необходимости для путников. Давайте так, сами в баньку, а я вам одежду почищу?

— Ляля, милая, о своей одежде я сам забочусь. Я мистер Сам Ломаю, Сам Делаю.

— У нас с гостями разговор короткий, вы получаете обслуживание, мы за ради вас работаем.

— Да разве же я гость? Вы меня удивляете, Лялечка.

Мы припирались недолго. Она садилась все ближе, мне становилось все жарче и жарче, все больше хотелось впиться губами, а то и зубами ей в ушко али белую шейку и без малейшего сопротивления капитулировать.

Положение спас Руден. Первый раз готов был расцеловать, а не гнать взашей неожиданно появившегося родителя, разбившего тет-а-тет с красивой барышней.

— Задурила уже голову, Лялечка? Крутить хвостом научилась, а полезное как горох об стену, и откуда такие таланты? Всё мать твоя, покойница, прохиндейка, только я за угол, а она уж задницей крутит на коленях у другого мужика.

Я широким жестом поделился с хозяином сковородкой. Руден, не брезгуя, приступил к работе, однако оценив жалкий паек, велел зажарить курицу. Пока Ляля командовала у плиты, папаша повернулся ко мне и поймал на месте преступления. Я уставился на лялину впечатляющую корму и с блаженной улыбкой тыкал вилкой мимо рта. Он улыбнулся и обезоруживающе спросил:

— Ну как дочка, берешь?

Я поперхнулся, он принялся стучать по моей спине, подскочившая Ляля принялась натирать спинку. Я едва вырвался из их крепких, заботливых объятий и красный, как рак, сумел кое-как выговорить (язык мне явно при этом мешался):

— В баню, я в баню!

Спускаясь или вернее скатываясь во внутренний дворик, по дороге, которую мне указала глухая прислуга, я осознал, что ночью мне не избежать штурма моей маленькой обители. И не то чтобы я был настолько против пухленькой блондинки с томными газами, просто в моей голове закон гостеприимства имел четкие параметры — бери, что дают, но не забывай, что ты не дома. Варварский закон диких племен, где гостю предлагали и ребенка, и жену, и бабушку, позволяющий брать и пользоваться всем, что хорошо и плохо лежит, на генетическом уровне отвергался мною, хотя от этих мыслей моя фантазия рождала непристойные картинки, главной героиней которых была, конечно, Ляля.

Баня была еще теплой, вероятно, не остывшей со вчерашнего дня. Пару раз в бочку нырнул, вынырнул, разумеется, столько же раз, застирал свои приличные шмотки — камзол и рубашкой три четверти рукава с интересными вшивками, отведенными для особых карточных колод. Стирать — дело не мужское, но настоящий мужик все должен уметь. Словом, еле-еле душа в теле, постирался. Лялю долго ждать не пришлось, она прискакала проверить, как я там справляюсь. Чтоб ее как-то занять, я попросил помочь развесить мое скромное бельишко. Мы позубоскалили, побрызгались водичкой, она пожаловалась мне на непроходимую тупость местных ухажеров, рассказала о своей детской мечте — о прекрасном принце (тут она случайно коснулась моей руки), о любви как единение двух сердец, чтоб как в сказках — жить друг без друга не могут, пищу принимать тоже, как сопутствующие клинические признаки — отчаянное сердцебиение и потливость. В довершении она сказала, что сердцебиение должно быть такое, какое у нее теперь наблюдается, и предложила прощупать пульсацию ее девичьего суматошного сердечка.

— А где ваша комната? –слетело у меня с языка во время пальпации грудной клетки.

— А вам какой интерес? — игриво откликнулась она, стукнув по пальцам.

— Да виды вот интересуют, а то у меня окошечка нет.

— А у меня есть, приходите, всё вам покажу, — расхохоталась она.

Мы бегали, прыгали, скакали, резвились как детишки, оставленные без присмотра родителей, чуть все мои вещи героическим образом постиранные не пороняли в грязь, где хрюкали поросята и шишились куры. Я пару раз прижался щетиной к ее пухлым губкам, поймав, тесно прислонился к груди, пошарил руками, где не следовало бы приличному джентльмену. Она позабыла, что надо покраснеть, укоризненно посмотреть или стукнуть меня по губам и рукам, в общем, мы довольно невинно резвились до ужина. Я не мог отвести от нее восторженных глаз и даже за ручку ее повел к батюшке, но во время опомнился и расцепил руки.

После пылких взглядов, зондирования ногой под столом в поисках дружественной ноги во время ужина «загрузка по горло» я решил ночью пойти на заработки, ибо до греха. Только вот как сбежать? Двери на ночь запирались на трескучий засов. Я подумал, что надо будет завтра его смазать маслом и сделать дубликат ключей, которыми запросто можно пробить черепушку даже великану.

Благодаря Ляле, я знал, где ее комната и знал, что у нее окно есть точно. Но как войти к ней в комнату, чтобы потом выбраться, я точно не знал. Ближе к ночи, я тихонько поскребся к ней. Она открыла мне дверь в просвечивающем розовом пеньюаре и спросила: «Чего я так долго?

Она без лишних церемоний вцепилась в меня губами и увлекла за собой, в комнату. Пока она прижималась к моей неширокой груди, я осматривал вечернюю панораму. За окном торчало одинокое дерево. Глядя на вздымающуюся грудь Ляли, я не совсем понимал, везет мне или все-таки нет.

— Ты такая пылкая, жаркая, а попить у тебя нечего?

— Может, ты еще и голодный? — ехидно спросила она, пока еще не понимая, мой вопрос — это ритуал ухаживания или я на самом деле заперся тигрой на водопой.

— Конечно, голоден как крокодил, — не моргнув, ответил я.

Она недоверчиво посмотрела на меня, недоуменно покачала головой, но поверила и, прошептав: «Сейчас», — выскользнула за дверь.

На долю секунду мне раздумалось прыгать, но, откинув постыдные мысли, я, бросившись к приоткрытому окну, вскочил на подоконник. Мои ботинки, вероятно, из драконовой кожи были огромными, но булыжники стены были еще больше, и я мог вполне устойчиво удерживаться на них. Держась руками за карниз, я прикрыл с внешней стороны раму и схватился за ветку. Я карабкался довольно ловко, навроде обезьянки. Жизнь на вольном воздухе, знаете ли, укрепляет, правда вынужденное проживание в местах не столь отдалённых сделали свое дело, и я поскользнулся и тяжело прыгнул с полуметра. Мои каблуки гулко стукнули о землю.

Небо было темным, и я, доверившись тучам, выбрал в качестве транспортного средства лодку. Рысью пробежав по ночным кварталам, прячась в густой тени и петляя, когда надо мной открывались окна, я быстро оказался на пристани. Весла мягко проникали в темную воду, как в масло, лодка раскачивалась, а впереди, на холмах, стоял город Сатаракс с редкими огнями и высилась темная громада королевского замка. Перевозчик, старый старик, содрал с меня целый золотой, но зато без разговоров, тихо и надежно. Те самые кровные десять золотых, что я сберег еще во времена своего купечества, сохранил каблук, несгораемый запас для вот таких сумерек. Старик высадил меня на пристани, а сам повернул обратно. Моя хата с краю — ничего не знаю, всем надо кушать. Я вылез на дощатый помост, соблюдая меры предосторожности вроде менее шумного сплевывания, а негромкого харканья, чтобы меня не запалила городская стража.

До сего тёмного дня я не был в столицах, но знал, что где-то здесь обосновался мой брат со своей страшно-богатой или богато-страшной женой. Нет, в гости я к нему вовсе не собирался, не в таковских мы с ним были отношениях, чтобы через пять лет разлуки завалится к нему на чашечку вечернего чая. К тому же кто я и кто он. Он там граф или баронет с громким именем жены, каким хоть убей, не вспомню, а я мошенник, шулер. Вдруг у меня еще племянники али племянницы есть? Если они хоть немного похожи на свою мать, Деклану придется здорово раскошелится, как сделал его тесть, чтобы повыдавать их на фиг всех замуж. Невесте — счастья, жениху –поздравления. А если они хоть капельку похожи на брата, значит они тоже лисята с интересными родинками. Что лучше — сам еще пока не решил.

Обычно я не такой злой, просто наступил в лужу дегтя, когда прятался от подозрительно мерных шагов. Оказалось, пьяницы пародировали стажников. Если бы шли стражники, ботинок не было бы жаль, ибо за дело пострадали, а так понапрасну. А у меня вид итак непрезентабельный, еще капля и чаша терпения переполнится, и меня в любое общество, кроме того, что под мостом, не примут.

Мой план был прост, я направлялся на дилижансные станции. Люди, проводящие много время в дороге, очень любят повеселиться. Березки, сосенки, осинки так мельтешат за окном, что глазки в кучку, начинает тошнить, а тут еще эта качка, точно куда-нибудь в скромный уголочек желудок вывернется. Никакой пакет бумажный не спасет или нюхательный табак. Карты, доказано, проверено, одобрено, лучшее лекарство.

Дорожные здания — убогие места для кочующих людей, потёртые и покосившиеся. От них несет конским навозом за версту. Днем этот прискорбный колорит оживляют собаки и дети, но по ночам дети спят, а собаки забиваются под заборы.

Я стукнул ботинками о порог и вошел. Мне представилась обычная картина — столики неярко освещенные керосиновыми лампами, за столиками — уставшие, сгорбленные люди со стаканами горячительного в одной руке, карточным веером в другой, узкая дыра в стенке для обширной продажи мест и для бесплатных и ёмких справок, за окошком — грубиянка-хозяйка, возлежащая на кушетке, от холода запахивающаяся в широкий халат, от жары — распахивающая. Лицо скучноприевшееся, несколько презрительное: «Видала, я эту жизнь, дескать, в гробу». «Ну что же, милочка, может, еще и увидишь».

Подошел, подобострастно улыбаюсь, достал сразу шесть монет, поиграл ими в зажатом кулачке, пока осведомлялся о самом редком маршруте Буцер-Лугака. Буцер — это первая из столицы. Лугака — это скудный, опустевший от войны городишко, где-то на границей с Кавеллой. Хозяйка, позевывая, ответила, что завтра к вечеру ожидается.

Я состряпал муку на лице, громко ужаснулся и всплеснул руками, принимаясь нервно расхаживать, судорожно зевать, бросая завистливые взгляды на картежников.

К середине ночи я утомил всех своими вздохами, ахами и неуклюжими телодвижения (рассыпанием монет по всему паркету). И к тому времени, как один из игроков откланялся по причине отбытия дилижанса в дальнюю дорогу, меня дружно попросили к столу.

За столом сидели пятеро в потертых костюмчиках. Самый юный, я про себя назвал его студентишкой, истошно чихал. Перед каждой своей сдачей он ругался на весну и персонально на цветение сирени. Заговаривание зубов мне показалось подозрительным, но поскольку от сдачи к сдаче денег у него особо не прибавлялось, я пришел к спорному выводу, что у него аллергическое словоизвержение на сдачу карт.

Сосед слева — мелкий, юркий чиновник, одетый в пиджак, заляпанный чернилами и заплатками на локтях. Он безмерно суетился, заглядывал как собака в глаза игрокам, пытаясь отгадать блеф, и трусил из-за каждой медной монетки и даже четвертушки. Еще левее — мастер шорных дел безысходно подтрунивал над игроками, стараясь привнести оживление в мертвящую скуку, и невпопад кривил свое лицо улыбкой. За ним — господин с жуликоватой физиономией человека, пытающегося изобразить из себя благородного джентльмена, но повадками безнадежно убивающий свою придумку. Он играл с плохо сдерживаемым азартом, разве что ногти не грыз. Лампа над столом освещала также обгоревшую рожу местного кузнеца, отличавшегося полнейшим равнодушием и красным носом. Мастер железных изделий профессионально, скучно метал карты, прикладываясь изредка к фляжке. Игроки выглядели вполне буднично, ничего карнавального. Ставки были мизерными.

Никакой шулер, в том числе и ваш покорный слуга, не станет сразу бросать в дело тяжелую артиллерию. Азы шулерства — первая игра всегда отдается соперниками, мелкий выигрыш — отдается, крупный — без зазрения совести захапывается в карман.

В эту ночь мне должно было повести. Руден остановил карусель, направил колесо в другую сторону, теперь у меня должна была начаться белая полоса. Но, нащупав на картах крап, я засомневался в этом. За этим столом уже сидел шулер! Какая досада, невинный и зеленый, слишком острожный, что даже я сначала его не разглядел. Приглядевшись к моим соперникам, я вернулся к своему подозрению насчёт бледного молодого человека, студентика, постоянно кашляющего и лазящего в карман за платком. При сдачах он громко сетовал на летнюю аллергию для отвлечения внимания. Холеные руки. Неподалеку от него лежали кожаные перчатки, значит, берег орудие труда, может, даже обрабатывал щелочью для чувствительности. Действовал он очень быстро, но бестолково, заметить, что он сдает карты из-под низу колоды или возвращает снятую колоду на место неопытному взгляду было практически невозможно.

Осознав, что ловить мне нечего (ибо закон шулера гласит, не отнимай хлеба у коллеги), на своей сдаче я раздал ему четырех дам и подмигнул. После того как он, сияя лицом, сгреб весь банк, я решительно отклонялся, неожиданно вспомнив, что забыл у тетушки важный пакет и, грустно повесив голову, пошел искать удачу в другом месте. Но далеко я не ушел. Скоро я услышал торопливые шаги у себя за спиной, меня догонял зеленый шулер. Он назвался Кэпом, сказал, что днем работает в королевской библиотеке, где за деньги рыл информацию разного рода для любознательных людей (там, отыскать дальнего родственника благородных кровей, чтобы приобщится к его древу или наоборот что-нибудь или кого-нибудь подчистить), а ночью, чтобы получить порцию адреналина, старается быть шулером. Однако у него не очень выходит, точнее не выходит совсем, так как он страшно нервничает и все усилия направляет на то, чтобы обмануть игроков, когда же доходит до игры, у него в мозгу возникает пустота, парализует конечности, и он воронит самые выгодные раздачи, так как его голова перестает варить. Лишь сегодня первый раз за все это время, ему повезло. С моей счастливой руки ему выпало четыре дамы, и он закончил свою сбивчивую тираду тем, что рад познакомится с настоящим шулером да еще таким благородным, как я. Кэп добавил, что я могу располагать им в любую секунду, что он готов ради меня в лепешку расшибиться и прочее. Я, не откладывая в долгий ящик, невинно поинтересовался, где он живет, а потом нагло напросился к нему в жильцы, Кэп сначала опешил, а потом пожал мне руку и повел на свою квартиру. Он снимал две комнаты в пансионы «Леди Стук» в паршивом районе, который звучно именовался Куриная Грудка. Комнатка, отведенная моей персоне, была аккуратной, как и ее хозяин. Тут не было даже пылинки, былинки или соринки. На подоконнике стояли в горшках цветы. Рукописи тщательно запакованы в тубы и расставлены в алфавитном порядке. Кэп позаботился обо мне, как не позаботилась бы и родная тетя. Постельное бельё пахло ромашками, на тумбочке рядом с кроватью я нашел ажурную вазочку с воздушным зефиром и кувшин абрикосового сока. Итак, удача была все же на моей стороне, правда, я ни насколько не приблизился к увеличению своего капитала, что было печально и требовало незамедлительных мер.

Пока я пожирал вкусный и полезный ужин во время завтрака — картошку с фасолью, запивая его монастырским вином, я расспросил своего нового друга Кэпа на предмет игорных домов с крупными ставками. Безусый шулер назвал несколько притонов, но из них выделил один, где варились с бульканьем и с восходящей пеной настоящие деньги, но он меня честно предупредил о ползущих дурных слухах, вроде проломленных голов и раздробленных конечностях. Называлось сие злое пристанище картежников «Клюв цапли», заправляла им дама, по слухам свирепая атаманша. Звали ее Индра Вертеп. Кэп, зловеще предыхая, рассказал, что шулеров туда впускают, но уже не никогда-никогда выпускают. «Кушают они их, что ли?» — дружелюбно пошутил я, а Кэп обиделся. Обидчивый и нервный шулер — такого я еще не видел. Незамысловатой песенкой отпугивали легковерных и шибко боязливых мошенников, в действительности же варварские методы редко где практиковались. Настоящего шулера, профессионала уличить не так просто. А если где безрукому настучат по головке, так для его же пользы, пусть свое дело ищет, со свиным рылом в калашный ряд не суётся. Мой шулерский камзол с вставками для колод остался дома, так что на самом деле я ничем ни рисковал, кроме как выиграть кучу денег у столичных ослов. Я помотался по заведениям на класс или два ниже и довольно быстро за три ночи выиграл около 100 золотых. Из выигранных денег 50 монет я должен был в качестве залога оставить швейцару в «клюве». Сей известный, популярный с растиражированным именем игорный дом располагался в самом конце района красных фонарей, где жизнь под этими красными солнцами кипела и днем, и ночью. Сумев увернуться от загребущих ручек легкомысленно и фривольно одетых барышень, изгибающихся в немыслимых позах, я подошел к высокому темному зданию с закрытыми ставнями. Вход располагался на подвальном уровне. Простучав условленный мотив, я смог войти в гостеприимно распахнутую дверь и оказался лицом к лицу со стариком, выставившим вперед свою бульдожью челюсть.

Он что-что прорычал мне в лицо, я кинул 50 золотых на стол, а пока они кружились и звенели, оседая на дне ящика, я царственной походкой вторгся на девственную территорию.

Карта шла весь вечер, мне вовсе не пришлось шельмовать. Удача так перла и перла, что на меня даже стали косится соседи по соседним столам очень недобро. Везунчиков не любят, потому что если одному так фартит, кого-то другого за углом поджидает тридцать три несчастья. Ведь не бывает так, чтобы было всем и сразу.

Утром с туго набитыми карманами, покачиваясь от вскружившей мне голову удачи, я покинул сие благословенное место. Первым же делом я купил себе приличный камзол, рубашки, носки, парон, труселя, затем рюдекюльчик и батистовую косынку — Ляле. Рудену — литр превосходного коньяка и упаковку табаку. Кошка Бусинка обошлась без моих знаков внимания, ибо её мне благодарить не за что, она под вечер точила об меня свои коготки.

Прокутив в столицах четыре дня, я в превосходнейшем расположении духа расправил крылья и направился в «Маркиза на сеновале», чтобы отблагодарить своих благодетелей. Кэп, собираясь на работу, как обычно, поделился со мной манной кашей с малиновым вареньем. Рисуя в каше рожицы и не дожидаясь пока они расплывутся, я решил, что жизнь — вполне сносна, и пусть она хоть три тысячи раз переливается обманчивыми красками и манит волшебными далями, как вора манят брильянты на шейке красотки, она стоит того.

Ляли у стойки регистрации не оказалось. Мне подумалось, что это дурной знак. В моей норе было все перевернуто, будто кто-то в порыве злобной ярости громил невинную комнатку. Бусинка сидела на пыльной этажерке и озлобленно шипела на меня. Я бросился по этажам и коридорам, глуховатая старуха, покраснев, среагировала на мои фигуристые изображения искомого объекта и махнула мне рукой в направлении баньки.

Спустившись, я обнаружил девушку, навзрыд рыдающую и утирающую слезы моим камзолом.

— Ляля, что с вами, — как можно удивлённей, подрагивающим теплым голосом, спросил я.

Она вскинула голову, и, увидев меня, с криком набросилась, меся воздух кулачками. Я, кое-как прижав ее руки к своей груди, попытался ее успокоить.

— Тише, чего ты так разбушевалась?

— Негодяй, мерзавец, обманщик?

— Я?

— Я за водой, а ты… исчез, испарился, так нельзя, нельзя с девушками поступать.

— О чем ты Ляля, за какой водой, я так напился за ужином вина, что сразу уснул.

— Уснул он, как же! Ты… я, ты пришел ко мне ночью… А потом возвращаюсь, а тебя — нет.

— За водой к тебе в комнату, а потом исчез, испарился? Лялечка, ты что-то путаешь! Тебе, верно, что-нибудь приснилось, ах, Лялечка и со мной такое бывает.

— Напился скот или признаться боишься, гад ползучий, змей подколодный, кот мартовский, — уж совсем нелогично закончила девушка, но, заменив мой невинный и непонимающий взгляд, резко остановилась. Она утёрла слезы, не зная то ли удивляться моей наглости, то ли верить мне. Я поцеловал ей руки и церемонно преподнес драконовы дары. Слезы высохли, она быстро переключилась на подарки. Клочки оберточной бумаги летели по закоулочкам! Ух, теперь можно выдохнуть. Камзол мой слегка был подмочен слезливой Лялей, а замшевые сапоги с секретом дык еще не просохли от воды. Ничего, я уже привык к руденовским сапожищам, гремят, они, правда, как цепи кандальные. Тьфу, тьфу, шоб не сглазить.

Я спустился на кухню, где мы с Руденом быстро приговорили коньяк к исчезновению с лица земли. Чем больше он пьянел, тем больше хотел со мной породниться.

— Ты что же считаешь, Ляля плоха для тебя?

— Да нет же, Руден, ты меня не слушаешь, слишком хороша.

Он пролил слезы о своей покойной жене, признавая, что мужики не в одном глазу не однолюбы, а все бабы все как есть — четырехлапые блудливые кошки. Я с наслаждением погрузился в желтый, янтарно-тягучий напиток. Вокруг меня плавала кошка Бусинка, а Ляля несла меня на руках, как младенца.

Глава 3.

Кэп на крючке

Той ночью я пребывал в кровати дешевого пансиона «Леди Стук», и переживал ужаснейшую ночь своей жизни, вне всяких сомнений, ну кроме той, когда я выкапывал труп мальчика и собаки. Во сне я дергался, потел и ворочался. Мне казалось, что я падаю с высокого обрыва. Земля катастрофически быстро приближалась, ощущения свободного падения как не бывало, а вот ощущение, что сейчас от меня останется мокрое место, заставляло меня дергаться и мучительно стонать. Поверьте, я махал руками, как орел двухметровыми крыльями, и не один раз приложился пальцами об тумбочку. Из всей белиберды, что мне приснилось тогда, я запомнил только один сюжет. Я был рыжим лисом, натурально, как есть с шикарным таким пушистым хвостом. Любая столичная модница с удовольствием сама оторвала бы его, открутила от филейной части, даже не затрудняя просьбой мужа зарубить это скверное животное, которое по какой-то несправедливости носит прелестный аксессуар.

Я что есть силы бежал от своры собачьих скелетов, старательно перебирая четырьмя лапами в безупречной иноходи, земля подо мной горела. Ну и по закону подлости передние лапы поехали и я носом ахнулся в вязкую грязюку. В этой жиже мои задние ноги, тьфу лапы, скользили и разъезжались, а передние — напрочь, цементно увязли. Я напрасно взбивал мокрую землю, ибо подняться совершенно точно не мог. Тут на меня прыгнул собачий скелет, лихо перевернул меня и принялся устрашающе клацать своими белыми и острыми зубищами перед моим лицом. Я, как только мог, отворачивал от него свой выступающий от плоскости морды нос и молотил лапами. Эта скелетообразная зараза меня все-таки зацепила, и я ощутил во рту привкус крови. Челюсти собаки еще раз раскрылись, как хищный цветок, и я, перед неотвратимой гибелью, настигающей меня на всех парусах, храбро закрыл глаза. В темноте закрытых очей, я услышал звук, с которым обычно выбивают пыль из старых ковров, и, открыв глаза, что же я увидел? Надо мной стояла старуха в каком-то балахонистом комбезе и выбивалкой колошматила кости чьего-то домашнего питомца.

Проснулся я от страшного стука в дверь весь склизкий от пота с полным ртом крови. Пошатываясь и чертыхаясь я поперся открывать «дорогому гостю», чтобы встретить его «хлебом и солью» промеж глаз. На пороге стоял белобрысый малец с огромными глазами.

— Офанарел, лунатик?

— Следующий раз будете так копаться, посыльный вас ждать не будет, — невозмутимо ответил он и протянул грязную бумажку, не сводя с меня ждущих глаз.

Я пошарил в плаще Кэпа, висящего в прихожей, и, найдя четвертушку, протянул ее мальчику.

— Не потеряй.

Мальчишка фыркнул.

В бумаге значилось: «Я по адресу Свиная рулька, 19; забери меня, угодил в камеру. Кэп.»

«Таки попался» — вынужденно констатировал я. А я почему-то думал, что дуракам везет. Я быстро собрался и выскочил на улицу, где, не сбавляя скорости, забежал в первый попавшийся трактир. Я затарился крепкой выпивкой, лекарство в некоторых особо безнадежных случаях, знаете ли, и извлек оттуда упирающегося извозчика.

Возле кеба жался знакомый голубоглазый малец и тер глаза.

— Не три, вампиром станешь, что тебе еще? — безжалостно рявкнул я на него. Ну, некогда мне было детсад разводить.

— Дяденька, дяденька, я потерял монетку, — всхлипывая, пробормотал он.

— Ну, что за детвора пошла, деньги в кулаке зажать, как следует, не умеет. Я же предупреждал тебя! Вот, держи крепче, только сопли не размазывай по лицу, а то мамка родная не признает.

Мальчишка схватил золотой и не благодаря отбежал.

— Господин глуп как пробка, — посыльный сделал мне нос и растворился в ночи. Маленький гадёныш. И куда только родители смотрят, отпускать в эдакую позднюю ночь пацана?

Я плюнул, помог извозчику взгромоздиться на козлы и мы погнали. Извозчик такие виражи закладывал, такие кренделя выписывал, что дух вышибало. Наконец-то мы прибыли. Я велел водителю кобылы ждать на месте, он кивнул и тотчас же стал клевать носом грязную фуфайку. Я озабочено поскреб подбородок, как бы кобыла не увезла наш кеб вместе с кебменом. Понадеявшись, что спящий извозчик, как и пьяный, не теряет свои профессиональные навыки, я спрыгнул на землю. Кеб остановился между жилым домом и королевской темницей, прятавшейся за толстыми деревянными воротами с маленьким окошечком привратника.

Эх, опять меня несёт в казенные места, чего я там не видел? Экскурсия по заповедным местам. Вот кабы Кэп так не верил в меня, как в Деда Мороза, шиш я бы тут оказался, вот когда человек такой с доверчивой и наивной верой ребенка попадается, пиши пропало, я не могу отказать ему. Ну, что я за человек? Я тихонечко поскребся в окошко, хамливо извиняясь за позднее вторжение. Окошечко, зазвенев стеклом, распахнулось.

— Кэп Мастак, — отчетливо выкрикнул я.

Засов грохотнул, щелкнул и дверь отъехала. По маленькому дворику на длинной цепи разгуливал пятнистый леопард. Тот самый, о котором сказка — даже на солнце бывают пятна. Ну, он убил кого-то, а его пометили, шоб не спутать в следующий раз ягненка с «волком». Будто бы у ягненка есть клыки и когти. Я, двигая бочком, прижавшись спинкой к периметральному заборчику, не дыша, чтобы не увеличивать занимаемую площадь ни на дюйм, добрался до входной двери. Вот уж бы никогда не подумал, что тюрьма может вызвать у меня вздох облегчения. Если дворик освещал слабый, но позволяющий видеть, не букашек в траве, а поросячью травку, керосиновый фонарик, то внутри царила тьма-тьмущая. Я кое-как дозвался до общающихся меж собой на повышенных тонах охранников, а все для того чтобы они растолкали своего сонного товарища. Заспанный страж — козлик отпущения проводил меня в камеру Кэпа. Известные виды. Избитый заключённый на мокрой соломе. Страж скучно зевнул и распахнул дверцу, оставив ключи болтаться в скважине. Я, всегда внимательный к мелочам, ибо в моей профессии их нет, обратил внимание, что ключ от камер один на всех, а поскольку у меня в кармане валялась припасенная глина для ключа от «Маркиза на сеновале», я не потерялся, пошатнулся и тут же оттиснул форму. Страж сладко зевал и утирал обильные слезы.

— Чахоточный? — спросил он меня, едва ворочая языком. — Вы все чахоточные, доходяги да задохлики.

— Вствай, дружище, — позвал я Кэпа, хлопнув его по плечу. Соломинки въелись, оставив узорный след, на мокрой от слез щеке. Ну, чисто ребенок.

Недоделанный шулер всхлипнул. Когда я подставил ему плечо, он оперся на меня и повис. Глаз подбит, нос сломан, ребро или даже два, вероятно, в живописную точку тире.

— До свадьбы заживет, я думал, будет хуже, — успокоил я его, отворачивая озабоченное лицо.

Тем же макаром — бочком-бочком и втянув живот, я с Кэпом на руках преодолел двор и подсадил работника умственного труда в кеб. Извозчик даже не проснулся, умный конь тихо и сочувственно заржал. Королевский библиотекарь повесил нос и развесил сопли.

— Что, Кэп, посчитали тебе ребра? — спросил я, чтобы хоть как-то его расшевелить, но он будто не слышал меня.

— Я не шулер, — тихо сказал он на выдохе.

— Конечно, не шулер. Шулерами не рождаются, шулерами становятся.

— Нет, ты не понимаешь, я не шулер, — сказал он так, как будто его рот был полон каши. Глаза жуткие, фосфоресцирующая боль в них светится, самобичевание в самом разгаре. Дай, думаю, расшевелю я этот осиный рой:

— Дружище, поделись со стариной Диланом, что с тобой приключилось.

У него болячка возле рта раздулась — больно смотреть, но глядеть, как человек душой мучается еще хуже. Я чувствовал за него ответственность. Кэп бесконечно, но деликатно приставал ко мне, чтобы я обучил его своему ремеслу. И я-таки в свободную от безделья минутку сдался на свою голову, ведь я жил на евойных харчах и занимал гостевую комнату, которую он снимал в дешёвеньком пансионе «Леди Стук» для маменьки из деревни. Мне развлечение, а ему лечиться два месяца. Я бился над ним без успеха, потому как все трюки, которые он так легко схватывал дома, на выезде он забывал. Его мозг отказывался ворочаться в экстремальной обстановке реальной жизни. Мои попытки заставить его успокоится, сосредоточится на успокаивающей внутренней картине, считать поросят в загоне, равномерно вдыхать и выдыхать, приводили к обратному эффекту. Он истерично пулял картами, переворачивал карты, ронял карты и что с ними только не делал, но точно не то, что должен делать шулер. Так-то. Бывая с ним в притонах, я чувствовал себя тем самым безруким, думая, что каждая моя игра может стать последней. Ибо понимал, если Кэпа начнут бить, нежто я в стороне останусь?

Глубоко вздохнув, Кэп повел свой душещипательный рассказ. Суть была в следующем, Кэп попал на какого-то туза-мажора, не разобравшись кто кому дядя, он начал финтить. Туз, заподозрив неладное или для острастки, окриком поставил его на место и засыпал вопросами, самым что ни на есть начальствующим тоном. Кэпа тут заклинило, он и бледнел, и краснел, и звенел, а ничего сказать не мог. И хотя инстинкт самосохранения сначала сработал, шулер-библиотекарь молчал, как будто язык проглотил, но потом инстинкт отключило, и Кэп с языка выплюнул все, что у него было на уме. То есть он фактически признался, что он шулер. Тузила этот оказался капитаном гарнизона то ли в отставке, то ли в отпуске. Он взревел, бросился звать стражников и тут же пригрозил неудачливому мошеннику колесованием. Кэп умолял, плакал и молил о снисхождении к его красоте и молодости, ведь он никого еще ни разу не обыграл. По его словам, он был виноват лишь в том, что пытался обжулить, но так как у него ничего не вышло, разве же можно его за это судить? — А если б вышло? — резонно возразил капитан. — Ищи вас потом, соколиков. Преступления надо предупреждать! Целесообразная профилактика. Набежали солдатики и хорошенечко отутюжили Кэпа, а потом бросили в камеру на Свиной рульке, 19, то есть в королевской темнице. Бессовестного шулера сначала помариновали, выпарили в камере, где спустя три часа его там навестил тот самый капитан. Он кинул мокрую тряпку Кэпу утереть кровь и предложил мошеннику сговор. Если тот будет рыть в своей библиотеке для него нужную информацию, то он его отпустит. Так Кэп синяками и затычинами был загнан под полицейский колпак. Был шулером, стал дятлом.

Глава 4.

Ручной зверек

Чтобы не примелькаться в « клюве», я попустил пару ночей. Днем я обретался в Маркизе, по ночам у притихшего Кэпа с теперь вечно виноватой физиономией. Быть пойманным на крючок власть имущих и всех имеющих, как кипятком на задницу. В Маркизе я флиртовал с Лялей, иногда брал ее за ручку и целовал между пальчиков. Она мило краснела и гоняла вчерашних ухажеров. В одном деле я осторожничал, зато в другом сидел на пороховой бочке. С радостью, словно спеша к старому другу, на третью ночь, как старый филин в родовое гнездо, я полетел в игорный дом. Руки у меня откровенно зудели, я уж было подумал, что дерматит, сладкого переел, ан нет, просто по картишкам больно соскучился. Азарт — вон он двигатель жизни! Баба какая тебе приглянется, тот же механизм запускается, а если заглохнет, считай ты евнух, монах, философ на отшибе жизни. Такой вариант — он совсем не про Дилана!

Бывая в незнакомых доселе местах во второй раз, я чувствовал себя как дома, как рыба, мигрирующая метать икру из соленых в пресные воды, как будто маршрут написан на подкорке. Я привычно кивнул швейцару с челюстью дога, словно делал так вот уже на протяжении 20 лет. Швейцар поднес пальцы к голове и подобострастно улыбнулся, показав кривой прикус.

Мне опять чертовски вело, ну прямо-таки сверхъестественно, карта шла ко мне и шла, как речная снедь к водяному. Даже не пришлось воспользоваться колодами, мирно устроившимися на внутренней стороне просохшего наконец камзола. На меня уже не косились, а буквально пожирали глазами, народ столпился и неприлично глазел. Запахло жаренным, я понял до беды три шага.

С каждой сдачей я призывал себя остановиться, но не мог. Бес, имя ему легион, толкал меня под локоток. Утром, около четырех часов, я понял, что зверски устал и, выйдя из игры, рассовал купюры по карманам и ссыпал монеты в коробочку для пожертвований. Один мужлан, завистливо сверкая поросячьими глазками, обвинил меня в злостном мухлеже. Его дружно поддержали все мои соперники и вдобавок все соглядатаи, веля, мне раздеваться для досмотра, дабы они могли убедиться в моей честности. Я ответил, что не понимаю, как мой голый зад может доказать мою честность и решительно отказался. Они молча и угрюмо указали мне на правило, начертанное на стене, черным по белому, гласящее, что заподозренный в мошенничестве обязан любым способом подтвердить свою порядочность. Меня взяла обида, а бандитские рожи уже отрезали путь к выходу. Я прыгнул в центр комнаты, к винтовой лестнице с узкими перилами, ведущей наверх. Забравшись на нее, я мог довольно долго отпихиваться ботинками, спасибо Рудену, кожа не пропускала острые лезвии ножей супротивников. Логическая цепочка была такой: наверху — дверь, за дверью — комната, а в комнате — наверняка окно. Я подумал, что становлюсь не мошенником, а прямо-таки домушником каким-то, приобретая еще одну дурную привычку, лазить из чужих окон.

Я шел спиной, бандиты медленно поднимался по лестнице за мной, особенно напирал бородатый здоровяк, забитый татуировками. Пока я, разглядывая дохлого кота на его шее, пришел к выводу, что это тот самый, что толкнул меня, когда я впервые вдыхал бодрящий воздух свободы в пригороде, и приготовился с особой жестокостью пнуть его, почувствовал, как мою шею щекочет острый ножик.

— Выбирай, шельма, будешь моим псом или кормом для моих псов, — расслышал я весьма и весьма приятный женский голос.

— Я буду вашим псом, мэм.

Ножик убрался. Я повернулся, потирая шею. Невысокая хрупкого телосложения женщина с длинными черными волосами высокомерно улыбалась мне. Лет тридцати, деловая, хваткая, непомерно серьезная, глаза не мигают — злая красота. Не попросить, не отнять, атаманша Индра Вертеп.

Глава 5.

Яблоко от яблони

Я с беспримерной легкостью вжился в новую роль, моя приспособляемость к совершенно различным условиям, работам и местам удивляла временами и меня самого, но выполняя одну и ту же работу во второй, а уж тем паче в третий раз, я чувствовал себя коренным жителем и потомственным мастером в одном лице. Зачастую это вызывало побочный эффект в виде сводящей скулы зевоты.

Меня взяли сборщиком таксы с местных самоделкиных, то есть ремесленников, коим мадама предоставляла места на рынке. Моим непосредственным начальником оказался мутный холеный мужичок усредненных лет с мертвыми глазами. Его звали Мутный, что как нельзя кстати подходило к его описанию на фонарных столбах Сатаракса. Ходить и выбивать деньги из несчастных трудяг, наблюдать семейные ссоры и плач ребятишек из-за дрянных леденцов и деревянных игрушек, прибитых к полу, мне совсем не улыбалось. Ненавижу детские слезы, все готов отдать только бы малыши перестали размазывать еще незасохшие козявки по пухлым щечкам. Могу плясать, паясничать, рожи корчить, стихи читать, одеваться в женскую одежду — все, что угодно, только не реви! Я не брал денег с тех, кому нечем было платить, предпочитая выигрывать золотые, серебрянные, медные в карты. Когда Мутный узнал об этом, он сразу же пригласил меня на интимную беседу.

Подымался я по винтовой лестнице с тяжелым сердцем. Меня отчитают, возможно, пройдутся кулаком по хребту, запретят играть? В общем, я не ожидал ничего хорошего. Согласитесь чего хорошего — быть чьим-то псом. Гавкать и вилять хвостом никогда не входило в сферу моих интересов. То есть, когда меня спрашивали в детстве: «Чем я хочу заниматься в будущем?» Я отвечал: «Бить морды драконам, драть хвосты маникорам и тырить золото у грифов».

Когда я на цыпочках прокрался в кабинет, то рассчитывал застать начальство в неприглядном виде, чтобы потом играть на неловкости. Если Мутного, конечно, можно поймать на такой бесхитростный трюк, ну а вдруг…. так вот, когда я проник в злополучный кабинет, то застал лишь письменный дубовый стол и три кресла. Лишь в углу комнаты я обнаружил малого со светлыми волосами и большими карими глазами с весьма и весьма грустной мордашкой, того самого посыльного с плутовскими ухватками и ужимками. Золото для меня не столь важно, как важен принцип. Он задумчиво ковырялся в носу и считал мух, увидев меня, он замер с испуганным выражением лица пойманного на месте преступления.

— Смотри, мозг пальцами не выковыряй, — пошутил я, чтобы он перестал так на меня пялиться карими глазищами, пугаясь и пугая меня.

Мальчишка палец из носу убрал, вытер об штору, но промолчал. На столе было куча бесхозных бумаг.

— Малый, я тут прошуршу немного, а ты постой на стреме, — скомандовал я. Ничего так не объединяет людей как совместное грязное дельце.

Без зазрения совести и воровато оглядываясь, я приблизился к бумагам. В центре стола лежала папка, на ней было написано «Герцог Эствойский». Интересно, — подумал я, и уж было протянул свои загребущие ручонки к бумагам, как тут же их одёрнул, услышав за своей спиной:

— Мама, он копается в твоих вещах.

— Шельма у нас ученая? — ехидно проговорила Индра, атамнша, дама-мадама, как я про себя называл ее.

— А стучать нехорошо, малыш, в твоем возрасте это уже положено знать, — погрозил я господину провокатору пальцем.

— Это мой сын Иньего, — угрожающе разъяснила атаманша.

— Ах ваше высочество, знакомство с вами для меня честь. Вы уж не судите по людей по ботинкам, судите по тому, куда они вас приведут.

— Прекратите фокусничать, господин шулер. Иньего, сядь в угол поиграй, не мешай взрослым. А ты, лентяй, будешь моим секретарем.

— Есть, мэм. Я весь в ваших руках и трепещу, как пойманная птица.

— Будешь сидеть за этим столом, будешь писать, что я тебе скажу и как я тебе скажу. Главное, не задавай вопросов и не трепись, у нас тут с трепачами разговор короткий.

— В прорубь?

— Нет, в выгребной коллектор, чтоб дышать темно, глядеть затрудненно. Иньего грамоте обучишь, коли ему охота будет, а то без дела постреленок.

— Иньего, ну-ка дружок, разгадай загадку. Мужчина приходит домой. У него в квартире сломались все часы, свет отключён свет. Как он догадался, что у него вор в квартире?

— У него наручные часы тикали.

— Умный парнишка, сработаемся, иди сюда я покажу тебе, как пишется слово вор.

Мальчишка, не тушуясь, подошел ко мне. Пока я ажурно выписывал закорючки, вошел человечек с мертвыми глазами.

— Этот хлыщ что за моим столом делает?

— Теперь он секретарь, ценный грамотей. Господин Шельма, начинайте вот от сих вот до сих. Иньего, проконтролируй.

— Нельзя так мадам Индра, этот гад ни одиного налога не изъял, мужки перепились, а теперь смертным боем детей и жен бьют, а он у нас чистенький. А вы его еще секретарем награждаете, негоже это людей портить.

— Горбатого могила исправит, идем Мутный, у тебя есть и другие задачи, кроме того как драть сидрых козлов.

Я едва удержался оттого, чтобы не показать Мутному черный от чернил язык. Видели ли, в задумчивости я пихаю перо себе в пасть. Индра цапнула со стола интригующую меня папку, я изобразил несознанку, и они с Мутным покинули помещение. Мы с атаманчиком оказались один на один.

— Эх, такой маленький ты, а уже тюремщик. Тебе вот не приходило в голову, малыш, что тюремщики такие же заключенные, как и их подопечные. Они вынуждены охранять каторжников, не отходя от них ни на минуту, по сути, они так же несвободны.

— Что значит шельма? — обезоруживающе спросил он меня, тараща свои черные, как мухи, глазищи.

— Ловкий человек, — с широкой улыбкой ответил я.

Характер бумаг, которые я тщательно крапал, носили провокационный характер, что даже я, индифферентный разгильдяй, как-то исподволь менял подчерк до неузнаваемости. Вот, к примеру, один из моих первых шедевров:

«Дорогой мистер Крюс, ваша толстая задница и тридцатый подборок, наверное, не догадываются, что деньги, на которые им было дозволено откушаться, поступили хозяину кривыми дорожками. До сей поры кроме вас никому не было известно, что большая часть средств вкладчиков пущена на сомнительное предприятие брата вашей жены. Правда остроугольна, и вот настал тот день, когда она прорвала темный мешок и вылезла на свободу, где была отловлена мною. Дорогой мистер Крюс, трепещите, ибо правда страшна и темна, и я один являюсь ее попечителем, будьте осторожны и не кашляйте, но всегда помните, я все о вас знаю и не спущу с вас пристальных глаз. До скорой встречи! Пылкий недоброжелатель».

Ну и все в таком духе. Я извращал свою фантазию как мог, стараясь пострашнее приоткрыть человеку, что тайна, которую он так тщательно оберегал известна, по меньшей мере, еще одному человеку, анониму, который не сообщает больше ничего, кроме факта открытия информации посторонним лицом. Я был первой птичкой в этой цепи устрашения, второй птичкой было лицо, являющееся к объекту с неясным намеком, но перед которым этот объект открывал все двери. Функцию вторых и третьих, если понадобится, птичек выполняли Мутный с мускулистым и татуированным мистером Бородачом.

— Чем твоя мама только не занимается… — между делом жаловался я Иньего.

— Она занимается шантажом и вымогательством.

— Должно быть, ты ее очень гордишься?

— А то как же.

Глава 6.

Сладкое любят все

Как-то утром сидя за столом полным бумаг, еще ежась от утреннего холодка, я, похлебывая кофе, закусывая бутербродами с рыбой и роняя нещадные пятна на письма запугиваемых адресатов, я услышал какой-то рев на лестнице. Иньего спал, уткнувшись носом в складную книгу, которую я ради шутки написал и разрисовал ему. Истории в ней были с картинками, заканчивающимися каждый раз по-новому, в зависимости от того, как мальчик ее складывал.

— Это мое дело женщина, а не твое, — послышался мужской, знакомый мне голос

— Кто это посмел в таком тоне разговаривать с твоей мамой? — подмигнул я спящему Иньего.

Первым вошел мой брат-разбойник, неуловимый Дик. Мы удивленно уставились друг на дружку, потом он приложил палец к губам, будто причесывал усы, давая понять, чтобы я проглотил язык.

Следом разъяренной фурией ворвалась Индра.

— А ты чего спозаранку здесь, жаворонок, что ли? — с порога накинулась она на меня.

— Жаворонок на вертеле, а секретарь на письменном столе, — сказал я, облизывая масляные пальцы, решив противостоять натиску этой вспыльчивой женщины, чтобы не уронить себя в глазах брата еще больше.

Она накинулась на меня, что поделать, не ожидала она увидеть кого-то в столь ранний час на рабочем посту. Что, впрочем, понятно, кому нравиться видеть неуемное усердие подчиненных. Обременяет. Ну, ее к лошадинному подхвосту! Однако дела творятся мармеладные! Дик и баба, не помешал ли я личному разговору? Хм. Я заявил, что у меня принцип, коли не лег ночью, утром уж не ложись, иначе проспишь все на свете.

— Хватит просиживать свои штаны, сынок, иди в кондитерскую, потрескай пироженных, а то ты скоро просвечивать начнешь.

Дик сунул мне в кулак деньги и незаметно подмигнул. Индра раздраженно кивнула мне и изобразила своей ручкой что-то вроде «кыш-кыш». Ну, оно и правильно, как еще птичек гонят? Хотя возомнила о себе эта дама-мадама черт-знает-что. Так командовать мною мог только старший брат Деклан, ну и Дик, иногда. Я изобразил покорность и поймал насмешливый взгляд брата, ну теперь — шутки, вроде — сидишь под юбкой, будут главным украшением нашей беседы. Проснувшийся мальчишка выскользнул было за мной, но я сказал ему, что зубы неча портить, поэтому пусть чуток на полочке полежат. Иньего сверкнул глазами. Обидчивый и гордый, ничего, может, еще человеком вырастет.

В столице было много кондитерских, но лишь одна достойная упоминания. Даже третий, проклятый лис мог всегда отвести свою душу за тортиком с жирными прослойками крема и тонюсенькими вишневого варенья. Белое двухэтажное здание с открытой верандой манило покупателей своей изысканной простотой. Тут были рады любому покупателю при деньгах, сладости на любой вкус и из любой части света были выставлены на белых салфетках в стеклянных витринах. Посетителю, как голодному до красоты и утончённого стиля, так и голодному, как крыса с корабля дальнего плавания, открывался чудесный вид на цветущий сад с фонтаном. Вся эта напомаженная красота разжигала волчий аппетит. Встреча в кондитерской была превосходной идеей. В кондитерской в это время дня околачивались мамочки с маленькими сладкоежками, но никаких бандитов, шулеров и проходимцев не наблюдалось. Идеальное прикрытие.

Заказав себе всего и побольше, я стал ожидать брата, второго проклятого лиса. Неуловимого Дика-разбойника. О нем шла слава, точнее неслась семимильными шагами и срывала с крыш кровли, что он убийца и грабитель. Грабил он почтовые дилижансы, экипажи благородных лордов, фургоны, полные золота и драгоценных камней. Что до убийств, то без них я думаю, не обошлось, но я точно знал, что Дик не был диким зверем, и если ему случалось проливать кровь, то в самых неизбежных и неотвратимых случаях. Шел слух, что Дик не грабил нищенствующих монахов, сирот, смазливых дамочек, короче тех, кто, так или иначе, тронул его грубое сердце за жалостливую струну.

Тот факт, что Индра и Дик были знакомы, не сильно меня удивил, ведь шантаж и компромат, с помощью которого я творил «дьявольские» письма, не мог существовать без личной корреспонденции. Так я пришел к выводу, что мой брат грабил почтовые дилижансы для мадам Индры, вероятно, за щедрый оклад. Гордясь тем, что змея моей мысли схватила себя хвост, я запихнул в себя порцию горячих вафель с клубникой.

Потеряв действительность на несколько мгновений, я очнулся лишь, когда проёме двери возникла широкоплечая фигура моего брата.

— Ну и плутовка эта дамочка.

Братец бросил свою шляпу на стол, чуть не опрокинув мой стакан с горячим шоколадом.

— Грог, — скомандовал он стюарду в белой рубашке и с черным бантиком.

— Дик, я думал, ты в горной деревушке жмешь девок на сеновалах между делом и прочим, а ты в столицах, и твой затылок подвергается огнедышащему облучению потных жандармов.

— Типун тебе на язык. Шляпу на лоб надвинул — кто меня узнает? Некоторые дела требуют моего личного присутствия. Не у всех же есть такие толковые помощники, как мой младший братец. И как тебя угораздило прислуживать бабе?

— Когда тебе приставляют нож к горлу — это не может считаться выбором.

— Я в общих чертах так себе и представлял, — сказал он и, похлопав себя по животу, без предисловий уничтожил изрядный кусок вишневого пирога.

— Что за дела ты ведешь с мадамой? — спросил я, чтобы понять, насколько доверяет мне мой брат Дик.

— Так… А со старшим ты виделся?

— Не довелось, вот ежели бы он так же запрасто как ты завалился к атаманше, тогда у нас выпал бы шанс свидеться. Ну а ты?

— У нас с ним общий… бизнес.

— Не знал я, что ты так дела уважаешь, что даже с бабой партнерствуешь вне кровати. Чуют мои пятки, здесь что-то не так, колись, Дик, в чем тут подвох?

Дик немного помялся, если можно выразить так его рожу, собранную в комок горделивого бахвальства, невольного восхищения и добровольной капитуляции.

— Да, поначалу я ухлестывал за ней, но она дала мне от ворот поворот и еще пендаль отвесила. Ну, ты же её видел, не безглазый. Сначала окромя ее красоты ничего не замечаешь, а потом в глаза бросается только ее злоба. По секрету скажу, я когда… ну беру почтовые дилижансы, отдаю письма ейному человечку, тот копии строгает со всех интересующих бумаг. Она мне шедро платит, требует только сохранять секретность и осторожность. А с твоим братом у меня все по-взрослому, беру по его наводке грузовые фургоны — золото, камешки делим пополам… С одного бока у меня — фон Краумбах, а с другого — хозяйка притона! Оба ни сном, ни духом. Я меж ними, как меж двух огней. Тебе по секрету, ты у нас ни рыба не мясо, нейтральная сторона, не то, не се…

— Уважил, брат.

— Было бы иначе, стал бы на бабу работать? Я всегда правду-матку режу. Ты чего надулся как хомяк на крупу? Шучу, я брат. На душе легче стало, когда тебя увидел, хорошо, когда в медвежьей берлоге есть ружье, пусть даже от съеденного охотника. Ха-ха! Ну не дуйся, брат, ты часом еще не ручной ей песик, не сдался на милость ее чар, а то много таких недопесков бегает, рады бы и лизнуть, а им шишок под носок. Нет, не из таковских? Ну рад слышать. Своя пчела в чужом пчелином гнезде, лишней не бывает.

— Будь острожен, Дик, ей доверять не след, да и Деклан, он же маму родную продаст под эдаким проклятием. Где политика замешана, там грош человеческой жизни. Он же у нас зять первого министра, высоко взлетел залетный.

— Яйцо учит петуха, курам на смех! Сам знаю, как сиську сосать. Ха-ха. Ну, и соскучился я по тебе. Вот по Деклану ни на грош, а по тебе, младший лис, да!

Он сгреб меня в объятия. Я вежливо по-дружески постучал его по спине.

— Ща пушу, не вырывайся так. Ха-ха!

— Ну, держи ухо востро, Дик, — я пожал ему руку, перемазав заварным кремом.

— Видел бы ты сейчас свою физиономию, прямо кормилица Вэлла. Ну, мальчики, не бегайте, не прыгайте, не скачите, а то лихорадку схватите. Ха-ха! Бывай!

Я махнул ему рукой и принялся заедать оскорбленное самолюбие ватрушкой. На меня упала тень. Я поднял глаза. Напротив меня стоял Иньего. Его взволнованный вид был красноречивее слов.

Я медленно дожевал кусок, аккуратно вытер пальцы о белую салфетку и на тяжелом выдохе спросил:

— Все слышал?

— От первого до последнего слова.

Я сделал жест, показывая, чтобы он присаживался для переговоров. Мальчишка деловито сел напротив меня, завязал вокруг шеи полотенце и выразительно глянул на меня. Я заказал ему горку шоколадных эклеров и молока.

— Наябедничаешь на меня мамке? — горестно спросил я.

Мальчик так энергично заотрицал головой, что у него уши мелко затряслись.

— Что же тогда?

— Я поделюсь с тобой своим секретом, — с трудом, но наслаждением прожевав затолканный пальцами в рот эклер, Иньего вытер рот тыльной стороной руки и залпом выпил молоко.

Забыв смахнуть молочные усы, Иньего рассказал, что в юности его мама повстречала человека из высшего общества. Тот ее соблазнил и обещал жениться. Обещать не дать, а дурам дай повод выпрыгнуть из юбки, и вот Иньего в животике у Индры, а папаша, удовлетворив свой основной инстинкт, и знать их не хочет. Но Индра не была плаксивой дурой, она поклялась дать своему сыну причитающееся ему блага высокого положения в обществе. Папашка, по какой-то невероятной случайности, вскоре после этого откинул копыта, всунув их в белые тапочки где-то на границе Кавеллы и Сатаракса в жарких схватках за спорные земли, ведомые вот уже не первое и ни последние поколение. Такое ощущение, что люди прежде рождались только для того, чтобы умирать на тех багровых полях. Хорошо, что сейчас мир, тишь да благодать. Индре для восстановления прав, то бишь, вселенской справедливости, требовалось отстранить от управления королевства Сатаракс старого короля, ибо сей коснеющий в древности правитель защищал неприкосновенность высшего класса, не позволяя разбавлять его жидкой кровью третьего сословия. «Дьявольскими» письмами она вербовала сторонников, чтобы те поддержали нового, подходящего короля, когда старый спляшет последнюю татрантелу. Вот баба черт, всех в узел завязала. Только кого она рассчитывала посадить на престол? У меня перед глазами возникла папка «Герцог Эствойский». Хе-хе! Дела принимают круто интересный поворот.

Закончив повествование, Иньего прикончил последнее пироженное, умудрившись при этом перемазаться от подбородка до лба, тем самым поставив многоточие в нашем разговоре.

— Теперь мы побратались секретами, твоя жизнь зависит от меня. Моя жизнь от тебя, — серьезно сказал мне мальчик. Его черные глаза были непозволительно доверчивы.

Глава 7.

Неуловимый Дик

Мутный, резко открыв дверь, быстро пересек комнату и встал как вкопанный возле окна. Он с сосредоточенным видом принялся жевать усы, чего-то напряженно ожидая. Я нервически похохатывал над очередным письмом, чтобы расшевелить кровожадную фантазию. Иньего меня передразнивал, а Индра время от времени, проходя мимо стола, веером расплющивала мух на моих бумагах. На улице раздался отдаленный шум толпы.

— Что там еще? — обратилась она к Мутному, раздражающего ее своим загадочным молчанием.

— Неуловимого Дика поймали.

Индра прильнула к окну. Смех замер у меня в горле, но я все же скатил его с языка.

— Да помолчи, ты, шельма, — прикрикнула Индра.

— Его проведут по району Красных фонарей, району Черных костей и по Голяшкам, чтобы все проститутки, убийцы и воры знали, что возмездие грядет, — процитировал королевский циркуляр Мутный.

— Его поймали, потом за нас примутся, вот увидишь, — добавил он, хмурясь.

Я бросил на стол бесполезные бумажки и тоже подошел к окну. Иньего уже прижался носом к стеклу. Дика везли в крестьянской телеге. На нем не осталось ни единого живого места. Весь в синяках и ссадинах, одежда изорвана. На животе огромное родимое пятно — лисий след. У меня такое же только на ноге да поменьше, это у нас от матери. Нищие и калеки, словно забавляясь, кидали в эту мишень — гнилые овощи.

— Мама, у него на животе засохшая рана?

— Не фантазируй, Иньего, это всего лишь родимое пятно.

— Что они с ним сделают?

— Преступников в королевстве Сатаркас вешают, — жестко ответила Индра, но ее рука ласково взъерошила голову сына.

Я прикрыл глаза и мучительно размышлял. В голове пульсировала только одна мысль — спасти брата. Я знал точно только одно, Дик, мой брат не может быть повешен. Цена, которую я заплачу за это освобождение, не имела никакого значения. Эта задача требовала от меня пристальнейшего внимания и полной самоотдачи.

Я развернул бурную деятельность, разошелся на всю катушку, пошел в разнос. Денег к этому времени я скопил около пятиста золотых, и все они ушли на фокус с городскими, менее щепетильными стражниками, чтобы в момент икс все храбрые вояки, охранявшие близлежащие кварталы, отворачивались и чесали репу. Один из квартальных был непробиваемым. Поклонник старого жандарма Ловчего, служившего еще в юные годы «старого короля», иначе говоря, этот страж не имел ни по одному из вопросов своего мнения. В его деревянной башке сидел лишь страх обмануть доверие начальства. Предложив ему деньги, я бы обеспечил себя малогабаритным жильем на неопределенный срок, и уж точно Дика не спас бы, «сняв» соседнего «бунгало». Взяла меня кручинушка. Караульный средних лет, педант, женат, есть сын и дочка, ходит по струнке, дышит по приказу. Особых выслуг перед отечеством нет, жалоб тоже. Была лишь у него одна слабость, когда сей страж порядка застигал ночную бабочку за «кружением вокруг фонарного столба», ему доставляло немыслимое удовольствие мучить ее, выслушивая предложения профессиональной взятки. Он, конечно, ни на что не соглашался, но какое наслаждение ему доставляло выслушивать мольбы, угрозы, просьбы и грязные предложения!

Кроме этого квартального оставалась нерешенной основная проблема — как пройти в помещение темницы, проскользнуть мимо охраны, освободить и вывести всего одного преступника? Даровать мир и свободу всему криминальному миру не входило в мои планы.

Если бы у меня была совесть, она бы меня мучала. Однако этот рудиментарный орган напрочь отсутствовал в моем организме. Я втравил в дело Иньего и Лялю, своего маленького друга и свою влюбленную возлюбленную. Иньего согласился сразу, его хлебом не корми дай сделать какую-нибудь шалость. Я бы взял Кэпа, но у него нервы ни к черту и он завалил бы дело абсолютно любое дело, требующее адреналина. Тогда уж не одному Дику не миновать петли, а еще трём недоделанным спасателям. Шея Ляли предназначена только для ожерелий — жемчужных там али коралловых, ну никак не для пенькового галстука. Ну а шея Иньего откровенно еще недоросла до петли, несмотря на трюки вроде «я потерял монетку, мама мне надерет уши».

После той истории с «эротическим сном» Ляля не очень-то мне доверяла, хотя явно дала понять, что она девушка одинокая и никого у нее окромя меня и батюшки нет. Когда я на чувстве вины пытался к ней подъехать, чтобы скоротать вечерок, она уходила, говоря, что она меня не верит, и что только законная жена выдержит эдакого охломона. Как вы понимаете, чтобы добиться ее согласия на эту афёру, мне пришлось пообещать на ней женится. Одну жизнь спасаю, а другую рублю под корень.

Ляля как-то просто согласилась, хотя в глазах зажглось какое-то недоброе мстительное чувства. Женщины — о, вы загадка большая, чем парад планет на небе. Но, оставим поэзию.

Основательность — вот был мой основной принцип в подходе к работе. Иньего заверил меня, что его дед был жуткий спец по изготовлению сонных порошков. Вероятно, фармацевт. Я для чистоты эксперимента проверил кашицу сине-желтого цвета на кошке Бусенке, она отрубилась как миленькая и беспробудно дрыхла часов пять у меня на подушке, хотя я подвывал, гавкал и ронял рядом с ней тяжелые предметы. Я поднял такой шум, что разбудил сердитого Рудена, который в чувствах сказал, что шулеров в своем пансионе он потерпит, а оборотней — нет. Мне пришлось заливать гнев коньяком.

В каретной мастерской я нашел разваливающуюся коляску и почти за бесценок купил ее. Пройдясь по ней молоточком с гвоздиками, я уверился в том, что она прибудет к месту назначения в целости и сохранности. Клячу под нее я отыскал в первой же живодерне. Когда я ее покупал, она была Неприметная и грязная, но когдя я окатил ее из ведра, она казалось черной, а когда вылил на нее еще два ведра воды, оказалось серой в яблочко. Тощая, высокая, ребра торчат, губы распухли от трензеля, зубы наполовину сточены, спина провислая, круп квадратный, но выносливая, если откормить либо дорого рабочая лошадка.

Кобыла, осознав, что я ее вывожу из скотобойни, прониклась ко мне особенной любовью и ласково пожевывала мои пальцы.

Под покровом ночи, сохраняя конспирацию, я, запихал в экипаж фривольно одетую Лялю. Дубликат ключа от «Маркиза» мне кузнец сработал что надо, я понадеялся, что второй дубликат будет сработан ничуть не хуже. Смазав хорошенько замок, я уберег себя от лазания через окно. К счастью, и Рубен спал крепко.

Взгромоздившись на козлы, я громко считал ухабы, называя каждый из них непристойным словом. Добравшись до притона, где алхимичил в свободное время лекарский внучок, я свистнул Иньего, и наша банда уже в полном составе и идеальной боеготовности отправилась брать крепость.

У Ляли зуб на зуб не попадал, у нее похолодели руки, и она начала громко икать. Я дал ей сделать глоток коньяку для храбрости. Иньего по моему указу ссадил ее в квартале Голяшка. Я поцеловал её в лобик, почувствовав себя при этом сутенером.

— Ну, брат, Иньего, надеюсь, твое снадобье сработает, иначе не сносить мне головы. Услышишь мои дикие крики или дикие крики Ляли, скачи отсюда, хватай девчонку и хоронитесь.

— Не боись, Ди, у нас качество проверенное временем, все как на монетном дворе. На держи, у меня еще осталось, вдруг пригодится, если кто просыпаться начнет, ты под нос порошок сунь. Вдунет — опять в сон провалится, — заверил меня голубоглазый преступник.

— Твоими бы устами.

Опять передо мной возник высокий деревянный забор, опять это маленькое тюремное окошечко привратника. Я велел Иньего отъехать за угол, а сам, поплевав на руки, полез наверх, потому что привратник по моим расчетом должен был спать. Как вы понимаете, это было не так. Я застыл как марионетка, одна ножка по сю сторону, вторая по ту. Внизу бродил отпущенный с цепи леопард, причем не бродил, а мотался, зубами клацал, глазищами вращал, а народ весь служилый сидел на будке привратника и молчал как в покойницкой. Меня увидели, естественно загалдели:

— Что ж ты так долго, скотоврач. Мы тут уже два часа сидим, тебя дожидаючи.

— Храбрецы, что случилось? — прочистив горло, спросил я.

— Еду мальчишка нам из трактира притащил с какими-то пряностями, дали на пробу леопарду, а он с дуба рухнул. Как кот, что валерианой нализался, стал рваться и подрал цепь. Мы все сюда и забрались. Усмири зверя, спаси честь жандармерии, озолотим.

Я почувствовал, как о мою ногу потерлась чья-то большая голова. Эге, кто-то дозу выпрашивает. Я бесстрашно прыгнул вниз. Леопард выгибал спинку и льстиво заглядывал в глаза. Я залез в карман и, искупав руку в порошке, сунул под нос зверю, леопард всю руку мне обслюнявил.

— Ну ты даешь, мужик. Прямо заклинатель леопардов. А мы как же?

— Снотворное в воде размешаю, он выпьет, заснет, и вы сможете слезть. Главное, чтоб он не видел, хитрая бестия.

— Идет, — согласились бравые служаки.

Пока мне объясняли, как найти бак с водой и помещение с кастрюлями, я подергал леопарда за усы, чуть-чуть раздразнив его, чтоб служивые не расслаблялись, а то вдруг какой храбрец найдётся, все-таки не девочки с ленточкой в косе. Леопард стал прыгать вокруг меня, припадая на передние лапы, и скалиться как собака. Хвост ходил ходуном, отбивая бедра. Жандармы вжались в крышу с такой силой, что верно продавили ее.

Зверь преследовал меня до двери, но я, сунув ему руку с очередной взяткой, ловко просочился в щель. В здании никого не было, мне безумно везло, все жандрмы прибежали смотреть на леопарда, когда он начал свои сумасшедшие скачки. Бездельники празднолюбопытные и праздношатающиеся! Вот как они королю служат. Хорошо, что Ловчий еще отсюда валит часов в пять строить детей и умиляться внукам.

Я неплохо ориентировался в темнице, и быстро нашел камеру Дика. Он широкой спиной прислонился к решетке, в руках у него ходила губная гармошка. Будь я сентиментален, у меня бы защемило сердце.

— Вылезай из своей берлоги дикий лис.

— Дилан, брат мой! Благодарение богам у меня есть младший брат.

— Старый язычник.

Я отпер ключом дверь.

— Вот так просто, мне даже обидно, что меня никто не стережет. Как ты, где они?

Обидно ему. Я тут весь извелся об судьбе будущей жены, а ему обидно!

— Сторожа твои на крыше привратницкого домика прячутся от взбесившегося леопарда.

— Уважаю, — Дик в порыве чувств прижал меня к своей могучей груди.- Дилан, дозволь сделать пакость на добрую память?

— Пакость нам может обойтись слишком дорого, — строго сказал я.

— Я мигом, дай мне пять минут, — Дик меня не спрашивал, а просто предупреждал, что на пакость ему потребуется пять минут.

— Дик, Дик, да стой же, идиот. Вот проклятье.

Дик притащил мундир Ловчего и новенькую, перекрученную до скрипа петлю. Повозившись немного, он удовлетворенно крякнул. Когда мы поднимались, парадный мундир зловеще покачивался в петле.

Велев Дику оставаться за дверью, я выскочил во внутренний дворик и предложил леопарду чистой воды — он решительно отказался. Жандармы взвыли и стали посылать на мою голову проклятия. Недоучка, скотный врач! У нас тут все уже затекло. Мы хотим пи-пи! Кто-то пожаловался, что слишком тесно и жарко, что грубая ткань формы еще никогда не была столь колючей. Я испросил разрешения на примитивное колдовство папуасов из диких джунглевых лесов. Мне сказали — делай что хочешь, только сними нас отсюда.

Я накидал дров посреди дрова, развел огонь, чтобы дым валил на зрителей, станцевал им в зажигательный танец, скормил леопарду остаток порошка, а когда он уснул крепким молодецким сном, мы с Диком перемахнули забор. Из-за забора я крикнул этим недотепам:

— Все, можете, слазить.

Они, кажется, отказалась, решив подождать, пока развеется дым.

Глава 8.

Подозреваемые

Деклан, опершись на трость с ручкой в виде льва, задумчиво осматривал пустую камеру. Только вчера он беседовал со своим братом. А сегодня птичка упорхнула из клетки. Кто-то вызволил Дика, кто-то счел своим долгом, из дружеских, товарищеских, братских уз освободить головореза. Кто-то, но не он, Деклан, его старший брат. Только вчера Деклан суровым тоном говорил своему брату, что если он не будет сотрудничать с правосудием, то его вздернут на виселице, его бездыханное тело будет болтаться на главной площади и станет пищей для ворон в назидание другим разбойникам.

Дик ворочал широкими плечами и мял в руках чье-то письмо.

— Любовная переписка? — не без ехидства спросил Деклан. С детства он был самым рассудительным братом, самым головастым, самым ловким, он знал, что следует делать, чтобы добиться своего. Его младшие братья всегда были персонажами сплетен и пересудов, всегда их за что-нибудь да можно было отчитать, но не его, не Деклана. Он всегда и все делал так, что комар носа не подточит.

— Тайная любовная переписка, — ответил Дик и, густо покраснев, скрутил бумагу с убористым почерком в руках.

— Тебе всего лишь надо сдать пару-тройку подельников, чтобы сохранить жизнь, попасть на рудники, где уж я позабочусь о твоем благополучии и благополучии твоей крали, — так говорил барон разбойнику.

Дик в ответ лишь грубовато отшучивался:

— За свои прегрешения надо платить своей шкурой, а не расплачиваться чужой. Я разбойник, а не гнида.

— Тебя будут пытать, Дик, — пытался вразумить его старший брат.

— Это уж не моя проблема, это уж на их совести, — отвечал убийца и разбойник.

Деклан, ворочаясь этой ночью в холодной постели своей плоскогрудой женой с пучеглазыми глазами, думал еще об одном средстве, которое могло бы сохранить Дику жизнь, но здорово осложнить жизнь ему, барону фон Краумбаху. Если бы брат сказал, а Деклан подтвердил документально, что в жилах Дика течет королевская кровь, благородного разбойника просто упекли бы в высокую башню или монастырскую келью. Деклан не предложил этого брату, надеясь, что он одумается, ведь, что важнее ровного течения собственной жизни? Деклан не мог найти ответа на этот вопрос. В конце концов, разве у разбойника может быть честь, вот у барона честь быть должна — переливающаяся и наносная, как лак на мореном дубе. Деклан в глубине души знал и честно признавался себе, что он, впрочем, как и многие другие не является благородным рыцарем, о которых пишут в глупых рыцарских романах.

Раздумья Деклана были прерваны чьими-то шагами, кто-то возмущённо отбивал такт каблучками.

— Сбежал? — услышал он женский голося.- Какая замечательная новость!

Перед бароном фон Краумбахом возникла миниатюрная женщина с копной густых, черных волос.

— Отчего же? — спросил её барон, думая, что перед ним тайная возлюбленная Дика.

— Ненавижу смотреть казни. А вы кто?

Ее карие глаза изучающе осмотрели его с головы до ног. Но прежде чем он открыл рот, чтобы отрекомендоваться этой импульсивной дамочке, из темноты коридоров нарисовалась усатая фигура жандарма Ловчьего в сопровождении солдат в голубой форме жандармерии.

— Мадам, месье, я попрошу вас задержаться, проследуйте за мной в кабинет, — прогнусавил он.

— Вы смеете указывать барону Деклану фон Краумбаху? По какому такому праву?

— Вы задержите в тюремной казарме даму? Да вы знаете, что я владелица «Клюва цапли». У меня не брезгуют бывать и члены королевской фамилии!

— Я задерживаю вас не в тюремной казарме, как вы изволили выразиться, мадам, месье. Я прошу вас, именем короля, пройти в мой кабинет и задержаться для разъяснения некоторых вопросов. У нас чрезвычайная ситуация, пропал государственный преступник, ваши показания могут облегчить его поимку.

Жандармы окружили взбешенную парочку, оставив вокруг них около полуметра, считая, что именно столько необходимо для того, чтобы человек ощущал себя свободным, но не безответственным.

— Допрос, это уже слишком, — проворчала Индра, нервно копаясь в сумочке.

— Чего вы там ищите — карманного адвоката? — раздраженно проговорил барон, когда она толкнула его локтем.

Индра и Деклан еще немного пошумели, но наталкиваясь на каменные лица жандармов, изменили свои планы и проследовали за Ловчим.

Королевского жандарма звали Ловчим уже более полувека, уж никто и не помнил его настоящего имени. И хотя он был очень медлителен и невежественен, Ловчий славился своей въедливостью и неподкупностью. Конечно, барона и владелицу игорного дома никто не собирался помещать среди вшивых бродяг и прочих криминальных физиогномий, но королевский жандарм по собственным эгоистическим соображениям решил столкнуть Индру и Делана вместе под своим присмотром, ибо его интриговала загадка — зачем им обоим понадобилось нанести визит неуловимому Дику в тот день, когда его подло выкрали из-под носа главы жандармерии. Вот ему достанется на орехи из-за этой гнусной историйки! Он самолично спустит пару шкур с лоботрясов караульщиков! Допустить эдакую скабрёзу накануне его юбилея, ну разве не обидно? А ведь он уже немолод, как бы коронованный старик не решил, что он утратил свою хваленую хватку и не отправил его на покой. Покой. Ловчий вздрогнул только от одной этой мысли. Покой — это кладбище, где цветочки и покосившиеся оградки. Вульгарная оперетка какая-то! Ловчий, наблюдая за успехами грозного разбойника, придерживался мнения и активно толкал его в массы, как и в королевские покои, что Дика поддерживает чья-то очень могущественная рука. Ибо в арсенале у мерзавца не только удачливая разбойничья шайка, но и ценные сведения из первых и весьма грязных рук. Кандидатура барона де Краумбаха, он же Деклан Дэрве, он же Деклан Эствойский, на эту вакансию казалось ему сомнительной (зачем единственному зятю одного из самых богатых людей в Сатараксе тырить деньги), но вот мадам Индра, бывшая некогда любовницей принца Керета, со своим злачным притоном, где обретались самые известные ловкачи, могла подойти на роль хотя бы посредника. Ловчему, как человеку, давно работающему в сыскном департаменте, было хорошо известно, что случайностей не бывает, что одно всегда связано с другим, даже если это «одно» не подозревает о своей связи с этим «другим». Его библиотекарская крыска, которую он недавно так ловко накрыл, сообщила ему информацию, согласно которой Индра и Деклан имели меж собой связь, нет, не любовную, а куда-куда теснее. Королевскому жандарму оставалась выяснить знают ли об этой неслучайной случайности, об этой связи «одна» и «другой».

Ловчему казалось, что он ухватил звезду за хвост, нащупал путеводную нить. Ему оставалось только не выпустить золотую рыбку из рук.

— Проклятые ищейки, из-за вас я порвала платье. Будете выплачивать моей портнихе, — Индра презрительно бросила подол платья на пол и выпрямилась на стуле.

— Всенепременно, мадам, — услужливо кивнул жандарм, приставленный к высокопоставленной парочке.

Деклана и Индру поместили в кабинет Ловчего под охраной жандарма, совмещающего в себе функции полицейского и мальчика на побегушках. Ловчий, извинившись, откланялся, как он сказал, примерно на пять оборотов длинной стрелки.

Полномочия его «заместителя» были весьма сужены начальственными приказами. Время от времени безусый подчиненный на возмущенные жалобы Индры, как заведенная кукла, повторял:

— Не положено, мадам.

Или:

— Сейчас мадам.

— Экий болван, — не выдержала Индра и хлопнула перчатками по столу.

Деклан, положив ногу на ногу, закурил сигарету. Индра бросила на него злющий взгляд и фыркнула. Барон фон Краумбах тут же исправил оплошность и предложил сигарету владелице игорного дома. Индра убийственно на него посмотрела и разразилась тирадой:

— Вы считаете раз я не леди, раз я не благородных кровей, можно об меня ноги вытирать? Так вы полагаете? Прежде чем взять в руки эту отраву, вы могли бы спросить меня, как, наверное, не раз спрашивали свою жену или гостей своей жены: «Можно ли мне закурить?»

— Отраву? — Деклан сначала был готов расхохотаться, потом поправил лицо, добавив толику серьёзности, и затушил сигарету.

— А вы думаете, гадость, что вам напихали в эту бумажую трубку, вызывающая привыкание, полезна?

— Вы раздражены, успокойтесь. Поверьте, раздражаться гораздо вреднее, чем курить сигареты.

— Тогда не раздражайте меня! — Индра сверкнула глазами. Деклан с удивлением изучал ее изящное лицо с выразительными глазами и тонко очерченными скулами. Смуглая кожа была чистой, не оскверненная краской.

— И чего вас понесло в темницу? Что вам до неуловимого Дика, барон как вас там…

— Барон фон Краумбах.

— Как вы сказали?

Он повторил, и Индра ненадолго притихла. В пылу задержания она не расслышала имени своего «сокамерника», но теперь она была отчетливо поставлена перед фактом.

— Чего язык прикусили? Слыхали мое имя раньше?

— Кто же не слышал имя человека, отказавшегося от своего имени ради родового имени жены, — тут же вернулась в привычное расположение духа хозяйка притона.

— Так вот чем я известен в широких массах, — шутливо отозвался Деклан.

— Кроме жадности, алчности и прожорливости, да.

Барон попробовал себя ущипнуть за бок, чтобы оттянуть кусок жира, но у него ничего не вышло. За стройную талию барона отвечал подвижный образ жизни — плавание и охота.

— Надеюсь, вы понимаете, что последнее утверждение — это жалкий поклеп. Исходя из признания последнего факта ложью, вы предстаете в некрасивом свете разносчицы сплетен, клеветнических измышлений и глупых небылиц.

Она с ненавистью сузила глаза, но поскольку его успокаивающий голос еще не смолк, она не стала его прерывать.

— Ну, чего вы так всполошились, сейчас нас отпустят, формальная процедура. Ловчий попробует пару комбинаций, связывающих наши имена с именем неуловимого разбойника, у него ничего выйдет, и он нас отпустит, правда, королевский жандарм?

С этим вопросом Деклан обратился к портрету короля, висевшего над креслом Ловчего. Индре показалось, что молодцеватый король, портивший ей кровь своим твердолобием, подмигнул.

Она благодарно взглянула на Деклана и замолчала. Появившийся через несколько секун Ловчий, топорный физиономист пришел к малооптимистичному выводу, что его «подозреваемые» ничего не знают о своей «тайной связи», стало быть, обвинить их в сговоре не представляется возможным, таким образом, он терял красивую версию.

Ловчий сидел, набычившись, оттопырив нижнюю губу, о которую изредка слюнявил желтый палец для того, чтобы мусолить какие-то путаные записи у себя на столе.

— С какой целью вы вторично навестили разбойника? — спросил он барона.

— Я принес ему Библию.

— Вас обрадовала весть, что разбойник сбежал, верно? — задав этот вопрос Индре, он вцепился в нее взглядом, как клещ в кошку.

— Хотела плюнуть ему в лицу. Неделю назад он украл сундук с фамильными драгоценностями, которые я отослала кузине. А обрадовалась я, потому что с утра слюноотделение неважное. В следующий раз, коли расстараетесь, подготовлюсь лучше.

В дверь постучались, после раскатистого «Да-да» в узко приоткрывшуюся дверь влез безусый жандарм. «Болван» прошептал своему начальнику на ухо, что появилась некая информация от заспанной старухи на первом этаже и от любовницы пекаря со второго этажа дома напротив. Ранние пташки видели двух мужчин, перемахнувших забор и бодрым строевым шагом покинувших здание.

Глава 9.

Подходящий шантаж

— Ненавижу закрытые помещения, мне становится нечем дышать, я впадаю в панику, что просто не позволительно для владелицы игрового дома, — Индра, улыбаясь, натянула узкие перчатки на маленькие, но такие крепкие ручонки.

Высокая статная фигура Деклана возвышалась над миниатюрной женщиной с волевым, энергичным лицом. Деклан — сама непринуждённость, светскость и благородство манер придерживал даму за локоток, дабы она не рухнула со ступеньки в грязь. Однако маска столичного щеголя столь искусно натянутая была ему несколько тесна, ибо в душе он презирал кривляния, неискренность, трусливый шепот за спиной и двурушничество. Лицемерие для Деклана было скорее орудием против врага, военной хитростью для достижения цели. А эта маленькая красивая женщина, что шагала рядом с ним, под улыбкой пряча обман, была его врагом. Он знал это наверняка и ощущал кожей по ее тщательно скрываемому напряжению. Блеф¸- вот подходящее слово, подумал он.

— Женщинам все позволено, — великодушно отозвался Деклан, поклонившись. Первенец герцога Эствойского взял красоту матери и силу отца. Прекрасный пол всегда питал к нему слабость, исподволь заглядываясь и откровенно любуясь. Деклан не мог не чувствовать этого, и хотя он никогда не пользовался своей магнетической притягательностью во вред женщинам, он, сознавая это, всегда оценивал себя выше других.

Индра не стала исключением из общего правила, Деклан ловил на себе ее взгляд с толикой любования, сквозь профессиональное кокетство проглядывал живой интерес.

Ответным взглядом он разделял ее невысказанные полуоформившиеся мысли, ибо уж давно ни одна женщина не радовала глаз и не согревала его кровь, не раздражала вкусовые и обонятельные рецепторы.

— Уверяю вас, только не мне. Стоит мне только отпустить вожжи, как все кругом летит в тартары! — Индра хлопнула крышкой зеркальца и поправила прическу. Чувствуя, что за ней наблюдают, она провозилось несколько дольше чем, требовалось.

— Могу я осведомиться, какие дела связывали вас с Диком? — спросил Деклан.

— Деловые. Вас?

— Также.

Они перекинулись многозначительными, но ни о чем точно не говорящими взглядами, однако весьма двусмысленными.

— Его пытали?

— Вчера, когда я навещал его, он был в полном здравии. Но я уверен, что если бы его пытали, он ничего бы им не сказал.

Стоя возле крыльца, они ждали, пока смотритель смотает цепь леопарда. Зверь артачился, упирался, огрызался и всячески проявлял недовольство. Индра непритворно вздохнула. Ей было приятно увидеть на лице Деклана выражение вежливости, окрашенное сочувствием.

— Мне бы вашу уверенность. Вы хотя бы имели возможность переговорить, я же даже не представляю, что мне думать.

— Позвольте, я вас провожу, — с этими словами Деклан предложил свою руку женщине. Индра, благодарно улыбнувшись, тотчас же прикрепилась к нему, показывая, что она ценит любезное обращение. Жандармы откровенно пялились на хорошенькую женщину, поддерживаемую блестящим кавалером.

— Только если вы простите мое непозволительное поведение в кабинете Ловчего, — очаровательно приподняв бровки, попросила Индра.

— О, какие пустяки, не берите в голову, считайте, что этого не было. Вопрос о курении закрыт и не будет открыт никогда.

— Не смейтесь надо мной, отнеситесь снисходительно к слабостям напуганной женщины.

Когда они вышли за ворота, светскость с лица Деклана исчезла, как корова языком слизнула. На нем появилась упрямая, несгибаемая жесткость.

— Вы можете продолжать играть роль истеричной женщины, но мне известно, что вы шантажистка и вымогательница. Не вырывайтесь, — с этими словами он словно железными клещами сжал ей локоть. — Я знаю, что за этими грязными письмами стоите вы. Вы и никто другой. Вы посмели угрожать мне именем моего покойного отца. Чего вы добиваетесь?

— Ах вы двуличный мерзавец, грязный игрок! Это вы натравили на меня Ловчего, чтобы выбить меня из колеи! Уберите от меня свои руки!

— Я могу вас отпустить, только далеко вы не уйдете, Ловчий давно разыскивает писучего автора анонимных бумажек, и я, думаю, что уже готов подсказать ему направление. Сыграем в тепло-холодно, и думается мне, он найдет, где жарко.

— Ах, Дик, баба, язык, как помело, метет и метет. Будьте прокляты вы, болтливые мужики, ни на кого из вас положиться нельзя. Выступал такой важный, а попал в темницу и сдулся, весь его козлиный дух сразу и вышел вон.

Поток проклятий Индры не был естественным словоизвержением, за бранными слова она прятала отчаянную мозговую деятельность, обдумывая, как ей выбраться из очередной волчьей ямы, в которую она угодила, зная наверняка, что выпутается и из этой переделки. Вдруг Индра оборвала себя на полуслове и, словно не веря своим глазам, пристально смотрела на барона.

— Быть не может, — прошептала она, а потом резко сказала: — Поднимите голову.

— Что это вы еще удумали? — не думая подчиняться, ответил ей Деклан.

Она поднесла свою руку к его подбородку и слегка надавила. Повинуясь ее маленькой ручке, барон поднял подбородок. Возле шеи красовался лисий след.

Женщина заразительно расхохоталась.

— И вы еще упрекаете меня в недостатке добродетели, вы, его брат, засадивший его за решетку, пытавший его?

— Не мелите чепухи и не перегибайте палку, в конце концов, нужно иметь границы. Отвечайте и не увиливайте, чего вы добиваетесь?

— Пошевелите своими мозгами, если они еще не превратились у вас в труху. Я хочу, чтобы вы взяли свое у человека, по вине которого оказались в ситуации жениного супруга. Я оказываю вам услугу и ничего не прошу взамен.

— Так говорят все шантажисты без исключения, но это пока так, а когда ситуация изменится, вы ловко поменяете окрас.

— Я добиваюсь графского достоинства. Для себя и своего сына.

— Вот оно что, материнский инстинкт!

— И вы позаботитесь об этом будучи королем, но пока вы никто, пшик, пустое место, мертвого осла уши, пока вы муж своей жены, а не принц королевской крови.

Гнев Индры принял облик холодного, сдерживаемого в ножнах меча. Глаза ее горели, жесты были энергичными, в каждом слове и движении сказывался напор. Она всецело сконцентрировалась на достигаемом эффекте и ничего не выпускала из виду.

Деклан, увидев, что голыми руками владелицу игорного дома не возмешь, пожал плечами и пустился в торговлю, понимая, что хоть он и опускается до ее уровня, зато сохраняет свои интересы.

...